Вересаев Викентий Викентьевич - Сестры

вечать. Задумывалась. Вполголоса сказала сама себе:

  - Черт знает что!.. Ну, пока! И ушла.

  Ведерников ее поджидал. Она с любопытством оглядела украдкой его комнату. Было грязновато и неуютно, как всегда у мужчин, где не проходит по вещам женская рука. Мебели почти нет. Портрет Ленина на стене, груда учебников на этажерке. Ведерников сидел за некрашеным столом, чертил в тетрадке фигуры.

  - Чем это ты занимаешься?

  Он поднялся, устало провел рукою по лбу.

  - Геометрическую задачу решал.

  Сложил тетрадку, положил на этажерку. Лелька села на подоконник и развязно болтала ногою.

  - Здорово тебе работать приходится. И на производстве, и общественная работа, и на рабфаке. Как выдерживаешь!

  - Ну, как будем материал обрабатывать? Садись к столу.

  Сели, стали разбираться в цифрах: количество ударных бригад, снижение брака, результаты соревнования. Работа была огромная. Сидели до позднего вечера. Оба увлеклись.

  Ведерников с злыми глазами говорил:

  - Инженеры не оказывают никакой помощи, на этом необходимо заострить вопрос. Соревнование идет мимо них. И мы определенно должны сказать на конференции: "Товарищи! Вы ни черта нам не помогли!"

  - Правильно. Ну, погоди. Значит,- выводы? Первый: соцсоревнование себя оправдало как метод вовлечения рабочих масс в руководство нашим заводом.

  - Так. Второе,- обязательно: рабочий с самого начала подхватил хорошо, но организации проспали, встряхнулись только после лета.

  Хорошо работалось. Почувствовали себя ближе друг другу. Выработали тезисы.

  Ведерников сидел, понурив голову, и вдруг сказал:

  - Да. А по правде ежели сказать, трудно будет, понимашь, широко развернуть у нас ударное дело. Лелька изумилась.

  - Почему?

  Он помолчал и ответил:

  - Деревня.

  - Что - деревня?

  - Сколько у нас настоящих пролетариев на заводе, много ли? Все больше деревенские. А что им до завода, до производства? Им бы дом под железом построить себе в деревне, коровку лишнюю завести, свинью откормить пожирнее... Собственники до самой печенки, только шкура наша, пролетарская.

  Лелька радостно слушала. В первый раз Ведерников говорил с нею задушевно, без отчужденности. Ее глаза светились жадным вниманием, она не отрывала их от глаз Ведерникова.

  - У меня даже такая, понимашь, идея: не нужно бы совсем их на заводе, гнать вон всех без исключения. Это злейшие классовые наши враги... Э-эх! Пока не переделаем деревню, пока не вышибем из мужичка собственника, не будет у нас дело ладиться и со строительством нашим. Вся надежда только на коллективизацию.

  Был уж второй час. Ведерников спросил:

  - Кто доклад будет делать?

  - Как хочешь.

  - Сделай лучше ты. Ты здорово говоришь, умеешь публику разжечь.

  Лелька вспыхнула от радости: никогда она не ждала, что он скажет ей так. До смешного покраснела и засияла, как маленькая девочка.

  - Да и правду ты сказала,- уж очень мне работы много и без того. Совсем времени нету.

  Лелька взглянула с загоревшеюся ласкою.

  - Я очень рада. Где тебе, правда! Работа огромная. А у меня времени много свободного. Разберу, подсчитаю все цифры, дам диаграммы. Чудесно все сделаю, ты уж ни о чем об этом не думай.

  Ведерников не шевелился и пристально глядел ей в глаза. В квартире было очень тихо. Лелька встала и медленно начала собирать бумаги. Взглянула на часы в кожаном браслете.

  - У, как поздно. Ну, пока!

  И протянула руку. Ведерников задержал в руке ее руку и все продолжал смотреть в глаза. Потом, не выпуская руки, левою рукою обнял Лельку за плечи, положил сзади руку на левое ее плечо и привлек к себе. Лелька вспыхнула и обрадованно-по-корным движением подалась к нему.

  

  

x x x

  

  Утром Юрка стремительно выскочил на площадку лестницы, надевая на ходу пальто. Сверху медленно спускалась Лелька, с необычным, как будто солнцем освещенным лицом.

  Юрка в изумлении остановился, рассмеялся было от неожиданности, но вдруг побледнел. Стоял с еще зацепившеюся за лицо улыбкою и ничего не говорил.

  Лелька равнодушно спросила:

  - Ты на работу?

  - Ага!

  - Чего так рано вылетел?

  - Кажется, опоздал.

  Лелька взглянула на часы в браслете.

  - Нету и семи. Еще первого гудка не было. И так же медленно пошла по лестнице вниз. Юрка остался стоять на площадке.

  * * *

  Лелька и Ведерников стали видеться.

