Вересаев Викентий Викентьевич - Сестры

Нешто это называется общественная работа, когда дома непорядок, за ребятами приглядеть некому, растут они шарлатанами, а ее дома никогда нету? Вот, мужу ее рождение, и то - когда пришла! Это что? Общественная работа?

  Женщина с толстой шеей спокойно ответила:

  - Мещанство разводишь, товарищ Буераков. А еще в партии состоял. Жена из дому уходит,- подумаешь! А ты - дома. Вот и посиди заместо ее, пригляди за ребятами. Новое, брат, дело. Ты по-старому брось глядеть.

  Голос у нее был очень уверенный, идущий из души. Она вдруг

  понравилась Лельке. Буераков разозлился, стал нападать на женщин, говорить о развале семьи. Только мужу и остается, что уходить.

  - Ну и уходи. Другого не найдет? Сколько вас угодно, только выбирай.

  - Да-а, уж вы теперь... "выбираете"! Через кажный месяц!

  - Это не ваше дело.

  - Как - не наше дело? Срамотитесь с мужчинами, а мужу твоему не будет дела?

  - Не будет никакого. На той неделе засиделся у меня товарищ по общественному делу до поздней ночи. Полетели по коридору сплЕтки: с мужчинами ночует! А я им только смеюсь: "Это касается меня одной, если бы я даже оставалась с мужчиною на половой почве. Это даже мужа моего не касается".

  Лелька легла спать с рядом новых, больших ощущений.

  * * *

  Про хозяев своих Лелька узнала вот что.

  Жили они себе, как все. И муж и жена работали на заводе. Придя с работы, жена стояла над примусом, бегала по очередям, слушала ворчания мужа за поздний обед, по воскресеньям стирала с домработницей белье. И вот наметилась на нее женорганизатор из ячейки, товарищ Ногаева. Беседовала с нею на работе, приходила на дом и сидела с нею за примусом. И не ждал товарищ Буераков, какой она ему готовила сюрприз. Вдруг выбрали его жену женделе-гаткой. Дарья Андреевна испугалась, уверяла, что неспособна, но на это не посмотрели. Сначала боялась, волновалась, постепенно втянулась. И увидела она, что есть широкая, деятельная жизнь не за примусами и корытами. Дома все пошло вверх дном. Товарищ Буераков скандалил, что нет надзора за домработницей, что ни с кого он ничего не может спросить, что жена и к обеду даже не приходит. А где ей было приходить? Работала она в жилищной комиссии,- осматривала жилища рабочих, следила за распределением комнат. Утром поест наскоро и - на работу в мазильную. В обеденный перерыв принимает народ в завкоме, вечером - на обследовании, и приходит домой в одиннадцать-двенадцать часов ночи. Как хватало сил выдержать такую жизнь! Дарья Андреевна осунулась, побледнела, но прежде вялые глаза стали живые, быстрые, голос сделался уверенным. Неподвижный серый гроб раскалывался, и из него выходил живой человек.

  А насчет самого Буеракова оказалось верно: вылетел из партии, как и сказал, за свою замечательную ненависть к религии. Дело было так. Пригласил он к себе на квартиру весь клир окрестить ребенка. Пришел священник, принесли купель. "Где же ребенок?" - "А вот, батюшка, сюда пожалуйте. Не один, а пятеро". И подвел его

  к кошелке со щенятами. Священник пожаловался в ячейку. И вот - Буеракова - за это - исключили из партии! Совершенно казалось невероятным, но - да, исключили! Это была самая большая боль в жизни Буеракова. Так он и не мог понять, за что с ним так поступили. И в душе он все это ощущал, что как бы не партия его исключила, а он, со скорбью и горечью, исключил из своего сердца не оценившую его партию. Однако председателем заводской ячейки воинствующих безбожников он остался. Иногда что-нибудь сморозит. Вдруг заявит: "Папа, сволочь этакая, был у нас лишенцем, а как выслали его из Союза, то теперь проповедует против нас крестовый поход". Поговаривали, что следовало бы его снять, но слишком мало было на заводе людей, а ненависть его к религии была, правда, очень велика.

  В общем, был он старикашка вздорный и кляузный, полный личной и классовой самовлюбленности. Везде он скандалил, отстаивая свои права и достоинство.

  Придет в заводский универмаг. На огромном блюде копченые сомы и карточка: "1 кило - 1 р. 25 к."

  - Отрежьте-ка мне двести граммов.

  - Двести граммов нельзя, продается только целыми рыбами. Товарищ Буераков грозно глядит:

  - Как это так - целыми рыбами? На кой мне черт целая рыба, я объемся, в ней три кило, вопрос исчерпан, режь двести граммов.

  - Не могу, гражданин.

  - Что-о? Вы знаете, с кем вы разговариваете? Я рабочий!

  - Это все равно.

  - Как - все равно? Вам все равно, что рабочий, что какой-нибудь буржуй или поп? Вы издеваетесь над рабочим покупателем!

  Голос его зычно звучит по всему магазину, собирается народ. Буераков объясняется с заведующим отделением, потом с заведующим магазином, опять слышится: "Да вы понимаете, с кем вы разговариваете? Я - рабочий! Поняли вы это дело?"

