Толстой Лев Николаевич - Воскресение

ода, - сказал один из присяжных.

  - Так как же, господа, - обратился старшина, - признаем виновной без умысла ограбления, и имущества не похищала. Так, что ли?

  Петр Герасимович, довольный своей победой, согласился.

  - Но заслуживает снисхождения, - прибавил купец.

  Все согласились. Только артельщик настаивал на том, чтобы сказать: "Нет, не виновна".

  - Да ведь оно так и выходит, - разъяснил старшина, - без умысла ограбления, и имущества не похищала. Стало быть, и не виновна.

  - Валяй так, и заслуживает снисхождения: значит, что останется, последнее счистить, - весело проговорил купец.

  Все так устали, так запутались в спорах, что никто не догадался прибавить к ответу: да, но без намерения лишить жизни.

  Нехлюдов был так взволнован, что и он не заметил этого. В этой форме ответы " были записаны и внесены в залу суда.

  Раблэ пишет, что юрист, к которому пришли судиться, после указания на всевозможные законы, по прочтении двадцати страниц юридической бессмысленной латыни, предложил судящимся кинуть кости: чет или нечет. Если чет, то прав истец, если нечет, то прав ответчик.

  Так было и здесь. То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: "Да, виновна, но без намерения лишить жизни"; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: "Без умысла ограбления" - уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором все скорей кончается.

  Присяжные позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери, вложил саблю в ножны и посторонился. Судьи сели на места, и один за другим вышли присяжные.

  Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к товарищам, совещаясь. Председатель был удивлен тем, что присяжные, оговорив первое условие: "Без умысла ограбления", не оговорили второго: "Без намерения лишить жизни". Выходило, по решению присяжных, что Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой цели.

  - Посмотрите, какую они нелепость вынесли, - сказал он члену налево. - Ведь это каторжные работы, а она не виновата.

  - Ну, как не виновата, - сказал строгий член.

  - Да просто не виновата. По-моему, это случай применения восемьсот восемнадцатой статьи. (818 статья гласит о том, что если суд найдет обвинение несправедливым, то он может отменить решение присяжных.)

  - Как вы думаете? - обратился председатель к доброму члену.

  Добрый член не сразу ответил, он взглянул на номер бумаги, которая лежала перед ним, и сложил цифры, - не удалось на три. Он загадал, что если делится, то он согласится, но, несмотря на то, что не делилось, он по доброте своей согласился.

  - Я думаю тоже, что следовало бы, - сказал он.

  - А вы? - обратился председатель к сердитому члену.

  - Ни в каком случае, - отвечал он решительно. - И так газеты говорят, что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда суд оправдает. Я не согласен ни в каком случае.

  Председатель посмотрел на часы.

  - Жаль, но что же делать, - и подал вопросы старшине для прочтения.

  Все встали, и старшина, переминаясь с ноги на ногу, откашлялся и прочел вопросы и ответы. Все судейские: секретарь, адвокаты, даже прокурор, выразили удивление.

  Подсудимые сидели невозмутимо, очевидно не понимая значения ответов. Опять все сели, и председатель спросил прокурора, каким наказаниям он полагает подвергнуть подсудимых.

  Прокурор, обрадованный неожиданным успехом относительно Масловой, приписывай этот успех своему красноречию, справился где-то, привстал и сказал:

  - Симона Картинкина полагал бы подвергнуть на основании статьи 1452-й и 4 пункта 1453, Ефимию Бочкову на основании статьи 1659-й и Екатерину Маслову на основании статьи 1454-й.

  Все наказания эти были самые строгие, которые только можно было положить.

  - Суд удалится для постановления решения, - сказал председатель, вставая.

  Все поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного хорошего дела стали выходить или передвигаться по зале.

  - А ведь мы, батюшка, постыдно наврали, - сказал Петр Герасимович, подойдя к Нехлюдову, которому старшина рассказывал что-то. - Ведь мы ее в каторгу закатали.

  - Что вы говорите? - вскрикнул Нехлюдов, на этот раз не замечая вовсе неприятной фамильярности учителя.

  - Да как же, - сказал он. - Мы не поставили в ответе: "Виновна, но без намерения лишить жизни". Мне сейчас секретарь говорил: прокурор подводит ее под пятнадцать лет каторги.

  - Да ведь так решили, - сказал старшина.

  Петр Герасимович начал спорить, говоря, что само собой подразумевалось, что так как она не брала денег, то она и не могла иметь намерения лишить жизни.

  - Да ведь я прочел ответы перед тем, как выходить, - оправдывался старшина. - Никто не возражал.