  Ее мучило и оскорбляло: во время ласк глаза его светлели, суровые губы кривились в непривычную улыбку. Но потом на лице появлялось нескрываемое отвращение, на вопросы ее он отвечал коротко и грубо. И даже, хотя бы из простой деликатности, не считал нужным это скрывать. А она,- она полюбила его крепко и беззаветно, отдалась душою и телом, гордилась его любовью, любила за суровые его глаза и гордые губы, за переполнявшую его великую классовую ненависть, не шедшую ни на какие компромиссы.

  С любящим беспокойством она стала замечать, что Ведерников глубоко болен. Однажды, в задушевную минуту, он сознался ей: странное какое-то душевное состояние,- как будто разные части мозга думают отдельно, независимо друг от друга, и независимо друг от друга толкают на самые неожиданные действия. Иногда бывают глубокие обмороки. И нельзя было этому дивиться: при той чудовищной работе, какую нес Ведерников, иначе не могло и быть.

  Как-то вечером пришел Ведерников к Лельке, а ее задержали на собрании ячейки. Вошла она и видит: вешалка снята с крюков и положена на пол, Ведерников с восковым лицом неподвижно лежит около радиатора, в пальто и в кепке. Она стала брызгать ему в лицо водой, перетащила к себе на постель. Он пришел в себя. Огляделся. Сконфуженно нахмурился и быстро сел.

  Тут-то Лелька и узнала, что он болен. За чаем Ведерников рассказал, как с ним это сегодня случилось, и губы при этом кривились на сторону сконфуженной улыбочкой.

  - Много сегодня занимался. Пришел, значит, к тебе, стал ждать. Смотрю на вешалку. И соображаю: сниму вешалку, к крюку привяжу веревку, повешусь. А когда ты придешь, то снимешь меня, понимать, с крюка, и мы сядем чай пить. Да вдруг и свалился на пол.

  Лелька взволнованно подошла, крепко прижала его голову к груди и сказала:

  - Дорогой мой! Любимый!

  И стала убеждать сократить работу, отдохнуть, в крайнем случае даже бросить рабфак.

  - Что-о? - Он грозно блеснул глазами и отстранился от нее.- Вот дурища! Рехнулась.

  И засмеялся.

  Она этот вечер была с ним особенно ласкова. Говорила о несравненном героизме рабочего класса, о том, как люди гибнут в подвигах невидно, без эффектных поз. Вспоминала Зину Хуторецкую. И робко гладила его волосы.

  * * *

  Из "Устава Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи":

  

  2 Порядок приема в члены и кандидаты ВЛКСМ следующий

  а) В члены союза принимается рабочая и крестьянская молодежь без кандидатского стажа и рекомендаций

  б) В кандидаты членов союза принимаются учащиеся непролетарского происхождения, служащие и интеллигенты

  в) Для кандидатов устанавливается полуторагодичный кандидатский стаж

  

  Арон Броннер, брат Баси, отбыл свой кандидатский стаж. Ячейка закройного цеха, где он работал, высказалась за его перевод в члены комсомола: его любили. Когда Арон разговаривал, на лице появлялась мудрая и добрая улыбка. В старинные времена в каком-нибудь глухом еврейском местечке Западного края он, наверное, был бы уважаемым раввином, общим судьей и учителем, всех себе подчиняющим своею благостно-мудрою улыбкою. Кроме того, Арон был ценный активист. Диалектический материализм - предмет трудный, особенно для малоподготовленных: Арон же излагал его так увлекательно, что отбою не было от рабочих и работниц, желавших записаться в кружок по изучению диамата.

  Иначе дело повернулось на общезаводском собрании комсомола. Выступил Афанасий Ведерников и спросил резко, обращаясь на "вы":

  - Скажите, пожалуйста, кто ваш отец?

  - Мой отец - бывший крупный торговец.

  - Вы проклинаете его деятельность или нет? Арон ответил, пряча улыбку в толстых губах:

  - Какой смысл проклинаать? Сам я торговлей никогда не занимался и заниматься неспособен, живу собственным трудом. А проклинание - занятие совершенно бесполезное.

  Ведерников сурово слушал, глядя в сторону.

  - А зачем вы к нам поступили на завод? Чтобы остаться рабочим или для, так сказать, своих каких-нибудь целей?

  Арон смутился и застенчиво улыбнулся. Бася все время сидела в президиуме, как окаменелая, и неподвижно смотрела в окно.

  - Во-первых, я желаю зарабатывать деньги собственным трудом.

  - А во-вторых? Высказывайтесь, не стесняйтесь!

  - А во-вторых,- что отказываться? Да, я хотел бы дальше учиться. Мне кажется, у меня есть некоторые способности. И не думаю, чтобы такое желание могло почесться большим преступлением.

