Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

div align="justify">  - Это Васька Сыч, комендант-то! Я его сразу признал. До войны известный вор был в порту, а теперь гляди, - комендант, на машине ездит.

  Кате не позволили ехать с отцом. Она бросилась в деревню, узнала, что ночью едет в город закупщик кооператива, устроилась с ним. Выехали они глухою ночью. Из моря вылез огромный, блестящий Скорпион и сидел в небе, поджав хвост. На перевале подул холодный ветер. Восток побледнел. За мостом подвода обогнала ряд мажар, густо усаженных арестованными с соседних дачных поселков. Молодые люди в изящных шляпах; толстый старик еврей с глазами навыкате и отвисшей губою; сизолицый отставной полковник. Сзади - линейка с пьяными красноармейцами. На шоссейных откосах в глубокой предрассветной дреме кивали головками красные и желтые тюльпаны. Взошло солнце. Внизу, у бухты, голубел город, окутанный дымкою, сверкали кресты церквей, серели острые стрелки минаретов.

  От возвращавшихся болгар-подводчиков Катя узнала, куда отвезли арестованных.

  По

  набережной

  тянулись

  дворцы

  табачных фабрикантов-миллионеров. Среди них белел огромный особняк с воздушными шпицами, похожий на дворец Гарун-аль-Рашида в сказках. Над чугунными решетчатыми воротами развевался красный флаг. Два часовых с винтовками отгоняли толпу женщин, теснившихся к решетке.

  Сбоку дома солдаты выводили из подвалов арестованных, кричали на них, ругали матерными словами:

  - Стройся вдоль стенки! В затылок!.. Куда прешь, борода? Вот я тебе, ай не знаешь? А еще генерал!

  Солдат замахнулся прикладом на худощавого, сгорбленного генерала с седой бородой.

  Толстая дама в шляпке сказала упавшим голосом!

  - К стенке строят, расстреливать будут!

  Мастеровой в отрепанном пиджаке возразил тоном опытного человека:

  - Нет, в два ряда строят. Значит, не на расстрел.

  Другая дама униженно говорила часовому:

  - Вы мне позвольте только пальто передать мужу. Подняли его ночью, в одном пиджаке увезли, - как же он там, в окопах...

  - А прикладом в спину хочешь?

  Катя вскипела.

  - Почему вы ей говорите "ты"?! Мы вам "вы" говорим. Советская власть это отменила, чтобы гражданам говорить "ты"! Это только в царское время так становые да урядники разговаривали с людьми.

  Солдат с удивлением оглядел ее.

  - А за решетку хочешь? Вот я тебя сейчас в подвал отправлю.

  - Нет, не отправите, не имеете права.

  От ее решительного тона он замолчал и отвернулся.

  Нервная дама в пенсне приставала к другому часовому:

  - Но ведь мой муж - советский служащий, доктор. Вот документы. Дайте же мне пройти.

  - Нельзя, товарищ!

  - Его же расстреляют!

  Часовой успокоительно сказал:

  - Нет, только в окопы пошлют. Вон струмент раздают... Ничего, пущай поработают в окопах.

  - Да ведь он больной совсем!

  Мастеровой в пиджаке враждебно возразил:

  - "Больной". Что ж, что больной, за вас там даже безрукие сражаются, кровь свою проливают.

  Подкатил автомобиль, развевались по ветру гвардейские желто-оранжевые ленточки матросских фуражек.

  - Комендант!.. Сычев!

  - Который?

  - Вон тот, рыжий.

  Дама в пенсне кинулась к нему.

  - Товарищ комендант! Мой муж арестован, а он советский служащий, вот документы.

  - К черту ступай! - Комендант отмахнулся и с другими матросами вошел в ворота.

  Катя видела сквозь решетку, как его обступили арестованные. Комендант кричал, закинув голову и тряся кулаком, сыпал ругательствами. Катя поняла, что он совершенно пьян и ничего не станет слушать.

  - Гнать всех в окопы! Никаких разговоров! - крикнул матрос и по мраморным ступеням вошел в парадный подъезд.

  В толпе арестованных Катя увидела высокую фигуру отца с седыми косицами, падающими на плечи. Ворота открылись, вышла первая партия, окруженная солдатами со штыками. Шел, с лопатой на плече, седобородый генерал, два священника. Агапов прошел в своем спортсменском картузике. Молодой горбоносый караим с матовым, холеным лицом, в модном костюме, нес на левом плече кирку, а в правой руке держал объемистый чемоданчик желтой кожи. Партия повернула по набережной влево.

  Подкатил к воротам другой автомобиль, вышло трое военных. В одном из них Катя узнала Леонида.

  - Леонид!

  Он удивился.

  - Катя! Ты как здесь?

  - Папу забрали, гонят на окопные работы.

  - Что за нелепость! Ведь ему шестьдесят пять лет.

  - И не только его. Посмотри, какие старики там, есть совсем больные... Священник Воздвиженский...

  Леонид, не слушая дальше, прошел в подъезд.

