Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

  - Все это, конечно, очень хорошо. Но ведь для того, чтоб такую огромную программу провести в жизнь, нужны средства богатейшего государства. Программы намечают широчайшие, а средств не дают. Народным учителям мы до сих пор не заплатили жалованья. Дело мы развертываем, а чем будем платить?

  Приехал из Арматлука столяр Капралов, - его выбрали заведовать местным отделом народного образования. Он был трезв, и еще больше Катю поражало несоответствие

  его

  простонародных

  выражений

  с

  умными, странно-интеллигентными глазами. Профессор и Катя долго беседовали с ним, наметили втроем открытие рабоче-крестьянского клуба, дома ребенка, школы грамоты. Капралов расспрашивал, что у них по народному образованию делается в городе, на лету ловил всякую мысль, и толковать с ним было одно удовольствие.

  Он сообщил, между прочим, что несколько барышень-дачниц хотят открыть частную школу. Болгары охотно соглашаются платить, потому что программа предполагается много шире программы народной школы; особенно почему-то их прельщает, что дети их будут учиться французскому языку.

  Дмитревский ответил:

  - Мысль хорошая. Но только одно необходимое условие: школа должна быть бесплатною.

  - Ну, где ж бесплатно! Барышни с голоду помирают. А болгары платить могут, они богатые.

  - Все равно. По декретам, обучение всякого рода должно производиться совершенно бесплатно.

  - Вы, значит, можете нам такую школу устроить бесплатно?

  - Нет, у нас на это нет средств.

  Капралов внимательно смотрел на него, и в глазах зажглись смеющиеся огоньки.

  - Так как же?

  Катя, с удивлением слушавшая профессора, вмешалась:

  - Но ведь сами же они соглашаются платить! А без платы ничего не выйдет. И хорошее культурное начинание заглохнет.

  Глаза Дмитревского смотрели растерянно, но тем решительнее он ответил:

  - Бедняки платить не в состоянии. И получится опять привилегированная школа. Пусть тогда общество сложится, платит от себя.

  - Ну! Не знаете, что ли, наших мужичков. У кого детей нет, или учить не желает, - разве согласится платить?

  - Тогда не могу разрешить.

  В первый раз Катя повздорила с Дмитревским. Но он остался при своем.

  В сумерках шла Катя через приморский сквер. Душно было, горячая пыль неподвижно висела в воздухе. От загаженной, с оторванными досками, ротонды, где в прежние времена играла музыка, шел тяжкий, отшатывающий запах: там уже третий день смердела в кустах дохлая собака с оскаленными зубами, и никто ее не прибирал. Поломанные кусты, затоптанная трава. И от домов за сквером тянуло давно не чищенными помойными ямами и отхожими местами. Хотелось вон из города, наверх в горы, где не загажена людьми земля, где плавают в темноте чистые ароматы цветущих трав.

  По узкому переулку, мимо грязных, облупившихся домиков, Катя поднималась в гору. И вдруг из сумрака выплыло навстречу ужасное лицо; кроваво-красные ямы вместо глаз, лоб черный, а под глазами по всему лицу - въевшиеся в кожу черно-синие пятнышки от взорвавшегося снаряда. Человек в солдатской шинели шел, подняв лицо вверх, как всегда слепые, и держался рукою за плечо скучливо смотревшего мальчика-поводыря; свободный рукав болтался вместо другой руки.

  Катя, широко раскрыв глаза, долго смотрела ему вслед. И вдруг прибойною волною взметнулась из души неистовая злоба. Господи, господи, да что же это?! Сотни тысяч, миллионы понаделали таких калек. Всюду, во всех странах мира, ковыляют и тащатся они, - слепые, безногие, безрукие, с отравленными легкими. И все ведь такие молодые были, крепкие, такие нужные для жизни... Зачем? И что делать, чтоб этого больше не было? Что может быть такого, через что нельзя было бы перешагнуть для этого?

  Катя быстро шла вверх по переулку.

  Ничего такого нет! Все допустимо. Все, что только возможно! И слава, - да, да, - и слава, привет тем, кто с яростною решительностью ринулся против этого великого мирового преступления! Вспомнился немец-солдат в "Астории", и как с любовью он оглядывал красноармейцев с заломленными на затылок фуражками.

  Были до сих пор для Кати расхлябанные, опустившиеся люди, в которых свобода развязала притаившийся в душе страх за свою шкуру, были "взбунтовавшиеся рабы" с психологией дикарей: "до нашей саратовской деревни им, все одно, не дойти!" А, может быть, - может быть, это не все? Может быть, не только это? И что-то еще во всем этом было, - непознаваемое, глубоко скрытое, - великое безумие, которым творится история и пролагаются новые пути в ней?

  

  

   По безумным блуждая дорогам,

  

  

   Нам безумец открыл Новый Свет,

  

  

   Нам безумец дал Новый Завет, -

  

  

   Потому что безумец был богом!

