Вересаев Викентий Викентьевич - В тупике

зде, земля быстро обсыхала, и теплый золотой ветер ласкал щеки.

  Катя просунула руку под локоть Дмитрия и сказала:

  - Вот что, Митя! Что ты вчера рассказал про себя, про Марка, - это что-то такое огромное, - как будто все эти горы вдруг сдвинулись с места и несутся на нас. Я всю ночь думала. Это и есть настоящая война. Если люди могут друг друга убивать, все жечь, разрушать снарядами, то пред чем можно тут остановиться? Так уж много нарушено, что остальное пустяки. А когда идут рыцарства и всякие красные кресты, это значит, что такие войны изжили себя и что люди сражаются за ненужное. И знаешь, мне начинает казаться: когда победитель бережно перевязывает врагу раны, которые сам же нанес, - это еще ужаснее, глупее и позорнее, чем добить его, потому что как же он тогда мог колоть, рубить живого человека? Настоящая война может быть только в злобе и ненависти, а тогда все понятно и оправдательно.

  Дмитрий слушал с серьезным лицом, с улыбающимися для себя тонкими губами.

  - Это оригинально.

  - Нет, это правда. И вот, Митя... Те матросы, - они били, но знали, что и их будут бить и расстреливать. У них есть злоба, какая нужна для такой войны. Они убеждены, что вы - "наемники буржуазии" и сражаетесь за то, чтобы оставались генералы и господа. А ты, Митя, - скажи мне по-настоящему: из-за чего ты идешь на все эти ужасы и жестокости? Неужели только потому, что они такие дикие?

  В глазах Дмитрия мелькнули страдание и растерянность, как всегда при таких разговорах.

  - Это, Катя, сложный вопрос.

  - Ничего не сложный.

  Дмитрий украдкою оглянулся, поднес Катину руку к губам и шепотом сказал:

  - Зачем, зачем теперь об этом говорить? Катя! Так у нас мало времени, - давай забудем обо всем. Когда мы опять свидимся! А мы будем ворошить то, чего все равно не изменить... Вот дача Агаповых. Зайдем.

  - Я с какой стати? Не хочу я к ним. Я тебя здесь подожду.

  - Ну, хорошо. Только отдам, и сейчас.

  Он ушел. Садовник вскапывал клумбы у широкой террасы. Маленькая, сухая Гуриенко-Домашевская стояла у калитки своей виллы и сердито кричала на человека, сидевшего на скамеечке у пляжа.

  - Пьянчужка несчастный! Тут тебе не кабак! Думаешь, большевики близко, так и нахальничаешь! Подожди, пока твои большевики подойдут!

  Человек на скамейке отругивался. Катя узнала пьяницу столяра Капралова, сторожа Мурзановской дачи. Гуриенко ушла. Катя подошла к нему.

  - Чего это она?

  - Хе-хе! Ч-чертово окно! Пошел, говорит, прочь отсюдова, мужик! Не смей тут петь, мне беспокойство!.. Да разве я у тебя? Я на бережку сижу, никого не трогаю... Какая язвенная! Сижу вот и пою!..

  

  

   Мой полштоф в кармане светит,

  

  

   Рюмки гаснут на носу,

  

  

   Ночью нас никто не встретит,

  

  

   Мы проспимся на мосту... Ты, говорит, большевик! Нет, говорю, я не большевик. А все-таки, когда большевики придут, - ей-богу, голову тебе проломлю!

  - А вы не большевик?

  - Нет, не большевик! Когда в летошнем году экономию Бреверна разносили, я им прямо объяснил: то ли вы большевики, то ли жулики, - неизвестно. Тащит кажный, что попало, - кто плуг, кто кабанчика; зеркала бьют. Это, я говорю, народное достояние, разве так можно? Вот дайте мне бутылочку винца, - очень опохмелиться хочется. "Ишь, - говорят, - какой смирный!" Да-а... А вы что такое делаете? За это они меня теперь ненавидют... Жизнь разломали, - как ее теперь налаживать? И с той, и с другой стороны идет русский народ. Братское дело! Брат на брата, товарищ на товарища!

  Глаза у него были умные и серьезные, тою интеллигентною серьезностью, при которой странно звучало: "кажный" и "в летошнем году". Катя из глубины души сказала:

  - Ах, Капралов, зачем вы пьете!

  - Гм! Как пью, - все видят. А как работаю - никто не замечает!

  - Катерина Ивановна!

  К ним бежала от дачи Ася Агапова.

  - Катерина Ивановна! Мы арестовали Дмитрия Николаевича, не выпускаем его, пока не выпьет кофе. А он рвется к вам, совесть его мучит, и кофе останавливается в горле. Сжальтесь над ним, зайдите к нам!

  Была она хорошенькая и вся сверкала, - глазами, улыбкою, открытою шейкою. Катя увидела, что не отделаешься, и встала. Капралов, когда она с ним прощалась, придержал ее руку.

  - А только все-таки имейте в виду: будет народное одоление. Все равно, как мошкара поперла. Нет сильнее мошки, потому, - ее много. А буржуазии - горстка. И никогда ей теперь не одолеть. Проснулся народ и больше не заснет.