  Когда стали обсуждать его кандидатуру, Арон застенчиво направился к выходу. Этого никто никогда не делал, это не было принято, и это не понравилось: интеллигентщина. Ему крикнули:

  - Чего уходишь? Думаешь, при тебе побоимся говорить? Арон конфузливо сел в последнем ряду. Поднялся опять Ведерников.

  - Гражданин Арон Броннер - сын торговца, нам совершенно чуждый элемент. Ему комсомольский билет нужен только для того, чтобы продвинуться. Он, понимать, не чает, как получить комсомольский билет, чтобы козырять им. Ему прямой смысл. комсомольский билет спасет его от всяких препятствий, зарегистрирует его от этого, расчистит ему дорожку в вуз.

  Дивчина из кружка Броннера крикнула:

  - Он активно работает!

  - Активно работает, правильно! А только работа эта, понимашь,- с целью! Он сам с цинизмом проговорился тут, что ему нужно пробраться в вуз. Поработает у нас два года, чтобы получить рабочий стаж, и смотается с завода.

  - Смотается, чтобы учиться! А ты сам чего на рабфак поступил,- не учиться?

  Ведерников грозно поглядел в публику.

  - Та-ак... Ты, товарищ, значит, высказываешься против этого, чтобы пролетариат завладел вузами и вытеснил оттуда социально негодные элементы? Встань, товарищ, покажи себя собранию, мы на тебя поглядим! Стесняешься? Ну, и хорошее дело, постесняйся!.. И еще вот на что, товарищи, я хочу заострить ваше внимание. Я несколько раз ходил в кружок Броннера, прислушивался. И, значит, заметил, что он свое "я", свои доводы, свои аргументы ставит, понимашь, выше коллектива и, может быть, даже выше ленинизма. Он себя, одним словом, считает сверхъестественным человеком. Нам такие в комсомоле не нужны.

  Потом выступил Оська Головастов, говорил, как всегда, театрально-напыщенным голосом, а по губам блуждала самодовольная улыбка.

  - Товари-щи! Сейчас по всем фронтам идет жестокая борьба с классовым врагом, он везде старается прорвать наши фронта, между прочим и фронт просвещения...

  За Арона голосовали только его ученики по кружку и большинство ребят из закройной передов. Остальные голосовали против, в том числе и Лелька. Арона провалили. Тогда еще раз встал Ведерников. Бася побледнела. А он, беспощадно глядя, сказал:

  - Предлагаю сообщить в партком и завком, что Арон Броннер сам сознался, что поступил к нам в рабочие, чтобы пролезть в вуз, и чтобы ему никак не давали бы путевки.

  * * *

  Через неделю Арон Броннер ушел с завода. Лицо Баси сделалось суше и злее. Во взглядах своих и действиях она стала еще прямолинейнее.

  * * *

  Однажды вечером Лелька пришла к Ведерникову. Хорошо говорили, он был ласков.

  А позднею ночью случилось так. Насытясь друг другом, они лежали рядом под одним одеялом. У Лельки была сладкая и благодарная усталость во всем теле, хотелось с материнскою ласкою обнять любимого, и чтобы он прижался щекою к ее груди. А он лежал на спине, стараясь не прикасаться к ее телу, глядел в потолок и мрачно курил.

  И вдруг сказал брезгливо:

  - Не нравится мне, как мы с тобою крутим. Ваша какая-то, интеллигентская любовь. Для самоуслаждения. Чтоб только удовольствие друг от друга получать. Я понимаю любовь к девушке по-нашему, по-пролетарскому: чтобы быть хорошими товарищами и без всяких вывертов иметь детей.

  Лелька сдержанно ответила:

  - Отчего же нам с тобою не быть товарищами? А от детей я вовсе не отказываюсь. И даже очень была бы рада иметь от тебя ребенка.

  - Ну, какие к черту товарищи! Интеллигентка, дворяночка. Деликатности всякие. И идеология наносная. Непрочно все это у вас, не верю я вам.

  Лелька крепко прикусила губу.

  - И у Маркса с Энгельсом идеология была наносная? И у Ленина? Вот у Васеньки Царапкина зато не наносная.

  - Эка ты куда! Маркс, Ленин! - Он усмехнулся, помолчал.- И с детьми тоже. Чтобы были с голубою дворянскою кровью. Не желаю.

  В первый раз Лелька потеряла самообладание и крикнула озлобленно:

  - Сам ты давно уже и свою пролетарскую кровь сделал голубою! Поголубее всякой дворянской! Он не понял.

  - Это как?

  Она не ответила и быстро начала одеваться.

  

  

x x x

  

  Трудно и нерадостно протекала Лелькина любовь. В глубине души она себя презирала. После того, что ей тогда ночью сказал Афонька, ей следовало с ним разорвать и уйти. Но не могла она

  этого сделать. Не могла первая рассечь отношения. Невозместимо дорог стал ей этот суровый человек. И со страхом она ждала, что вот-вот он разорвет с нею.

