Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

gn="justify">  В страстную пятницу Анна Ивановна ходила в потребиловку и принесла известие, что в кофейне Аврамиди сидит восемь большевистских разведчиков с винтовками.

  Перед обедом Иван Ильич, в кожаных опорках и грязной, заплатанной рубахе, копал у себя на огороде грядки. Вдруг до него донесся надменно-повелительный голос:

  - Эй, ты! Поди сюда!

  Иван Ильич изумленно поднял голову. За проволочною оградою, сквозь нераспустившиеся ветки дикой маслины, виднелся на великолепной лошади всадник с офицерской кокардой, с карабином за плечами.

  - Ну!! Живо!

  Иван Ильич негодующе смотрел. Офицер сорвал с плеч винтовку и прицелился. Закусив губу, Иван Ильич медленно пошел к ограде. На шоссе были еще два всадника с винтовками.

  - Что это за деревня? - Голос у офицера был взволнованный и решительный.

  - Это не деревня, а дачный поселок Арматлук. Деревня там, за холмом.

  Офицер разглядел лицо Ивана Ильича, увидел его очки и сразу стал вежлив.

  - Скажите, пожалуйста, большая деревня?

  - Большая.

  - А жители кто?

  - Больше болгары.

  - Очень вам благодарен.

  В этом надменном окрике и неожиданном переходе к вежливости и к "вы" только из-за очков Иван Ильич вдруг остро почувствовал тот старый, брезгливо огородившийся от народа мир, который был ему так ненавистен.

  Офицер приложил руку к козырьку и вместе со своими спутниками медленно двинулся по шоссе к деревне. У поворота они остановились, долго разговаривали, поглядывая вперед, потом двинулись дальше. Иван Ильич в колебании смотрел им вслед. Они скрылись за холмом.

  Иван Ильич трясущимися руками взялся за лопату. Вдруг за холмом затрещали выстрелы, послышалась частая дробь подков по шоссе. Пригнувшись к шеям лошадей, всадники карьером скакали назад. Офицер держал повод в правой руке, из левого плеча его текла кровь.

  Настало светлое воскресение. Из-за моря встало яркое солнечное утро, синее небо сверкало. Добровольцы исчезли, - без шума, без грома исчезли, растаяли неслышно, как туман под солнцем. По шоссе непрерывною вереницею катились линейки и тачанки, на них густо сидели мужские фигуры в красных повязках, с винтовками. Молодежь, выкопав из земли запрятанные еще при немцах винтовки, отовсюду шла и ехала записываться в красную армию. По всей степи ярко цвели тюльпаны, алые, как свежая кровь. И повсюду горели букеты этих тюльпанов - в руках, в петлицах, на фуражках.

  Промчался от города автомобиль с развевающимся красным флагом. На повороте шоссе автомобиль запыхтел, быстро заработал поршнями и остановился, окутавшись синим дымком. Поднялся с сиденья человек и стал громко говорить в толпу. Замелькали в воздухе белые листки воззваний, против ветра донесся восторженный крик: "ура!" Автомобиль помчался дальше.

  Катя стояла у калитки сада и жадно смотрела на шоссе. Катилась мимо огромная, ликующая река, кипящая общим подъемом, а она одиноко стояла на берегу, чуждая и враждебная этому подъему. Вспомнились ей февральские дни в Москве, - как тогда было иначе! Как тогда билось сердце в один такт с огромным всенародным сердцем, как сладок был свист пуль над ухом на Каменном мосту, как незабываем этот подъем над обыденною, маленькою жизнью! И все, о чем так светло грезилось, - все это рухнуло, развалилось, все утонуло в трясине кровавой грязи...

  Катя пошла в свою каморку за кухнею, села к открытому окну. Теплый ветерок слабо шевелил ее волосы. В саду, как невинные невесты, цвели белым своим цветом абрикосы. Чтобы отвлечься от того, что было в душе, Катя стала брать одну книгу за другою. Но, как с человеком, у которого нарывает палец, все время случается так, что он ушибается о предметы как раз этим пальцем, - так было теперь и с Катей.

  Открыла "Жизнь Иисуса" Ренана и через две страницы натолкнулась:

  "Есть люди, которые сожалеют, что французская революция несколько раз выходила из границ и что ее не совершили мудрые и умеренные люди. Не будем прикладывать наших маленьких программ рассудительных мещан к этим чрезвычайным движениям, стоящим столь высоко над нашим ростом. Контраст между идеалом и печальною действительностью всегда будет создавать в человечестве мятежи против холодного разума, считаемые посредственными людьми за безумие, - до того дня, когда эти восстания восторжествуют. Тогда те, кто сражался против них, первые признают в них высокий ум".

  Открыла Герцена "С того берега":

  "Или вы не видите новых христиан, идущих разрушать? Они готовы. Они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри города. Когда настанет их час, - Геркуланум и Помпея исчезнут, правый и виноватый погибнут рядом. Это будет не суд, не расправа, а катаклизм, переворот... Эта лава, эти варвары, этот новый мир, эти назареи, идущие покончить дряхлое и бессильное и расчистить место свежему и новому, ближе, нежели вы думаете".