  - Я в это время выходил из комнаты, - сказал Петр Герасимович. - А вы-то как прозевали?

  - Я никак не думал, - сказал Нехлюдов.

  - Вот и не думали.

  - Да это можно поправить, - сказал Нехлюдов.

  - Ну, нет, теперь кончено.

  Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, все так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.

XXIV

  Предположения Петра Герасимовича были справедливы.

  Вернувшись из совещательной комнаты, председатель взял бумагу и прочел:

  - "188* года апреля 28 дня, по указу его императорского величества, окружный суд, по уголовному отделению, в силу решения господ присяжных заседателей, на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения. Мещанку же Евфимию Бочкову, 43 лет, лишив всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ей прав и преимуществ, заключить в тюрьму сроком на 3 года с последствиями по 49 статье Уложения. Судебные по сему делу издержки возложить по равной части на осужденных, а в случае их несостоятельности принять на счет казны. Вещественные по делу сему доказательства про дать, кольцо возвратить, склянки уничтожить".

  Картинкин стоял, так же вытягиваясь, держа руки с оттопыренными пальцами по швам и шевеля щеками. Бочкова казалась совершенно спокойной, Услыхав решенье, Маслова багрово покраснела.

  - Не виновата я, не виновата! - вдруг на всю залу вскрикнула она. - Грех это. Не виновата я. Не хотела, не думала. Верно говорю. Верно. - И, опустившись на лавку, она громко зарыдала.

  Когда Картинкин и Бочкова вышли, она все еще сидела на месте и плакала, так что жандарм должен был тронуть ее за рукав халата.

  "Нет, это невозможно так оставить", - проговорил сам с собой Нехлюдов, совершенно забыв свое дурное чувство, и, сам не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее. В дверях теснилась оживленная толпа выходивших присяжных и адвокатов, довольных окончанием дела, так что он несколько минут задержался в дверях. Когда же он вышел в коридор, она была уже далеко. Скорыми шагами, не думая о том внимании, которое он обращал на себя, он догнал и обогнал ее и остановился. Она уже перестала плакать и только порывисто всхлипывала, отирая покрасневшее пятнами лицо концом косынки, и прошла мимо него, не оглядываясь. Пропустив ее, он поспешно вернулся назад, чтобы увидать председателя, но председатель уже ушел.

  Нехлюдов нагнал его только в швейцарской.

  - Господин председатель, - сказал Нехлюдов, подходя к нему в ту минуту, как тот уже надел светлое пальто и брал палку с серебряным набалдашником, подаваемую швейцаром, - могу я поговорить с вами о деле, которое сейчас решилось? Я - присяжный.

  - Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, - сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцевал - лучше всех молодых - в тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. - Чем могу служить?

  - Вышло недоразумение в ответе относительно Масловой. Она невинна в отравлении, а между тем ее приговорили к каторге, - с сосредоточенно мрачным видом сказал Нехлюдов.

  - Суд постановил решение на основании ответов, данных вами же, - сказал председатель, подвигаясь к выходной двери, - хотя ответы и суду показались несоответственны делу.

  Он вспомнил, что хотел разъяснить присяжным то, что их ответ: "Да - виновна", без отрицания умысла убийства, утверждает убийство с умыслом, но, торопясь кончить, не сделал этого.

  - Да, но разве нельзя поправить ошибку?

  - Повод к кассации всегда найдется. Надо обратиться к адвокатам, - сказал председатель, немножко набок надевая шляпу и продолжая двигаться к выходу.

  - Но ведь это ужасно.

  - Ведь, видите ли, Масловой предстояло одно из двух, - очевидно желая быть как можно приятнее и учтивее с Нехлюдовым, сказал председатель, расправив бакенбарды сверх воротника пальто, и, взяв его слегка под локоть и направляя к выходной двери, он продолжал: - Вы ведь тоже идете?

  - Да, - сказал Нехлюдов, поспешно одеваясь, и пошел с ним.

  Они вышли на яркое веселящее солнце, и тотчас же надо было говорить громче от грохота колес по мостовой.

  - Положение, изволите видеть, странное, - продолжал председатель, возвышая голос, - тем, что ей, этой Масловой, предстояло одно из двух: или почти оправдание, тюремное заключение, в которое могло быть зачислено и то, что она уже сидела, даже только арест, или каторга, - середины нет. Если бы вы прибавили слова: "Но без намерения причинить смерть", то она была бы оправдана.

  - Я непростительно упустил это, - сказал Нехлюдов.

  - Вот в этом все дело, - улыбаясь, сказал председатель, глядя на часы.

  Оставалось только три четверти часа до последнего срока, назначенного Кларой.