  Катя шла по горной дороге, среди виноградников, и смеялась. Да, эти разнузданные толпы, лущившие семечки под грохот разваливающейся родины, - может быть, они бросили в темный мир новый пылающий факел, который осветит заблудившимся народам выход на дорогу.

  На повороте лежал большой белый камень. За день он набрал много солнечного жару и был теплый, как печка. Катя села.

  Внизу, вокруг дымно-голубой бухты, в пыльной дымке лежал город, а наверху было просторное, зеленовато-светящееся небо, металлическим блеском сверкал молодой месяц, и, мигая, загоралась вечерняя звезда. Там внизу, - какая красота в этой дымке, в этих куполах и минаретах, в светящихся под закатом белых виллах и дворцах! А под ротондой, с обнаженными ребрами стропил, гниет дохлая собака, и тянется по улицам кислая вонь от выгребных ям, и пыль в воздухе, и облупившиеся стены домов. Там ли была она права, судя о городе, или здесь, на высоте?

  Быстрые мысли бежали через голову, и образы проносились, - жуткие, темные. Генерал с синим лицом, и сумасшедше наскакивающий матрос с тесаком, и бритый человек с темно-сладострастным взглядом из-под придавленного лба. И мужики еще вспомнились, расхищавшие помещичьи усадьбы. Она видела в России эти отвратительные разгромы. Не люди, а жадное зверье, с одною меркою для себя и с иною меркою - для других. А с высоты, - с высоты, может быть, не так? Может быть, еще что-то, более широкое и важное? И, может быть даже, - великая, благословенная правда и полное оправдание?

  Из верхнего этажа дома Мириманова, - там было две барских квартиры, - вдруг выселили жильцов: доктора по венерическим болезням Вайнштейна и бывшего городского голову Гавриленко. Велели в полчаса очистить квартиры и ничего не позволили взять с собою, ни мебели, ни посуды, - только по три смены белья и из верхней одежды, что на себе.

  - Куда ж нам выселяться?

  - Нам какое дело? Куда хотите.

  Бледный Вайнштейн, вдруг вдвое потолстевший, - он надел на себя белья и одежды, сколько налезло, - ушел с многочисленною семьею к родственникам своим в пригород. Старик Гавриленко растерянно сидел с женою у Ми-риманова.

  - Но скажите, пожалуйста, ведь все-таки, - какая же нибудь нужна законность. Ну, выселили, - предоставьте хоть чуланчик какой!

  Мириманов процедил сквозь зубы:

  - "Революционное правосознание!"

  - Я одного не понимаю: зачем такое изысканное бесчеловечие? Как будто нарочно всех хотят восстановить против себя.

  Жена Гавриленки рыдала.

  - Где жить и чем жить? Все там осталось, продавать даже будет нечего. Была бы помоложе, хоть бы в хор пошла к Белозерову. А теперь и голоса никакого не осталось.

  Она кончила консерваторию и до замужества с большим когда-то успехом выступала в московской опере.

  К вечеру в квартиры наверху вселилось шесть рабочих семей. И по всему городу стояли стоны и слезы. Очищено было около ста буржуазных квартир.

  Длинные очереди Гавриленко простаивал в жилищном отделе, наконец добирался. Ему грубо отвечали:

  - Записали вас, - чего же еще! Дойдет до вас очередь, получите комнату.

  Гавриленко, корректный и вежливый, возражал:

  - Но ведь меня из моей квартиры выселили, я остался на улице. В буквальном смысле. Куда же мне деться?

  - У нас коммунисты, ответственные работники, ночуют в коридорах гостиниц и ждут угла по неделям.

  Выселили и фельдшерицу Сорокину, жившую у Гавриленки. Катя предложила ей поселиться с нею в комнате. Но в домовом комитете потребовали ордера из жилотдела. А в жилищном отделе Сорокиной сказали, что Катя сама должна прийти в отдел и лично заявить о своем согласии.

  - Господи, какая формалистика! Целый день терять! Ну, дешево у них время!

  Однако пошла. Простояли с Сорокиной длиннейшую очередь, добрались. Черноволосая барышня с матовым лицом и противно-красными, карминовыми губами нетерпеливо слушала, глядя в сторону.

  - Ничего нельзя сделать. К вам вселят по ордеру жилищного отдела.

  Катя остолбенела.

  - Позвольте! В праве же я выбрать сожительницу себе по вкусу! И ведь тут же вчера нам сказали, что я должна только заявить о своем согласии.

  - Не знаю, кто вам сказал.

  Сорокина поспешно объяснила:

  - Сказал товарищ Зайдберг, заведующий жилотделом.

  - Ну, и идите к нему.

  - Куда?

  Барышня перелистывала бумаги.

  - Товарищ, куда к нему пройти?

  - Что?

  - Куда пройти к товарищу Зайдбергу?

  - Ах, господи! Комната Š 8.

  В коридоре они встретили доктора Вайнштейна. Он с довольным лицом шел к выходу. Катя спросила:

  - Получили ордер?