  И он уже сидит за жалобной книгой и строчит пространней-шую жалобу, в которой решительно ничего невозможно понять.

  

  

x x x

  

  Лелька была ловкая на руки. Не так страшно оказалось и не так трудно работать на конвейере. Она скоро обучилась всем нехитрым операциям сборки галоши. Ее сняли с "номеров" и посадили на конвейер начинающих. На бордюр. Из чувства спорта, из желания достигнуть совершенства Лелька все силы вкладывала в работу. Скоро она обогнала соработниц в быстроте исполнения своей операции. Торжествующе сложив руки на кожаном нагруднике, Лелька ждала, пока к ней подплывет на ленте следующая колодка.

  Вскоре ее перевели на обычный конвейер. Здесь Лельку сначала нервировала мысль о неуклонно подползающей на ленте колодке, но вскоре страх исчез, как у кровельщика исчезает страх перед высотой. Создалась автоматичность работы,- самое сладкое в ней, когда руки сами уверенно делают всю работу, не нуждаясь в контроле сознания.

  К бензину Лелька до некоторой меры привыкла, да и было его тут, в воздухе вокруг конвейера, раза в два-три меньше,- тут банка с резиновым клеем не стояла перед каждой работницей. Противно-сладкий запах бензина по-прежнему неотгонимо стоял в волосах и белье, но он воспринимался не с таким уже отвращением. О, Лелька знала: тяжелы последствия хронического вдыхания бензина. Уже через два-три года работы исчезал самый яркий румянец со щек девушек, все были раздражительны и нервны, в тридцать лет начинали походить на старух. Но об этом сейчас не думалось, как не думается человеку о неизбежной смерти. Лелька была в упоении от тех новых чувств, которые она переживала в конвейерной работе.

  Не было ощущения одиночества и отделенности, какое она переживала, когда работала на "номерах". Тут была большая, общая жизнь, бурно кипевшая и целиком втягивавшая в себя. Все были неразрывно связаны друг с другом. Начинала одна какая-нибудь работница работать медленнее,- и весь конвейер дальше начинал давать перебои. Заминка на одном конце отдавалась заминкой на другом. Одна общая жизнь сосредоточенно билась во всем конвейере и властно требовала отдачи себе всего внимания, всех сил. Сладко было отдавать этой общей жизни силы и внимание, и безумно-сладко было ощущать тесное свое слияние с этой жизнью.

  И вот еще что заметила в себе Лелька. Какая-то внутренняя организованность вырабатывалась от конвейерной работы. Все движения - быстрые, точные и размеренные, ни одного движения лишнего. Исчезала из тела всякая расхлябанность и вялость, мускулы как будто превращались в стальные пружины.

  Однажды утром Лелька убирала у себя комнату - подметала, вытирала пыль, чистила щеткою пальто. И вдруг радостно ощутила и тут во всем - ту же приобретенную ею быструю и размеренную точность всех движений.

  * * *

  Юрка и Спирька стали ходить на занятия в кружок текущей политики, который вела Лелька. Юрка слушал с одушевлением. Спирька всегда садился в отдалении, слушал боком. Ему и совестно было учиться чему-нибудь у девчонки, и обидно было, что не может здесь первенствовать и держаться соколом. Да и мало, в сущности, было интересно, о чем рассказывала Лелька, особенно, когда начиналось: "империализм", "стабилизация капитализма", "экономическая блокада". Но его бешено тянуло к Лельке, и он не знал, как к ней подступиться.

  Лелька видела его влюбленные глаза, ей было смешно. Но все приятнее становилось злорадное ощущение власти над этим широко-косым наглецом с пушистыми ресницами и странно узкими черными бровями в стрелку. Она не могла забыть, как он тогда заглянул ей в глаза.

  А Спирька старался вовсю. Завел себе новый, ярко-зеленый джемпер. И вот однажды явился на занятия: гривка волос тремя изящными волнами была пущена на лоб. Специально для этого Спирька зашел в парикмахерскую. Называется "ондулясьон".

  Кончился час. Все поднялись. Вдруг веселая рука взъерошила сзади хитрую Спирькину прическу, вся она пошла к черту. Спирька в гневе вскочил и обернулся. Перед ним, хохоча, стояла Лелька.

  - Что это, Кочерыгин? Что за уродство ты напустил себе на лоб?

  Он спросил испуганно:

  - А что? Некультурно?

  Лелька зло смеющимися глазами вглядывалась в его лицо.

  - Погоди, погоди... А это что? Я все дивилась, почему у тебя такие узкие и красивые брови. А оказывается... Ха-ха-ха!.. Они у тебя - п-о-д-б-р-и-т-ы!

  Все девчата и парни хохотали. У Спирьки гневно разгорались глаза, и он возражал с самолюбивою развязностью:

  - Э! Это ничего не составляет!

  Ребята из Лелькина кружка уходили. Входили ребята более серьезные, изучавшие диамат (диалектический материализм). Кружок по диамату вел комсомолец Арон Броннер, брат Баси. Лелька раза два мельком встречалась с ним у Баси. Он ей не понравился. Стало интересно, как он ведет занятия. Лелька осталась послушать.