  - Теперь, если хотите, обратитесь к адвокату. Нужно найти повод к кассации. Это всегда можно найти. На Дворянскую, - отвечал он извозчику, - тридцать копеек, никогда больше не плачу.

  - Ваше превосходительство, пожалуйте.

  - Мое почтение. Если могу чем служить, дом дворникова, на Дворянской, легко запомнить.

  И он, ласково поклонившись, уехал.

XXV

  Разговор с председателем и чистый воздух несколько успокоили Нехлюдова. Он подумал теперь, что испытываемое им чувство было им преувеличено вследствие всего утра, проведенного в таких непривычных условиях.

  "Разумеется, удивительное и поразительное совпадение! И необходимо сделать все возможное, чтобы облегчить ее участь, и сделать это скорее. Сейчас же. Да, надо тут, в суде, узнать, где живет Фанарин или Микишин". Он вспомнил двух известных адвокатов.

  Нехлюдов вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет до него дело. Фанарин знал его в лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать все приятное.

  - Хотя я и устал... но если недолго, то скажите мне ваше дело, - пойдемте сюда.

  И Фанарин ввел Нехлюдова в какую-то комнату, вероятно кабинет какого-нибудь судьи. Они сели у стола.

  - Ну-с, в чем дело?

  - Прежде всего я буду вас просить, - сказал Нехлюдов, - о том, чтобы никто не знал, что я принимаю участие в этом деле.

  - Ну, это само собой разумеется. Итак...

  - Я нынче был присяжным, и мы осудили женщину в каторжные работы - невинную. Меня это мучает.

  Нехлюдов нежиданно для себя покраснел и замялся.

  Фанарин блеснул на него глазами и опять опустил их, слушая.

  - Ну-с, - только проговорил он.

  - Осудили невинную, и я желал бы кассировать дело и перенести его в высшую инстанцию.

  - В сенат, - поправил Фанарин.

  - И вот я прошу вас взяться за это.

  Нехлюдов хотел кончить поскорее самое трудное и потому тут же сказал:

  - Вознаграждение, расходы по этому делу я беру на себя, какие бы они ни были, - сказал он, краснея.

  - Ну, это мы условимся, - снисходительно улыбаясь его неопытности, сказал адвокат.

  - В чем же дело?

  Нехлюдов рассказал.

  - Хорошо-с, завтра я возьму дело и просмотрю его. А послезавтра, нет, в четверг, приезжайте ко мне в шесть часов вечера, и я дам вам ответ. Так так? Ну и пойдемте, мне еще тут нужны справки.

  Нехлюдов простился с ним и вышел.

  Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и все показалось мрачно. "Нет, это я обдумаю после, - сказал он себе, - а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений".

  Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул на часы. Было еще не поздно, и он мог поспеть к обеду. Мимо звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в нее. На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут был у крыльца большого дома Корчагиных.

XXVI

  - Пожалуйте, ваше сиятельство, ожидают, - сказал ласковый жирный швейцар большою дома Корчагиных, отворяя бесшумно двигавшуюся на английских петлях дубовую дверь подъезда. - Кушают, только вас велено просить.

  Швейцар подошел к лестнице и позвонил наверх.

  - Кто-нибудь есть? - спросил Нехлюдов, раздеваясь.

  - Господин Колосов да Михаил Сергеевич; а то все свои, - отвечал швейцар.

  С лестницы выглянул красавец лакей во фраке и белых перчатках.

  - Пожалуйте, ваше сиятельство, - сказал он. - Приказано просить.

  Нехлюдов вошел на лестницу и по знакомой великолепной и просторной зале прошел в столовую. В столовой за столом сидело все семейство, за исключением матери, княгини Софьи Васильевны, никогда не выходившей из своего кабинета. Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой - гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны - miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив, - брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева - Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив - Михаил Сергеевич, или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.

  - Ну вот и прекрасно. Садитесь, мы еще только за рыбой, - с трудом и осторожно жуя вставными зубами, проговорил старик Корчагин, поднимая на Нехлюдова налитые кровью без видимых век глаза. - Степан, - обратился он с полным ртом к толстому величественному буфетчику, указывая глазами на пустой прибор.

  Хотя Нехлюдов хорошо знал и много раз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное - вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что знал о жестокости этого человека, который, бог знает для чего, - так как он был богат и знатен и ему не нужно было выслуживаться, - сек и даже вешал людей, когда был начальником края.

