Вересаев Викентий Викентьевич - Сестры

х лиц этого завода. Взята только обстановка завода и общие условия работы на нем. Совершенно бесплодным делом займутся те, которые будут стараться докопаться, насколько верно с действительностью изложены у автора описываемые события, и кто именно "выведен" у него под тем или другим именем. (Примеч. В. Вересаева ))

  

  Медицинский пункт. За стеклянной стенкой - грохот работающих цехов. Вошли два парня-рабочих: лакировщик Спирька и вальцовщик Юрка. Спирька - крепкий, широкоплечий, у него низкий лоб и очень широкая переносица, ресницы густые и пушистые.

  - Доктор, посмотрите ноги у меня. Очень чтой-то нехорошие.

  - Что у вас с ногами?

  - Просто сказать, как говядина. Очень преют и болят.

  - Разуйтесь.

  Вонь пошла, как от самого острого сыра. Ступни Спирьки были влажные, сизо-розовые, с полосами черной грязи. Старик доктор взглянул парню в лицо и неожиданно спросил:

  - Что это у тебя с бровями? - Приблизил лицо, вгляделся.- Подбрил себе, что ли?

  Брови Спирьки были тонко подбриты в стрелку. Он самодовольно ухмыльнулся:

  - Культурно.

  - Культурно? А ноги в такой грязи держать - тоже культурно? Какое тебе тут лечение! Мой ноги каждый день, держи их в чистоте, все и пройдет. Ну, как самому не стыдно? Куль-тур-но!..

  Спирька сконфуженно обувался.

  Вошла девушка-галошница в кожаном нагруднике. Она шаталась, как пьяная, прекрасные глаза были полны слез, грудь судорожно дергалась от всхлипывающих вздохов. Доктор улыбнулся.

  - Опять, Ратникова, к нам. Ну, ну, ничего! Лелька Ратникова кусала губы, чтобы не прорваться истерическими рыданиями.

  - Ложитесь.

  Это было острое отравление бензином новенькой работницы. Широко открыли фрамуги, положили Лельку на кушетку, лекарская помощница расстегнула у девушки бюстгальтер, давала ей нюхать нашатырный спирт.

  Парни стояли, прислонившись плечами друг к другу, и смотрели. Доктор сурово спросил:

  - Нужно еще что?

  Юрка сверкнул улыбкой, обнажившей белые зубы до самых десен.

  - Н-нет...

  - Ну и идите. Вздохнули.

  - Вот! И отсюда гонят! Куда ни придем, везде выставляют. Пойдем, Спиря!

  Парни вышли и, держась под ручку, двинулись среди вагонеток с колодками. Спирька сказал:

  - Вот так девчоночка! Ну и ну! Юрка отозвался:

  - Раньше чтой-то не видать было. Надо быть, из новеньких.

  - Поглядим, где работает.

  Стали расхаживать меж вагонеток, перед дверями врачебного пункта.

  Минут через десять Лелька вышла и, понурив голову, медленно пошла к столовке. Парни в отдалении за нею. За столовкою повернула по лестнице вверх и мимо грохочущих конвейеров прошла в угол, где, за длинными столами с номерами на прутьях, недавно поступившие работницы обучались сборке галош.

  - Ну да! Новенькая! На номерах еще.

  Спирька обогнал девушку, наклонился и близко заглянул в лицо наглыми глазами. Лелька отшатнулась. В полузатемненном сознании отпечаталось круглое лицо с широким носом и с противно красивыми ресницами.

  Курносая, со старообразным лицом мастерица укоризненно покачала головой.

  - Бесстыдники! Разве это сознательно - так приставать к девушке? А еще комсомольцы называетесь! Халюганы вы, а не комсомольцы.

  Высокий Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.

  - Спасибо за то, что хуже не сказала!

  - Вам нужно бы и похуже сказать.

  - Ну скажи похуже,- веселей тебе станет.

  Парни повернули назад. Спирька сказал значительно:

  - Возьмем на замечание. Девочка на ять.

  Лелька подошла к своему месту у стола, начала роликом прикатывать на колодке черную стельку, а крупные слезы падали на колодку.

  Подошла мастерица Матюхина, шутливо сказала:

  - Не плачь над колодкой - брак будет! - И прибавила: - Халюганы, так они и будут халюганы. Не обращай внимания. Лелька презрительно ответила:

  - Стану я об этом! - И, не сдержав отчаяния, вдруг сказала: - Никогда, должно быть, не привыкну к бензину!

  - Привыкнешь. Потерпи. Спервоначалу всем так кажется. Две недели пройдет - и замечать перестанешь.