  Через минуту вышел красноармеец, выкликнул Ивана Ильича. Катя видела сквозь решетку, как отец спорил с ним, как тот сердился и на чем-то настаивал. Подошел другой солдат и взял Ивана Ильича за рукав. Иван Ильич выдернул руку.

  - Э, черт! Еще разговаривать с тобой!

  Солдат крепко схватил Ивана Ильича за руку под плечом, вывел за ворота и толкнул в спину.

  - Ступай!

  От толчка Иван Ильич пробежал несколько шагов поперек панели. Катя бросилась к нему.

  - В чем дело?

  Иван Ильич, не глядя на нее, быстро шагал вдоль набережной. Катя побежала за ним.

  - В чем дело? Папа, что они с тобой?

  Он остановился.

  - Это что? Твои хлопоты? По протекции освободили? Через "товарища Леонида"? С какой стати мне одному уходить? Не благодарю тебя.

  - Ну, папа... Погоди...

  - Старик Воздвиженский умер ночью у нас в подвале.

  Катя ахнула.

  Загудела сзади сирена. Леонид со спутниками ехал на автомобиле. Катя остановила его.

  - Леонид, одного только папу освободили. А там много еще стариков, больных. Священника Воздвиженского забрали совсем больного, он у них ночью умер в подвале.

  Спутники Леонида насмешливо смотрели на Катю. Леонид нетерпеливо нахмурился.

  - Освободили тебе его, чего же еще?

  - А других? А за то, что комендант этот больного священника велел забрать, умирающего, и он умер?.. Это декрет запрещает. Неужели он не ответит?

  - Извини, мне некогда... Товарищ шофер, можно ехать.

  Через несколько дней почти все арестованные воротились домой. Командующий фронтом отправил их обратно, заявив: "На что мне эта рухлядь?"

  

  

  

   ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  В Отделе, народного образования, - сокращенно: "Отнаробраз", - работа била ключом. Профессор Дмитревский, оказалось, был еще и прекрасным организатором. Комиссаром его не утвердили, - он был не коммунист. Комиссаром был юный студент-математик, не пытавшийся проявлять своей власти и конфузливо уступивший руководство Дмитревскому. Официально Дмитревский числился членом коллегии.

  Он привлек к работе лучших местных педагогов и деятелей народного университета. Вводилось в школы трудовое начало, организовались вечерние курсы и рабочие клубы, расширена программа народного университета, намечалась сеть подвижных библиотек по уезду, увеличение числа школ. Педагоги сначала настороженно следили за начинаниями профессора: они ждали, что командовать над ними поставят школьных сторожей и ломовых извозчиков. Увидели, что не так, и охотно взялись за работу. Катю Дмитревский сделал своим секретарем. Ей много приходилось принимать рабочих, крестьян, и весело было иметь с ними дело.

  И весело было, что смело ломались все застывшие формы школьного дела, что выносились из школ иконы, что баричи-гимназисты сами мыли полы в классах, что на гимназических партах стали появляться фабричные ребятишки. И хорошо было, что Дмитревский умел устранить из всего этого всякий оттенок измывательства. Он сам посещал школы, беседовал с учениками, объяснял им, что не нужно стыдиться физического труда, что религия - это частное дело каждого, что предметам одного религиозного культа не место в школах, где для совместного обучения сходятся люди самых разнообразных вероисповеданий.

  Дмитревский умел выбирать людей. Делами Отдела управлял бывший банковский служащий Гольдберг. Молодой, смуглый, с сверкающими зубами и смеющимися глазами; внутри его как будто была заложена тугая, никогда не ослабевающая пружина. Все он умел устроить, все умел добыть. Раньше всех других отделов выцарапывал жалованье для служащих, организовал совместное получение хлебного пайка, добывал удобные помещения для клубов и библиотек, охранные грамоты для теснимых ученых и художников. Самые трудные дела поручал ему Дмитревский.

  - Ну, что?

  - Есть! - отвечал он, плутовски смеясь глазами.

  Среди милых, но пассивных и мяклых русских сотрудников он был как крутящийся волчок среди неподвижных кукол. И когда его звали:

  - Арон Моисеич! - он весь взвивался и, вместо "что?", спрашивал:

  - Ради бога?

  Приехал из Арматлука артист Белозеров и предложил свои услуги по организации подотдела театра и искусств. Ревком дорожил именами и с радостью принял его предложение. Белозеров немедленно реквизировал только что достроенный театр частного предпринимателя, хотя театры в Крыму в то время не реквизировались. Наробраз делал обявления: "предлагается гражданам", - Белозеров в своей области выпускал "приказы" и грозил расстрелом саботажникам, которые не зарегистрируют в Отделе своих музыкальных инструментов. Он быстро перезнакомился и сошелся со всеми влиятельными лицами; бывал у них на дому, пел им, пил с ними и сразу приобрел самое привилегированное положение. Заявил, что его зовут в Симферополь на огромнейший оклад, и ревком, не в пример прочим, назначил ему шестнадцать тысяч в месяц, когда все комиссары получали жалования по одной-две тысячи. Получал он какими-то способами и вино, и сахар, и мясо. Занимал две роскошные комнаты с ванною в реквизированном особняке. И он говорил:

  - По душе я всегда был коммунистом.