  Наружность Арона была ужасная, и он ни в чем не походил на сестру. Бася была красавица. Арон был безобразен: огромная голова, вывороченные губы, узенькие плечи, выдавшиеся вперед; в веснушках, и весь рыжий: не только волосы рыжие, но и брови, даже ресницы на припухших веках были бледно-рыжие.

  Но когда он сел за стол, вынул блокнот с конспектом и вдруг улыбнулся, он Лельке понравился: улыбка была грустная, смущенная и ужасно добрая. Арон заговорил. Стал излагать возражения Энгельса Дюрингу по вопросу о том, делает ли диалектический материализм излишним философию как отдельную науку. Тут он совсем заинтересовал Лельку, даже безобразие его стало не так заметно. Глазки за припухшими веками засветились глубоко серьезным светом; в углах толстых губ дрожала добродушная насмешка: как будто для себя, внутри, Арон соглашался далеко не со всем тем, что излагал ребятам. Беспокойно и завистливо ощущалось, что он знает и понимает больше, чем говорит, и даже как будто больше того, кого излагает. То есть, значит,- больше самого.., Энгельса? Ого!

  Лелька спросила соседа:

  - Докладчик - из вуза или у нас работает?

  - У нас, в закройной передов.

  Лельке стало смешно: никак не могла она себе представить этого головастого лектора режущим на цинковом столе резину для передов.

  * * *

  В ЧАСТНУЮ ЛЕЧЕБНИЦУ

  БОЛЕЗНЕЙ УХА, ГОРЛА И НОСА

  Д-РОВ ДАВЫДОВА И ПЕРЕЛЬМАНА

  Дорогие товарищи! Прочитав в публикации "Красной нивы" ваш адрес, обращаюсь к вам с просьбой такого сорта. У меня более солидное лицо, толстый нос и вдобавок сросшиеся брови, а также вдобавок и широкие. Вот и все недостатки моего лица. Теперь если можно сделать операцию моему носу, чтобы его сузить, а также чтобы он был потоньше, и если можно сузить и уничтожить волос сросшихся бровей, то пришлите ответ немедленно. И ответьте мне, сколько это будет стоить все лечение.

  Спиридон Кочерыгин, рабочий-лакировщик

  завода "Красный витязь".

  * * *

  Лелька вся жила теперь в процессе новой для нее работы на заводе, в восторге обучения всем деталям работы, в подготовке к занятиям в кружке текущей политики, который она вела в заводском клубе. Далекими становились личные ее страдания от воспоминания о разрыве с Володькой. Только иногда вдруг остро взмахнет из глубины души воспоминание, обжигающими кругами зачертит по душе - и опять упадет в глубину.

  Давно была пора заняться зубами - многие ныли. Но в вихре работы и сама боль ощущалась только как-то на поверхности мозга, не входя в глубь сознания. Однако в последнюю ночь зубы так разболелись, что Лелька совсем не спала и утром пошла в заводскую амбулаторию к зубному врачу.

  Сидела в ожидальней в длинной очереди. За разными дверями принимали врачи разных специальностей,- к каждой двери были очереди. Лелька сидела, сонно смотрела перед собою. Вдруг видит: из одной очереди вышла пожилая работница, стала в угол за кипятильником "Титан", спиною к сидевшим, что-то стараясь закрыть. Но Лелька увидела: вынула из кармана маленький пузырек, отбила головку и стала из пузырька поливать себе руки. Пузырек бросила в угол. Воровато огляделась. Лелька поспешно отвела глаза. Работница опять села в очередь.

  Что такое? В чем дело? Лелька поглядывала на работницу. Руки ее покраснели, кое-где даже как будто вздулись волдыри. Леля стала ходить по приемной, как будто случайно подошла к углу, уронила на кафельный пол свою красную книжку-пропуск, нагнулась и вместе с книжкою подняла пузырек. Трехгранный, рубчатый; на цветной этикетке - "Уксусная эссенция". Лелька побледнела. Сердце заколотилось.

  Решительно подошла к работнице.

  - Вот что, товарищ, уходите-ка с приема. Вы себе сейчас полили руки уксусной кислотой, чтобы получить бюллетень.

  - Какой кислотой? С ума, что ль, ты спятила? - работница быстро стала сыпать негодующими словами.- И как не стыдно врать! Я еще не на Ваганьковом, не в крематории, чтобы на меня врать!.. Кипятила намедни воду на примусе и обварила руку.

  Соседки враждебно поглядывали на Лельку.

  - Ты что тут, контролерша, что ли?

  - Товарищи, стыдитесь! При чем тут контролерша? Мы все сейчас - хозяева производства, мы не на капиталистов работаем. Как же мы можем допускать, чтобы наше рабочее государство платило деньги по бюллетеню человеку, который нарочно руки себе испортил, чтобы не работать!

  - А тебе что? Не из своего, чай, кармана будешь платить.

  - Плыла бы лучше мимо. Ишь, подглядела! Кто тебя звал?