  Теперь никогда, прощаясь, он не сговаривался с нею о новой встрече. И каждый раз у нее было впечатление, что он уходит навсегда. Никогда уже больше он не звал ее к себе, и она не смела к нему прийти. А через неделю, через две он неожиданно приходил к ней, надменные губы кривились в улыбку. И с пронзающей душу болью Лелька догадывалась, что он просто не выдержал,- пришел, а в душе презирает себя за это.

  Однажды она с горечью сказала ему:

  - Ты приходишь ко мне, как к проститутке! Ведерников не возмутился, не стал протестовать. Почесал за ухом.

  - Черт тебя возьми, уж больно ты красивая девчонка. Издаля увидишь на заводе,- и опять потянет. Я уж и сам себя ругаю.

  Лелька начала говорить,- хотела о чем-то с ним договориться, что-то выяснить, рассеять какие-то недоразумения. Ведерников, как всегда, ничего не возражал, надел пальто и, не дослушав, ушел.

  * * *

  Ехал товарищ Буераков на трамвае. Домой. Был выпивши. Но - в меру.

  Против него сидела старая женщина. В шляпе и в пенснэ. Когда пенснэ у человека на носу, он всегда держит нос вверх, и вид у него получается нахальный.

  Буераков смотрел, смотрел на старушку, буравил ее острыми глазками, наконец не выдержал. Ударил себя кулаком по затылку и сказал:

  - Вот вы где все у меня сидите! Старая дама с удивлением взглянула.

  - Чего вам от меня надо?

  - Чего надо! Не выношу вашего барского вида! Мы, рабочие, работаем, а вы нацепили пынсне на нос и поглядываете нахально! Кондуктор сказал лениво:

  - Что вы, гражданин, публику задираете? У старой дамы глаза раздраженно выкатились, они стали очень большими.

  - Я, может быть, больше вас работаю!

  - Позво-ольте! Как вы можете меня оскорблять? Я рабочий, а вы говорите, что я ничего не работаю. Кондуктор!

  Часть публики посмеивалась, другие возмущались. Товарищ Буераков наседал на даму, стучал кулаком себе в грудь и кричал:

  - Вы забываетесь! Не знаете, с кем говорите! Я - рабочий,

  понимаете вы это? А ты мне смеешь говорить, что я ничего не делаю! Интеллигенция паршивая!

  Тут уж вся публика возмутилась. Пожилой рабочий в кепке крикнул на него:

  - Ты что тут хулиганишь, старикашка поганый? Чего к гражданке пристал, она тебя трогает? Вот возьму тебя за шарманку и выкину из вагона.

  - Выкини, попробуй! - огрызнулся Буераков. Но замолчал. Нож острый в сердце: пролетариат, свой брат,- и против пролетария!

  В Богородском он сошел. Видит, эта же дама идет впереди. И куда ему идти, туда и она впереди. Тьфу! Свернула - в ихний дом. Стала подниматься по лестнице. У его двери остановилась, позвонила. Он смущенно подошел.

  - Вам кого?

  Она оглядела его, узнала. Раздраженно ответила:

  - Вам какое дело?

  - Как я хозяин этой квартиры.

  - Елену Ратникову.

  - А-а...- Буераков расплылся в улыбке.- Хорошая дивчина, выдержанная.

  Лелька открыла дверь и крикнула:

  - Мама! Вот я рада!

  И увела к себе. Товарищ Буераков высоко поднял брови и почесал за ухом.

  Лелька, правда, очень обрадовалась. Такая тоска была, так чувствовала она себя одинокой. Хотелось, чтобы кто-нибудь гладил рукой по волосам, а самой плакать слезами обиженного ребенка, всхлипывать, может быть, тереть глаза кулаками. Она усадила мать на диван, обняла за талию и крепко к ней прижалась. Глаза у матери стали маленькими и любовно засветились.

  А через час уже разругались. Мать рассказала Лельке о столкновении с Буераковым в трамвае. Лелька скучливо повела плечами,

  - Какой кляузный старикашка! Вздорный, глупый. У матери стали большие, злые глаза, и она спросила:

  - Ты видишь тут только личную дрянность? И не видишь, до какой развращенности доведен рабочий класс в целом, как воспитывается в нем совершенно дворянская психология? Он вполне убежден, что он совсем какой-то особенный человек, не такой, как все остальные... Гадость какая!

  Проспорили с полчаса, расстались холодно. Мать, спускаясь по лестнице, плакала, а Лелька плакала, сидя у себя на диване.

  

  

x x x

  

  Одиноко было и грустно в душе Лельки. Но это она знала: пусть больно, пусть душа разрывается,- кому может быть до этого дело в той напряженной работе, которая шла кругом? И Лелька

  ни с кем не делилась переживаниями. Зачем лезть к другим со своими упадочными, индивидуалистическими настроениями?