  У Агаповых было чисто, уютно и тепло, паркет блестел. На белой скатерти ароматно дымился сверкающий кофейник, стояло сливочное масло, сыр, сардинки, коньяк. Деревенский слесарь Гребенкин вставлял стекла в разбитые окна.

  Катя со всеми поздоровалась, подошла и к Гребенкину, протянула ему руку.

  - Александр Васильевич, вы разве и стекольщик? Ведь вы же слесарь?

  Гребенкин, с впалою грудью, исподлобья взглянул обрадованными глазами и развязным от стеснения голосом ответил:

  - Я на все руки мастер: и слесарь, и стекольщик, и огородник, и спекулянт.

  - Екатерина Ивановна, садитесь кофе пить, - позвала г-жа Агапова.

  Катя чувствовала, - всем стало враждебно-смешно, что она поздоровалась с Гребенкиным за руку.

  Г-жа Агапова рассказывала Дмитрию, как ночью кто-то выбил у них на даче стекла, как ограбили по соседству богатого помещика Бреверна.

  - До чего дошло! До чего дошло! А как мы все радовались революции! Я сама ходила в феврале с красным бантом...

  Муж ее, невысокий, с остриженною под машинку головою и коротко подрезанными усами, курил сигару и ласково улыбался.

  - Ну, что же, ну, говорите нам прямо: как у вас дела в армии? - допрашивала Агапова. - Сумеете вы нас защитить или нет?

  Дмитрий посмеивался.

  - Сумеем!

  Чахоточный адвокат Мириманов, - у него была в поселке дачка, и он по праздникам наезжал из города отдохнуть, - покосился на стекольщика и знающим голосом тихо сказал:

  - Скоро уж не будет надобности вас защищать.

  - Почему?

  Мириманов посмеивался своими умными глазами.

  - Скоро все так переменится, что вы даже не ожидаете. - Он помолчал. - Ленин уже два месяца ведет тайные переговоры с великим князем Борисом Владимировичем. Будет инсценирован государственный переворот. Идейные вожаки большевизма заблаговременно исчезнут, а всех скомпрометированных прохвостов оставят на расправу, чтобы окружить большевизм мученическим ореолом и уйти с честью. Ленин, Троцкий и другие получают пожизненную пенсию по пятьдесят тысяч рублей золотом и обязуются уехать в Америку.

  - Дай-то бог! - вздохнула Агапова. - Там с ними уж легче будет управиться.

  Борис, племянник Мириманова, шушукался с Асей. Лицо у него было бледное, а глаза томные и странно-красивые. Барышни Агаповы сверкали тем особенным оживлением, какое бывает у девушек только в присутствии молодых мужчин. Они изящно были одеты, и красивые девические шеи белели в вырезах платьев. Глаза их, когда случайно останавливались на Кате, вдруг гасли и становились тайно-скучающими и маловидящими.

  Катя решительно отказалась от кофе, - потому что она была голодна, потому что ей очень хотелось всего этого вкусного после мерзлой картошки и чаю из шиповника. Дмитрий сидел с Майей, сестрой Аси, они с увлечением говорили о несравненной красоте православного богослужения. Майя смотрела медленными, задумчивыми глазами Магдалины, под взглядом которых так хорошо говорится.

  Ася села за рояль и стала петь. Все песни ее были какие-то особенные, тайно-дразнящие и волнующие. Пела об ягуаровых пледах и упоительно мчащихся авто, о лиловом негре из Сан-Франциско, о какой-то мадам Люлю, о сладких тайнах, скрытых в ласковом угаре шуршащего шелка, и обжигающе-призывен был припев:

  

  

   Мадам Люлю,

  

  

   Я вас люблю!

  

  

   Ей шепчут страстно и знойно...

  Остро вспыхивали брильянты в серьгах Аси. И была дурманящая, сладострастно-ластящаяся красота в ее песнях. И только мешал шум стекольщика и его чахоточный, как будто намеренно-громкий кашель.

  И сверкало солнце. И мягко качались за окнами малахитово-зеленые волны. На Катю музыка всегда действовала странно: охватывало сладкое, безвольное безумие, и душа опьяненно качалась на колдовских волнах, без сил и без желания бороться с ними.

  Подошел Дмитрий. От него слегка пахло дорогим коньяком. Он сказал извиняющимся голосом:

  - Пять минут еще посидим и уйдем. Знаешь, после бивачной жизни так приятна эта чистота, блеск, эти оживленные лица...

  Старик Агапов тоже подошел.

  - Странно, знаете, слушать... Девочка, с ее чистой душой, совсем сама не понимает, что поет. Вон, послушайте-ка!

  И, благодушно улыбаясь, он потирал руки.

  

   Ах где же вы, мой маленький креольчик,

  

   Мой смуглый принц с Антильских островов.

  

   Мой маленький китайский колокольчик,

  

   Изящный, как духи, как песенка без слов?

  

   Такой беспомощный, как дикий одуванчик...