  Работница с обожженными руками продолжала кричать на всю ожидальную, всем показывала руки, рассказывала подробно, как обварилась из самовара.

  Бледная Лелька решительными шагами расхаживала из одного конца ожидальной в другой.

  Из двери сестра крикнула:

  - Номер восемнадцатый!

  Работница вошла к доктору. Леля раза два прошлась по приемной, потом быстро открыла дверь и вошла тоже. Доктор осматривал красные, в волдырях, руки работницы.

  - Доктор, может быть, вот этот пузырек поможет вам определить истинные причины ожога у больной. Десять минут назад она в углу приемной полила себе руки из этого пузырька.

  Больная сначала остолбенела, потом опять быстро стала сыпать о самоваре, о бесстыдном вранье. Но доктор уже привык к таким вещам. Он обнюхал руки больной и равнодушно сказал:

  - Вот мазь. А бюллетеня вам не будет. Работница, плача, вышла в ожидальную.

  - Что ж я теперь делать буду? Работать не могу, бюллетеня не дали... У-у, сука подлая, подглядчица! Шпионка! Глаза бы таким вырывать с самым корнем!

  * * *

  Работницы ночной смены толпились на широком заводском дворе,- кончили работу и ждали, когда заревет гудок и распахнутся калитки. От электрических фонарей снег казался голубым. Лелька

  увидела Басю Броннер. Взволнованно и слегка пристыженно рассказала ей об утреннем происшествии в амбулатории. Бася сурово сверкнула глазами,

  - Очень хорошо сделала! Молодец девчонка!.. Ах, черт! Расстреляла бы всю эту сволочь. Вредители проклятые! - Вдруг рассмеялась.- Руки обожжены, значит, а бюллетеня не получила,- здорово! Нужно потребовать от врача, чтобы сообщил о ней в завком. Какой ее врач принимал?

  Вынула блокнот и все записала. Лелька поморщилась.

  - Что там, оставь уж, Баська! И без того она наказана. Бася нетерпеливо повела плечами:

  - Эх, это гуманничанье интеллигентское! Бро-ось!

  Заревел гудок, работницы и рабочие восемью черными потоками полились в распахнувшиеся калитки.

  Вышли и Лелька с Басей. Долго ходили по улицам. Бася говорила:

  - Такой кустарной борьбе, в одиночку, грош, конечно, цена. Нужно ее поставить на широкую ногу, придать борьбе общественный характер. Ты не представляешь, как крепко сидит в рабочем, и особенно в работнице нашей, это старое, рабское отношение к производству: надувай, сколько сумеешь! А что еще хуже, и что в них еще крепче сидит, это - старое представление о товарищеской солидарности. Добросовестная работница всей душой болеет за производство, а рядом с нею - злостная лодырница, только портит материал, форменная вредительница. И та смотрит на нее, сама же возмущается, а нет, ни за что не заявит мастеру. И так брезгливо: "Что, я на товарища буду доносить?" Всю еще психологию надо перестраивать.

  И деловито перебила себя:

  - Нужно будет вот что: переговорить в ячейке и встряхнуть хорошенько легкую нашу кавалерию. Как всегда у нас: в прошлом году взялась за дело горячо, а потом совсем закисла. Нужно ее двинуть на борьбу с пьянством, с лодырничеством и вредительством.

  А когда прощались, Бася крепко, по-мужски, пожала руку Лельки и властно сказала:

  - Лелька! Я на тебя очень рассчитываю, не зря так старалась сманить тебя на наш завод. Работе своей ты теперь уж обучилась. Пора в настоящее дело. Всей головой.

  - А я для чего же сюда пошла?

  * * *

  В субботу под вечер сидели на скамеечке у ворот три рабочих-вальцовщика, покуривали папиросы "Басма" и беседовали.

  Старичок с впалою грудью, с рыжевато-седой бородкой говорил:

  - Без нее и аппетиту настоящего нету. А как выпьешь перед обедом лафитничек,- и ешь за обе щеки... А теперь,- что такое, скажите, пожалуйста: за поллитровки два рубля отдай, сдачи получишь две копейки. Это что,- рабочее государство, чтоб с рабочего такие деньги драть? А раньше бутылка стоила всего полтинник. Другой, очень большой и плотный, поддержал:

  - И выпить-то негде. Только в сортире и можно. На улице станешь пить - милиционер тебе один рубль штрафу; спорить начнешь - в отделении три заплотишь. Нужно, чтоб в нарпите и водочку продавали,- вот бы тогда было хорошо. Сиди в свое удовольствие.

  - Хо-хо! - третий, с подстриженным треугольником волос под носом, расхохотался.- Еще в нарпите тебе водку продавай!.. Нет, как в четырнадцатом году продажу по случаю войны прекратили, с той поры я не пью. И до чего же хорошо!

  Большой возразил неохотно:

  - Нужно чем-нибудь развлечься. Скучно. Как не выпить.

  - Клуб тебе на то есть.

  - Ну, клуб! Всегда молодых битком. Да и что там? Кино, театр. Надоело.