  Кате отвели номер в гостинице "Астория". Была это лучшая гостиница города, но теперь она смотрела грустно и неприветливо. Коридоры без ковров, заплеванные, белевшие окурками; никто их не подметал. Горничные и коридорные целый день либо валялись на своих кроватях, либо играли в домино. Никто из них не знал, оставят ли их, какое им будет жалование. Самовары рядком стояли на лавке, - грязно-зеленые, в белых полосах. На звонки из номеров никто не шел. Постояльцы кричали, бранились. Прислуга лениво отвечала:

  - Кричи не кричи, а паном все равно не будешь!

  Жили в гостинице советские служащие, останавливались приезжавшие из уезда делегаты, красноармейцы и матросы с фронта. До поздней ночи громко разговаривали, кричали и пели в коридорах, входили, не стучась, в чужие номера. То и дело происходили в номерах кражи. По мягким креслам ползали вши.

  Катя встретилась на улице с адвокатом Миримановым. По-всегдашнему изящно одетый, в крахмальных манжетах и воротничке. Кате понравилось, что он не старается теперь, как все, одеваться попроще. Он спросил, где она живет.

  - Ради бога, переезжайте ко мне! Вы мне сделаете огромнейшее одолжение. А то начнут уплотнять, нагонят "товарищей"... Я вам дам прекрасную комнату.

  Огляделся и, понизив голос, сказал:

  - Объясните мне, пожалуйста, - что же это кругом делается? Всё портят, ломают, загаживают. Ни в чем никакого творчества, какое-то сладострастное разрушение всего, что попадается на глаза. И какое топтание личности, какое неуважение к человеку!.. С гуннами вздумали устраивать социалистический рай!

  Еще больше понизил голос и сказал, смеясь умными своими глазами:

  - Хорошее недавно словцо сказал Ленин в интимном кругу: "Мы давно уже умерли, только нас некому похоронить". Единственная умная голова среди них.

  Катя перебралась к Миримановым.

  Жизнь катилась, шумя и бурля, - дикая, жестокая и жуткая, сбросившая с душ все сдержки, разнуздавшая самые темные страсти.

  В одной из верхних квартир дома Мириманова жил бывший городской голова Гавриленко, а у него занимала комнату фельдшерица Сорокина, служившая в госпитале. Она иногда забегала по вечерам к Кате. Рассказывала, что в госпитале назначили главным врачом ротного фельдшера, что председателем комитета служащих состоит старший санитар Швабрин. Врачей он перевел в подвальные помещения, а их квартиры заселил низшими служащими. Врача-хирурга заставил мыть полы в операционной. Больные лежат без призора, сиделки уходят с дежурства, когда хотят. Врачи не смеют им ничего сказать.

  Была эта Сорокина худенькая, безгрудая, с узким тазом, и вся душа ее была в ее больных. Вот что еще она рассказывала, - и беспомощный ужас стоял в бледных глазах.

  - Недавно в тюремную палату к нам перевели из особого отдела одного генерала с крупозным воспалением легких. Смирный такой старичок, тихий. Швабрин этот так и ест его глазами. Молчит, ничего не говорит, а смотрит, - как будто тот у него сына зарезал. Как у волка глаза горят, - злые, острые. И вчера мне рассказал генерал: Швабрин по ночам приходит - и бьет его!.. Вы подумайте: больного, слабого старика!

  Для Кати ужасы жизни были эгоистически непереносимы, если смотреть на них, сложа руки, и перекипать душою в бессильном негодовании. Она кинулась отыскивать Леонида. Нашла. Он только что приехал с фронта. Злой был и усталый. Раздраженно выслушал Катю и грубо ответил:

  - Эту твою фельдшерицу нужно бы арестовать и отправить в чрезвычайку, чтоб не распространяла таких клевет. Ясное дело, - больной бредит.

  Но Катя видела, - в усталом взгляде его мелькнуло растерянное отчаяние, и она поняла: просто они не в силах обуздать того потока злодейства и душевной разнузданности, в котором неслась вышедшая из берегов жизнь.

  А через день утром опять пришла Сорокина. И вся дрожала крупною дрожью, и губы прыгали. И рассказала: ночью она зашла в палату, где помещался генерал, видит: лежит он на полу мертвый, с синим лицом и раскинутыми руками. Она бросилась к дежурному врачу. Пришли с ним, - труп лежит на постели, руки сложены на груди. Синее лицо с прикушенным языком, темные пятна на шее. И Швабрин пришел, - глаза бегают. Дежурный врач отказался подписать свидетельство о смерти, - говорит, нужно сделать вскрытие. А главный врач, фельдшер этот: "Чего тут вскрывать, дело ясное. Давайте, я сам подпишу".

  Объявили регистрацию офицеров. Приказ заканчивался так: "Кто не зарегистрируется в указанный срок, объявляется вне закона и будет убит на месте".

  Пришел к Миримановым их племянник Борис Долинский, - тот юноша с подведенными глазами, который тогда пел у Агаповых красивые стихи об ананасах в шампанском. Мириманов сурово глядел на его растерянное лицо с глазами пойманного на шалости мальчишки.