  Гребенкин прервал пение намеренно-громким, ни с чем не считающимся голосом:

  - Хозяин, эти стекла коротки, - наставить кусок, или есть у вас стекла побольше?

  Агапов, мягко улыбаясь, подошел к нему.

  - Нет, побольше нету. Уж наставьте, ничего не поделаешь.

  Потом, как-то странно нараспев, читал стихи Борис, племянник Мириманова. И стихи все были такие же, говорившие о легком, бездумном веселье, праздной и богатой жизни, утонченно-сладострастном соприкосновении мужчин и женщин.

  

   В группе девушек нервных, в остром обществе дамском,

  

   Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс.

  

   Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском!..

  Голос красиво и гибко пел, и баюкал на мелодических стихах. Катя вдруг отдала себе отчет, почему у этого Бориса глаза так странно-красивы и томны: они были искусно подведены снизу тонкою черною черточкой.

  Катя с Дмитрием уходили. Барышни убеждали его отложить отъезд до завтра.

  - Нынче именины Гуриенко-Домашевской, вечером все будут у нее. Она будет играть; Белозеров, наверно, придет, будет петь.

  - Нельзя. Сегодня вечером должен быть в полку.

  Они вышли. Катя жадно дышала морским ветром, с души смывалась колдовская красота баюкающей музыки. Она вздрагивала плечами и повторяла:

  - Какая гадость! Какая гадость!

  Дмитрий удивленно спросил:

  - Что гадость?

  - Все! Все! Почему гниль может быть такой красивой и душистой? Как будто парфюмерный магазин, где все дорогие духи разбились и пролились, и кружится голова, и не хочется уходить, и вдруг - солнце, ветер, простор... Ах, как хорошо!

  Дмитрий слушал с улыбающимися про себя губами. В голове приятно кружилось от коньяку, сверкали пред глазами зовущие девичьи улыбки, было сладкое ощущение покоя и уюта.

  - И за них-то вот бороться! Как она спрашивала: "сумеете вы нас защитить?" А тебе не хочется, когда ты смотришь на них, чтоб все это взлетело к черту, чтоб развалилась эта ароматно-гнилая жизнь?

  Дмитрию хотелось закрыть душу от рвавшегося в нее из Кати буйно-злобного вихря, и не чувствовалось способности защищать эту жизнь, к которой, однако, в нем не было ненависти. Он взял в руки Катину руку и устало улыбнулся:

  - Катя! Мне так ничего не хочется! Так не хочется! Одного только хочется: чтоб был мне какой-нибудь тихий уголок, чтоб никто не тревожил, и чтоб переводить Прокла.

  

  

   Блажен, кто посетил сей мир

  

  

   В его минуты роковые...

  Не пожелал бы я никому этого блаженства!

  - Неужели же тебе не интересно сейчас жить?

  - Совсем не интересно. Гораздо интереснее было бы изучать все это, как давно минувшее.

  Катя впилась в него пристальным, изучающим взглядом, от которого ему стало неловко.

  - За что я полюбила тебя? - спросила она, как будто саму себя. И вдруг увидела его бесконечно-усталое лицо, умный, прекрасно сформированный лоб, что-то детски-беспомощное во всей фигуре, - и горячий, матерински-нежный огонек вспыхнул в душе.

  Они шли, тесно под руку, по песку вдоль накатывавшихся волн. Дмитрий, с раскрывшейся душою, говорил:

  - ...какая-то полная атрофия активности. Там, где нужно мыслить, изучать, искать, у меня энергия неистощимая. Но где в жизни хоть шаг нужно сделать самостоятельный, меня отчаяние охватывает, и сама жизнь становится скучной, грубой и темной...

  - Что же это такое?

  - Как, что такое?

  - Вы же ничего не сделали. Как было, так и есть.

  - А это что? Тут какая щель была, ай забыли? Везде, где нужно, подмазали. Что вы такое выдумываете!

  - Ну, вот, посмотрите: даже небо сквозь щель видно.

  - Так эта щель вбок идет. Будьте покойны, в нее вода не зальется, ручаюсь вам. Если хоть капля протечет, вы за мною пошлите, я вмиг заделаю.

  - Ну, вот сейчас вмиг и заделайте.

  - Ах-х ты господи! Ведь вот народ! Чтоб этих щелей не было, всю крышу надо перекрывать, я же вам сказывал.

  - Вы мне сказывали, что крыша пять лет простоит.

  Мишка, как молодой петушок, учащийся петь, сказал:

  - Нешто по крыше такой можно лазать? Две черепицы примажешь, а заместо того десять подавишь.

  - Э, Мишка, пойдем! Не надо нам ваших пятидесяти рублей. Рады прижать рабочего человека. Эксплуататоры!

  - Ваших мне пятидесяти рублей не нужно...

  Катя прервала отца.

  - И правильно! Конечно, не нужно давать. Сами же они видят, что ничего не сделали.

  - Не сделали! Для хозяйского глаза все мало. За грош рады всю кровь высосать из рабочего человека!

  Иван Ильич с отвращением молчал и доставал деньги.

  - Да зачем же, папа, ты даешь? Пусть суд установит, - стоит эта работа пятьдесят рублей?