  - А тебе чего надобно в клубе, что не надоело? Большой замолчал в затруднении. Рыжебородый же старичок твердо ответил:

  - Надобно, чтоб бутылка была пятьдесят копеек, чтобы было где с приятелем выпить и закусить. Дома что? Только во вкус придешь - жена за рукав: "Буде!" Какое удовольствие? Пивных,- и тех поблизости нету,- запрещены в рабочих районах. За Сокольничный круг поезжай, чтоб пивнушку найти. Это называется: диктаторство пролетариата! Буржуям: пожалуйте, вот вам пивная! А рабочему: нет, товарищ, твой нос до этого не дорос!..

  - Буде тебе! - третий с опаскою оглянулся.

  - Что "буде"? Я правильно говорю, я никого не боюсь, самому Калинину это самое скажу. Или вот такой параграф: в субботу и воскресенье спиртные напитки продавать запрещено. Это в кого они наметились, понял ты? В рабочего же человека! Торговец там или интеллигент,- он и в будни может купить. А мы с тобою в будни на какие капиталы купим? Вот зато нам сейчас с тобою выпить захотелось, иди к Богобоязненному, целкаш лишний на бутылочку накинь.

  Большой вздохнул.

  - А идти не миновать. Выпить охота. Старичок решительно встал.

  - И нече время терять. Идем!

  Свернули в переулочек. Серые тесовые ворота, старый, но крепкий четырехоконный домик с палисадником. Недалеко от ворот стояли три парня и безразлично смотрели. Были уже сумерки. На дворе постучались в дверь. Открыл высокий старик, иссохший, с иконописным ликом, похожий на Иисуса Христа, по прозвищу Богобоязненный. Впустил в горенку, зажег свет - и тогда стал похож на Григория Распутина ¹⁴ . Вышел в другую комнату, долго там что-то передвигал, скрипел и вынес бутылку водки.

  Довольные, вышли оба из ворот. Вдруг подошли к ним парни.

  - Вы что в доме этом делали? Старик грозно крикнул:

  - А вам что?

  Молодой парень с кепкой на затылке быстро распахнул у старика полы пальто и выхватил из кармана пиджака бутылку.

  - Хха-а! Это что у вас, гражданин?

  - А тебе что?! Кто ты таков? Сопляк, пошел прочь, пока тебе соплей не утер!

  Парень крикнул высокого роста товарищу, неподвижно смотревшему на то, что делалось:

  - Юрка! Обыщи другого гражданина! Может, и у него что под одежей!

  Юрка продолжал неподвижно стоять, засунув руки в карманы. Подскочил третий парень и ощупал старикова спутника. Тот пожал плечами и покорно поднял руки, как перед грабителями. У него ничего не нашли.

  Оська Головастое, наслаждаясь своею ролью и властью, сказал большому:

  - Вы, гражданин, можете идти, а вас (к старику) мы попросим в отделение милиции для составления протокола.

  - Да кто вы такие? Уголовный розыск, что ли?

  - Легкая кавалерия.

  - Ка-ва-ле-ри-я... То-то я смотрю, рожи как будто все свои, рабочие... Тьфу! До чего испоганились людишки!

  Оська и Ромка повели старика в милицию. Сзади, понурив голову, брел Юрка.

  В отделении милиции дежурный стал составлять протокол.

  - У кого вы, гражданин, купили вино? Старик сердито кричал:

  - Ни у кого я не покупал! Вчера вечером купил в лавке Центро-спирта! А сейчас с приятелем шли в лес выпивать. Оська торжествующе спросил:

  - А зачем к Богобоязненному заходил?

  - Не обязан я отвечать, к кому зачем заходил! Я свободный гражданин советского государства! Почетный! Рабочий, пролетарий! Имейте в виду! Куда хочу, туда и отправляюсь!

  Несмотря на все расспросы, Богобоязненного старик не выдал. И с омерзением глядел на парней. Послали наряд милиционеров сделать обыск у Богобоязненного. Стали подписывать протокол. Оська сказал:

  - Юрка, подпишись!

  - Ну тебе!

  Юрка махнул рукою и вышел из отделения.

  * * *

  Пропала безутратная веселость Юрки. Ходил он мрачный, рассеянный и, вспоминая, болезненно морщился. На работе не глядел на товарищей. Раз услышал за спиною, когда проходил к своей машине:

  - Вон доносчик идет. Иван Иваныча Зяблова арестовывал, в милицию водил.

  В курилке, когда он входил, разговоры замолкали.

  * * *

  В обеденном перерыве, когда Юрка в мрачной задумчивости стоял в очереди за супом в столовой нарпита, к нему взволнованно подошел Спирька. Глаза в пушистых ресницах смотрели из-под низкого лба враждебно. Спросил отрывисто:

  - Тебя Лелька Ратникова записала в легкую кавалерию?

  - Ну да, записала.

  - Почему ж меня не записала? Вот стерва. Хуже я тебя, что ли!

  - А я знаю? Чего сам не запишешься? Зайди в ячейку.

  - Тебя она записала, а я сам пойду записываться! - Потер широкую переносицу.- Какая стерва, а?.. Будешь сегодня на молодежной вечеринке в клубе?