  - Что ж, брат, этого нужно было ждать. Не хотел сражаться вместе с нашими, не хотел с ними уходить, - теперь послужишь у красных, если совесть позволяет.

  - Так ведь у меня же, правда, туберкулез легких. Они не возьмут.

  - Процесс пустяковый, ты сам знаешь. И отсрочку-то на год тебе дали только благодаря протекции генерала Холодова.

  Борис истерически плакал.

  - Ну, что же... Ну, ведь и ваш же Николай тоже в красной армии...

  Мириманов сердито сверкнул глазами.

  - Во-первых, я этого точно не знаю. А во-вторых, если он действительно там, то уж никак не для того, чтобы способствовать торжеству "рабоче-крестьянской власти".

  - Мама говорит, - пойти, зарегистрироваться.

  - Конечно, что ж теперь делать. В горы ты не уйдешь.

  Катя после службы зашла пообедать в советскую столовую. Столовая помещалась в нижнем этаже той же "Астории", в бывшем ресторане гостиницы. Столики были без скатертей, у немытых зеркальных окон сохли в кадках давно не поливаемые, пыльные пальмы. Заплеванный, в окурках, паркет. Обед каждый приносил себе сам, становясь в очередь.

  Сидели за столиками люди в пиджаках и в косоворотках, красноармейцы, советские барышни. Прошел между столиками молодой человек в кожаной куртке, с револьвером в желтой кобуре. Его Катя уже несколько раз встречала и, не зная, возненавидела всею душой. Был он бритый, с огромною нижнею челюстью и придавленным лбом, из-под лба выползали раскосые глаза, смотревшие зловеще и высокомерно. Катя поскорей отвела от него глаза, - он вызывал в ней безотчетный, гадливо-темный ужас, как змея.

  - Товарищи, можно сесть к вашему столику?

  - Пошалоста!

  Это были два немецких солдата, их каски с копьевидными верхушками стояли на столе. Катя со своею тарелкою супа села к столику. И сейчас же стала жадно по-немецки расспрашивать солдат, - кто они, как сюда попали, почему.

  Тот, который отозвался на ее вопрос, - высокий и крепкий красавец с веселыми глазами, - рассказывал: он - спартаковец, был арестован немецким командованием за антимилитаристскую пропаганду в войсках; несколько раз его подвешивали на столбе, били. Перед уходом немцев из Крыма он бежал из-под караула.

  Немец засмеялся и любовно ткнул товарища локтем в бок.

  - Вот с этим парнем (mit diesem Kerl)! Он был моим караульным. Сбил его с пути истинного; изменил он кайзеру, забыл честь германского воина.

  Товарищ его, с большими рыжими усами, стыдливо улыбался.

  Первый с восторгом стал говорить о русских: во всемирной истории не бывало такого случая, - в первый раз не фразами одними, а делом люди пошли против войны, свергли биржевиков, которые бросили трудящихся друг на друга. И борьбу в стороны заменили борьбою вверх.

  - А мы? Как ребята, мы дали затуманить себе головы нашим руководителям. Мы, дескать, не пойдем, - а вдруг те все-таки пойдут? Разве так можно было рассуждать? Все равно, как при атаке: я брошусь вперед, а вдруг остальные не двинутся с места? Каждый бросайся вперед и верь, что и другие бросятся. Только так и можно дело делать. И что теперь получилось? Цвет нации истреблен, накопленные богатства расточены, а победитель ткет паутинку и налаживается, чтоб приникнуть и пить из нас остатки крови. Конец Германии!

  - А если бы вы победили, вы то же бы самое сделали с Францией.

  - Ну, да (ja wohl)! В этом и ужас. Создавали культуру, науку, покоряли природу, - и все для того, чтобы превратить Европу в дикую пустыню, и людей - в зверей. Какой позор (welcher Unfug)! И вдруг русские: не хотим! Довольно! Molodtzi rebiata! И с любовью он оглядывал красноармейцев за соседним столиком, евших с заломленными на затылок фуражками.

  В квартиру к Мириманову вселили десять солдат. Они водворились в кабинете Мириманова, выходившем на садовую террасу, и в комнате рядом.

  Лежали в грязных сапогах на турецких диванах. Закоптелые свои котелки ставили прямо на сукно письменного стола, на нем же и обедали, заливая сукно борщом. Жена Мириманова, Любовь Алексеевна, - полная дама с золотыми зубами, - хотела поставить им простой стол, - они не позволили. Солдаты ничего не делали круглые сутки, но пола никогда не мели. Дрова кололи на террасе, разбивая цветные плиточки мозаичного пола; а спуститься пять ступенек, - и можно было колоть на земле. За нуждой ходили в саду под окнами. Пробовал их убеждать Мириманов, пробовала Катя, - они слушали, не глядя, как будто не с ними говорили, с предрешенным нежеланием что-нибудь делать, о чем просят буржуи.