  Так ей все говорили. Но больше не было сил терпеть. Вторую неделю Лелька работала на заводе "Красный витязь", - обучалась в галошницы. От резинового клея шел сладковатый запах бензина. О, этот бензин! Противно-сладким дурманом он пьянил голову. Сперва становилось весело. Очень смешно почему-то было глядеть, как соседка зубами отдирала тесемку от пачки или кончиком пальца чесала нос. Лелька начинала посмеиваться, смех переходил в неудержимый плач,- и, шатаясь, пряча под носовым платком рыдания, она шла на медпункт дохнуть чистым воздухом и нюхать аммиак. Одежда, белье, волосы - все надолго пропитывалось тошнотным запахом бензина. Голова болела нестерпимо,- как будто железный обруч сдавливал мозг. Приходила домой,- одного только хотелось: спать, спать,- спать все двадцать четыре часа в сутки. А жить совсем не хотелось. Хотелось убить себя. И мысль о самоубийстве приходила все чаще.

  Лелька окончила сборку галоши, поставила колодку на шпенек рамки и вдруг почувствовала - опять тяжелый, дурманный смех подступает к горлу. Она пошла прочь.

  Пошла по большим залам, где, по два с каждой стороны, гремели работою длинные конвейеры. Здесь тоже шла сборка галош. Но у них, у начинающих, каждая работница собирала всю галошу. За конвейером же сидело по сорок две работницы, и каждая исполняла только одну операцию. Колодка плыла на двигающейся ленте, ее снимала работница, быстро накладывала цветную стельку, задник или шпору, ставила опять на ленту, и колодка плыла дальше. Так, медленно двигаясь, колодка постепенно обрастала одною деталью за другой и минут через двадцать выходила из-под прижимной машины, одетая в цельную, готовую галошу.

  Работали с бешеной быстротой. Только что работница кончала одну колодку, уже на ленте подплывала к ней новая колодка. Малейшее промедление - и получался завал. Лелька стояла и смотрела. Перед нею, наклонившись, толстая девушка с рыжими завитками на веснущатой шее обтягивала "рожицею" перед колодки. С каждым разом дивчина отставала все больше, все дальше уходила каждая колодка. Дивчина нервничала.

  Лелька воображала себя на ее месте - и сейчас же начинала нервно волноваться: как можно хорошо работать, когда знаешь,- вон она там, плывет и подплывает все ближе твоя колодка, неумолимая в неуклонном своем приближении. Знать, что ты обязательно должна кончить свою операцию во столько-то секунд. Да от этого одного ни за что не кончишь!

  Лелька пошла к концу конвейера. Тут работала "на резине" Бася Броннер. У нее была не работа, а одна красота. Размеренно наклонялась чернокудрявая голова в красной косынке, открытые смуглые руки быстро и неторопливо прижимали к кожаному нагруднику колодку, равномерно обтягивали ее резиною, ставили готовую колодку на бегущую ленту, колодка уплывала вправо,- и очень точно, в эту самую секунду, как будто на спокойный вызов Васиной руки, слева подплывала новая колодка. Ах, хорошо! И с тупою болью внутри головы Лелька думала: никогда она не научится так работать! И никогда, никогда не привыкнет к проклятому этому бензину.

  Больше не хотелось сумасшедше смеяться, немножко легче стало дышать. Еще раз Лелька поглядела на кипящий шумом и движением конвейер: как хорошо вот так работать, дружно, всем вместе в одной работе! И скучной показалась Лельке работа их, новичков, в уединенном уголке, где каждый работал отдельным одиночкой.

  Преодолевая отвращение, подошла к своему месту, тупо уставилась на колодку. Как все противно! А воскресенье еще через четыре дня. Когда же настанут дни, что не будет болеть голова, не будет мутить мозгов этот проклятый бензин, и перестанешь непрерывно думать, что не стоит жить?

  Лелька острым ножом обрезывала резину на колодке. Украдкой поглядывала по сторонам. Мастерица стояла спиной, соседки были заняты каждая своей работой. Лелька стиснула зубы - и сильно полоснула себя ножом по пальцу. Кровь струйкой брызнула на колодку. Леля замотала палец носовым платком. Бледная от боли и стыда, медленно пошла на медпункт.

  * * *

  Ребята нынче гуляли. С пяти часов пили в пивной на Сокольничьем проезде,- Спирька, Юрка и еще два заводских парня: Буераков и Слюшкин. Вышли шатаясь. Пошли по бульвару. Кепки на затылках, козырьки в небо. Ни перед кем не сторонились, сталкивали плечами прохожих с пути и как будто не слышали их ругательств. С особенным удовольствием толкали хорошо одетых женщин и мужчин в очках, не в рабочих кепках.

  Торопливо шла навстречу скромно одетая молодая женщина. Вдруг Спирька быстро наклонился и протянул руку к ее щиколотке. Женщина шарахнулась в сторону. А Спирька старательно поправлял шнурок на своем ботинке, как будто для этого только и наклонился. Парни загоготали.

  Нашли, что скучно тут. Поговорили, подумали, решили ехать в Черкизово. Пошли к трамвайной остановке. Народу ждало много. Парни очень громко разговаривали, острили. Молоденькая девушка, нагнувшись, озабоченно что-то искала глазами на мостовой. Неугомонный Спирька спросил:

  - Вы что, гражданочка, невинность потеряли свою? Не старайтесь, все равно уж не найдете. Юрка дернул его за рукав.

  - Да будет тебе!