  - Да.

  - Как?

  Вайнштейн втянул голову в плечи, поднял ладони, улыбнулся лукаво и прошел к выходу. Катя с Сорокиной вошли в комнату Š 8.

  Щеголевато одетый молодой человек, горбоносый и бритый, с большим, самодовольно извивающимся ртом, весело болтал с двумя хорошенькими барышнями.

  - Надежда Васильевна, Роза Моисеевна определенно говорит, что видела вас вчера вечером на бульваре с очень интересным молодым человеком...

  Они болтали и как будто не замечали вошедших. Катя и Сорокина ждали. Катя, наконец, сказала раздраженно:

  - Послушайте, будьте добры нас отпустить. Мне на службу надо.

  Лицо молодого человека стало строгим, нижняя губа пренебрежительно отвисла.

  - В чем дело?

  Катя объяснила.

  - Ничего не могу сделать. Вы подлежите ответственности, что сами занимаете комнату, в которой могут жить двое, и не заявили об этом в отдел. Поселят к вам того, кому я дам ордер.

  Сорокина упавшим голосом сказала:

  - Но, товарищ Зайдберг, ведь вы же вчера сами сказали, что требуется только личное согласие того, к кому вселяются.

  - Ничего подобного я не говорил. Не могу вас вселить. Я обязан действовать по закону.

  - В чем же закон?

  - В чем я скажу... Я извиняюсь, мне некогда. Ничего для вас не могу сделать.

  Катя в бешенстве смотрела на него. Бестолочь и унижения сегодняшнего дня огненным спиртом ударили ей в голову. Она пошла к двери и громко сказала:

  - Когда же кончится это хамское царство!

  Молодой человек вскочил.

  - Что вы сказали?!. Товарищи, вы слышали, что она сказала?

  Катя, пьяная от бешенства, остановилась.

  - Не слышали? Так я повторю. Когда же кончится у нас это царство хамов!

  - Надежда Васильевна! Кликните из коридора милиционера... Прошу вас, гражданка, не уходить. Я обязан вас задержать.

  Вошел милиционер с винтовкой. Молодой человек говорил по телефону:

  - Особый отдел?.. Пожалуйста, начальника. Просит заведующий жилотделом... Товарищ Королицкий? Я сейчас отправлю к вам белогвардейку, занимается контрреволюционной пропагандой... Что? Хорошо. И свидетелей? Хорошо.

  Он стал писать.

  - Вы не отпираетесь, что сказали: "когда же кончится это хамское царство?"

  - Не отпираюсь и еще раз повторяю.

  - Товарищ милиционер, подпишитесь и вы свидетелем, вы слышали. С этою бумагою отведете ее в Особотдел.

  Милиционер с винтовкою повел Катю по улицам.

  В комнате сидел человек в защитной куртке, с револьвером. Недобро поджав губы, он мельком равнодушно оглядел Катю, как хозяин скотобойного двора - приведенную телушку.

  - Вы занимались контрреволюционной агитацией?

  Катя усмехнулась.

  - Странно было бы заниматься такой агитацией пред большевиками.

  Особник неожиданно ударил кулаком по столу.

  - Чего смеешься, белогвардейка паршивая! Пропаганду разводишь в городе! Я тебе покажу!

  Катя побледнела и выпрямилась.

  - Если вы со мною будете так разговаривать, я вам слова не отвечу на ваши вопросы.

  Он внимательно оглядел ее.

  - Ого! Видна птичка по полету. В камеру Б! - распорядился он.

  Это был подвал с двумя узкими отдушинами, забранными решеткою. Мебели не было. Стоял только небольшой некрашеный стол. Когда глаза привыкли к темноте, Катя увидела сидящих на полу возле стен несколько женщин. Она спросила с удивлением:

  - Скажите, а коек здесь не полагается?

  Седая женщина с одутловатым лицом ответила:

  - Нет.

  - Так как же?

  - На полу. Что тут есть, - у каждого свое, доставлено из дому. Садитесь ко мне.

  Катя подошла к двери и стала стучать. Грубый голос спросил:

  - Что надо?

  - Откройте, мне нужно вам сказать.

  Дверь открыл солдат с винтовкой.

  - Ну? что такое?

  - Скажите, где же мне тут спать? Где присесть?

  Солдат изумился.

  - Где хочешь.

  - Как же мне? На голом каменном полу? Дома даже не знают о моем аресте, у меня ничего нету. Дайте мне хоть голую койку.

  - Не полагается.

  - Как это может быть? Тогда позовите ко мне начальника.

  - Пошел он к тебе!

  - Потрудитесь не говорить мне "ты"! - вскипела Катя.

  Солдат долго поглядел на Катю и надвинулся на нее.

  - Будешь тут бунтоваться, я тебя скоро сокращу... Пошла!

  Он толкнул ее в плечо и запер дверь.

  Катя в беспомощном бешенстве оглядывалась.