  - Э, пусть его совесть это устанавливает!

  Иван Ильич, не глядя на Глухаря, протянул деньги. Глухарь сунул их в карман и ласково сказал:

  - Если печечку занадобится поправить, или потолок заштукатурить, вы пришлите. Мы это тоже можем. До свидания!

  Катя напала на отца: как можно было давать деньги за такую работу! Пусть бы в суд подавал!

  - Катенька! Смотреть противно! Ну его к черту, только бы с глаз долой!

  - Ах, эти интеллигенты наши мяклые! На казнь пойдет - не дрогнет. А что несправедливо назовут эксплуататором, - нет, уж лучше что угодно! Пусть лучше первый жулик обирает средь бела дня, как дурачка!..

  Катя порывисто повернулась и пошла в дом.

  Гуриенко-Домашевская, известная пианистка, была именинница. Маленькая и сухая, с огромными черными глазами, она с привычно преувеличенным радушием артистки встречала гостей и каждому говорила приятное.

  Сидели в просторной, богато обставленной зале и пили чай. Стол освещался двумя кухонными лампочками со стеклами. Чай разливался настоящий. На дне двух хрустальных сахарниц лежало по горсточке очень мелко наколотого сахару. Было вволю хлеба и сыра брынзы, пахнувшего немытыми овцами. Стояло десяток бутылок кислого болгарского вина.

  С горько-юмористическою хвастливостью хозяйка говорила:

  - Вы посмотрите только, вы посмотрите, господа: какое царское освещение! Какие яства! И чай - настоящий! И даже сахар к нему! Роскошь-то какая... Нужно же перед голодной смертью попировать, как следует, вовсю!

  И в голосе ее было: да, я, знаменитая артистка, имя которой встречается во всяком энциклопедическом словаре - вот как я принуждена жить, и вот что ожидает меня по чьей-то чудовищной несправедливости.

  - Не правда ли? Нужно благодарить бога. То ли еще бывает! Певец Беркутов умер в Петрограде от голода, скрипач Менчинский повесился в Москве... Буду и я ждать, что мне готовит судьба...

  Возле Кати сидел молчаливый инженер Заброда, с светло-голубыми глазами и длинной шеей чахоточного. Специальности своей он не любил и пятый год на грошевом жалованье работал бухгалтером в деревенском кооперативе. Через Катю он наклонился к Ивану Ильичу и сипло спросил вполголоса:

  - Вы получили приглашение на организационное собрание отдельного кооператива дачников?

  - Да. В чем тут дело?

  - Я хотел об этом сговориться с вами. Гуриенко-Домашевская, Агапов и другие задумали основать дачный кооператив, чтоб отделиться от деревни. Мотивируют тем, что крестьяне неохотно пропускают в правление интеллигенцию и закупают только то, что нужно им самим.

  - И верно! - подтвердила Катя. - Мука и ячмень, например, у них у самих есть, они их в потребилке и не держат, а мы нигде не можем достать.

  Заброда сурово поглядел на нее.

  - Можно их убеждать. Но отделиться - значит загубить деревенский кооператив.

  Иван Ильич решительно сказал:

  - Не годится!

  - И потом: как же интеллигенцию не пропускают? Председатель правления - Белозеров.

  - Ах, Белозеров ваш, - воскликнула Катя. - Певец он, конечно, великолепный. Но не нравится он мне. Ищет популярности и во всем поддакивает мужикам. А у самого почему-то всегда все есть, - и мука, и сахар, и керосин. А мы ничего не можем достать.

  Местный дачевладелец, о.Златоверховников, с наперсным крестом на георгиевской ленте, рассказывал о большевиках. Он был полковым священником в одной из добровольческих частей и на неделю приехал к себе отдохнуть. Большой, крепкий, с крупными чертами лица, он говорил четким, крепким басом. Недавно под Мелитополем большевики распяли на церковных дверях священника, а в алтаре устроили пирушку с девками. Священник был старик, уважаемый всею паствою. "Товарищи" приставили к нему караул и никого не подпускали. Он пять дней висел на гвоздях и умер от жажды.

  Катя засмеялась.

  - По крайней мере, раз пятьдесят я уже слышала про этого распятого священника и девок в алтаре, и всё в разных городах.

  О.Златоверховников замолчал и внимательно поглядел на Катю.

  - Удивительного ничего нет. Во многих городах они это и делают.

  И отвернулся. Заброда наклонился к Кате.

  - Вы при нем поосторожнее. Он - "даровой сотрудник", в постоянных сношениях с контрразведкой. Доносы написал на полдеревни. Я ему руки не подаю.

  Катя прикусила язык. Она заметила, что и все говорили при нем с опаскою.

  О.Златоверховников продолжал рассказывать.

  - Только удивляться приходится, какое это дикое зверье. Хуже зверья! Кончен, например, бой. Обыкновенно у всех в это время только одно желание: отдохнуть. А они первым делом бросаются раскапывать могилы наших и начинают ругаться над трупами. Находят на это силы! А уж про раненых что и говорить!