  Вечером Катя готовила себе в саду ужин на жаровне. На дорожке три красноармейца развели костер и кипятили в чайнике воду. Двое сидели рядом с Катей на скамейке. Молодой матрос, брюнет с огненными глазами, присев на корточки, колол тесаком выломанные из ограды тесины.

  Он опустил тесак и сказал:

  - А на кой они нам черт, ваши образованные? Только то и делали, что за грудки нас хватали. Миллион народу, каждый расскажет, как измывались над ним. А теперь, - "я, - говорит, - образованный!" - А кто тебе дал образование? - "Отец". - А отец, значит, нас грабил, если тебе мог дать образование, значит, и ты грабитель!

  - Дело не в том. А без просвещения, без культуры вы никогда не создадите социализма.

  - Мы вашу буржуазную культуру попираем ногами.

  - Вы, товарищ, повторяете чужие слова, а сами их не понимаете. Вот у вас винтовки, пулеметы. Это дала буржуазная культура. Бросьте их, сделайте себе каменные топоры, как наши далекие предки. В комнатах у вас, - как загажено все, как заплевано, никогда вы их не метете. А буржуазная культура говорит, что от этой грязи разводятся вши, чахотка, сыпной тиф. К нам войдете, - никогда даже не поздороваетесь, шапки не снимете.

  - А вам так нужно: "Ах, милосливая государыня! Наше вам нижайшее! Позвольте ручку поцеловать!" - Солдаты на скамейке засмеялись. - Прошло времечко!

  - Нет, нужно только, чтоб вы сказали: "Здравствуйте!" Чтоб видно было, что вы по-человечески относитесь.

  - Никакого человечества! Борьба классов! Весь вред - от буржуазного елементу. Как ужа вилами, прижать - и растерзать! Почему до сих пор социализму нету? От них! Саботажничают, Антанту призывают! Всю эту сволочь нужно истребить, и чтоб осталась одна святость!

  - Много у вас святости останется при такой кровожадности! Вот потому-то, что у вас почти все такие, социализма вы и не сможете устроить.

  - Что?! - Матрос вскочил на ноги и с тесаком ринулся на Катю. - Не устроим?! - Он остановился перед нею и стал бить себя кулаком в грудь. - Поверьте мне, товарищ! Вот, отрубите мне голову тесаком: через три недели во всем мире будет социальная революция, а через два месяца везде будет социализм. Формальный! Без всякого соглашательского капитализму!.. Что? Не верите?!

  Катя смеялась.

  - Конечно, не верю.

  - А говорите, тоже социалистка! - Матрос с изумлением оглядел ее. - Какая же вы социалистка?

  Сгущались сумерки. В темноте взволнованно вспыхивал огонек папироски во рту матроса. Он мало слушал Катю и только повторял беспощадно:

  - Растерзать их всех, шкуры спустить и повесить на фонарях! Пусть все видят! Уничтожить! Вот как с офицерьем было! Попищали они у нас, как погоны мы с них срывали, да в море бросали с палубы вместе с погонами ихними! А то в топку прямо, - пожарься!

  Позже Катя часто припоминала тот кровавый хмель ненависти, который гудел в эти годы во всех головах и, казалось, вдруг обнаружил звериную сущность человека. И спрашивала себя через несколько лет: куда же девались эти миллионы звероподобных существ, захлебывавшихся от бурной злобы и жажды крови?

  Солдат на скамейке, скуластый парень с добродушным лицом, не торопясь, рассказывал:

  - Мы на фронте только в газетах прочли, что погоны снимают, - не стали и приказа ждать, прямо офицера за погоны: "Ты что, сукин сын, погоны нацепил?" Если ливарвер найдем, штык в брюхо. Согнали всех офицеров в одно место, велели погоны скидать. Иные плачут, - умора!

  И другой отозвался, бородатый:

  - Да, изменение большое тогда пошло. Раньше, бывало: "Ваше высокопревосходительство!", "Ваше благородие!", "Рад стараться!". А тут командиру корпуса: "Ну-ка, товарищ, дай-ка прикурить". Не даст, - в ухо!

  А матрос взволнованно говорил:

  - Теперь у нас разговор короткий: труд! И больше ничего! Не трудящий да не ест! Не хочешь работать, - к черту ступай! А как раньше бывало: руки белые, миллиарды десятин у него, в коляске развалился, кучер с павлиньими перьями, а мужик на него работает, да горелую корку жует!

  - Вы говорите - труд. А я вот смотрю - меньше всех трудитесь сейчас как раз вы все. Я даже не могу понять: как не скучно так бездельничать!

  Матрос опять ринулся на Катю, сумасшедше сверкая глазами.

  - Что?! Бездельничаем?.. Вчера на субботнике вот как работали! До кровавых мозолей! Дрова пилили... Смотрите, руки какие! А вы что говорите!

  Катя взглянула и вдруг расхохоталась. Схватила матроса за руку и потащила к костру.

  - Слушайте, да что же это такое?! Ну-ка, ну-ка! Господи, какие нежные, барские ручки! Белые, мягкие, и два кровавых волдырика на них!.. Посмотрите мои.