  Есть за весь день ничего не дали. Хлеб выписывали с утра, и она могла получить только завтра. Приютила Катю на своем одеяле та седая женщина, с которой она говорила.

  Голодная и разбитая впечатлениями, Катя всю ночь не спала. В душе всплескивалась злоба. Через одеяло от цементного пола шел тяжелый холод, тело горело от наползавших вшей. И мелькало пред глазами бритое, горбоносое лицо с надменно отвисшею нижнею губою. Рядом слабо стонала сквозь сон старуха.

  Два дня прошло. Любовь Алексеевна узнала от Сорокиной об аресте и принесла для Кати подушку, одеяло и тюфячок.

  В камере сидело пять женщин. Жена и дочь бежавшего начальника уездной милиции при белых. Две дамы, на которых донесла их прислуга, что они ругали большевиков. И седая женщина с одутловатым лицом, приютившая Катю в первую ночь, - жена директора одного из частных банков. С нею случилась странная история. Однажды, в отсутствие мужа, к ней пришли два молодых человека, отозвали ее в отдельную комнату и сообщили, что они - офицеры, что большевики их разыскивают для расстрела, и умоляли дать им приют на сутки.

  - А лица такие неприятные, глаза бегают... Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда не денешься от совести... Провела я их в комнату, - вдруг в дом комендант, матрос этот, Сычев, с ним еще матросы. "Офицеров прятать?" Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь человек.

  День тянулся в полумраке, ночь - в темноте. Света не давали. Кате вспомнились древние, - раньше казалось, навсегда минувшие, - времена, когда людей бросали в каменные ямы, и странною представлялась какая-нибудь забота о них. Вспомнился когда-то читанный рассказ Лескова "Аскалонский злодей" и Иродова темница в рассказе. Все совсем так.

  Жена директора банка тяжко стонала по ночам от ревматизма. Лица у всех были бело-серые, платья грязные, живые от вшей. Голод, бессветие, дурной воздух. В душах неизбывно жили ужас и отчаяние.

  Катя узнала от товарок по заключению, что их камера, Б, - "сомнительная". Из нее переводят либо в камеру А - к выпуску, либо в камеру В - для расстрела. На днях расстреляли двух девушек-учительниц за саботаж и контрреволюционную пропаганду. Катя жадно расспрашивала про них днем, а ночью бледные их тени реяли пред нею в темноте.

  Позвали к допросу. Когда Катя входила в просторную комнату особняка, где ждал допрос, ее вдруг стала трепать такая дрожь, и так забилось сердце, что Катя пришла в отчаяние.

  Сидело за столом трое, один из них - тот, который на нее тогда стучал кулаком. Сидевший в середине, бритый, спросил:

  - Ваше имя, фамилия?

  Катя сказала.

  - Вы родственница товарища Сартанова-Седого?

  - Это к делу не относится! - резко оборвала Катя.

  Бритый внимательно поглядел. Тот, прежний, неподвижным взглядом уставился на Катю, и в тяжелых глазах его был уже предрешенный приговор. Третий, широкоскулый, в матросской фуражке, с смеющимся про себя любопытством приглядывался к взволнованному лицу Кати, так странно не соответствовавшему ее резкому тону.

  - Бывшее звание ваше?

  - Дворянка, - с вызовом ответила Катя. И задыхалась, и прижимала руку к сердцу.

  Бритый успокаивающе сказал:

  - Да вы не волнуйтесь, дело пустяковое.

  Катя с презрением возразила:

  - Я вовсе не от допроса вашего волнуюсь.

  Бритый предложил рассказать, как было дело. Допрашивал мягко и не враждебно. Катя все рассказала и прибавила, что в "хамском царстве" вовсе не раскаивается, что этот Зайдберг, правда, держался, как хам.

  - И я думаю, вы на моем месте, если бы испытали все эти издевательства, тоже сказали бы так.

  Бритый улыбнулся тонкими своими губами.

  - Ну, я бы выразился осторожнее: назвал бы хамом его, если бы стоил, а не говорил бы вообще о хамском царстве... Можно увести, - обратился он к страже.

  Катя еще больше заволновалась.

  - Я имею сделать заявление.

  - Пожалуйста.

  - Вот какое заявление...

  И вдруг она перестала дрожать, в душе стало радостно и твердо.

  - Я сидела в царских тюрьмах, меня допрашивали царские жандармы. И никогда я не видела такого зверского отношения к заключенным, такого топтания человеческой личности, как у вас... Я сижу в камере подследственных, дела их еще не рассмотрены, может быть они еще даже с вашей точки зрения окажутся невинными. А находятся они в условиях, в которых при царском режиме не жили и каторжники. У тех хоть нары были, им хоть солому давали, им хоть позволяли дышать иногда чистым воздухом. А вы бросаете ваших пленников в темные подвалы, люди лежат на холодном каменном полу, вы их морите голодом. Тюремщики обращаются с ними, как с рабами, кричат на них, говорят им "ты". Неужели же вас ни разу не поинтересовало зайти и посмотреть, как вот здесь, под полом, под вами, живут люди, которых вы лишили свободы?.. И потом. Вы вот выявляете мою вину, - а почему вы не стараетесь выяснить, что ее вызвало? Почему не арестовываете людей вроде этого Зайдберга или вашего Искандера? Они своими действиями гораздо больше подрывают авторитет вашей власти, чем всякие контрреволюционные пропаганды.