  Адвокат Мириманов, со своею знающею улыбкою, заставлявшею всех ему верить, рассказал, что недавно в Москве предполагался съезд Коминтерна. Пред открытием заграничных рабочих-делегатов пригласили на банкет. Фрукты, цветы зимою, шампанское. Декольтированные комиссарши. Рабочие поглядели... "Россия ваша погибает от голода и холода, вы выдаете рабочим по полфунта хлеба с соломою, а сами пьете шампанское! Теперь мы знаем, что такое ваш коммунизм". И уехали обратно.

  И много все рассказывали.

  Как всегда, очень поздно пришел Белозеров, артист государственных театров. Бритый, с желтоватым лицом, с пышными, мелко вьющимися волосами. Его встретили радостными приветствиями. Добродушно и сдержанно улыбаясь, он здоровался. Барышни восторженно смотрели на него.

  Хозяйка спросила:

  - Вы сегодня из города. Что новенького?

  Белозеров взглянул на о.Златоверховникова.

  - Вот, батюшка, наверно, больше осведомлен. В городе потрухивают, слухи самые фантастические. Должно быть, так, беспричинные?

  О.Златоверховников сказал веско:

  - Работа агитаторов большевистских. Дела очень прочны. Вся паника оттого, что войска отступили к Перекопу. Но Перекоп, это - Фермопилы, один полк легко может задержать целую армию. А Деникин тем временем совершает перегруппировку войск.

  Белозеров принял из рук хозяйки стакан чаю и подсел к красавице княгине Андожской. Сейчас же, как мухи каплю сиропа, его кольцом обсели дамы.

  О.Златоверховников простился и ушел. Белозеров проводил его глазами и потом сказал встревоженно:

  - Дела, господа, очень плохи. Не сегодня-завтра большевики будут по эту сторону Перекопа. В городе паника. Сорок банкиров и фабрикантов наняли за двести тысяч отдельный пароход и собираются уезжать.

  Гуриенко-Домашевская желчно засмеялась.

  - То-то, должно быть, наш большевик деревенский радуется, Афанасий Ханов! Опять его пора приходит... Одного я не понимаю: как его добровольцы не повесят? При первом большевизме был комиссаром уезда, а спокойно расхаживает себе на воле, и никто его не трогает.

  Профессор Дмитревский сказал:

  - Это прекраснейший человек. И очень интересный, с ищущей душой.

  Хозяйка низко поклонилась Дмитревскому.

  - Очень вас благодарю, профессор, за эту прекрасную душу! Когда был комиссаром, встречает меня: "мы вашу дачу, Антонина Павловна, реквизируем под народный дом". - Прекрасно! - говорю. - А свой двухэтажный дом в деревне вы подо что реквизируете?

  - И свой бы дом реквизировал. Вы знаете, ведь он нижний этаж его отдал под кооператив даром, ничего за это не берет.

  - Это верно, - подтвердил Заброда.

  - Пусть свое отдает! А какое же он имеет право распоряжаться моим? Я тоже тяжелым трудом нажила свою дачу. Никого не эксплуатировала, все зарабатывала вот этими руками!

  Жена профессора вздохнула.

  - Да. Другие вот уезжают. А нам приходится тут сидеть и ждать.

  Агапов, скромно сидевший с сигарой в уголке дивана, вдруг сказал, ласково улыбаясь:

  - Ничего не поделаешь: придется сидеть и ждать. Нужно же сказать правду: идет истинно народная власть. И пусть приходят, я рад. Хоть какой-нибудь порядок.

  Все удивленно молчали. Хозяйка, подняв брови, глядела на Агапова.

  - Раньше вы, Михаил Михайлович, иначе говорили... Вот как отберут у вас большевики ваш миллион, который вы из Москвы привезли, тогда узнаете, какой порядок.

  - Какой миллион? - Агапов весело засмеялся про себя. - Я бога благодарил, что удалось провезти сорок тысяч. А говорю я с высшей точки. Рад я, не рад, а признать нужно, что только у большевиков настоящая сила.

  Белозеров настороженно прислушивался. Профессор Дмитревский своим громким, полным голосом сказал:

  - Да, печально это, но я с Михаилом Михайловичем вполне согласен. Широкие народные массы за большевиков, - это неоспоримо.

  Иван Ильич вскипел:

  - Та-ак-с!.. И отсюда выходит, - идти большевикам навстречу? Приветствовать их приход? Если широкие народные массы за еврейский погром, то прикажете мне идти с ними, бить жидов?

  Профессор мягко возразил:

  - Я этого не говорю. Но борьба с ними бессмысленна и не имеет под собою почвы. Добровольцы выкидывают против них затрепанные, испачканные грязью знамена, и народ к белым откровенно враждебен. Сейчас же только эти две силы и есть. Надо же нам, истинным демократам и социалистам, честно взглянуть правде в глаза, как бы она тяжела ни была.

  Заброда неодобрительно замычал. Закипел ярый спор между Иваном Ильичом и профессором. Агапов поддерживал профессора. Мириманов молча слушал, едко улыбаясь про себя. Хозяйка и остальные гости были за Ивана Ильича, но, от их поддержки, спор все время сбивался с колеи: у них была только неистовая злоба к большевикам, сквозь которую откровенно пробивалась ненависть к пробудившемуся народу и страх за потерю привычных удобств и выгод.