  Катя глубоко задумалась. Она ведь все это читала совсем недавно, - как же она не восприняла тогда, не почувствовала того, что написано так ясно и так страшно определенно?.. "Правый и виновный погибнут рядом, это будет не суд, не расправа, а катаклизм. Они ближе, нежели вы думаете"... И вот они пришли, - пришли именно такими, какими все их предвидели, принесли то, о чем сама она мечтала всю свою сознательную жизнь. А она стоит, чуждая им, и нет у нее в сердце ничего, кроме ужаса и брезгливого омерзения.

  Под окном хрюкнул поросенок. Он подошел к миске с водою, попил немного, поддел миску пятаком и опрокинул ее. Катя вышла, почесала носком башмака брюхо поросенку. Он поспешно лег, вытянул ножки с копытцами и замер. Катя задумчиво водила носком по его розовому брюху с выступами сосков, а он лежал, закрыв глаза, и изредка блаженно похрюкивал. Куры обступили Катю и поглядывали на нее в ожидании корма.

  Кате вдруг стало смешно. Ей представилось: все, что кругом, - как будто это тихая подводная пещерка глубоко-глубоко в море. Там, наверху, сшибаются вихри, чудовищные волны с ревом бросаются на небо, земля сотрясается, валятся скалы, поросшие вековым мохом, зловеще ползет по склонам огненная лава, - а тут, в пещерке, мирно плавают маленькие козявочки, копошатся в иле, сосут водоросли. И что сама она такая же маленькая козявочка. Ахнет в дно подземный удар, расколет пещерку, бросит в нее шипящую лаву, - козявочки опрокинутся на спину, подожмут лапки, удивятся и умрут.

  Вечером к Ивану Ильичу пришел профессор Дмитревский. Он был слегка взволнован, и глаза его бегали.

  - Пришел к вам посоветоваться. Сейчас на автомобиле приезжал ко мне из города представитель военно-революционного комитета, сообщил, что рабочие наметили меня кандидатом в комиссары народного просвещения. Спрашивал, пойду ли я. Что вы об этом думаете?

  Иван Ильич расхохотался.

  - А возможно просвещение, когда свободную мысль душат, когда издаваться могут только казенные газеты?

  Профессор поспешно ответил:

  - Я сказал, что подумаю, но что, во всяком случае, необходимое условие - свобода слова и печати, что иначе я просвещения не мыслю. Они заявили, что в принципе со мною совершенно согласны, что меры против печати принимаются только ввиду военного положения. Уверяли, что теперь большевики совсем не те, как в прошлом году, что они дорожат сотрудничеством интеллигенции. Через два два обещались приехать за ответом.

  - И вы им верите? - смеялся Иван Ильич. - Мало они всех обманывали!

  Заспорили жестоко. Катя энергически поддерживала профессора и доказывала, что нужно идти работать с большевиками. Иван Ильич с негодованием воскликнул:

  - И ты - ты тоже бы пошла?

  - Не пошла бы, а прямо и определенно пойду... Николай Елпидифорович, возьмите меня в свой комиссариат.

  Профессор очень обрадовался. Он умиленно сказал:

  - Славная вы девушка, Екатерина Ивановна! Если бы вы знали, как вы мне много даете!

  Иван Ильич, ошеломленный, смотрел на Катю.

  - Ты... ты вправду пойдешь?

  - Обязательно!

  Глубоко в глазах Ивана Ильича сверкнул тот же темный, сурово-беспощадный огонь, каким они загорались при упоминании о Вере. Он сгорбился и, волоча ноги, пошел к себе в спальню.

  Приказ, за подписью коменданта Седого, объявлял, что, ввиду военного положения, гражданам запрещается выходить после девяти часов вечера. Замерло в поселке. Нигде не видно было огней. Тихо мерцала над горою ясная Венера, чуть шумел в темноте прибой. Из деревни доносились пьяные песни.

  Была глухая ночь. На даче Агаповых все спали тревожным, прислушивающимся сном. В дверь террасы раздался осторожный стук. Потом еще. Агапов, трясущимися руками запахивая халат, подошел к двери и хриплым голосом спросил:

  - Кто там?

  Голос их кухарки, - кухня стояла отдельно от дома, - ответил:

  - Барин, это я. Телеграмму почтальон принес.

  Агапов отпер. Отстранив кухарку, в дверь быстро вошли три солдата с винтовками. Один, высокий, властно спросил:

  - Ты - купец Агапов?

  - Я.

  Ноги затопали, три дула быстро вскинулись и уставились ему в грудь. Свеча в руке Агапова запрыгала.

  - Погодите... Товарищи! В чем дело?

  - Контрибуция на тебя наложена. Пять тысяч рублей.

  Агапов ласково улыбнулся.

  - Контрибуция? Превосходно. Раз наложена, то я что же? Я ничего возразить не могу... Сейчас вам вынесу.