  Катя все высказала, что у нее накопилось. И когда ее вели назад в тюрьму, в душе было удовлетворение и блаженная тишина.

  Рассказала о допросе, и что она им сказала. И вдруг все кругом замерли в тяжелом молчании. Смотрели на нее и ничего не говорили. И в молчании этом Катя почувствовала холодное дыхание пришедшей за нею смерти. Но в душе все-таки было прежнее радостное успокоение и задорный вызов. Открылась дверь, солдат с револьвером крикнул:

  - Сартанова! Собирай вещи. Через час к выпуску.

  Так говорили, и когда на волю выпускали, и когда уводили на казнь. Вчера выпустили одну из дам, сидевших по доносу прислуги: все писали письма, чтобы передать с нею на волю. Теперь никто. И украдкою все с соболезнованием и ужасом поглядывали на Катю. Ясно было, - все они понимают, что ее переводят в страшную камеру В.

  Кате стало весело, и смех неудержимо забился в груди: да неужели это, правда, смерть? И неужели бывает так смешно умирать? Она хохотала, острила, рассказывала смешные вещи. И что-то легкое было во всем теле, поднимавшее от земли, и с смеющимся интересом она ждала: десяток сильных мужчин окружит ее; поведут куда-то, наставят ружья на нее. И им не будет стыдно...

  Но оказалось, выпустили на волю. Дома Катя узнала, что за нее сильно хлопотал профессор Дмитревский. Особенный эффект на них произвело, что она - двоюродная сестра Седого. Сообщили ей также, что приходил жилищный контролер и взял ее комнату на учет.

  Домовым комитетам было объявлено: кто первого мая не украсит своего дома красными флагами, будет предан суду ревтрибунала. Гражданам предписывалось, под страхом строжайшей революционной ответственности, представить в ревком всю имеющуюся красную материю. Бухгалтер отдела с скрытою улыбкою сообщил Кате, что на табачной фабрике вывешено объявление завкома о поголовном участии в манифестации. Кто не пойдет, будет объявлен врагом пролетариата.

  В отделе был получен церемониал манифестации. Дмитревский суетился и напоминал сотрудникам, чтоб ровно к десяти часам все собрались в отдел, а оттуда все вместе двинутся к сборному пункту у фонтана Орам-Тимура (теперь - фонтан Карла Либкнехта). Он рассматривал с художниками знамена и плакаты.

  Катя спросила:

  - Нужно обязательно участвовать на демонстрации?

  - Обязательно!

  - А я не пойду. Противно. По принуждению.

  Дмитревский растерянно взглянул на нее.

  - Конечно, насильно вас никто не станет заставлять. Но желательно, чтоб отдел был представлен полностью.

  Белозеров кипуче работал. В театре готовились к постановке "Ткачи", оркестры разучивали революционные марши, инструкторы по пению обучали по фабрикам хоры рабочих.

  Катя пошла часам к одиннадцати посмотреть. На панелях в ожидании густо стояли зрители. Катя была уверена, что народу на демонстрации будет позорно мало, и в душе ей хотелось этого.

  Был чудесный солнечный день, за деревьями сквера сверкало море. Вдали могуче загремел оркестр. Интернационал. Промчался на автомобиле Белозеров с огромным красным бантом на груди.

  Музыка приближалась. Заалели под солнцем развевающиеся знамена, плескались красные флаги на домах.

  Старый учитель гимназии, - Катя его однажды видела у Миримановых, - вполголоса говорил соседу:

  - Людям одеться не во что, а тысячи аршин материи тратят на флаги и знамена!

  За музыкой слышен был хор человеческих голосов. Медленно колыхаясь, надвигались темные массы людей, над ними качались плакаты и знамена.

  Маленький мальчик с одушевлением говорил:

  - Мама! Мама! Гляди! Вон - они идут! С флагими.

  - Значит, крестный ход ихний.

  - Осади назад!

  Милиционеры грубо оттесняли зрителей винтовками на тротуары. Катя вспомнила прежние первомайские демонстрации и жертвенный огонь мученичества в глазах участников. Никто тогда не расчищал перед ними дороги, и Белозеров бы тогда не обучал рабочих хоров.

  Шли мимо ряды красноармейцев с винтовками на плечах, с красными перевязями на руках. Катя увидела в рядах знакомых немцев в касках. Могучие мужские голоса пели, сливаясь с оркестром:

  

  

   Весь мир насилья мы разроем

  

  

   До основанья, а затем

  

  

   Мы наш, мы новый мир построим!