  Как только спор стал принимать острый характер, и в колючих глазах хозяйки забегали недобрые огоньки, профессор искусно замял разговор и стал просить хозяйку сыграть.

  Гуриенко-Домашевская погасила огоньки в глазах и ласково улыбнулась.

  - Ну, как хозяйка, уж начну первая. А потом будем просить спеть Владимира Ивановича.

  Гуриенко села за рояль. Она играла Бетховена, Шопена. Большие глаза ее засветились загоревшимся изнутри светом и стали прекрасными. И вдруг все злобное, придавленное, испуганное стало таять в людях и испаряться. В полутемной зале засияла строгая, величавая красота.

  Кате бросилась в глаза княгиня Андожская. Она грустно сидела, опустив голову на руку, - изящная, с отпечатком тонкой, многовековой культуры в лице и движениях. Но чисто вымытая шея пестрела красными точками от блошиных укусов; красивые руки были красны, в черных трещинках; спереди во рту не хватало одного зуба. И это кольцо! Это кольцо! Как последняя горничная... Пройдет еще полгода, - и вся многовековая культура сползет с нее, как румяна под дождем, станет она вульгарною, лживою, с жадно приглядывающимися исподтишка глазами, - такою, каких она раньше так презирала и чьими трудами создавалось благородное ее изящество. Лежит прекрасная лилия, вырванная с корнем, и уж не будет ей жизни, и другие какие-то цветы зацветут на развороченной почве... А возле Белозерова сидели барышни Агаповы. Их еще не коснулось лихолетье: бриллианты в ушах, белые ручки, изящные платья... А они, - они тоже уже назади? Или выплывут из моря, куда их сбросит налетающий вихрь, и опять воротятся со своими лиловыми неграми и томно-сладострастными креольчиками?

  Гуриенко заиграла "Осеннюю песню" Чайковского. Затасканная мелодия под ее пальцами стала новой, хватающею за душу. Липовые аллеи. Желтые листья медленно падают. Les sanglots longs des violons de l'automne*. И медленно идет прекрасный призрак прошлого, прижав пальцы к глазам.

  ______________

  * Долгие рыдания осенних скрипок (франц.).

  Княгиня низко опустила голову, плечи ее стали тихонько вздрагивать. Катя быстро пересела к ней.

  - Ну, княгиня, не надо!.. Я давно на вас смотрю... Нужно стать выше судьбы, нужно бодро нести все, что бы ни послала жизнь...

  Она взяла в руки ее руку и стала нежно гладить. Княгиня удивленно взглянула, - они были едва знакомы, - и вдруг порывисто сжала в ответ руку Кати. И молчала, сдерживая вздрагивания груди, и крепко пожимала Катину руку.

  

   Ни сна, ни отдыха измученной душе,

  

   Мне ночь не шлет отрады и забвенья - запел Белозеров.

  Это был какой-то пир: пел Белозеров, опять играла Гуриенко-Домашевская; потом пели дуэтом Белозеров с княгинею. Гости сели за ужин радостные и возрожденные, сближенные. И уж не хотелось говорить о большевиках и ссориться из-за них. Звучал легкий смех, шутки. Вкусным казалось скверное болгарское вино, пахнувшее уксусом. У Ивана Ильича шумело в голове, он то и дело подливал себе вина, смеялся и говорил все громче. И все грустнее смотрела Анна Ивановна, все беспокойнее Катя.

  Расходились. Иван Ильич, с всклоченными волосами, жарко жал руки Домашевской и Белозерову.

  - Спасибо вам, мои хорошие! Встряхнули душу красотою. Легче стало дышать!

  Было тихо, тепло. Ущербный месяц стоял высоко над горами. Впереди по шоссе шли Анна Ивановна и Катя с княгинею, за ними сзади - Иван Ильич, Белозеров и Заброда. Иван Ильич громко говорил, размахивая руками.

  У канавки шоссе, близ телеграфного столба, густой кучкою сидели женщины в черных одеждах, охватив колени руками. Месяц освещал молодые овальные лица с черными бровями. Катя вгляделась и удивилась.

  - Смотрите! Да ведь это наши деревенские! Васса, Дока! Вы это? Чего вы тут сидите?

  Женщины молчали. Наконец одна сказала:

  - Дикая орда идет из города.

  - Какая дикая орда?

  - Один болгарин наш прискакал, подал весть: всех девок себе забирают.

  - Да что это за дикая орда?

  Деловито вмешался Иван Ильич:

  - Не понимаешь! Погоди, я сейчас разберу... Это дикая дивизия значит, чеченцы. Правильно?

  - Ну, да.

  - Вы-то чего же, красавицы, испугались?

  - Наши у фонтана стерегут. Как дадут весть, в горы побежим, в сады.

  Иван Ильич захохотал пьяным смехом.

  - Да не за вами они идут, дурочки! Они парней идут ловить, что на мобилизацию не явились. Им лучше скажите, чтоб в горы утекали!