  Он торопливо вышел в дверь направо. Бледная кухарка тяжело вздыхала. Солдаты смотрели на блестящий паркет, на большой черный рояль. Высокий подошел к двери налево и открыл ее. За ним оба другие пошли. На потолке висел розовый фонарь. Девушка, с обнаженными руками и плечами, приподнявшись на постели, испуганно прислушивалась. Она вскрикнула и закрылась одеялом. Из темноты соседней комнаты женский голос спросил:

  - Ася, что это ты?

  - Что вам нужно? - спросила Ася.

  Солдаты, не отвечая, стояли посреди комнаты и с жадным любопытством оглядывали бледные шелка кушеток, снимки с Беклина на стенах, кружева больших подушек вокруг черноволосой девичьей головки. Вдыхали розовый сумрак, пропитанный нежным ароматом.

  В дверях ласково зажурчал голос Агапова:

  - Товарищи, вот вам деньги. Пожалуйте в зал. Вы не беспокойтесь, тут вам делать нечего.

  Из-за него выглядывала его жена, бледная, в ночной кофте.

  Высокий коротко сказал:

  - Обыск нужно сделать.

  - Вы чего же ищете?

  Солдат подумал.

  - Оружие.

  Он подошел к туалету и стал выдвигать ящички. Нашел два футляра с колечками и опустил колечки в карман. Венецианское зеркало туалета с невиданною четкостью отразило его лицо. Он выпрямился и подправил черные свои усики; заглянул в зеркало и другой солдат, совсем молодой. Его Агапов с удивлением вдруг узнал. Это был Мишка, сын штукатура Глухаря. И третьего он узнал - прыщеватого, с опухлым лицом: тоже деревенский, Левченко.

  Глухарь взял со столика, около кровати, золотые часики.

  - Борька, вот еще.

  Высокий подошел. Он оглядел покрытую одеялом девушку.

  - Что это у тебя на руке? Покажь.

  Ася робко протянула нагую руку с гладким золотым браслетом.

  - Сымай.

  Она сняла и подала.

  - Слазь с кровати. Обыск нужно сделать. Может, у тебя оружие под тюфяком.

  Девушка растерянно приподнялась, закрываясь одеялом.

  - Ну, ну, слазий!

  Он сдернул одеяло. Как в горячем сне, был в глазах розовый, душистый сумрак, и белые девические плечи, и колеблющийся батист рубашки, гладкий на выпуклостях. Кружило голову от сладкого ощущения власти и нарушаемой запретности, и от выпитого вина, и от женской наготы. Мать закутала Асю одеялом. Из соседней комнаты вышла, наскоро одетая, Майя. Обе девушки сидели на кушетке, испуганные и прекрасные. Солдаты скидывали с их постелей белые простыни и тюфяки, полные тепла молодых тел, шарили в комодах и шкапах.

  Потом они вышли в залу. Высокий сказал:

  - До утра никому не выходить. И про все молчать. Коли станете рассказывать, воротимся и всех постреляем.

  Они ушли, оставив дверь террасы настежь. Агапов запер дверь. Взволнованные, долго все сидели в Асиной спальне и обменивались впечатлениями. Кухарка рассказывала, как солдаты наставили на нее винтовки и принудили сказать про телеграмму. Валялись на полу затоптанные сапогами простыни, тонкий аромат духов мешался с запахом застарелого пота и винного перегара. Уже стало светать, когда все разошлись и легли спать.

  Опять в дверь террасы раздался стук, - на этот раз сильный и властный. В спальне девушек голос с отчаянием сказал:

  - Господи, когда же конец!

  Вошли солдаты с винтовками и впереди - командир с револьвером у пояса.

  - Оружие есть у вас? Бинокли, велосипеды? Военное обмундирование?

  Агапов бледно и ласково улыбнулся.

  - Этого ничего нету, товарищи. А золото, какое было, и наложенную контрибуцию сегодня ночью ваши уже взяли.

  Командир, с седым клоком в темных волосах, удивленно поднял брови.

  - Наши? Какую контрибуцию?

  - Не знаю-с. Взыскали пять тысяч.

  Командир закусил губу.

  - Я сейчас велю выстроить перед вами весь наш отряд. Укажите, кто это сделал.

  - Из вашего ли отряда, не знаю. Солдаты, но только здешние, деревенские.

  - Кто такие?

  - Извините, дал им слово их не называть.

  - Все равно, назовете.

  - Претензий на них я не имею.

  - Я вас про это не спрашиваю. Потрудитесь назвать, кто такие.

  Агапов огорченно улыбнулся и развел руками.

  - Не могу-с!

  - Товарищи, нарежьте в саду розог и снимите с него пиджак. Будем вас сечь, пока не назовете.

  - Ну, это зачем же-с!.. Коли так, то, конечно... Глухарь Михайло, сын штукатура, и Левченко Игнат, недавно воротился из австрийского плена. Третьего не знаю, не здешний, - высокий, с черными усиками, товарищи называли его Борька.

  - Хорошо. Сейчас сделаем у них обыск. К двенадцати часам приходите в ревком.

  И, не делая обыска, они ушли.