  - Сию минуту подадут, ваше сиятельство, - сказал Степан, доставая из буфета, уставленного серебряными вазами, большую разливательную ложку и кивая красавцу лакею с бакенбардами, который сейчас же стал оправлять рядом с Мисси нетронутый прибор, покрытый искусно сложенной крахмаленной с торчащим гербом салфеткой.

  Нехлюдов обошел весь стол, всем пожимая руки. Все, кроме старого Корчагина и дам, вставали, когда он подходил к ним. И это обхождение стола и пожимание рук всем присутствующим, хотя с большинством из них он никогда не разговаривал, показалось ему нынче особенно неприятным и смешным. Он извинился за то, что опоздал, и хотел сесть на пустое место на конце стола между Мисси и Катериной Алексеевной, но старик Корчагин потребовал, чтобы он, если уже не пьет водки, то все-таки закусил бы у стола, на котором были омары, икра, сыры, селедки. Нехлюдов не ожидал того, что он так голоден, но, начавши есть хлеб с сыром, не мог остановиться и жадно ел.

  - Ну, что же, подрывали основы? - сказал Колосов, иронически употребляя выражение ретроградной газеты, восстававшей против суда присяжных. - Оправдали виноватых, обвинили невинных, да?

  - Подрывали основы... Подрывали основы... - повторил, смеясь, князь, питавший неограниченное доверие к уму и учености своего либерального товарища и друга.

  Нехлюдов, рискуя быть неучтивым, ничего не ответил Колосову и, сев за поданный дымящийся суп, продолжал жевать.

  - Дайте же ему поесть, - улыбаясь, сказала Мисси, этим местоимением "ему" напоминая свою с ним близость.

  Колосов между тем бойко и громко рассказывал содержание возмутившей его статьи против суда присяжных. Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник, и рассказал содержание другой статьи той же газеты.

  Мисси, как всегда, была очень distinguee {изящна (франц.).} и хорошо, незаметно хорошо, одета.

  - Вы, должно быть, страшно устали, голодны, - сказала она Нехлюдову, дождавшись, чтоб он прожевал.

  - Нет, не особенно, А вы? ездили смотреть картины? - спросил он.

  - Нет, мы отложили. А мы были на lawn tennis'e {теннисе (англ.).} у Саламатовых. И действительно, мистер Крукс удивительно играет.

  Нехлюдов приехал сюда, чтобы развлечься, и всегда ему в этом доме бывало приятно, не только вследствие того хорошего тона роскоши, которая приятно действовала на его чувства, но и вследствие той атмосферы льстивой ласки, которая незаметно окружала его. Нынче же, удивительное дело, все в этом доме было противно ему - все, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной. Ему неприятен был и этот самоуверенный, пошлый, либеральный тон Колосова, неприятна была бычачья, самоуверенная, чувственная фигура старика Корчагина, неприятны были французские фразы славянофилки Катерины Алексеевны, неприятны были стесненные лица гувернантки и репетитора, особенно неприятно было местоимение "ему", сказанное о нем... Нехлюдов всегда колебался между двумя отношениями к Мисси: то он, как бы прищуриваясь или как бы при лунном свете, видел в ней все прекрасное: она казалась ему и свежа, и красива, и умна, и естественна... А то вдруг он, как бы при ярком солнечном свете, видел, не мог не видеть того, чего недоставало ей. Нынче был для него такой день. Он видел нынче все морщинки на ее лице, знал, видел, как взбиты волосы, видел остроту локтей и, главное, видел широкий ноготь большого пальца, напоминавший такой же ноготь отца.

  - Прескучная игра, - сказал Колосов о теннисе, - гораздо веселее была лапта, как мы играли в детстве.

  - Нет, вы не испытали. Это страшно увлекательно, - возразила Мисси, особенно ненатурально произнося слово "страшно", как показалось Нехлюдову.

  И начался спор, в котором приняли участие и Михаил Сергеевич и Катерина Алексеевна. Только гувернантка, репетитор и дети молчали и, видимо, скучали.

  - Вечно спорят! - громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей, встал из-за стола. За ним встали и все остальные и подошли к столику, где стояли полоскательницы и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты, продолжали никому не интересный разговор.

  - Не правда ли? - обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей, как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно вызвано.

  - Право, не знаю, я никогда не думал об этом, - отвечал Нехлюдов.

  - Пойдемте к мама? - спросила Мисси.

  - Да, да, - сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно говорил, что ему не хотелось бы идти.

  Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. "В самом деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку", - подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал, что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.

  - Да, да, мама будет рада. Курить и там можете. И Иван Иванович там.