  Подходил переполненный трамвай. Парни побежали навстречу, первые вскочили на ходу. Вагон пошел дальше, никого больше не приняв. Они висели на подножке. Юрка сказал наивным голоском, как маленький мальчик:

  - Товарищи, продвиньтесь! Иначе мы можем не сесть! Наверху засмеялись, немножко потеснились. Парни подобрались выше. Слюшкин крикнул:

  - Граждане! Потеснитесь там, в вагоне! Надуйтесь! Юрка, тем же голоском наивного мальчика, поправил:

  - Не надуйтесь, а наоборот: выпустите дух! Спирька возразил:

  - В общественном месте неудобно.

  И прибавил еще что-то уж совсем неприличное. Женщины сделали безразличные лица и стали глядеть в сторону. Кондукторша сердито сказала:

  - Вы это что, гражданин? Довольно совестно вам такие выражения говорить публично. Вы в трамвае. Сами сказали - общественное место. А между прочим - выражаетесь!

  Она с замечанием обратилась к Юрке, хотя сказал это не он. Юрка сверкнул улыбкой и ответил:

  - Виноват!

  - Вот я сейчас остановлю трамвай и позову милиционера, тогда будете знать. Хулиганы!

  - Что ж вы, гражданка, ругаетесь? Ведь я вам сказал: "Виноват". Взаправду я вовсе даже не виноват, сказал, только чтоб скандалу не было. А вы ругаетесь.

  - Как это вы говорите: "Не виноват"?

  - Я говорю: "Виноват"!

  - Нет, вы сказали, что не виноваты!

  - Я не виноват, верно! А сказал, что виноват! Все хохотали, и всем стало весело, только кондукторша продолжала негодовать. Юрка вздохнул и сказал:

  - Дайте-ка билетик. Надоело без билета ехать.- И прибавил утешающе: - К концу пятилетки мы вам тут в трамвае будочку устроим, вам тогда не так будет беспокойно.

  Тогда и кондукторша наконец улыбнулась.

  Приехали к Преображенской заставе.

  Гуляли по бульвару Большой Черкизовской улицы с недавно посаженными липками. Хулиганили. Опять сшибали в темноте плечами встречных. Не всем прохожим это нравилось. Два раза немножко подрались.

  Шли две девицы в юбках до середины бедер, с накрашенными губками. Шли, высокомерно подняв головы, и на лицах их было написано: "Ничего подобного!"

  Спирька сказал:

  - Барышни, не желаете ли с нами погулять? Советую. Анергичные мальчики!

  Девицы еще высокомернее подняли головы.

  - По всей вероятности, вы нас принимаете не за оных. Мы с незнакомыми кавалерами не разговариваем.

  - А вы разрешите познакомиться! Будем знакомы. Мальчики замеч-чательные! Не пожалеете!

  Через пять минут шли все вместе. Каждую девицу держали с обеих сторон под руку два парня и тесно прижимались к ней.

  Спирька игриво спрашивал:

  - Что, Клавочка, прикрывает у вас этот галстук? Я очень антиресуюсь.

  Клава напевала, глядя вперед:

  

  Я разлюбить тебя поклянуся,

  Найду другого, тотчас полюблю

  

  Навстречу шла по бульвару обнявшаяся парочка: девушка в голубой вязаной шапочке с помпоном на макушке и плотный парень с пестрой кепкой на голове.

  Юрка гаркнул на девушку:

  - Тебя мать на бульвар баловаться отпустила, а ты делом занимаешься?!

  И сверкнул своею улыбкою, от которой, что он ни говорил, становилось весело.

  Когда они повернули назад, девица в голубой шапочке шла навстречу одна,- шла медленно и поглядывала на Юрку. Юрка подскочил и заговорил

  Долго все сидели на бульварной скамеечке, тесно притиснув девиц. Три девицы между четырех парней. Было темно, и со стороны плохо видно было, что делали с ними парни. Слышался придушенный смех, негодующий девичий шепот, взвизгивания.

  Мимо скамейки прошел плотный парень в пестрой кепке. Медленно оглядел всех.

  Было уже поздно. Встали. Прощались. Буераков нежно говорил одной из девиц:

  - Так в то воскресенье, значит, придете на бульвар? Приходите, буду ждать. Прощайте. Желаю вам всего самого специального!

  Опять прошел по дорожке парень в пестрой кепке, с ним еще несколько парней.

  Девушка в голубой шапочке обеспокоенно сказала Юрке:

  - Вы глядите, как бы наши парни вас не подстерегли на дороге. Страх не любят, когда ваши заводские гуляют с нами. Хулиганы отчаянные.

  Юрка беззаботно ответил:

  - А мы боимся! Мы сами хулиганы.

  Простились с девицами, пошли Камер-Коллежским Валом к себе в Богородское. Клавочка жила в переулке у Камер-Коллежского Вала, Спирька провожал ее до дому. Он отстал от товарищей и шел, прижимая к себе девицу за талию. Лицо у него было жадное и страшное.