  - Нет, не пойду. Невесело что-то мне.

  - Лелька будет.

  - А мне что!

  - Я пойду.

  Спирька сказал это с угрозой.

  * * *

  Пришел Спирька на вечеринку. В темно-синей сатиновой рубашке с густо нашитым рядом перламутровых пуговок от ворота почти до пояса. Разговаривал с Лизой Бровкиной и нервно смеялся. Она спросила:

  - Что это ты какой веселый?

  - Сейчас зуб себе вырвал.

  - Шибко болел?

  - Стану я больной зуб рвать! Здоровый, конечно. Чтоб золотой вставить.

  Увидел в густой толпе Лельку. Сразу стал угрюмый. Угрюмо кивнул ей головой и отвернулся.

  Лелька шла с Зиной Хуторецкой, каждая несла в руках по фотографическому аппарату. Вошли в боковую комнату. Над дверью была большая надпись:

  

  

БЕСПЛАТНО! ПОРТРЕТЫ!

  Каждый получит в конце вечера свое собственное изображение поразительного сходства!

  

  Уже стояла длинная очередь далеко в коридор. Леля и Зина, давясь от смеха, защелкали аппаратами. Парни подбоченивались и принимали молодецкий вид, девчата придавали глазам томное выражение. Но это был шутовской номер: затворами щелкали впустую, а в конце вечера каждый снявшийся должен был получить в конверте грошовое зеркальце.

  Спирька стал в очередь. Устроился так, чтобы попасть к Лельке. Стал в позу, выпрямился и придал лицу глубоко меланхолическое укоряющее выражение. Лелька щелкнула затвором и равнодушно сказала:

  - Следующий!

  Спирька постоял. Поглядел. Медленно вышел из клуба.

  Вечеринка была грандиозная,- первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока оратор из МГСПС ¹⁵ скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсек-ции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил:

  - Товарищи! Давайте будем потише!

  В отдельных комнатах были устроены разные аттракционы. Распорядительницы-комсомолки с веселыми лицами зазывали желающих набросить удочкою кольцо на горлышко бутылки или с завязанными глазами перерезать ножницами нитку с тяжестью. В комнате No 28 танцевали под гармонику вальс, краковяк, тустеп. Здесь усердно отплясывал Васенька Царапкин,- в крахмальном воротничке, а из бокового кармашка пиджака выглядывал ярко-зеленый шелковый платочек. Танцевали больше парни с парнями, девчата с девчатами.

  Внизу, в полуподвальном этаже, по длинному коридору только что начали новую эстафету в мешках. Лелька глядела с другими и смеялась.

  Вдруг - треск и раскатывающийся звон разбитого стекла. У входа, в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал в окна.

  Потом сверкнувшим взглядом внимательно оглядел ребят. И вдруг, сильно размахнувшись, швырнул кирпич в их кучу, как раз в то место, где стояла Лелька. Девчата завизжали, все бросились на другой конец коридора и там сбились в кучу.

  На минуту настала тишина. В одном конце коридора стояла онемевшая толпа парней и девчат, на другом - широкоплечая фигура Спирьки с растрепанной головой. Он держал на изготовке кирпич и глядел на одну Лельку.

  Лиза Бровкина возмущенно сказала:

  - Ребята, да укротите же его! Ведь он всех здесь искалечит!

  Но парни мялись и не двигались.

  У Лельки взмыла из глубины души холодная, озорная дерзость. Весело захватило дух. Уверенным шагом, высоко держа голову, она пошла прямо на Спирьку.

  Спирька удивился, опустил кирпич и медленно пошел ей навстречу. Несколько парней двинулось следом за Лелькой. Спирька сверкнул глазами, и кирпич полетел мимо Лельки в глубину коридора. Ребята шарахнулись назад. Лелька сильно побледнела.

  Подошла, положила руку на плечо Спирьки.

  - Спирька! Как не стыдно! Что за хулиганство! А еще комсомолец!

  Спирька задыхался. Глаза в пушистых ресницах со страданием глядели на Лельку.

  - Лель!.. Лель!..

  Он всхлипнул и крепко ударил себя кулаком в грудь.

  - Лель! За что ты меня обидела?

  - Чем я тебя обидела?

  - Юрку позвала в легкую кавалерию, а меня нет? А мы вместе с ним тебя в кружке слушали... Я ведь тоже слушал, старался... Чем я хуже его оказался? ЛЕ-ель!..

  Он выронил кирпич, рыдал и продолжал бить себя кулаком в грудь.

  Вдруг вокруг него выросли фигуры парней, бросились на Спирьку. Он зарычал. Ребята схватили его за руки и стали их закручивать назад. Он вывертывался, рвался, но подбежали еще парни. Так закрутили ему назад руки, что Спирька застонал. И вдруг Лелька увидела: Оська Головастое теперь, когда Спирька был беззащитен, яростно бил его кулаком по шее.

  Лелька в негодовании крикнула:

  - Брось же, Оська! Что за гадость!