  Катя встала с солнцем. Выпустила и покормила кур. Роса блестела на листьях и траве. По затуманенной глади моря бегали под солнцем и ныряли тусклые красно-золотые змейки. По подъемам Кара-Агача клубились облака, но острая вершина его твердо темнела над розовым туманом.

  Давно так сладко и так крепко Катя не спала, как в эту ночь. Тяжелый камень, много месяцев несознательно давивший душу, вчера вдруг сдвинулся, и душа, - помятая, слежавшаяся, - блаженно расправлялась, недоумевая и не веря свободе. Жадно дышала грудь крепким морским воздухом, солнце пело и звенело в душе. С Катей это часто бывало: вдруг как будто совсем другими стали глаза, все обычное, примелькавшееся встало пред ними, как только что возникшее чудо. Она неподвижно стояла среди сада и в остолбенении смотрела.

  Медленно ступала по траве около колодца невиданно огромная и красивая птица с огненно-красной шеей, с пышным хвостом, отливавшим зеленою чернью... Петух? Это - "просто" петух? Миллионы лет, в муках, трудах и борьбе, создавалась из первобытной слизи эта сверкающая красота, - и вот шагает по траве простой петух, и никто не чувствует, во что обошелся он жизни и какой он чудесно-необычайный... Из косной земли выползло что-то гибкое, ярко-зеленое, живое, и светится под солнцем кустами барбариса. В тысячевековый миг с чудовищными усилиями слились друг с другом мертвые частицы, - и весело перебегает через шоссе осознавшая себя жизнь, забывшая о заплаченных судьбе невероятных своих страданиях. Смеется смуглое личико, тонкий стан качается, качаются на коромысле ведра, и сверкающие капли падают с них на дорогу.

  Калитка протяжно скрипнула. С шоссе входили в сад два солдата с винтовками, с красными перевязями на рукавах. Катя весело спросила:

  - Вам чего, господа?

  - Оружие есть у вас?

  - Нету.

  Солдаты направились к дому. Не стучась, вошли в кухню. Иван Ильич умывался у рукомойника, Анна Ивановна поджаривала на сковородке кашу. Когда солдаты вошли с Катею, Иван Ильич повернул к ним свое лицо с мокрой бородой, Анна Ивановна побледнела. Иван Ильич спросил:

  - Что скажете, граждане?

  Враждебно глядя, один из солдат, с белыми бровями и усиками на загорелом лице, сказал:

  - Пришли обыск сделать. Оружие есть у вас? Если бинокли есть, велосипеды, одежа военная, - должны выдать.

  Иван Ильич брезгливо повел на них глазами.

  - Обыскивайте.

  И стал вытираться полотенцем.

  Солдаты неуверенно оглядели закопченную кухню, заглянули в убогую Катину каморку, потом пошли в спальню. Было грязно, бедно. Белоусый для виду приподнял за угол тюфяк неубранной постели.

  - Ну, что же! Нету ничего, - обратился он к товарищу.

  Катя рассмеялась. Ей милы были их конфузливые лица и неуверенность.

  - Да разве так обыскивают? Так вы ничего не найдете. У нас тут под тюфяком спрятано три пулемета.

  - Нет, что ж!.. Сразу видать, что ничего нету.

  Они пошли назад в кухню. Катя сказала:

  - Садитесь, попьем чайку.

  Солдаты удивились, переглянулись и со смущенною улыбкою ответили:

  - Ну, спасибо. Сегодня ничего еще не пили, не ели.

  Они поставили винтовки свои в угол.

  Пили из кружек горячий настой шиповника, закусывая хлебом. Катя жадно расспрашивала. Белоусый, с посверкивающим улыбкою загорелым лицом, рассказывал:

  - Мы составили свой партизанский отряд, дали клятву беспощадной борьбы и железной дисциплины. Командир у нас лихой, - товарищ Седой. Сознательный человек. Всем беспонятным дает понятие.

  - А сами вы кто?

  - Мы рабочие, из города.

  - Отчего же вы такой загорелый?

  - В горах уж целый месяц, - на ветру, на солнце. Ушли от кадетов, сорганизовались, чтоб начать у них в тылу партизанскую борьбу, а тут как раз наши подошли от Перекопа.

  - Вы сами тоже, значит, большевики?

  Он с удивлением поглядел на Катю.

  - Ну, да!

  Иван Ильич спросил:

  - А что такое большевизм?

  Солдат с готовностью стал объяснять:

  - Большевизм, это - за рабочую власть. Чтоб вся власть была у рабочих и крестьян. Сделать справедливый трудовой строй.

  - И крестьянам чтоб была власть? Почему же вы тогда против Учредительного собрания? Крестьян и рабочих в России море, а буржуазии - горсточка. Что кому помешало бы, если бы в Учредительном собрании был десяток представителей от буржуазии? А между тем тогда всем было бы видно, что это всенародная воля, и всякий бы пред нею преклонился.

  Солдат улыбнулся.

  - Я вам сейчас все это объясню вполне полноправно. Мужик - темный, его всякий поп проведет и всякий кулак. А мы, рабочий класс, его в обиду не дадим, не позволим обмануть.