  Она оживала душою, когда была на заводе. Если выпадало два праздника подряд, начинала скучать по заводу. Иногда в свободную смену добывала себе пропуск, бродила по цехам, наблюдая производство во всех подробностях, и - наслаждалась.

  Наслаждалась она красотою завода. Наслаждалась так, как - раньше думала - можно наслаждаться только заходом солнца за речною далью или лунною ночью на опушке рощи. Большие залы, полные веселого стального грохота, длинные ряды электрических ламп в красивых матовых колпаках, быстро движущиеся фигуры девчат на конвейерах, красные, голубые и белые косынки, алые плакаты под потолком. Высоко вдоль стены, словно кольчатый дракон, непрерывно ползет транспортер. И атмосфера дружного труда, где всЕ - и люди и машины - сливается в один торжествующий гимн труду.

  Лелька жадно смотрела и повторяла любимое двустишие из Гейне:

  

  Здесь выплачешь ты все ничтожное горе,

  Все мелкие муки твои!

  

  И представлялось ей: какая красота настанет в будущем, когда не придется дрожать над каждым лишним расходом. Роскошные заводы-дворцы, залитые электрическим светом, огромные окна, скульптуры в нишах, развесистые пальмы по углам и струи бьющих под потолок фонтанов. Крепкие, красивые мужчины и женщины в ярких одеждах, влюбленные в свой труд так, как теперь влюблены только художники.

  Лелька сидела на окне около выходной двери, смотрела и думала:

  "Это верно, да! Конечно, одежды будут яркие. Блеклые, усталые тона платьев, годные для буржуазных гостиных, в этих огромных залах сменятся снова одеждами ярко-красочными, как одежды крестьян, дающие такие чудесные пятна на фоне зеленого луга или леса".

  - Чего это ты не работаешь?

  Перед нею стоял Юрка и удивленно смотрел на нее.

  - Я в дневной смене работала. А сейчас просто пришла. Полюбоваться, Люблю наш завод. Думала я... Сядь!

  Она ласково потянула Юрку за руку и заставила сесть рядом на окно.

  - Думала, какую мы разведем красоту на заводах, когда осуществим все пятилетки.

  Делилась тем, о чем сейчас думала, глядела в робко-любящие глаза Юрки. И вдруг опять почувствовала, как она одинока и как сумасшедше хочется теплой, ровной, не высокомерной ласки. Спросила:

  - Ну, а как ты живешь?

  - Да! Ведь я тебе не говорил: записываюсь в Особую Дальневосточную армию добровольцем. Охота подраться с китайцами. Спирька уже записался.

  Лелька поглядела ему в глаза. Помолчала. И вдруг решительно сказала:

  - Юрка! Не записывайся. Позовут - иди. А тут у тебя работа серьезная, нисколько не меньше, чем с китайцами воевать. Эх, ты! - И, как в прежние времена, взъерошила ему волосы.- Все ты о буденновской кавалерии мечтаешь! Когда поймешь, что у нас тут, на производстве, бои еще более трудные, еще более нужные?

  А про себя подумала:

  "Кроме же того, мне без тебя будет здесь очень одиноко. М-и-л-ы-й Ю-р-к-а!"

  Он встал и сказал извиняющимся голосом:

  - Нужно идти на работу.

  - Я тебя провожу.

  Взяла его за руку, и вместе пошли по направлению к вальцовке.

  - Отчего, Юрка, никогда не зайдешь ко мне? Он смешался, поглядел в сторону.

  - Я думал...

  Лелька с усмешкой пристально поглядела ему в глаза, взяла под руку и прижалась к его локтю.

  - Что бы там ни было, это дело не твое. Наших с тобою отношений это нисколько не меняет. Все остается по-старому. Юрка разинул рот от удивления.

  - Приходи сегодня после работы. Поужинаешь у меня. Он быстро ответил:

  - Приду.

  - Ну, пока! - Ласкающе пожала концы его пальцев и пошла из вальцовки.

  Юрка остановился перед своею машиною и долго смотрел на ее блестящие валы.

  

  

x x x

  

  Уже полгода по заводу шла партийная чистка. В присутствии присланной комиссии все партийцы один за другим выступали перед собранием рабочих и служащих, рассказывали свою биографию, отвечали на задаваемые вопросы. Вскрывалась вся их жизнь и деятельность, иногда вопросами и сообщениями бесцеремонно влезали даже в интимную их жизнь, до которой никому не должно было быть дела.

  Галошный цех, самый многолюдный на заводе, чистили в зрительном зале клуба. Председательствовала товарищ, чуть седая, с умными глазами и приятным лицом; на стриженых волосах по

  маленькой гребенке над каждым ухом. Когда в зале шумели, она беспомощно стучала карандашиком по графину и говорила, напрягая слабый голос:

  - Товарищи, давайте условимся: будем потише.