  Спирька неожиданно изогнулся, с силою боднул Оську головою в лицо, вырвался и, шатаясь, побежал к двери. Разгоряченные ребята - за ним. Оська стоял, зажав ладонями лицо, из носу бежала кровь. Вдруг - дзеньканье, звон, треск. У двери были сложены оконные рамы, Спирька споткнулся и упал прямо в рамы. Барахтался в осколках стекла и обломках перекладин, пытался встать и не мог.

  Его вытащили. Оська с остервенением кинулся его бить, но другие не пустили. Спирька пришел в себя, беспомощно стоял и с удивлением глядел на свои залитые кровью руки, и как ручейки крови бежали с лица на нижнюю рубашку, выглядывавшую из разрывов верхней. Кровь не капала, а бежала быстрыми ручейками. Лелька сказала:

  - Это серьезная штука. Нужно его отправить на перевязку. Спирька встряхнулся.

  - Куда отправить? Никуда не пойду. И заворочал опять обезумевшими глазами. Явился заведующий клубом, распорядители. Спирька отказывался идти, буйствовал, кричал:

  - Ни с кем не пойду, только с Лелькой!

  И со звериною хитростью все время держался спиною к стене, чтоб его опять не схватили сзади. Лелька пожала плечами.

  - Одна я с тобою не справлюсь. Не доведу. Пусть вот хоть Шурка Щуров с нами пойдет.

  - Шурка? - Спирька внимательно оглядел Шурку,- Тех-ни-че-ский секретарь? Доверяю! Ладно!

  Втроем пошли в больницу. В середине - шатающийся, весь залитый кровью Спирька, а под руки его держали с одной стороны Лелька, с другой - Шурка Щуров.

  Спирька в счастливом упоении все бил себя кулаком в грудь и твердил:

  - Из всех ребят! Из всех девчат! Боль-ше всех я уважаю тебя! Только тебя уважаю, больше н-и-к-о-г-о!,. ЛЕ-ель! Видишь транвай идет? Скажи одно слово,- сейчас же лягу на рельсы!

  Лелька шла и в душе хохотала. Ей представилось: вдруг бы кто-нибудь из бывших ее профессоров увидел эту сценку. "Увеселительная прогулка после вечера смычки". Хха-ха! Ничего бы не понял бедный профессор, как можно было променять тишину и прохладу лаборатории на возможность попадать в такую компанию, как сейчас. Стало ей жаль бедного профессора за его оторванность от жизни, среди мошек, блошек и морских свинок.

  * * *

  Юрка тосковал и не знал, куда себя деть. Вышел новый номер заводской газеты "Проснувшийся витязь". В нем Юрка прочел:

  

  

НА ЧЕРНУЮ ДОСКУ!

  В штаб легкой кавалерии поступило заявление, что некий Воробьев, по прозванию Богобоязненный, бывший рабочий нашего завода (какой позор!), торгует вином. Этот Воробьев очень хитрый и ловко умел скрывать от милиции свои делишки. Вальцовщик Иван Зяблов в минувшую субботу зашел к нему с товарищем, купил бутылку водки, но при выходе был остановлен отрядом легкой кавалерии нашего завода. Попросили его в милицию. Когда стали составлять протокол, то Зяблов стал скрывать этого шинкаря и ругать кавалеристов. Что это за рабочий, который скрывает шинкаря? Мы не ожидали, что на нашем заводе могут быть такие несознательные рабочие. На черную доску вальцовщика Ивана Зяблова!

  

  Но и эта заметка не изменила настроения Юрки. Напротив, еще стало противнее на душе. "В штаб легкой кавалерии поступило заявление..." Это он там нечаянно проговорился про Богобоязненного, у которого и сам не раз покупал прежде вино. Проговорился, ребята пристали, пришлось сказать адрес... Ой, как все мерзко!

  Юрка не знал, что сделать, чтоб утишить тоску. Напился пьян. Легче не стало.

  * * *

  Могучий рев гудка на весь поселок, заливистые звонки по цехам: половина двенадцатого, часовой перерыв на обед.

  Юрка остановил свою машину, вяло побрел в столовку. По проходам и лестницам бежали вниз веселые толпы девчат. Девчата, пересмеиваясь, стояли в длинных очередях к кассе и к выдаче кушаний. Буро-красные столы густо были усажены народом,- пили чай, ели принесенный с собою обед или здесь купленные холодные закуски (горячие блюда в заводской столовке не готовились,- пожарная опасность от огня: бензин). Весело болтали, смеялись, спорили.

  Юрка сидел в углу, угрюмо жевал колбасу с плохо выпеченной булкой и с завистью смотрел на кипевшую вокруг бездумно-веселую беззаботность. Увидел у окна в куче девичьих голов хорошенькую головку Лельки с вьющимися стрижеными волосами. Лелька, смеясь, горячо что-то говорила Лизе Бровкиной. Вот Леля: она все знает, все понимает, что хорошо, что плохо, у ней настоящие взгляды, марксистские... Эх, муч-чение!

  Лелька встала из-за стола, пошла с Лизой из столовой. Юрка бросил начатый стакан чая и побежал следом. Нагнал в раздевалке, меж вагонеток, груженных рамками с готовыми галошами.

  - Здравствуй, Леля!