  - Напрасно вы думаете, что наш мужик такой дурачок. И напрасно думаете, что у него нет своих интересов, отличных от интересов рабочего класса...

  - Ваня! - позвала из спальни Анна Ивановна.

  Иван Ильич пошел к ней. Анна Ивановна шепотом накинулась на него.

  - Ваня, да что же ты это? Арестуют они тебя, - а там вдруг откроется, что ты бежал из России. Ведь вот какой неугомонный!

  - Э, ч-черт! - Иван Ильич махнул рукою и лег на постель.

  Солдат с любопытством спрашивал Катю:

  - А вы за кого стоите?

  - Я стою за социализм, за уничтожение эксплуатации капиталом трудящихся. Только я, не верю, что сейчас в России рабочие могут взять в руки власть. Они для этого слишком неподготовлены, и сама Россия экономически совершенно еще не готова для социализма. Маркс доказал, что социализм возможен только в стране с развитою крупною капиталистическою промышленностью.

  Солдаты с недоумением смотрели на нее, и лица их становились все более настороженными. И все больше сама Катя чувствовала, что для них сейчас, при данном положении, то, что вытекало из ее слов, было еще более нежизненно, чем тот утопический социализм, о котором она говорила.

  Белоусый поднял брови, подумал и сказал:

  - Вы говорите, вы за рабочих. Так как же теперь? Мы, значит, власть взяли, - и отдать ее назад буржуазии, чтоб она развивала эту самую промышленность?

  - Отдавайте, не отдавайте, а она все равно власть себе заберет. Или Россия совсем развалится.

  Другой красноармеец - желто-бледный, с черной бородкой - резко спросил:

  - А скажите - вот эта дачка, - ваша, собственная?

  - Ну... Ну, да, наша! Но что же это меняет?

  Он встал, взял из угла винтовку и пренебрежительно ответил:

  - Ничего... Спасибо за угощение.

  Они пошли из кухни. Катя провожала их до калитки. С черной бородкой сказал:

  - Вот, брат Алеха, дело-то какое выходит, а? Пойдем-ка в город, поищем буржуев - может, какие еще остались. Отдадим им винтовки свои, - виноваты, мол, ваше степенство, получайте власть назад!

  Катя радостно смеялась.

  - И все-таки, все-таки я очень рада, товарищи, что видела вас. Вы действительно товарищи, вас я так могу называть... А то - хулиганы, грабители, обвешались золотыми цепочками, брильянты на пальцах, у мужика в вагоне отбирают последний мешок муки, и все - "товарищи".

  По шоссе проходил красноармеец с винтовкой. Он крикнул:

  - Гришка, Алешка! В двенадцать часов собирайтесь к ревкому! Бандитов судить.

  Катя тоже пошла к двенадцати часам.

  На площади, перед сельским правлением, выстроился отряд красноармейцев с винтовками, толпились болгары в черном, дачники. Взволнованный Тимофей Глухарь, штукатур, то входил, то выходил из ревкома. В толпе Катя заметила бледное лицо толстой, рыхлой Глухарихи, румяное личико Уляши. Солнце жгло, ветер трепал красный флаг над крыльцом, гнал по площади бумажки и былки соломы.

  Из ревкома вывели под конвоем Мишку Глухаря и Левченко, с оторопелыми, недоумевающими глазами. Следом решительным шагом вышел командир отряда, в блестящих, лакированных сапогах и офицерском френче. Катя с изумлением узнала Леонида. С ним вместе вышли Афанасий Ханов, председатель временного ревкома, и еще один болгарин, кряжистый и плотный, член ревкома.

  Леонид остановился у перил крыльца и привычно громким, далеко слышным голосом заговорил:

  - Товарищи! Героическим усилием рабочих и крестьян в Крыму свергнута власть белогвардейских бандитов. Золотопогонные сынки помещиков и фабрикантов соединились в так называемую добровольческую армию, чтоб удушить рабочий народ и отобрать у него обратно свои поместья и фабрики. Рабоче-крестьянская Красная Армия раздавила гнездо этих гадов. От нас не будет пощады никому, кто жил чужим трудом, кто сосал кровь из трудящихся. Мы выгоним их из роскошных дворцов и вилл, обложим беспощадной контрибуцией, отберем съестные припасы и одежду, заставим возвратить все награбленное...

  Слова были затасканные и выдохшиеся, но от грозного блеска его глаз, от бурных интонаций голоса они оживали и становились значительными. Леонид продолжал:

  - Но, товарищи, это не значит, что наша Советская Социалистическая Республика разрешает любому желающему грабить всякого встречного буржуя и набивать себе карманы его добром. Все имущество буржуазии принадлежит республике трудящихся, помните это! Только она будет отбирать у них имущество, чтоб по справедливости разделить между нуждающимися... Между тем сегодня ночью три человека, - два из них - вот они, третий скрылся, - записавшись вчера вечером в Красную Армию, ночью сделали налет на поселок, взыскали в свою пользу контрибуцию с гражданина Агапова, награбили у него золотых вещей, белья, даже женских рубашек. При обыске мы нашли у них эти вещи...