  Лелька быстро прошла чистку,- так неожиданно быстро, что у нее даже получилось некоторое разочарование, как на экзамене у хорошо подготовившегося ученика. Никаких грехов за нею не нашлось; и о производственной, и о партийной работе все отзывы были самые хорошие.

  Быстро прошла и Ногаева. Выступила она,- грузная, толстошеяя, с выпученными глазами,- и, как всегда, видом своим вызвала к себе враждебное отношение. Заговорила ровно-уверенным, из глубины души идущим голосом,- и, тоже как всегда, лица присутствующих стали внимательными и благорасположенными. Она рассказала, как работала на фронте гражданской войны, рассказала про свою общественную работу.

  - Будут вопросы?

  Поднялась старая работница Буеракова и сказала с восторженностью:

  - Какие там вопросы! Такая коммунистка, что просто замечательно. Сколько просветила темных людей! Я и сама темная была, как двенадцать часов осенью. А она мне раскрыла глаза, сагитировала, как помогать нашему государству. Другие, бывают, в партию идут, чтобы пролезть, в глазах у них только одно выдвижение. А она вроде Ленина. Все так хорошо объясняет,- все поймешь: и о рабочей власти, и о религии.

  Хлопали. Конечно, прошла.

  А с Матюхиной в конце вышла маленькая заминка. Вызвали. Взошла на трибуну,- курносая, со старушечьим лицом, в красной косынке. Начала, волнуясь:

  - Я родилась в семье крестьянина, конечно, в Воронежской губернии... И родители мои, конечно, были бедные...

  Потом овладела собой, хорошо рассказала, как ее деревню разорили белые, как пришлось ей скитаться, как голодала. Работала на торфоразработках, потом на кирпичном заводе. Там поступила в партию.

  Посыпались наперебой любовные, умиленные характеристики.

  - Все ее знают, что там! Работает,- прямо не налюбуешься, как работает.

  - Такие кабы все мастерицы были, мы бы в три года пятилетку сделали.

  - И к нам, работницам, имеет самый хороший подход. Один из членов комиссии спросил:

  - А как у вас с партучебой?

  - Учусь. Хожу в партшколу первой ступени. Только ничего не понимаю.

  Хохот. А она прибавила очень серьезно:

  - Что ж поделаешь! Председательница сказала, улыбаясь:

  - Все-таки постарайтесь, товарищ Матюхина, понять. Вы хорошая производственница, это по всему видно, но партиец должен понимать и политическую сторону дела, для этого нужно учиться.

  - Постараюсь.

  Вдруг женский голос из публики спросил:

  - А как у вас насчет политики в деревне? Не отказались вы от таких взглядов, какие мне два дня назад высказывали? Она мне говорила, что в деревне притесняют не только кулаков, но и середняков, что всех мужиков разорили. Говорили вы это?

  - Да, говорила, потому что это правда.

  Председательница насторожилась и с глазами, вдруг ставшими враждебно-недоверчивыми, спросила:

  - Вы там были, сами все это видели?

  - Была, видела. Мой брат в деревне. У мужика всего 130 пудов хлеба, а наложили 120 пудов. Подушки продают, самовары.

  - Отчего же вы об этом не заявили? Злоупотребления всегда возможны.

  - Заявляла.

  Из зала раздались взволнованные голоса:

  - Везде так!

  Председательница посмотрела сурово. Она спросила Матюхину:

  - Понимаете вы политику партии в деревне? Кто прячет хлеб?

  - Кулаки.

  - А кто нам помогает?

  - Бедняки.

  - А еще кто?

  - А еще... с-середняки...

  - Вот, товарищ Матюхина. Насчет политики вам очень нужно подтянуться. У вас, видно, путаные понятия о классовой политике партии в деревне. Раз вы связаны с деревней, вам на этот счет особенно нужно иметь взгляды самые четкие.

  Матюхина вздохнула и покорно ответила:

  - Поучусь еще. Может, пойму как надо.

  Пришла очередь Баси. Все другие рассказывали о голодном детстве, о горемычном житье. Бася начала так:

  - Моя биография не совсем такая, какие вы до сих пор слушали. Я в детстве жила в холе и в тепле. Родилась я в семье тех, кто сосал кровь из рабочих и жил в роскоши; щелкали на счетах, подсчитывали свои доходы и это называли работой. Такая жизнь была мне противна, я пятнадцати лет ушла из дома и совершенно порвала с родителями...

  Когда кончила, кто-то спросил враждебно:

  - Почему вы пошли в работницы?

  - Хотела быть с рабочим классом не только в мыслях, но и на деле.

  Раздались дружные голоса:

  - Хорошая партийка, что говорить! Все ее знают довольно. Даром, что корни буржуйские.

  - Таких товарищей побольше бы, особенно из женского персонала.

  - Человек на язык очень даже развитой. Когда бывают собрания, всегда выступляет и говорит разные слова. Вбивает в голову нам, темным людям.