  

  

   Кто был ничем, тот будет всем.

  И шли ряды. Рабочие в пиджаках, работницы в светлых платьях, советские служащие, кокетливые барышни на высоких каблучках, с колеблющеюся походкою. Проплывали плакаты на длинных палках:

  

   Да здравствует международная социальная революция!

  

   Да здравствует книга в руках пролетариата!

  - В первый раз слышу, чтоб кто-нибудь желал здоровья книге!

  Да здравствует братство трудящихся! Нет ни русских, ни евреев, ни татар, ни немцев! Есть братья-рабочие и враги-капиталисты!

  У Кати начинала колыхаться и подъемно звенеть душа от торжественно-боевого темпа музыки, от алого плеска знамен, блеска солнца, от токов, шедших от этой массы людей. Всё шли, шли мимо; обрывки песен выплескивались из живого потока:

  

  

   Мы потеряем лишь оковы,

  

  

   Но завоюем целый мир!

  Людские волны укатывались к площади, и новые надвигались.

  

   Вперед, друзья! Идем все вместе,

  

   Рука с рукой, и мысль одна!

  

   Кто скажет буре: "Стой на месте!"

  

   Чья власть на свете так сильна?

  Задержка какая-то впереди, процессия остановилась. Худощавый рабочий средних лет, державший палку от плаката, отер пот с лысеющей головы, довольно улыбнулся, поглядел вперед, назад.

  - Бог даст, одолеет рабочий класс капитал, тогда будет хорошо!

  У Кати больно защемило в душе. Вспомнились гнусные подвалы и безвинные люди в них с опухлыми лицами, раскосые глаза Искандера, тлеющие темно-кровавым огнем... Не может же этот не знать обо всем! А если знает, - как может смотреть так благодушно и радостно?

  Опять двинулись. Плакат:

  Женщины Востока! Вы были рабынями мужчин, теперь вы стали свободными людьми! Дружно на общую работу для счастья трудящихся!

  Шли рядом татарки, всё молодые, в низких фиолетовых бархатных шапочках, сверкавших позументами и золотом. Ярче позументов сверкали прелестные глаза на овальных лицах. Как будто из мрачных задних комнат только что выпустили этих черноглазых девушек и женщин на вольный воздух, и они упоенно оглядывали залитый солнцем прекрасный мир.

  Море голов и лес знамен на Генуэзской площади (теперь - площадь Урицкого). Трибуна, обтянутая красным сукном, с зелеными ветвями мимоз. Один за другим всходили ораторы. Воздух был насыщен радостным электричеством победного торжествования. Катя видела вокруг жадно прислушивающиеся лица, празднично светящиеся глаза. И как будто не отдельные души были в людях: одна общая душа, большая, как море, торжествовала какое-то великое достижение. Иногда Катю втягивало и уносило с собою это общее настроение - и потом вдруг отшатывало: столько злобы и ненависти было в несшихся призывах. Зачем? Зачем теперь? Неужели и так не слишком много этой ненужной злобы? Почему ни одного призыва к благородству и великодушию победителей?

  Выступил Леонид. Его речь понравилась Кате. Ругнул буржуев, империалистов и стал говорить о новом строе, где будет счастье, и свобода, и красота, и прекрасные люди будут жить на прекрасной земле. И опять Катю поразило: волновали душу не слова его, а странно звучавшая в них музыка настроения и крепкой веры.

  А потом над трибуной появилась огромная седая голова профессора Дмитревского. В последнее время Катя морщилась от некоторых его поступков, ей казалось, - слишком он приспособляется, слишком не прямо ходит. Но тут он ее умилил. Ни одного злобного призыва. Он говорил о науке и ее великой, творческой роли в жизни. Чувствовалось, что наука для него - светлая, благостная богиня, что она все может сделать, и что для нее он пожертвует всем.

  Дрогнувшим от волнения голосом профессор закончил так:

  - Товарищи! Бывают моменты в истории, когда насилие, может быть, необходимо. Но истинный социализм может быть насажден в мире не винтовкой, не штыком, а только наукою и широким просвещением трудящихся масс!

  Катя шла на службу и встретилась на улице с профессором Дмитревским. Он взволнованно держал в руке газету.

  - Вот. Читали? О первомайском празднике?

  - Нет.

  - Прочтите.

  В отчете, подписанном "Спартак", заключительные слова речи профессора были изложены вот как:

  "Товарищи! Помните: в условиях переживаемого момента социализм сумеет насадиться не прекраснодушной болтовней мягкотелых соглашателей, а только беспощадной винтовкой и штыком в мозолистой руке рабочего!"

  Профессор в бешенстве воскликнул:

  - Что же это? Я иду в редакцию. Пойдемте вместе.

  В грязной комнатке, заваленной стопами бумаги, пахло керосином от типографского мотора и скипидаром. Суровый господин в золотых очках, услыхав имя профессора, расцвел, почтительно усадил его и сочувственно выслушал.

  - Это Спартак отчет давал... Спартак! Поди-ка сюда!