  Она протянула ладони, покрытые плотными, желтыми мозолями. Матрос сконфузился и спрятал руку.

  - Нет, нет, дайте мне посмотреть! Что же это такое? Я такие ручки только в прежнее время у барышень видела, которые всегда в перчатках... Если сейчас людей сортировать по мозолистым рукам, то вас в первую очередь надо на мушку!.. Ха-ха-ха!

  Скуластый солдат враждебно возразил:

  - Мы сейчас кровь проливаем.

  - "Кровь"... Вы - армия трудящихся. Глядя на вас, все мы должны уважать труд, а все только говорят: "Вот бездельники! еще больше, чем прежние офицеры!" У них тоже такие вот ручки белые были, как у вас. И они тоже говорили: "Мы кровь проливаем, потому бездельничаем".

  - Вскипел, что ли, чайник?.. С разговорами вашими...

  Матрос стал подкладывать щепки в костерик. Катя беззвучно смеялась про себя.

  Продолжали разговаривать. Матрос сделался смирнее и уже не кидался на Катю с тесаком.

  Она спросила:

  - А скажите, много вы на своем веку убили людей?

  Матрос улыбнулся.

  - Штучку эту видите? - Он хлопнул рукою по револьверу у пояса, вынул его и стал вертеть в руках. - Много бы она могла вам порассказать!

  Катя с тоскою воскликнула:

  - И неужели, неужели никогда совесть вас не мучит!

  - С чего? А они как? Попадись к ним, - тоже разговаривать мало станут.

  - И никогда вам не снятся те, кого вы убили?

  Он не ответил. Замолчали. На меркнувшем западе, меж пирамидальных акаций, ярче сверкала Венера.

  - Вы раньше крестьянином были?

  - Крестьянствовал.

  Катя тихо сказала:

  - Ну, а так: не думается вам иногда? Вот бы все это поскорее кончилось, воротиться домой. Звезда на вечернем небе, пруд, скотина с луга идет домой... Нива своя, волны золотые идут по ржи...

  Матрос поморщился и сказал:

  - Эх! Никогда этого, думается, уж не будет!.. Зверем стал.

  Потом подбодрился, взял себя в руки и другим голосом сказал:

  - Своей нивы теперь не будет полагаться. Сознательность пойдет. Везде будет коммуна. Какой смысл? Каждый на своем клочке ковыряется, без солидарности. Будет общий труд, товарищество, общественная нива, и все, как один человек, будут выходить с косами.

  Бородатый солдат, больше все молчавший, вдруг вскочил на ноги, взволнованно подошел к матросу.

  - Вот! Бей меня тесаком по шее! Руби голову долой! Я десять лет свиней пас! Понимаешь ты это дело?

  - Ну, свиней пас? Что понимать? - пренебрежительно спросил матрос.

  - Десять лет свиней пас у барина! Сейчас у нас пять десятин на отрубе. Руби голову, а не отдам вам! На, - вымай тесак свой, руби!

  - Вот дура! - Матрос растерянно взглянул на него. - Пьян!

  - Нет, не пьян. И пусть Николай Второй опять будет!

  К Мириманову пришла повестка: временным революционным комитетом на него налагается контрибуция в сорок тысяч рублей; деньги должны быть внесены в двадцать четыре часа; если не будут внесены к сроку. С гражданином Миримановым будет поступлено со всею революционною строгостью.

  Мириманов изумился: деньги его лежали в банке, а на днях только было объявлено, что все вклады в банках конфискуются. Он пошел объясняться в ревком. Долго спорили, торговались. Наконец, спустили ему до пятнадцати тысяч. Мириманов внес.

  Вдруг через два дня новая повестка: внести дополнительные двадцать пять тысяч. Мириманов опять пошел и решил добиться свидания с самим председателем ревкома Искандером. Воротился домой часов через шесть, бледный от подавляемого бешенства, гадливо вздрагивающий.

  - Кричал на меня, как пьяный, топал ногами. "Все мы знаем, что вы золото лопатами загребали! Если не внесете - сгною в подвале!" - Он обратился к Кате: - Ну, объясните мне: вклады конфискованы, продавать вещи запрещено, дом теперь не мой, - откуда же прикажете достать денег? Все, что было, отдали им. А ты знаешь, кто этот Искандер? - спросил он жену. - Приказчик из универсального магазина Оганджанца и К¹, я его помню, в мануфактурном отделении торговал, - молодой армяшка с низким лбом... И какой себе псевдоним взял, паршивец! Наверно, и не слыхал про Герцена.

  Заплатить было нечем. Назавтра пришли милиционеры и увели Мириманова. Любовь Алексеевна проводила его до ворот Особого отдела. Дальше ее не пустили. Но она видела решетчатые отдушины подвалов, где сидели заключенные, в отдушины несло сырым и спертым холодом. А толпившиеся у ворот родственники сообщили ей, что заключенные спят на голом цементном полу.

  Любовь Алексеевна истерически рыдала, сверкая золотом зубов, и говорила Кате:

  - Ведь у него туберкулез легких! Его подвал убьет в одну неделю!