  - А-а, Юрка! - она радушно протянула руку.- Читал в газете про ваш налет? Юрка потемнел.

  - Читал.

  Лелька внимательно поглядела на него, взяла за концы пальцев и потянула за собой.

  - Пойдем, поговорим.

  Они пошли длинными и молчаливыми залами за раздевалкой, где чернели огромные вулканизационные котлы. Ходили по рельсовым путям взад-вперед и горячо говорили.

  - Юрка, Юрка, глупая ты голова! Неужели и теперь не понимаешь? Какая у нас может быть установка? Пойми, - только одна: все, что способствует приближению социализма, то хорошо. Что вредит, то - к черту, с тем нужно бороться всеми силами, без пощады и без гнилых компромиссов. Ну а что, скажи: правильно поступает наша власть, когда борется с пьянством рабочих, когда запрещает продажу спиртных напитков?

  - Ясно правильно.

  - Н-ну-у?..- Лелька взъерошила Юрке волосы.- О чем же ты мучаешься, чем терзаешься? Дурак, дурак!

  Взяла Юрку под руку, прижалась к его руке, и так пошли к раздевалке.

  - Мы с тобою еще много делов наворочаем. Это у тебя "детская болезнь", остатки старой, дореволюционной психики.

  Юрка радостно ощущал, как к локтю его прижималась тугая грудь Лельки. Волна уверенной радости окатила душу. Лелька видела его влюбленные глаза, и ей хотелось почувствовать свою власть над ним.

  - Ну, сейчас гудок. Бежать на работу. Вот что, Юрка. В штабе нашей легкой кавалерии я предложила такую штуку: нужно повести решительную борьбу с прогульщиками. Прогулы дошли до четырнадцати процентов. Ты понимаешь, как от этого падает производительность. И вот что мы надумали... С понедельника мы работаем в ночной смене, ты - тоже?

  - Ага!

  - Так вот. В понедельник к восьми утра мы собираемся в завкоме, получаем список всех не явившихся на работу, разбиваемся на отряды - и на квартиры к прогульщикам. Проверяем - уважительный прогул или неуважительный.

  Опять вихрь омерзения закрутился в душе Юрки, он неохотно промычал что-то, будто бы одобрительное. Лелька опять внимательно поглядела на него.

  - Значит, в понедельник, в восемь утра, в завкоме. Придешь?

  - Приду.

  - Ну, смотри! Если надуешь...

  Она погрозила ему кулаком.

  Заревел гудок. Опрометью оба бросились к своей работе.

  * * *

  В завкоме, в комнате Осоавиахима ¹⁶, в понедельник собрались ребята-налетчики. Походом руководила Бася. Распоряжалась властно и весело. Шурка Щуров, во всяком деле незаменимый технический секретарь, принес длинный список работниц и рабочих, не явившихся сегодня на работу.

  - Го-го! - общий раскатился хохот.- Какой эпидемический день!

  Бася спросила Шурку:

  - А адреса их раздобыл?

  - Ну да, раздобыл. А то как же?

  - Молодец, парень. Забыла тебе сказать. Боялась, сам не сообразишь.

  Шурка, играя, схватил ее за запястья. Бася спокойно отстранила его руки.

  - Брось заигрывать! Молодой парень, а к старухе лезешь... Ну, рассаживайся, ребята. Будем распределять адреса по районам.

  С шутками и смехом сортировали адреса, потом стали распределять районы.

  Лелька под столом ласкающе потянула Юрку за концы пальцев и сказала:

  - Мы с тобой.

  Юрка радостно отозвался:

  - Ладно!

  Распределили. Лельке с Юркой достался район Миллионной улицы. Юрка, сначала веселый, вдруг опять почему-то стал мрачен. Лелька исподтишка приглядывалась к нему. Делом женского самолюбия стало для нее - подчинить себе этого парня, заставить его радостно, с сознанием своей правоты исполнять то, что сейчас - она видела - он исполнял с надсадом и отвращением.

  Когда они выходили, Юрка вдруг сказал:

  - Я тебя очень прошу: давай с кем-нибудь поменяемся районами.

  Лелька удивилась.

  - Почему?

  - Видишь ли... - Он замялся, вынул список, подчеркнул ногтем.- Спиридон Кочерыгин. Это мой приятель закадычный. Спирька. Ты знаешь. Сколько гуляли вместе! Как я к нему приду?

  Лелька строго смотрела на него.

  - Юрка! Ты для своих приятельских отношений готов пожертвовать революционным долгом? Стыдись!

  - Да нет, я что ж... Я понимаю. Нешто я против этого? Я только прошу, поменяемся районами, чтоб не мне к нему идти... Холодно и упрямо Лелька ответила:

  - Как хочешь. Меня не пугает, что мне к Спирьке придется идти,- чего мне меняться? А ты меняйся, твое дело. Проходили мимо Шурка Щуров с Лизой Бровкиной.

  - Шурка! Хочешь, пойдем со мной? А Юрка с Лизой пойдет. Ему что-то со мной не по дороге. Шурка с готовностью отозвался:

  - Есть!

  Но Юрка отстранил его.