  Все шло очень хорошо. Вдруг поднялась Лелька. Она была очень бледна.

  - Скажи, товарищ Броннер. Тут на заводе работал одно время в закройной передов твой родной брат Арон Броннер. Он со своими родителями-торговцами не порвал, как ты, жил на их иждивении. Ты его рекомендовала в комсомол. И сама же ты мне тогда говорила, что этот твой брат - пятно на твоей революционной совести, что он - совершенно чуждый элемент. Ты его помимо биржи устроила на завод, пыталась протащить в комсомол,- и все это только с тою целью, чтоб ему попасть в вуз.

  Бася остолбенела. Страшно бледная, она неподвижно глядела на Лельку. Глаза Лельки были ясны и уверенны.

  - Будешь ли ты отрицать, что говорила мне это? Бася оправилась от неожиданности, помолчала и медленно ответила, опустив глаза:

  - Да. Все это так и было. Этого не отрицаю, и в этом я виновата.

  Вышел на трибуну Ведерников.

  - Товарищ Ратникова правильно все рассказала и поступила по-большевицки, что не скрыла ничего от партии, что ей сообщила Броннер. Я еще вот на что хочу заострить ваше внимание: этот самый Арон Броннер цинично сам сознался, что поступил на завод и в комсомол для, так сказать, той цели, чтобы пролезть в вуз. И когда мы его ударили по рукам, и он, понимашь, увидел, что дело с вузом у него не пройдет, он сейчас же смылся с нашего завода... Бася Броннер - товарищ хороший, выдержанная партийка. Мы можем свободно терпеть ее в своей среде и, конечно, исключать из партии не будем. Но за такое дело, какое она пыталась сделать для братца своего, ей надобно здорово, по-большевицки, накрутить хвост. Чтоб и другим было неповадно.

  

  

x x x

  

  "Беременна"...

  Да, врач сказала совершенно определенно. А Лелька все старалась себя обмануть, говорила себе, что это, наверное, так, не от беременности, а от случайной какой-нибудь причины...

  Ну? Что же дальше?

  Ведерникову она ничего даже и не сообщит,- после того, что он ей тогда сказал. А об Юрке, как об отце, не хотела и думать. Но кто отец, она и сама наверное не могла бы сказать. И глупо, совсем ни к чему, в душе пело удивленно-смеющееся слово "мать".

  Сидела на подоконнике в своей комнате, охватив колени руками. Сумерки сходили тихие. В голубой мгле загорались огоньки фонарей. Огромное одиночество охватило Лельку. Хотелось, чтобы рядом был человек, мягко обнял ее за плечи, положил бы ладонь на ее живот и радостно шепнул бы: "Н-а-ш ребенок!" И они сидели бы так, обнявшись, и вместе смотрели бы в синие зимние сумерки, и в душе ее победительно пело бы это странное, сладкое слово "мать"!

  Сидела она так на окне, охватив ноги руками, и слезы тихо капали на колени.

  

  

x x x

  

  Ну что ж? Выход был горек и ясен.

  Ордер в консультации она, как работница, получила легко.

  - Какие причины?

  - "Одиночка": отсутствие отца.

  

  

x x x

  

  Через десять дней Лелька снова вышла на работу. Только лицо было подурневшее, цвета намокшей штукатурки.

  

  

  

Часть третья

  

  Заводской партком объявил мобилизацию рабочих в подшефный заводу район на колхозную кампанию. Образовалось несколько бригад. Откликнулись на призыв Лелька, Ведерников, Юрка. Оська Головастое поместил в заводской газете такое письмо:

  

  Учитывая важность коллективизации сельского хозяйства для осуществления пятилетнего плана и для окончательного торжества социализма в нашем Союзе, а потому приказываю считать меня мобилизованным и отправить меня на пропаганду колхозною строительства в деревни подшефного района.

  Устроены были при заводе двухнедельные курсы для отправляемых на колхозную работу, и в середине января бригада выехала в город Черногряжск, Пожарского округа ¹⁸. Ехало человек тридцать. Больше все была молодежь,- партийцы и комсомольцы,- но были и пожилые. В вагоне почти всю ночь не спали, пели и бузили. Весело было.

  Утром, с заплечными мешками на плечах, шли по широким улицам уездного города Черногряжска в РИК ¹⁹. Приземистые домики, длинные заборы и очень много церквей,- впрочем, частью уже обезглавленных.

  Улицы были пустынны. Только у лавок Центроспирта стояли длинные очереди. И странно, почти не было в городской одежде,- стояли все бородатые мужики, в полушубках, многие в лаптях.

  Юрка сказал, блеснув улыбкой:

  - Чтой-то, товарищи, скучно как-то глядеть: одни деревенские. Ай тут городские водочкой не займаются?