  Трое остальных шли по шоссе Камер-Коллежского Вала и пели "По морям". Ветер гнал по сухой земле опавшие листья тополей, ущербный месяц глядел из черных туч с серебряными краями. Вдруг в мозгах у Юрки зазвенело, голова мотнулась в сторону, кепка слетела. Юрка в гневе обернулся. Плотный парень в пестрой кепке второй раз замахивался на него. Юрка отразил удар, но сбоку получил по шее. Черкизовцев было человек семь-восемь. Они окружили заводских ребят. Начался бой.

  Но силы были очень уж неравные. Юрка закричал во весь голос:

  - Спирька!! На помощь!

  От Хромовой улицы донесся голос Спирьки:

  - Есть!

  Юрка через силу отбивался от двух наседавших на него, когда легким бегом физкультурника из темноты подбежал Спирька и врезался в гущу. Дал в ухо одному, сильным ударом головы в подбородок свалил другого. Четверо было на восьмерых. Спирька крутился и упоенно бил черкизовцев по зубам. Один из них, с залитым кровью лицом, вдруг выхватил из-за брюк финский нож, замахнулся на Спирьку. Спирька бросился под занесенный нож и страшным размахом ударил парня коленкой между ног. Тот завыл и, роняя нож, схватился за низ живота. Спирька быстро поднял финку.

  - А-а, собаки! Вы вот как!

  И кинулся на них с ножом. Черкизовцы побежали вниз по Богородскому Валу. Заводские гнались следом и били их по шеям.

  Воротились к себе в Богородское. Очень захотелось выпить. Но было поздно, и всЕ давно уже было закрыто.

  - Ну что ж! К Богобоязненному!

  С шоссе свернули в переулок. Четырехоконный домик с палисадником. Ворота были заперты. Перелезли через ворота. Долго стучались в дверь и окна. Слышали, как в темноте дома кто-то ходил, что-то передвигал. Наконец вышел старик в валенках, с иконописным ликом, очень испуганным. Разозлился, долго ругал парней за испуг. За двойную против дневной цену отпустил две поллитровки горькой и строго наказал ночью вперед не приходить.

  Уселись на улице на первую подвернувшуюся скамейку у ворот. Распили бутылочки. Сильно опьянели. Слюшкин и Буераков пошли домой. А Спирька и Юрка, обнявшись, долго еще бродили по лесу за аптекой. Шли шатаясь, держали в зубах папиросы и сыпали огонь на пальто. Спирька говорил:

  - Юра! Знаешь ли ты инстинкт моей души? Меня никто не понимает, на всем свете. Можно ли меня понять? Невозможно!

  - Спиря! Я п-о-н-и-м-а-ю.

  - Юрка, друг! Нам с тобой на гражданских фронтах нужно бы сражаться, вот там мы с тобой показали бы, что за штука такая ленинский комсомол. Тогда винтовкой комсомол работал, а не языком трепал. Вот скажи мне сейчас Ленин али там какой другой наш вождь: "Товарищ Спиридон Кочерыгин! Видишь - сто белогвардейцев с пулеметами? Пойдешь на них один?" Пошел бы! И всю бы эту нечисть расколошматил. И получил бы боевой орден Красного Знамени. Мы с тобой, Юра, категорические герои!

  Юрка в ответ вздохнул.

  - Да, поздно мы родились на свет. Нужно нам было с тобою понатужиться, родиться лет на десять раньше. Были бы мы тогда с тобою в буденновской кавалерии.

  - Правильно! Я тебе, друг, по совести скажу: инстинкт моей души говорит мне, что был бы из меня герой вроде Семена Буденного.

  * * *

  Лелька очень мучилась позорностью своего поступка. И все-таки из души перла весенне-свежая радость. Как хорошо! Как хорошо! Бюллетень выдали на три дня. Да потом еще воскресенье. Четыре дня не дышать бензином! Не носить везде с собою этого мерзостно-сладкого запаха, не чувствовать раскалывающей голову боли, не задумываться о смерти. Как хорошо!

  Но позорное дезертирство с трудового фронта нельзя было оставить без наказания. Лелька сама себя оштрафовала в десятикратном размере суммы, которую должна была получить из страхкассы за прогульные дни: предстояло получить около семи с полтиной,- значит,- семьдесят пять рублей штрафу. Отдать их в комсомольскую ячейку на культурные нужды.

  Отдать решила как можно скорее. Поэтому сократила себя во всем. Утром пила чай вприкуску, без молока, с черным хлебом. Обедала одним борщом. Было голодно, но на душе - легко.

  * * *

  Лелька пошла утром в бюро комсомольской ячейки. Уже вторую неделю она никак не могла добиться себе какой-нибудь нагрузки. Секретарь посылал к орграспреду, орграспред - к секретарю.