  Солдаты с загорающимся негодованием слушали. И было это опять не от слов, а от грозного возмущения, каким горели слова, от гипнотического заражения ощущением неслыханной позорности совершенного.

  - Гражданин Агапов! Расскажите, как было дело.

  Выступил Агапов, с приплюснутым спортсменским картузиком на голове. Сладко и виновато улыбаясь, он рассказал, как его грабили, всячески смягчая подробности, и прибавил, что злобы не имеет и просит простить обвиняемых.

  Леонид обратился к болгарам:

  - Вы, товарищи, имеете что-нибудь против гражданина Агапова?

  Из толпы неохотно ответили:

  - Что ж иметь... Дачник как дачник.

  Леонид вызвал барышень Агаповых. Ася, с вспыхнувшими злобою красивыми глазами, указала на Мишку Глухаря:

  - Вот этот взял у меня со стола золотые часики.

  Агапов растерянными горящими глазами старался удержать дочь, но она нарочно не смотрела на него. Вдруг старик Глухарь резко спросил:

  - А скажи, где твой брат?

  Ася смутилась.

  - Какой брат?

  - Какой-ой!.. Не знаешь? Ну-ка, подумай!

  - Мы о нем уж полгода не имеем вестей.

  - Ишь ты как! Не имеешь! Ну, а я имею. Он в кадетах служил офицером.

  - Это мы исследуем, - зловеще сказал Леонид и обратился к арестованным:

  - Что вы скажете?

  Парни в один голос ответили:

  - Пьяны были, товарищ начальник! Ничего не помним. Мы думали, что Борька Матвеев по приказу действует.

  Леонид сурово оглядел их.

  - Вы этого не могли думать. Всем записавшимся в наш отряд я вчера вечером ясно сказал, что грабить мы не позволяем... Товарищи! - обратился он к своему отряду. - Наша красная рабоче-крестьянская армия - не белогвардейский сброд, в ней нет места бандиту, мы боремся для всемирной революции, а не для того, чтоб набивать себе карманы приятными разными вещицами. Эти люди вчера только вступили в ряды красной армии и первым же их шагом было идти грабить. Больше опозорить красную армию они не могли!

  И как будто стальная молния пронизала напоенный солнцем воздух:

  - Я предлагаю им наказание: расстрел!

  Толпа глухо охнула. Арестованные побледнели и затряслись. Короткий стон выделился из гула. Глухариха с мертвенно-бледным лицом и закрытыми глазами валилась на руки соседок.

  Леонид обратился к своему отряду:

  - Как вы, товарищи?

  - Расстрел! - пронеслось по рядам, и защелкали затворы винтовок.

  Крестьянская толпа взволнованно гудела. Выделился голос:

  - Не надо расстрела. Выпороть довольно...

  - Выпороть! - подхватила толпа.

  Леонид помолчал.

  - Хорошо. Предлагаю пятьдесят розог...

  - Много!

  - Ну, двадцать пять. Больше разговаривать нечего... Товарищи, нарежьте розог!

  Выступил Агапов.

  - Прошу слова... Я бы предложил для светлого праздника совсем их простить. Они это сделали по несознательности, сами теперь жалеют, а мы на них зла не имеем.

  Леонид резко оборвал его:

  - Приговор уже произнесен!

  Красноармейцы шли от огорода с нарезанными прутьями. Парни трясущимися руками стягивали через головы рубашки.

  Со смутным чувством омерзения и торжества Катя то взглядывала, то отворачивалась. Белели спины, мелькали прутья, слышались мальчишеские жалобные вопли. Уляша, вытянув голову, жадно и удивленно смотрела через плечи мужиков. Нервно смеясь, Катя подошла к ней.

  - Ну что, Уляша, большевизм, это - дачи грабить?

  Уляша застенчиво улыбнулась и опустила глаза. Катя, сквозь стыд, сквозь гадливую дрожь душевную, упоенно торжествовала, - торжествовала широкою радостью освобождения от душевных запретов, радостью выхода на открывающуюся дорогу. И меж бараньих шапок и черных свит она опять видела белые спины в красных полосах, и вздрагивала от отвращения, и отворачивалась.

  Громко раздался в тишине голос Леонида:

  - Теперь вы будете отправлены на фронт, в передовую линию, и там, в боях за рабочее дело, искупите свою вину. Я верю, что скоро мы опять сможем назвать вас нашими товарищами... - А третьего мы все равно отыщем, и ему будет расстрел... Товарищи! - обратился он к толпе. - Мы сегодня уходим. Красная армия освободила вас от гнета ваших эксплуататоров, помещиков и хозяев. Стройте же новую, трудовую жизнь, справедливую и красивую!

  Потом выступил Афанасий Ханов. Он говорил путанно, сбиваясь, но прекрасные черные глаза горели одушевлением, и Катя прочла в них блеск той же освобождающей радости, которая пылала в ее душе.