  - Подайте прошение в ревком, укажите, что он тяжело болен. Не может же быть, чтоб на это не обратили внимания! Завтра же подайте.

  - Екатерина Ивановна, пойдите со мной!

  Назавтра они пошли.

  Записывала на прием барышня с подведенными глазами, слушавшая высокомерно и нетерпеливо. Четыре часа ждали очереди в темном коридоре. Хвост продвигался вперед очень медленно, потому что приходили рабочие и их пропускали не в очередь. Наконец, вошли.

  В просторном кабинете стиля модерн, за большим письменным столом с богатыми принадлежностями, сидел бритый человек. Катя сразу узнала неприятного юношу с массивною нижней челюстью, которого она видела в советской столовой. Так это и был Искандер! Но тут, вблизи, она увидела, что он не такой уже мальчик, что ему лет за тридцать.

  Искандер молча взглянул на золотые зубы Любови Алексеевны странными своими глазами, как будто разошедшимися в стороны под придавленным лбом. Любовь Алексеевна протянула ему прошение и, волнуясь, стала говорить.

  Он слушал, читал бумагу и кивал головою.

  - Угу!.. Да... Так...

  И все сочувственнее кивал головою.

  - Хорошо. Все, что возможно, будет сделано. Не волнуйтесь.

  Взял чернильный карандаш и на углу прошения стал писать.

  - Вот. Пойдите, отдайте бумагу управляющему делами. По коридору вторая дверь направо.

  Любовь Алексеевна растерялась от радости.

  - Спасибо вам!.. Большое, большое вам спасибо, товарищ Искандер!

  - Не стоит, сударыня. Это наш долг.

  Они вышли. Любовь Алексеевна восторженно говорила:

  - Смотрите, какой милый! Совсем не такой, как о нем говорили. Что он написал?

  На площадке лестницы они стали читать. Любовь Алексеевна вздрогнула.

  - Господи! Да что же это? Екатерина Ивановна, что же это здесь...

  На прошении крупным, размашистым почерком было написано:

  "Оставить эту нахальную бумагу без последствий. Держать в подвале, пока не внесет до копейки. А сдохнет, беда не велика".

  Милиционер у двери в кабинет не хотел их впустить. Катя властно сказала:

  - Да мы сейчас тут были, нам два слова.

  Председатель ревкома разговаривал с толстой, заплаканною женщиной. Он взглянул на них, и Катя прочла в его глазах скрытно блеснувшее, острое наслаждение. Любовь Алексеевна подошла.

  - Товарищ Искандер!.. Что же это, недоразумение? Вы издеваетесь надо мной...

  Искандер вскочил с потемневшими глазами и топнул ногою.

  - Вон!! Как вы смели сюда войти?

  Катя вмешалась.

  - Да послушайте! Поймите же: откуда им взять денег, если деньги были в банке, а из банка не выдают!

  - Где хотите, доставайте! Нам хорошо известно, как он зарабатывал! Тысячи загребал. Юрисконсультом был у самых крупных фабрикантов; рабочих засаживал в тюрьмы. Пусть теперь сам посидит. Я вас заставлю распотрошить ваши подушки! Сегодня же переведу его в карцер, - будет сидеть, пока все не внесете.

  Катя в бешенстве спросила:

  - Скажите, пожалуйста, кому можно на вас жаловаться?

  Искандер изумленно поднял брови, поглядел на нее и с наслаждением ответил:

  - Можете телеграмму послать Ленину... Товарищ Григорьев!

  В дверях появился милиционер.

  - Чего вы сюда впустили этих? Гоните их вон!

  Они вышли. Когда спускались по широкой лестнице, Любовь Алексеевна вдруг дернула Катю за рукав и покатилась по мраморным ступенькам вниз.

  Мучительный был день. Катя не пошла на службу и осталась с Любовью Алексеевной. Мириманова была как сумасшедшая, вырывалась из Катиных рук, билась растрепанною головою о стену и проклинала себя, что ухудшила положение мужа.

  Только поздно ночью она заснула тяжелым, летаргическим сном. То и дело как будто кто-то другой рыдал в ней смутным, словно из другого мира звучавшим рыданием.

  На заре в прихожей зазвенели сильные, настойчивые звонки. Любовь Алексеевна со стоном проснулась и вскочила. Катя отперла.

  Вошло четверо - двое мужчин и две женщины.

  - Что вам нужно?

  Один, высокий, с револьвером у пояса, властно спросил:

  - Кто живет в этой квартире?

  - Тут много живет...

  - Рабочие или из буржуазии?

  - В тех двух комнатах живут красноармейцы... Я - советская служащая...

  - Вон в тех двух? Хорошо... Товарищи, сюда!

  Они вошли в комнату Любови Алексеевны. Женщины подошли к комодам и стали выдвигать ящики. Высокий с револьвером стоял среди комнаты. Другой мужчина, по виду рабочий, нерешительно толокся на месте.

  С револьвером сказал:

  - Товарищ, что ж вы? - Он повел рукой вокруг. - Выбирайте, берите себе, что приглянется. Вот, откройте сундук этот.