  Пришла. В ячейке было еще пусто. Секретарь общезаводской ячейки Дорофеев, большой и рыхлый парень, сердито спорил с секретарем ячейки вальцовочного цеха Гришей Камышовым. Этот был худой, с узким лицом и ясными, чуть насмешливыми глазами. Говорил он четко и властно. И говорил вот что:

  - Работа в нашей ячейке - ни к черту не годная. Ты только речи говоришь да резолюции проводишь, а все у нас идет самотеком. Ребята такие, что мы только компрометируем ленинский комсомол. Членских взносов не платят по два, по три года, девчата только о шелковых чулках думают, губы себе мажут, ребята хулиганят. Кто самые первые хулиганы на все Богородское? Спирька Кочерыгин да Юрка Васин,- наши ребята. Надо таких всех пожестче брать в оборот. Не поддадутся - вон гнать.

  - Бро-ось! Что мы будем рабочих парней исключать? Нужно воспитывать.

  - Так будем воспитывать, в чем дело? А ты ни о чем не думаешь, ничего не делаешь. Ни к черту ты не годный секретарь!

  - Тебя на мое место посадить, все бы пошло чудесно! - Дорофеев сердито стал закуривать папироску. Взглянул на Лельку. Стараясь скрыть волнение, спросил: - Ты ко мне?

  - К тебе. Все с тем же. Когда мне нагрузку дашь?

  - Да ведь вот... Ты орграспреду говорила, Соколовой?

  - Говорила. Ты к ней посылаешь, она - к тебе. Камышов торжествующе сказал:

  - Вот видишь! Что? Дивчина работать хочет, а у нас все так хорошо, что и припустить ее не к чему! - Он ласково взглянул на Лельку.- Ты не из вуза к нам в работницы поступила? Не про тебя мне Баська Броннер говорила?

  - Видно, про меня.

  - Ну, в чем же дело? Дивчина с образованием, нам такие нужны. Погоди-ка, Дорофеев. Кружок текущей политики - Царап-кин у нас вел? Соколова мне говорила, что ему какая-то другая нагрузка выходит.

  - Да, да,- вяло вспомнил Дорофеев.- Ведь верно. Кружок текущей политики сможешь вести? - спросил он Лельку.

  В душе Лелька испугалась: ну как не сможет? Но храбро ответила:

  - Смогу.

  - Так вот, как же нам это сделать? - Дорофеев потер переносицу.- Наверно, не сегодня, так завтра Царапкин сюда зайдет, в ячейку. А то лучше пойди сама, отыщи его в цехе. Он в верхней лакировке работает.

  Камышов опять вмешался.

  - Погоди, все проще можно сделать. Сегодня Царапкин как раз делает доклад в галошной ячейке. О текущем моменте. Там с ним и столкуешься. Собираются в клубе пионеров.

  Лелька пожалела, что ответственный секретарь - Дорофеев, а не Камышов. С этим можно бы дело делать.

  Дорофеев и Камышов ушли. Лелька сидела на окне и болтала ногами. Шурка Щуров, технический секретарь ячейки, высунув из левого угла губ кончик языка, переписывал протоколы. Лелька переговаривалась с ним.

  Вбежала Зина Хуторецкая, галошница,- худая и некрасивая, с болезненно-коричневым лицом. Шурка протянул:

  - А-а, Зина-на-резине! Она спросила:

  - Стаканчика нельзя раздобыться у вас, воды выпить?

  Положила на стол потертое портмоне, носовой платок и пропуск на завод в красной обложке. Шурка, не отрываясь от писания, проговорил:

  Стаканчики граненые упали со стола.

  

  Зина подхватила, смеясь:

  

  Упали и разбилися..

  

  Стала наливать из графина воду. Шурка взял ее портмоне и спокойно положил себе в карман.

  - Это еще что! Отдай!

  - Не отдам.

  Зина стала отнимать. Поднялась возня. Отняла. Шурка крутил ей руки. Она говорила радостно-негодующим голосом:

  - Катись от меня, слышь!

  - Отдай мой кошелек!.. Зинка! Не сопротивляться!

  - Это мой! Что ты врешь!

  Выкатились в коридор, там слышны стали визги и блаженный смех Зины. Шурка воротился задыхающийся, сел опять за переписку. Вошла назад Зина, открытые до локтя руки были выше запястий натертые, красные. Шурка пошел к желтому шкафу взять бумаги. Зина поспешно села на его стул. Он подошел сзади, взял за талию и ссадил. Зина воскликнула:

  - Так и знала, что сгонит!

  Шурка раскрыл пропуск, взглянул на ее фотографию, покачал головою.

  - Ну и рожа!

  - На всех чертей похожа? - засмеялась Зина.

  Заревел обеденный гудок. Комната стала заполняться девчатами и парнями, забегавшими в ячейку по комсомольским своим делам или просто поболтать. Шутки, смех.

  - А-а! Гора с горой! Колхоз приехала!

  - Эй, татарский пролетариат! Подпишись на "Комсомольскую правду".

  - Не могу. Сейчас у меня кризис. Я полтинника два дня искал по всему заводу.

  - Ой, скорей воззвание нужно писать. Я в цехе еще сегодня не была.

  - Забюрократилась?

  - Не говори!

  Лелька сидела на окне, болтая ногами, разговаривала со знакомыми, заговаривала с незнакомыми, а в душе горделиво пелось: вокруг - самые настоящие работницы и рабочие, и среди них - она, р-а-б-о-т-н-и-ц-а г-а-л-о-ш-н-о-г-о ц-е-х-а Елена Ратникова.