  - Товарищи! Вы сейчас, значит, слышали, что вам объяснил товарищ Седой. И он говорил правильно... Теперь, понимаете, у нас трудовая власть и, конечно, Советы трудящих... Значит, ясно, мы должны организоваться и, конечно, устроить правильно большое дело... Чтобы не было у нас, понимаете, богатых эксплуататоров и бедных людей...

  Катя шла домой коротким путем, через перевал, отделявший деревню от поселка. Открывалась с перевала голубая бухта, красивые мысы выбегали далеко в море. Белые дачи как будто замерли в ожидании надвигающегося вихря. Смущенно стояла изящная вилла Агаповых, потерявшая уверенную свою красоту. Кате вдруг вспомнилось:

  

   Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс...

  Подведенные девичьи глаза, маленький креольчик и лиловый негр из Сан-Франциско... И грубая, мутно-бурлящая новая жизнь, чудовищною волною подлинных трагедий взмывшая над этой тихою, ароматно-гнилою заводью.

  Толстый слой льда, оковывавший душу Кати, растрескался, и шел бурный ледоход, полный радостного шума и весеннего счастья самоосвобождения.

  Около двух часов дня в автомобиле с красным флагом по шоссе пронеслись матросы. А в четвертом часу к Ивану Ильичу пришел худенький, впалогрудый почтальон с кумачным бантиком на груди, с огромной берданкой и передал приказ ревкома явиться к четырем часам в сельское правление.

  - Зачем?

  - Не знаю. Приказано собраться всем взрослым мужчинам из... - Он конфузливо улыбнулся: - из буржуазии. Кто не придет - на расстрел.

  Иван Ильич захохотал.

  - Вот так, вы меня возьмете и застрелите?

  Почтальон виновато улыбнулся.

  - Значит, и пожалуйте.

  Катя пошла вместе с отцом. В сельском правлении собралось много дачников. Сидели неподвижно, с широко открытыми глазами, и изредка перекидывались словами. Были тут и ласково улыбающийся Агапов, и маленький, как будто из шаров составленный, владелец гостиницы Бубликов. В углу сидел семидесятилетний о.Воздвиженский, с темным лицом, и тяжело, с хрипом дышал. Афанасий Ханов, бледный и взволнованный, то входил в комнату, то выходил.

  Иван Ильич спросил его:

  - Чего это вы нас сюда согнали?

  - Не знаю. Комендант Сычев приказал. Он сейчас приедет из Эски-Керыма.

  Вошел артист Белозеров, с пышным красным бантом, с неподвижным и торжественным лицом. В руках у него была бумажка и карандаш. С ним вошел студент Вася Ханов, племянник Афанасия, красивый мальчик-болгарин с черными бровями.

  Белозеров сел к закапанному чернилами столу.

  - Граждане! Прошу вас поочередно подходить к столу, я должен всех вас переписать.

  Иван Ильич громко спросил:

  - А позвольте узнать, с кем мы имеем дело?

  - Член ревкома, - коротко ответил Белозеров, не глядя на Ивана Ильича.

  Всех переписали.

  Прошел час, другой. Комендант не приезжал. Собранные покорно ждали. Только Иван Ильич возмущенно ходил большими шагами по комнате. Когда вошел Ханов, он сердито спросил:

  - Послушайте, господин, долго вы нас тут будете держать?

  Ханов сконфуженно пожал плечами.

  - Пойду, еще позвоню по телефону.

  Позвонил в Эски-Керым. Комендант-матрос ответил:

  - Всем ждать! Приеду.

  Солнце склонялось к горам. Местные парни с винтовками сидели у входа и курили. Никого из мужчин не выпускали. Катя вышла на крыльцо. На шоссе слабо пыхтел автомобиль, в нем сидел военный в суконном шлеме с красной звездой, бритый. Перед автомобилем, в почтительной позе, стоял Белозеров. Военный говорил:

  - Белозеров, артист государственных театров? Как же, как же! Я вас слышал в Петрограде... А это что там за народ?

  - Буржуев собрали, по приказу товарища коменданта.

  - А-а! - зловеще протянул военный. - Ну, до свидания! Очень приятно таких людей встречать в наших рядах.

  Он благосклонно протянул руку Белозерову. Автомобиль мягко сорвался и поплыл по шоссе. Белозеров пошел к крыльцу. Катя пристально смотрела на него. Белозеров поспешил согнать с лица остатки почтительно-радостной улыбки.

  Еще час прошел. Звенел телефон в соседней комнате. Темнело. В правление вошли Ханов и Белозеров.

  Белозеров, с серьезным и непроницаемым лицом, сказал:

  - Граждане! Я должен объявить вам печальную весть... А впрочем - для многих может быть и радостную, - поправился он. - Вы тоже имеете возможность послужить делу революции. Вы отправляетесь на фронт рыть окопы для нашей доблестной красной армии.

  Все молчали. Стало тихо. Слышно было только хрипящее дыхание о.Воздвиженского.

  Иван Ильич резко и властно сказал:

  - На окопные работы, по советскому декрету, отправляются мужчины только до пятидесяти лет, здоровые. А здесь есть больные, старики.