  Длинный мужик с невьющейся бородой ответил угрюмо: - Им-то с чего займаться? Другой добродушно крикнул:

  - Добро свое, гражданин, пропиваем! Все одно, пропадать ему!

  - С чего пропадать?

  - Отберут. В колхозы гонят. Ведерников вскипел:

  - "Гонят"! А что же сами вы,- не понимаете, что в колхозах выгоднее?

  - Может, милый человек, кому и выгоднее, не знаю того. А нам выгоды нету.

  - Как же - нету? Дружно, сообща землю обрабатывать,- ужли же не выгоднее, чем каждому на своей полоске околачиваться?

  - А станешь сообща так работать, как на себя? Может, у вас где такие есть люди, а у нас таких не бывает. Взволнованно вмешался третий:

  - Коли лошадь моя, я за ней вот как смотрю! Сам не доем, а уж она у меня сытая будет всегда. А в колхозе видал, какие лошади? Со стороны поглядеть, и то плакать хочется: одры! Гонять лошадей все мастера, а кормить никто не хочет.

  На широкой площади, с шеренгою ларьков у собора, кипел базар. Но, собственно, не базар это был, а сплошная мясная лавка. Площадь краснела горами мяса,- говядиной, свининой, бараниной. Никогда ребята не видели столько мяса, и чтоб оно было так дешево.

  На облучке саней сидел подвыпивший мужик. Из саней торчали красные обрубки ног трех овечьих туш и одной свиной. Мужик, смеясь, рассказывал:

  - Все прикончил, теперь - ч-чисто! Можно в колхоз иттить! Городская женщина сказала.

  - Жалко, чай, резать было?

  Мужик перестал смеяться и отер вдруг намокшие глаза.

  - Милая! Как же не жалко? Ведь сам всех выходил. Любовался на них, как на красное солнышко. А ныне вот - что продаю, что сами приели. Никогда столько мужик убоины не жрал, как сейчас. Плачем, милая,- плачем, давимся, а едим! Не пропадать же добру!

  Шли ребята к РИКу призадумавшись. Глаза Ведерникова мрачно горели.

  В РИКе присутствовали на заседании районного штаба по коллективизации, там получили назначения и директивы. Завтра утром должны были выехать на место работы.

  Ночлег им отвели в районном Доме крестьянина. После ужина пили в столовой чай из жестяных кружек. Настроение было серьезное и задумчивое, не то, что вчера в вагоне. С ними сидел местный активист Бутыркин, худощавый человек с энергичным, загорелым лицом,

  - Да,- он говорил,- добром с нашим крестьянством до многого не добьешься. Все народ состоятельный, плотники да землекопы, денег на стороне зарабатывали много. Про колхозы и слушать не хотят. Говорят: на кой они нам? Нам и без них хорошо, не жалуемся.

  - Так как же вы?

  - Поднажимать приходится маленько. Ведерников решительно сказал:

  - Правильно!.. Ах, н-негодяи! - Он взволнованно заходил вдоль стола, глубоко засунув руки в карманы.- В колхоз идти, а раньше того, понимать, всю скотину свою порежут! А рабочие в городах сидят без мяса, без жиров, без молока! Расстрелять их мало! Всему государству какой делают подрыв!

  Юрка почесал в затылке, улыбнулся.

  - Д-да-а... Тут, видно, работа позаковыристей будет, чем даже у нас на заводе ударяться!

  Утром ребята по путевкам, полученным в исполкоме, разъехались по назначенным деревням.

  

  

x x x

  

  Работа закипела. Собирали местных партийцев и комсомольцев, беседовали с ними и сговаривались, организовывали бедноту. Проводили собрания, страстно говорили о выгодности коллективизации, о нелепости обработки жалких полосок в одиночку. И сами опьянялись грандиозными картинами, которые рисовали перед слушателями: необозримые поля без меж, незасоренные посевы, гудение тракторов и комбайнов, дружная работа всех на всех, элеваторы, засыпанные тысячами центнеров зерна. Но весь пыл гас, когда взгляд упадал на слушателей: чуждые, холодные лица и насмешливые глаза.

  А потом выступали мужики. Говорить уже все научились, и говорили прекрасно.

  - А машины вы нам дадите,- эти самые тракторы и... там еще какие?

  - Со временем и машины будут.

  - Со вре-ме-нем... Вот ты тогда со временем колхоз и строй!

  - Товарищи! Да ведь и без машин... Вы подумайте только: чем каждому на своей полоске, то ли дело - все люди, все лошади дружно будут убирать общие поля!

  - Дру-ужно!.. Кто это у тебя там дружно будет работать? Кому до этого дело?

  Заговорил крепкий старик; на лице его было три цвета: снежно-белый - от бороды и волос, розовый - от щек и ярко-голубой - от глаз. Он сказал:

  - Как это, гражданин,- дружно? Будут работать, как в старое время барщину на господ работали. Да у вас еще, небось, восемь часов работа?