  Вошли Спирька и Юрка. У Спирьки была опухшая, рассеченная верхняя губа, а у Юрки правый глаз заплыл кроваво-синим наливом. Девчата спрашивали:

  - Что это с вами?

  - По-склиз-ну-лись...

  Все хохотали. Шурка Щуров сказал, смеясь:

  - Спирька на той неделе говорил: "Чтой-то сегодня как скучно,- ни от кого даже по роже не получил!" Теперь веселее стало, ха-ха?

  Спирька презрительно повел глазами,

  - По роже я не люблю получать. Больше люблю давать. Лиза Бровкина, секретарь галошной цехячейки, строго сказала:

  - Не комсомольское это дело, ребята,- хулиганить. Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.

  - А ты почем знаешь, что мы хулиганили? Может, на нас напали, а мы оборонялись? А не хулиганили.

  - Без дела не нападут. Гуляете, буяните. Только везде о вас и разговор.

  Спирька спросил неохотно:

  - А что делать? В клубе сидеть, картинки смотреть в "Огоньке"? Скучно.

  Юрка поддержал:

  - Конечно, скучно.

  - Собрания посещай,- поучающе сказала Лиза. Спирька усмехнулся.

  - Напосещались. Надоели хуже поповой обедни. Лелька с презрением оглядела его.

  - Вот не думала, что в комсомоле могут еще встречаться подобные типы! - Она узнала противно-красивые, пушистые ресницы Спирьки и широкую его переносицу, вспомнила, как наглые эти глаза близко заглянули ей тогда в лицо. Сердце вспыхнуло ненавистью.

  Юрка быстро повернулся к Лельке, сверкнул улыбкой.

  - Ну да! Скучно! Разве неправда? Говорим-говорим; резолюции всякие. Уж как надоело... Эх-ма! То ли дело было десять лет назад! Вот тогда жили люди!

  Лиза Бровкина строго сказала:

  - Авантюризм.

  - Нет, что ни говори, а поздно мы родились, не поспели на фронта.

  Лелька спросила насмешливо:

  - Храбрость показать свою?

  - Ну да! И показали бы. Думаешь, струсили бы с ним? - Он ударил Спирьку по плечу.

  - Нет, отчего же! Хитрость тут небольшая. И бандиты-налетчики храбры, и белогвардейцы были храбрые. Почитай про колониальные завоевания, как, например, Кортес завоевал Мексику,- разбойники форменные, а до чего были храбры! Этим нынче никого не удивишь. А мы по старинке все продолжаем самое большое геройство видеть в храбрости. Пора это бросить. Терпеть не могу храбрости!

  Все молчали и с удивлением на нее смотрели. По губам Лельки бегала озорная усмешка. И ей приятно было устремившееся на нее общее внимание.

  Юрка сказал:

  - Ого! Чего ж ты любишь?

  - Бывает, воротится герой с подвигов своих, и оказывается: ни к чертям он больше ни на что не годен. Работать не любит, выпить первый мастер. Рад при случае взятку взять. Жену бьет. К женщине отношение такое, что в лицо тебе заглянет - так бы и дала ему в рожу его... широконосую! - неожиданно прибавила она с озлоблением, поведя взглядом на Спирьку.

  Спирька покраснел и отвернулся.

  Шурка Щуров враждебно спросил:

  - Все герои такие?

  - Дурак какой! Я вовсе этого не говорю. А говорю: самый великолепный герой может оказаться таким. А для нас выше храбреца и нет никого, его мы больше всех уважаем. Пора с этим кончить. И другие есть, которых нужно гораздо больше уважать.

  Юрка с интересом спросил:

  - Кто такие?

  - Вот кто. Кто любит и умеет трудиться, кто понимает, что в труде своем он строит самый настоящий социализм, кто весь живет в общественной работе, кто по-товарищески строит свои отношения к женщине. Кто с революционным пылом расшибает не какие-нибудь там белые банды, а все старые устои нравственности, быта. Нет, это все нам скучно! А будь он круглый болван, которому даже "Огонек" трудно осилить,- если он мчится на коне и машет шашкой, то вот он! Любуйтесь все на него!

  Гриша Камышов, вошедший в комнату, с ласковой улыбкой пожал сзади руку Лельки выше локтя и весело сказал:

  - Вот это - да! Это я понимаю! Тебя у нас агитпропом нужно сделать!

  Заревел гудок. Помещение ячейки опустело. Спирька и Юрка работали в ночной смене, торопиться им было некуда. Юрка подсел к Лельке и горячо с нею заговорил. Подсел и Спирька. Молчал и со скрытою усмешкою слушал. Ему бойкая эта девчонка очень нравилась, но он перед нею терялся, не знал, как подступиться. И чувствовал, что, как он ей тогда заглянул в глаза, это отшибло для него всякую возможность успеха. К таким девчонкам не такой нужен подход. Но какой,- Спирька не знал.

  А Лелька сурово обегала его взглядом и говорила только с Юркой.