  Медленною походкою из соседней комнаты вошел болезненный молодой человек с ленивою, добродушною усмешкою, пережевывая кусок хлеба с сыром... Катя изумилась: так вот какой этот Спартак!

  Он слушал профессора, улыбаясь сконфуженною улыбкою.

  - Я очень извиняюсь... Значит, я не расслышал. Но теперь что же можно сделать? Что написано пером, того не вырубишь и топором.

  - Ну, уж нет, товарищ, извините! Вырубайте хоть топором, а я так оставить этого не могу.

  С доброю своею улыбкою Спартак убеждающе возразил:

  - А не все вам равно, профессор?

  Катю дрожь омерзения охватила. О, да! Ему, этому писаке, - ему все равно! И с этою доброю улыбкою...

  - Я категорически требую, чтобы напечатано было мое письмо в редакцию. Вот оно. Здесь только восстановлено то, что я действительно сказал.

  Они в замешательстве прочли. Редактор в золотых очках помолчал и сказал:

  - Да, конечно, это полное ваше право. Но завтрашний номер, воскресный, уже сверстан, в понедельник газета не выходит. Так что, к сожалению, сможем поместить только во вторник... А кстати, профессор: не можете ли вы нам давать время от времени популярно-научные статьи, доступные пониманию рабочей массы? Мы собираемся расширить нашу газету.

  - Об этом может быть речь, когда появится опровержение.

  Профессор с Катей вышли. Катя воскликнула:

  - Не напечатают! Вот увидите!

  - Нет, это не может быть.

  - Да как же им напечатать? "Не штыком, а просвещением". Когда они именно проповедуют, что штыком. - Катя засмеялась. - И очутились вы, Николай Елпидифорович, в их компании!

  Во вторник письмо не появилось, и редактор по телефону очень извинялся. Потом оказалось, метранпаж затерял заметку. Редактор просил непременно прислать новую и опять очень извинялся. Наконец, оказалось, - времени прошло уже столько, что решительно не имело смысла печатать: все давно уже забыли и о самом-то празднике.

  У подъезда "Астории" стояла телега, нагруженная печеным хлебом, а на горячих хлебах лежал врастяжку ломовой извозчик. Мимо равнодушно проходили люди. Катя, пораженная, остановилась.

  - Товарищ! Да что же вы такое делаете? Ведь вы весь хлеб примяли, посмотрите, что с ним стало!

  Ломовик лениво оглядел ее.

  - А тебе что?

  - Как что? Ведь этот хлеб люди будут есть. Вы подумайте, - выдают сейчас по полфунта в день. И вот, вместо хорошего хлеба, получат они слежавшуюся замазку, да еще испачканную вашими сапогами.

  Ломовой зевнул и стал крутить папиросу.

  - Съедят и так.

  Катя стала говорить об общественной солидарности, что теперь больше, чем когда-нибудь, нужно думать и заботиться друг о друге, что теперь, когда нет хозяев, каждый сам обязан следить, чтобы все делалось хорошо и добросовестно.

  Ломовик усмехнулся.

  - Э! - Повернулся на другой бок и стал чиркать зажигалкой, гаснувшей под ветром.

  У крыльца стоял в каске тот немец, с которым Катя недавно обедала. Они переглянулись. Немец покрутил головою, улыбнулся и, как бы отвечая на что-то Кате, сказал:

  - Nein, es wird bei Ihnen nicht gehen (Нет, дело у вас не пойдет)!

  А у Миримановых происходило что-то странное. Вечером, когда темнело, приходили поодиночке то гимназист, то настороженно глядящая барышня, то просто одетый человек с интеллигентным лицом. Мириманов удалялся с пришедшим в глубину сада, они долго беседовали в темноте, и потом посетитель, крадучись, уходил.

  Катя иногда встречалась с Леонидом. Она рассказывала ему о своих впечатлениях, хотела докопаться, как он относится ко всему происходящему. Леонид либо отвечал шуточками, либо, с пренебрежительно-задирающею усмешкою, одобрял все, о чем рассказывала Катя.

  - И это, по-твоему, допустимо? Это хорошо?

  - Великолепно! Так и надо! Революция, матушка! Ее в лайковых перчатках делать нельзя. Наденешь, - все равно, сейчас же раздерутся.

  А когда Катя попадала в слишком чувствительное место, Леонид становился резок и начинал говорить каким-то особенным тоном, - как будто говорил на митинге, - не для Кати, а для невидимой, сочувствующей толпы, которая должна облить Катю презрением и негодованием. И они враждебно расходились.

  Катя, как всегда, старалась дорыться до самого дна души, - что там у человека, под внешними словами? Было это под вечер. Они сидели в виноградной беседке, в конце миримановского сада. И Катя спрашивала:

  - Ну, как же, - неужели у вас на душе совершенно спокойно? Вот, жили здесь люди, их выбросили на улицу, даже вещей своих не позволили взять, - и вселили вас. И вы живете в чужих квартирах, пользуетесь чужими вещами, гуляете вот по чужому саду, как по своему, и даже не спросите себя: куда же тем было деться?