  Девушки молчали.

  - Ну, ну! Сидите уж! Оно, конечно, все-таки вернее и вам уйти... Сидите, девочки мои хорошие!

  Пошли дальше. Иван Ильич вздохнул.

  - Эх, хорошо бы выпить теперь! Как следует! Так, чтобы этот однобокий дурак на небе заплясал.

  - Выпить сейчас хорошо, - согласился Белозеров. - Знаете, что? Зайдем ко мне. У меня вино есть. Хорошее! Барзак, старый.

  - Да неужто?! Благодетель! Вот это так штука!.. Нюра, Катя! - закричал он. - Вы дойдите одни до дому, - ничего, тут недалеко. А мы к маэстро на часок зайдем, по пьяному делу.

  Белозеров жил совсем один в маленькой уютной дачке недалеко от шоссе. Месяц светил в большие окна, в углу блестел кабинетный рояль. Белозеров зажег на столе две толстых стеариновых свечи. Осветилась над роялем полированная ореховая рама с Вагнером в берете.

  Иван Ильич удивился.

  - Ого! Вот буржуй! Как живет! И свечи есть.

  Белозеров лихо подмигнул.

  - В Петрограде еще запасся, давно. Я человек коммерческий. Покупал у кондукторов по двадцать пять копеек фунт. Столько напас, что перед отъездом с полпуда знакомым распродал по два рубля за фунт.

  - Ловко! - расхохотался Иван Ильич. - Слышишь, хохол? - обратился он к Заброде. - Знакомым по два рубля, а незнакомым, наверно, рубликов по пяти. Вот они где, спекулянты-то!.. Ты, брат, у меня смотри! - погрозил он Белозерову пальцем. - Певец ты божественный, но душа у тебя... по-до-зрительная! Я тебя насквозь вижу!

  Белозеров кисло улыбнулся и пошел за вином.

  Уж несколько опорожненных бутылок стояло на столе. Свет месяца передвинулся с валика турецкого дивана на паркет. Иван Ильич говорил. Он рассказывал о бурной своей молодости, о Желябове и Александре Михайловне, о Вере Фигнер, об огромном идеалистическом подъеме, который тогда был в революционной интеллигенции.

  - И вот теперь все разбито, все затоптано! Что пред этим прежние поражения! За самыми черными тучами, за самыми слякотными туманами чувствовалось вечно живое, жаркое солнце революции. А теперь замутилось солнце и гаснет, мы морально разбиты, революция заплевана, стала прибыльным ремеслом хама, сладострастною утехою садиста. И на это все смотреть, это все видеть - и стоять, сложив руки на груди, и сознавать, что нечего тебе тут делать. И что нет тебе места...

  Дрожащею рукою он налил в стакан вина и жадно отхлебнул.

  - А что они с народом сделали, - с великим, прекрасным русским народом! Вытравили совесть, вырвали душу, в жадного грабителя превратили, и звериное сердце вложили в грудь.

  Иван Ильич поколебался и вдруг решительно махнул рукою.

  - Ну, уж все равно! Расскажу вам, что со мною случилось, как сюда ехал... На маленькой станции неожиданно двинулся наш поезд, я прицепился на ходу к первому попавшемуся вагону, вишу на руках и только одним носком опираюсь на подножку. На ступеньках и площадке солдаты, мужики. Никто не двинулся. Ледяной ветер бьет навстречу вдоль вагонов, стынут руки, нога немеет. А наверху - равнодушные лица, глаза смотрят на тебя и как будто не видят, шелуха семечек летит в лицо. "Товарищи, - говорю, - сдвиньтесь хоть немножко, дайте хоть другой ногой на подножку стать. Я только до первой остановки, там в свой вагон перейду"... Молчат, лущат семечки. Кажется, начни кто на их глазах живого потрошить человека, они так же будут равнодушно глядеть и шелуху выплевывать на ветер... И проскочила у меня мысль: вот для кого я всю жизнь мыкался по тюрьмам и ссылкам, вот для кого терпел измывательства становых и околоточных... Вышел, наконец, какой-то человек из вагона, крикнул: "Не видите, что ли, человек замерзает на ветру, сейчас сорвется? Сукины вы дети, подвиньтесь, дайте место!" И чуть-чуть только пришлось двинуться, - один коленкой шевельнул, другой плечом повернулся, - и так оказалось легко взойти на площадку! А правду скажу: еще бы минута, - и в самом деле сорвался бы, и уж самому хотелось пустить руки и полететь под колеса... К черту жизнь, когда такое может делаться! О, друзья мои! Друга мои милые! Год уж прошел, а все горит у меня эта рана!

  Он опустил лохматую голову на локоть; плечи, дергаясь, поднимались и опускались.

  Белозеров молча сел к роялю, взял несколько аккордов и запел:

  

   О, Волга-мать, река моя родная!

  

   Течешь ты в Каспий, горюшка не зная.

  Иван Ильич изумленно поднял голову.

  - Что это? Это наша старая волжская песня, студенческая... Откуда вы ее знаете? Вы разве с Волги сами?