  Рабочий мялся. Катя спросила:

  - Скажите, что это? Обыск?

  - Изъятие излишков у буржуазии. Товарищ, пойдите-ка сюда!

  Мужчина с револьвером открыл сундук.

  - Вот, шуба меховая. Я думаю, пригодится вам?

  Любовь Алексеевна, в кофточке, сидела на постели с бессильно свисшими, полными плечами и безучастно смотрела.

  Рабочий конфузливо вынул шубу, отряхнул ее от нафталина и нерешительно оглядел. Женщины жадно выкладывали на диван стопочки батистовых женских рубашек и кальсон, шелковые чулки и пикейные юбки.

  Одна, постарше, с желто-худым лицом работницы табачной фабрики, спросила нерешительно:

  - Товарищ, а зеркало можно взять?

  - Берите, берите, товарищ, чего стесняетесь? Видите, сколько зеркал. На что им столько! По три смены белья оставьте, а остальное все берите.

  У женщины разгорались глаза. Младшая взяла с туалета две черепаховых гребенки, коробку с пудрой, блестящие ножницы.

  Мужчина с револьвером обратился к рабочему, все еще в нерешительности смотревшему на шубу.

  - Ну, товарищ, чего ж вы? Берите, нечего думать. Шуба теплая, буржуйская. Великолепно будет греть и пролетарское тело!

  Любовь Алексеевна сказала:

  - Послушайте, вы говорите, - изъятие излишков. Это единственная шуба моего мужа.

  - А где ваш муж?

  - Он... он сейчас арестован за невзнос контрибуции...

  - Та-ак... - Мужчина усмехнулся. - Берите, товарищ! Ему в тюрьме и без шубы будет тепло.

  Любовь Алексеевна уткнулась головою в подушку.

  - Господи!.. Господи, господи! Когда же смерть? Когда же, когда же смерть!

  Она рыдала в подушку, колыхаясь всем своим телом.

  Женщины, с неприятными, жадными и преодолевающими стыд лицами, поспешно, как воровки, увязывали узлы. Рабочий вдруг махнул рукою, положил шубу обратно в сундук и молча пошел к выходу.

  Через день Катя читала в газете "Красный Пролетарий".

  

  

  "ПОХОД НАШИХ РАБОЧИХ НА БУРЖУАЗИЮ"

  22-го апреля состоялось торжественное заседание конференции Завкомов и Комслужей и разных комиссий при Завкомах. Зал театра "Иллюзион" был переполнен. Собралось свыше 800 рабочих и работниц. Раньше были обсуждены некоторые нерассмотренные вопросы конференции, как-то Собес и жилищный вопрос. В обоих докладах ясно вырисовывалась необходимость принять срочные решительные меры по отношению к буржуазии и облегчению участи рабочих. После этого был заслушан доклад тов. Маргулиеса о революционном движении на западе.

  С внеочередным заявлением выступил предревком товарищ Искандер, который предложил революционные слова претворить в действия и этою же ночью произвести первое нападение на буржуазию для изъятия излишков.

  Гром аплодисментов и несмолкаемые радостные клики всего собрания были показателем того, что предложение любимого вождя нашло пролетарский отклик у всех делегатов собрания.

  Вопрос не вызвал споров. Он был слишком ясен, он был слишком понятен, слишком бесспорен!

  Загорелись глаза у пролетариев, понасупились брови, сжались невольно в кулаки мозолистые руки. Уж мы покажем.

  Предстояло просидеть в театре до пяти часов утра с тем, чтобы на рассвете двинуться на работу. Время пробежало весьма быстро. Члены союза "Всерабис" сколотили на скорую руку концерт, и зал начал жить небывало интенсивною жизнью. Знаменитый артист Белозеров затянул родную нашу "Дубинушку". Мощный голос певца звучал истинно революционным подъемом, и дружно подхватила рабочая масса припев. Все слились в один общий коллектив, спаянный великим огнем революционно-пролетарского гнева. Сцена не оставалась ни на минуту пустой. К двум часам ночи уже не было нужды в артистах-профессионалах.

  Раскачалась рабочая масса. Один за другим вылезали на сцену простые рабочие и нехитрым языком, не смущаясь, рассказывали анекдоты, декламировали стихи.

  К пяти часам утра коммунисты уже разбились на районы и на тройки, чтобы руководить отрядами. Очередь была за рабочей конференцией.

  Весело, толкая друг друга, перекидываясь шутками, выходила группа за группой рабочих на соединение с коммунистами в поход на буржуазию.

  - Петь можно? - спросил у меня один рабочий.

  - Не стоит, - ответил я.

  - Чего бояться, ведь мы же рабочие! - возразил он, полный мощного сознания силы рабочего класса.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Спартак".

  Любовь Алексеевна где-то достала двадцать пять тысяч и внесла в ревком. Мириманова выпустили.

  В отделе Наробраза работа шла полным и ладным ходом. Открывались новые школы, библиотеки, студии, устраивались концерты и популярные лекции.

  Однажды Дмитревский, когда остался у себя в кабинете один с Катею, пожал плечами и сдержанно усмехнулся.