  Белозеров и Ханов недоуменно переглянулись. Опять пошли к телефону. Воротились. Белозеров объявил:

  - Все мужчины, без всяких исключений! Больные и старые, - все равно. Все должны отправиться сегодня ночью. Предлагаю вам, граждане, к одиннадцати часам ночи собраться к кофейне Аврамиди. Должны явиться все записанные, под страхом революционной ответственности.

  И он вышел. Катя налетела на Ханова.

  - Как же так? Что это за распоряжение нелепое?

  Ханов растерянно поежился.

  - Сычев по телефону велел всех представить. Больных хоть на койках тащить. Если кого оставим, весь ревком на мушку.

  - Да поймите, как же больной на койке будет рыть окопы? Вот, например, батюшка Воздвиженский. Ведь вы же сами понимаете, - нелепость!

  И вдруг с холодным, усталым ужасом чей-то женский голос произнес:

  - Господи! Их везут расстрелять!

  Трепет пробежал по всем. Бледный Ханов вышел. Взволнованно стали расходиться.

  Иван Ильич с Катей воротились домой. Был уже девятый час вечера. Анна Ивановна торопливо собирала белье и еду. Когда Иван Ильич вышел в спальню, она растерянно взглянула на Катю и сказала:

  - Леонид объявит там, что Иван Ильич бежал из России от чрезвычайки.

  Катя нетерпеливо воскликнула:

  - Ах, мама, ну что за вздор говоришь!

  Вошел Иван Ильич, они замолчали. Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне посвистывая, но в глазах его, иногда неподвижно останавливавшихся, была упорная тайная дума. Катя всегда ждала в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей пришла в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, - узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло в душе. Все скрывали друг от друга ужас, тайно подавливавший сердце.

  Только что поужинали, опять явился почтальон с винтовкой и уже сурово сказал:

  - Что же не идете? Все уж собрались, вас ждут. Приказано вас привести.

  Катя властно ответила:

  - Можете идти. Мы сейчас выходим.

  Почтальон помялся, сказал: "Поскорее велели!" - и ушел.

  Оделись. Катя взяла саквояж. Иван Ильич остановился у двери:

  - Ну, Анечка, тут простимся!

  Он мягко улыбнулся беззубым ртом и раскрыл объятия жене. Анна Ивановна всхлипнула и припала к нему.

  - Старенькая моя! - умиленно сказал он, и гладил рукою ее волосы.

  Потом лицо его стало серьезным и прислушивающимся, он снял с пальца обручальное кольцо и протянул жене. Анна Ивановна отшатнулась.

  - Ваня, что это ты!.. Зачем мне твое кольцо? Ведь это... Это только у покойников берут!

  С тихою улыбкою Иван Ильич ответил:

  - Может быть, так надо!

  И они опять прильнули друг к другу.

  - Ну, идем! - весело сказал Иван Ильич.

  У кофейни стояло несколько мажар. Старуха жена и дочь поддерживали под руки тяжело хрипящего о.Воздвиженского, сидевшего на ступеньке крыльца. Маленький и толстый Бубликов, с узелком в руке, блуждал глазами и откровенно дрожал. С бледною ласковостью улыбался Агапов рядом с хорошенькими своими дочерьми. Болгары сумрачно толпились вокруг и молчали. Яркие звезды сверкали в небе. Вдали своим отдельным, чуждо ласковым шумом шумело в темноте море.

  Секретарь ревкома Вася Ханов, с заплаканными глазами, отмечал по списку отправляемых. И вдруг у всех еще крепче стала мысль, что везут на расстрел.

  Густо усадили арестованных в мажары. Рядом с возницами село по милиционеру с винтовкой. Подошел подвыпивший, как всегда, столяр Капралов. Поглядел, покрутил головой.

  - Гм! Советская Федеративная Республика!

  У крыльца была суета.

  - Доктор, помогите! - позвали Ивана Ильича.

  Старик священник лежал в обмороке.

  - Скорее, граждане! - торопил Афанасий Ханов.

  Иван Ильич осмотрел больного, пощупал пульс и суровым, не допускающим возражений голосом громко сказал:

  - Гражданин Ханов! Этого больного нужно оставить, его нельзя везти.

  Афанасий Ханов истерически крикнул:

  - Что это такое? Прошу вас не рассуждать, товарищ доктор. Вас никто не спрашивает! Поднимите его, положите в мажару! - приказал он болгарам.

  - Я вас предупреждаю, гражданин Ханов, что больной не вынесет дороги. Ответственность я возлагаю на вашу совесть!

  - Не ваше дело! Прошу не разговаривать! - взволнованно кричал Ханов.

  Священника положили в подводу. Капралов смотрел, сложив руки на груди.

  - Гм! Федеративная Республика!

  Мажары двинулись. Женщины рыдали. Только Анна Ивановна смотрела вслед скрипевшим подводам, поджав губы, без слезинки, - она привыкла к непрерывным бедам, сыпавшимся на мужа всю его жизнь.

  Болгары тихо переговаривались.

  - Запьянствовал комендант в Эски-Керыме, потому сам не приехал.