  - С Волги. Не мешайте, - строго сказал Белозеров.

  

   О, Волга-мать, река моя родная!

  

   Течешь ты в Каспий, горюшка не зная,

  

   А за волной, волной твоей свободной,

  

   Несется стон, великий стон народный...

  Речные просторы чувствовались в голосе, и молодая печаль, и молодая, жаркая ненависть, какою горят только сердца, сжечь себя готовые в жертвенном подвиге. Иван Ильич жадно слушал с полуоткрытым, как у ребенка, ртом.

  

   Ты все несешь, плоты и пароходы.

  

   Что ж не несешь сынам своим свободы?

  

   Тебе простор, тебе гулять приволье,

  

   А нам нужда, и труд, и подневолье...

  Иван Ильич рыдал. Долго рыдал. Потом поднял смоченное слезами лицо и ударил кулаком по столу.

  - Да! И все-таки... Все-таки, - верю в русский народ! Верю! Вынес он самодержавие, - вынесет и большевизм! И будет прежний великий наш, великодушный народ, учитель наш в добре и правде! В вечной народной правде!..

  Покачиваясь и поддерживая друг друга, шли они с Забродой по шоссе. Красный полумесяц уходил за горы. С севера дул холодный ветер. Иван Ильич, с развевающимися волосами, - шапку он забыл у Белозерова, - грезил кому-то кулаком навстречу ветру и кричал громовым голосом, звучавшим на весь поселок:

  - Палачи русского народа!!

  Вошедши в кухню, он натолкнулся в темноте на составленные стулья, - кто-то на них спал. Голос Кати сказал:

  - Папа, это я.

  - Чего ты тут улеглась?

  - Леонид у нас.

  - Леонид? Что ему тут нужно, подлецу?

  - Тише, он в моей комнате спит. Приехал, говорит, проведать, отдохнуть.

  - Знаю я, зачем он приехал... Приятный сюрприз!

  Ворча, он ушел к себе в спальню.

  Проснулся Иван Ильич поздно. Долго кашлял, отхаркивался, кряхтел. Голову кружило, под сердцем шевелилась тошнотная муть. Весеннее солнце светило в щели ставень. В кухне звякали чайные ложечки, слышался веселый смех Кати, голос Леонида. Иван Ильич умылся. Угрюмо вошел в кухню, угрюмо ответил на приветствие Леонида, не подавая руки.

  Катя оживленно болтала, наливала Леониду чай, подкладывала брынзы.

  - Ешь! Как ты похудел! И даже сединки в волосах. Это в двадцать восемь лет!

  Иван Ильич, - мрачный, с измятой бородой, - пил чай в молчал.

  Катя взяла с холодной плиты миску с ячменным месивом.

  - Подожди минутку, сейчас поросенку дам поесть, приду.

  И ушла. Иван Ильич хмуро спросил:

  - Ты из Совдепии?

  - Да.

  - Зачем приехал?

  - Вас проведать. Отдохнуть. Устал.

  Иван Ильич приглядывался к нему: по-прежнему в темных волосах - ярко-седой клок над левым виском; добродушные глаза, добродушный голос, но губы решительные и недобрые.

  Воротилась Катя. Она очистила кухонный стол, выложила из кошелки семь цыплят и стала их кормить рубленым яйцом.

  - Вчера вылупились. Посмотри, какие.

  - Прелесть!

  - Правда, как будто пушистые желтые яички на ножках? И такие серьезные, серьезные!

  Леонид взял цыпленка, закрыл его ладонями и стал нежно на него дышать.

  - Ты знаешь, я решила в этом году завести полсотни кур. Будем жить куриным хозяйством. Противно смотреть на дачников, - стонут, ноют, распродают последние простыни, а сидят сложа руки. Будем иметь по нескольку десятков яиц в день. Сами будем есть, на молоко менять, продавать в городе. Смотри: сейчас десяток яиц стоит 8 - 10 рублей...

  Ивану Ильичу было досадно, что Катя с таким увлечением посвящает в свои хозяйственные мечты этого чужого ей по духу человека. Он видел, с какою открытою усмешкою слушает Леонид, - с добродушною усмешкою взрослого над пустяковою болтовнею ребенка. А Катя ничего не замечала и с увлечением продолжала говорить. Иван Ильич ушел к себе и лег на кровать.

  - Еще я кабанчика откармливаю, осенью зарежем, - на всю зиму колбасы будут, ветчина, сало. А какие умные свиньи! Вот я никогда раньше не думала. Одно из самых умных животных... Хочешь, я тебе свое хозяйство покажу?

  Леонид вскочил на ноги.

  - Покажи.

  Лицо его сморщилось от неожиданной боли, но он поспешил разгладить морщины.

  - И хозяйство твое, и вообще всю вашу дачку. Ведь я ее еще не видел.

  Они вышли в сад. Леонид слегка прихрамывал. Солнце сверкало и грело. Сад был просторен, гол, но травка уже зеленела. На миндальных деревьях розовели набухшие бутоны. Сквозь ветки темнело море, огромное и синее.

  Катя выпустила из чулана под лестницей поросенка. Он очумело выскочил,