  Юрка встал, улыбнулся.

  - Ну ладно, похожу в кружок, послушаю тебя. Спирька откашлялся, спросил смиренно:

  - А мне можно?

  Лелька ответила, не глядя:

  - Никому не запрещается. Может всякий, кто хочет.

  * * *

  На доклад Царапкина Лелька запоздала,- попала сначала в пионерский клуб соседнего кожзавода. Пришла к самому концу доклада. Узкая комната во втором этаже бывшей купеческой дачи, облупившаяся голландская печка. На скамейках человек тридцать,- больше девчат. Председательствовала Лиза Бровкина, секретарь одной из галошных ячеек.

  У Царапкина были пушистые пепельные волосы и черные брови; это было бы красиво, но вид портили прыщи на лице. Говорил он гладко и уверенно. Однако Лелька, послушав его пять минут, совсем успокоилась, и не стало страшно принять от него кружок.

  Кончил. Бережно провел рукой по пушистым волосам. Лельку

  удивило. Он был одет не по-комсомольски щеголевато: пиджачок, крахмальный воротничок. Галстук был кричаще-яркий. Лиза Бровкина встала и спросила:

  - У кого есть вопросы? Все молчали.

  - Ну? Товарищи! Неужели ни у кого никаких мыслей и вопросов не родилось от доклада?

  Лельке нравилась Лиза. У нее было совершенно демократическое, пролетарское лицо, очень миловидное, хотя угловатое и курносое. Вот уж сразу видно, что в ней ни капли нет какой-нибудь аристократической крови. И видно было: она изо всех сил следит, чтобы быть идеологически выдержанной, чтобы не уронить своего звания секретаря.

  Лиза улыбалась и оглядывала всех.

  - Кто, девчата, имеет слово? Кто смелее всех? Кириллова, решись!

  Кириллова замахала руками.

  - Ну, что я!

  Зина Хуторецкая, растерянно смеясь, спросила:

  - Можно сказать два слова?

  - Можно пять.

  - Хочу спросить докладчика, что такое значит слово "оппортунизм".

  Лиза Бровкина обрадовалась.

  - Ну вот! Вот и хорошо!

  Вася Царапкин провел рукою по волосам и толково объяснил. Потом задал еще вопрос невысокий парень в очень большой кепке с квадратным козырьком, рамочник Ромка:

  - Вот ты говоришь: Бухарин и некоторые другие личности. Теперь эти личности правого уклона,- как они, раскаялись? Отказываются от своей паники?

  Царапкин ответил. Больше вопросов не было, как ни вызывала Лиза. Девчата мялись и молчали.

  У Лизы стало строгое лицо. Она встала и сказала.

  - Предлагаю резолюцию.

  В резолюции говорилось, что комсомольская ячейка галошного цеха одобряет взятый партией курс на усиленную индустриализацию и коллективизацию страны и требует применения самых жестких мер в отношении к правооппортунистическим примиренцам и паникерам.

  Лиза спросила:

  - Будут дополнения?

  - Чего там! И так хорошо.

  - Кто за резолюцию, поднимите руки. Кто - против? Кто воздержался? Принято единогласно.

  По окончании заседания Лелька подошла к Царапкину.

  - Ты - Царапкин?

  Он почему-то передернулся при этом вопросе и с неудовольствием ответил.

  - Скажем, Царапкин. Что дальше?

  - Мне ячейка передает кружок, который ты ведешь.

  - А-а! - обрадовался Царапкин.

  Сговорились, что она придет в клуб во вторник, и он передаст ей свой кружок.

  С собрания Лелька шла с Лизой Бровкиной. Лелька с огорчением говорила:

  - Ой, как у нас плохо с девчатами! Робкие какие,- мнутся, молчат. Большую нужно работу развернуть. И не с докладами. Доклады что,- скука! Всего больше пользы дают вопросы и прения. А они боятся. Ты больно скоро перестала их тянуть, нужно было подольше приставать, пока не раскачаются. Знаешь, что? Давай так будем делать. Я нарочно стану задавать разные вопросы, как будто сама не понимаю. Один задам, другой, третий. И буду стараться втягивать девчат.

  Лиза в восхищении вскричала:

  - Вот это бы было здорово! - Вздохнула и прибавила: - Помогай мне, Лелька! Очень уж мне трудно. Секретарь наш - рохля, от него никакой помощи.

  Они долго ходили взад и вперед вдоль завода, от Яузского моста до Миллионной, держались рука за руку. Лиза рассказывала, как ей трудно, какие отсталые девчата - галошницы. Потом еще ближе разговорились, совсем по душам. Лелька рассказывала Лизе, как постепенно впала в разложение, как из-за этого ушла из вуза на производство. Лиза жаловалась на свою необразованность, как ей приходится одновременно и работать, и руководить ячейкой, и самой учиться, и как боится она, чтоб в чем-нибудь не сказалось, что она думает не так, как надо. И прибавила с довольной улыбкой:

  - Очень ты нынче хорошо в ячейке накрутила хвост нашим хулиганам!