  Он, покашливая, отвечал равнодушно:

  - Девайся, куда хочешь, - нам какое дело? Они о нас думали когда?.. В летошнем году жил я на Джигитской улице. Хорошая комната была, сухая, окна на солнце. Четыре семейства нас жило в квартире. Вдруг хозяин: "Очистить квартиру!" Спекулянту одному приглянулась квартирка. Куда деваться? Сами знаете, как сейчас с квартирами. Уж как молили хозяина. И прибавку давали. Да разве против спекулянта вытянешь? У него деньга горячая. Еле нашел себе в пригороде комнату, - сырая, в подвале, до того уж вредная! А у меня грудь уж тогда больная была. В один год здоровье свое сгубил на отделку.

  Глаза его на худом лице загорелись.

  - Пройдешься мимо, - отделал себе спекулянт квартиру нашу, живет в ней один с женой да с дочкой. Шторы, арматура блестит, пальмы у окон. И не признаешь квартирку. Вот какие права были! Богат человек, - и пожалуйте, живите трое в пяти комнатах. Значит, - спальня там, детская, столовая, - на все своя комната. А рабочий человек и в подвале проживет, в одной закутке с женой да с пятью ребятишками, - ему что? Ну, а теперь власть наша, и права другие пошли. На то не смотрят, что богатый человек.

  - Так неужели можно брать пример со спекулянтов? Они жестоки, бесчувственны, - и вы тоже хотите быть такими же?

  - Вселил бы я его в свой подвал, поглядел бы, как бы он там жил с дочкою своею, в кудряшках да с голенькими коленками! Идешь с завода в подвал свой проклятый, поглядишь на такие вот окна зеркальные. Ишь, роскошничают! "Погоди, - думаешь, - сломаем вам рога!" Вот и дождались, - сломали! А что вещи, говорите, чужие, да квартира чужая, - так мы этого не считаем.

  - Не в этом суть. Изменяйте прежние отношения, стройте новые. Но мне всегда думалось: рабочий класс строит новый мир, в котором всем было бы хорошо. А вы так: чтоб тем, кому было плохо, было хорошо, а тем, кому хорошо было, было бы плохо. Для чего это? Будьте благородны и великодушны, не унижайте себя мщением. Помните, что это тоже люди.

  - Люди! Волки, а не люди. А волки, их и нужно понимать, как волков. Вон, в первый большевизм было: арестовали большевики тридцать фабрикантов и банкиров, посадили в подвал. Наш союз металлистов поручился за них, заставил выпустить. А при немцах устроили мы концерт в пользу безработных металлистов, пришли в союз фабрикантов, а они нам - двадцать пять рублей пожертвовали. Вот какие милостивые! А мы-то, дураки, их жалели! Таких, как вы, слушались. Поумнели теперь. Тех слушаем, что вправду за нас... Нет, овцам с волками в мире не жить никогда: нужно волчьи зубы себе растить.

  И Катя не могла достучаться до того, что ей было нужно. Не злоба тут была, как у того матроса, а глубоко сидящее отношение именно, как к волкам. Чего злобиться на волков? Но призывы Кати к благородству и великодушию звучали для ее собеседника так же, как если бы Катя говорила ему, что волкам в лесу холодно, что у них есть маленькие волченята, которых нужно пожалеть. И все рассказы Кати о зверствах и несправедливостях в отношении к буржуазии он слушал с глубочайшим равнодушием: так вот слушали бы век назад русские, если бы им рассказывали о страданиях, которые испытывали французы при отступлении от Москвы.

  Катя устало спросила:

  - Вы сами, значит, коммунист?

  - Ну, конечно.

  - И много у вас на заводе коммунистов?

  - Коммунистов не так, чтоб много. А много сочувствующих и склоняющих. Склонить всякого легко, только поговорить с ним. Ты что, имеешь какую на заводе собственность? А у себя дома имеешь? Койку, да пару табуреток? А дом у тебя есть свой? Будет когда? - Никогда. - Ну, вот, значит, ты и коммунист.

  Катя шла по набережной и вдруг встретилась - с Зайдбергом, - с начальником жилотдела, который ее отправил в тюрьму. Такой же щеголеватый, с тем же самодовольно извивающимся, большим ртом и с видом победителя. Катя покраснела от ненависти. Он тоже узнал ее, губа его высокомерно отвисла, и он прошел мимо.

  - Эй, ты! - раздался с улицы повелительный окрик. Ехало три всадника на великолепных лошадях; на левой стороне груди были большие черно-красные банты.

  - Что скажете, товарищи? - отозвался Зайдберг.

  - Где тут у вас продовольственный комиссариат?

  - Вот сейчас поедете по переулку наверх, потом повернете вправо...

  - Веди, покажи.

  Зайдберг холодно ответил:

  -