  Лелька шла домой с веселым шумом в голове. Один корешок за другим она начинает запускать в гущу пролетарской жизни. Эх, как хорошо и интересно!

  * * *

  Лелька нанимала комнату неподалеку от завода, у рабочего мелового цеха Буеракова. По краю соснового леса была проложена новая улица, на ней в ранжир стояли стандартные домики-коттеджи, белые и веселые, по четыре квартиры в каждом. Домики эти были построены специально для рабочих. Буераков с семьей занимал квартиру в три комнаты, и вот одну из них, с большим итальянским окном, сдал за двадцать пять рублей Лельке. Вся семья,- Буераков,

  его жена, взрослый парень-сын и двое подростков,- все спали в маленькой задней комнате, на кроватях, на сундуках, на тюфяках, расстеленных на полу. Девушка-домработница спала в кухне. Большая же средняя комната была парадная; здесь стоял хороший ореховый буфет, блестел никелированный самовар, в середине большой стол обеденный, венские стулья вдоль стен. Здесь ели и пили только в торжественных случаях. Обычно это делали на кухне. Было совершенно непонятно, что делать еще с третьей комнатой, и ее сдали Лельке.

  Сейчас все сидели в большой комнате за блестящим самоваром. Были гости. Шумно разговаривали, смеялись и выпивали.

  Только что Лелька прошла к себе, как Буераков постучался к ней в дверь. Вошел.

  - Здравствуйте, товарищ Ратникова. Не зайдете ли ко мне выпить чашечку чаю?

  И выжидающе-самолюбиво уставился на нее острыми, глубоко сидящими глазками.

  - Что это у вас, торжество какое?

  - Так, знаете... Рождение мое. Конечно, это все одно, когда родился, а нужно времем и повеселиться. Больше по этой причине. И все-таки - рождение. Не то чтобы там какой-нибудь глупый ангел, которого не существует.

  Лелька пошла. У сына Буеракова была забинтована голова марлей (это он со Спирькой и Юркой подвизался вчера в Черкизове). Лелька выпила рюмку водки, стала есть. Буераков острыми глазками наблюдающе выщупывал ее. И вдруг сказал:

  - Как вы скажете, товарищ? Желаю вам предложить один вопросец. Разрешите?

  - Пожалуйста.

  - Вот какой вам будет вопрос. Коммунизм,- идет ли он супротив советской власти, или нет?

  - Какой вздор! Не только не идет против...

  - А я вот говорю: идет против.

  - Как это?

  - Вот так.

  - Ну, именно? Объясните.

  - Вот именно! Позвоните в ГПУ, велите меня арестовать, а я заявляю категорически: коммунизм идет против советской власти!

  - Не понимаю вас.

  - Не понимаете? Подумайте вкратце.

  - Ну уж говорите.

  - Во-от! - Он помолчал.- Как вы скажете, когда коммунизм придет, уничтожит он советскую власть или оставит?

  - Вот вы о чем! Конечно, тогда вообще никакого государства уже не будет.

  - А-а, вот видите!.. Х-ха! Я всегда верно скажу! Лелька спросила:

  - Вы партийный?

  Буераков кашлянул и сурово нахмурил брови.

  - Был партийный. Но! Теперь нет. Пострадал за свою замечательную ненависть к религии. Лелька улыбнулась.

  - За это у нас нельзя пострадать. Как же это случилось?

  - А так.

  - Ну, ну - как?

  - Вот именно,- так.

  Но не стал рассказывать. Разговоры становились шумнее. Бу-ераков-сын с забинтованной головой подсел к Лельке и пытался завести кавалерский разговор.

  Пришла Дарья Андреевна, жена Буеракова. Портфель в руках, усталое лицо. Буераков взглянул сердитыми глазами и стремительно отвернулся. Она усмехнулась про себя. Поздоровалась с гостями, села есть.

  Гости расспрашивали, чего запоздала, где сейчас была. Дарья Андреевна неохотно ответила, что делала общественную работу.

  Буераков хмыкнул.

  - Общественная работа, а, между прочим, мужу - рождение. И жены даже для такого случаю нет дома! Х-хе! Называется - общественная работа, ничего не поделаешь!

  Вошла женщина с очень толстой шеей, выпученными глазами и огромным бюстом. Неприятное лицо. Ей навстречу радостно пошла Дарья Андреевна. Усадила пить чай.

  Толстая спросила вполголоса:

  - Ходила к Картавовой на обследование?

  - Ходила. Сейчас только пришла. Все так и есть, как она заявила. Живет с ребенком в коридоре, квартирная съемщица над ее постелью сушит белье. Я говорю: "Как же вы это так?" - "У меня, говорит, ребенок".- "У вас ребенок? А у нее щененок?"

  Толстая сказала:

  - Завтра пойдем вместе с тобою в Руни ¹³. Ты утром свободна? Старик Буераков ядовито поглядывал на них.

  - Товарищ Ногаева! У меня есть к вам один вопросец. Может быть, вы мне вкратце ответите. Вы вот все ей толкуете: женщина, общественная работа...