  Хозяйка дома, княгиня Софья Васильевна, была лежачая дама. Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила, только "своих друзей", то есть все то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы. Нехлюдов был принимаем в числе этих друзей и потому, что он считался умным молодым человеком, и потому, что его мать была близким другом семьи, и потому, что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за него.

  Комната княгини Софьи Васильевны была за большою и маленькой гостиными. В большой гостиной Мисси, шедшая впереди Нехлюдова, решительно остановилась и, взявшись за спинку золоченого стульчика, посмотрела на него.

  Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевнобольных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.

  - Я вижу, что с вами случилось что-то, - сказала она. - Что с вами?

  Он вспомнил про свою встречу в суде, нахмурился и покраснел.

  - Да, случилось, - сказал он, желая быть правдивым, - и странное, необыкновенное и важное событие.

  - Что же? Вы не можете сказать что?

  - Не могу теперь. Позвольте не говорить. Случилось то, что я еще не успел вполне обдумать, - сказал он и покраснел еще более.

  - И вы не скажете мне? - Мускул на лице ее дрогнул, и она двинула стульчиком, за который держалась.

  - Нет, не могу, - отвечал он, чувствуя, что, отвечая ей так, он отвечал себе, признавая, что действительно с ним случилось что-то очень важное.

  - Ну, так пойдемте.

  Она тряхнула головой, как бы отгоняя ненужные мысли, и пошла вперед более быстрым, чем обыкновенно, шагом.

  Ему показалось, что она неестественно сжала рот, чтобы удержать слезы. Ему стало совестно и больно, что он огорчил ее, но он знал, что малейшая слабость погубит его, то есть свяжет. А он нынче боялся этого больше всего, и он молча дошел с ней до кабинета княгини.

XXVII

  Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она курила пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, все еще молодящаяся брюнетка с длинными зубами и большими черными глазами.

  Говорили дурное про ее отношения с доктором. Нехлюдов прежде забывал это, но нынче он не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно противно.

  Рядом с Софьей Васильевной на низком мягком кресле сидел Колосов у столика и помешивал кофе. На столике стояла рюмка ликера.

  Мисси вошла вместе с Нехлюдовым к матери, но не осталась в комнате.

  - Когда мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, - сказала она, обращаясь к Колосову и Нехлюдову таким тоном, как будто ничего не произошло между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла из комнаты.

  - Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, - сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. - Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, - сказала она по-французски.

  - Да, это правда, - сказал Нехлюдов, - часто чувствуешь свою не... чувствуешь, что не имеешь права судить...

  - Comme c'est vrai {Как это верно (франц.).}, - как будто пораженная истинностью его замечания, воскликнула она, как всегда искусно льстя своему собеседнику.

  - Ну, а что же ваша картина, она очень интересует меня, - прибавила она. - Если бы не моя немощь, уж я давно бы была у вас.

  - Я совсем оставил ее, - сухо отвечал Нехлюдов, которому нынче неправдивость ее лести была так же очевидна, как и скрываемая ею старость. Он никак не мог настроить себя, чтобы быть любезным.

  - Напрасно! Вы знаете, мне сказал сам Репин, что у него положительный талант, - сказала она, обращаясь к Колосову.

  "Как ей не совестно так врать", - хмурясь, думал Нехлюдов.

  Убедившись, что Нехлюдов не в духе и нельзя его вовлечь в приятный и умный разговор, Софья Васильевна обратилась к Колосову с вопросом об его мнении о новой драме таким тоном, как будто это мнение Колосова должно было решить всякие сомнения и каждое слово этого мнения должно быть увековечено. Колосов осуждал драму и высказывал по этому случаю свои суждения об искусстве. Княгиня Софья Васильевна поражалась верностью его суждений, пыталась защищать автора драмы, но тотчас же или сдавалась, или находила среднее. Нехлюдов смотрел и слушал и видел и слышал совсем не то, что было перед ним.

  Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне, ни Колосову нет никакого дела ни до драмы, ни друг до друга, а что если они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку. Он не шатался, не говорил глупостей, но был в ненормальном, возбужденно-довольном собою состоянии; в-третьих, Нехлюдов видел то, что княгиня Софья Васильевна среди разговора с беспокойством смотрела на окно, через которое до нее начинал доходить косой луч солнца, который мог слишком ярко осветить ее старость.

  - Как это верно, - сказала она про какое-то замечание Колосова и пожала в стене у кушетки пуговку звонка.

  В это время доктор встал и, как домашний человек, ничего не говоря, вышел из комнаты. Софья Васильевна проводила его глазами, продолжая разговор.

  - Пожалуйста, Филипп, опустите эту гардину, - сказала она, указывая глазами на гардину окна, когда на звонок ее вошел красавец лакей.

  - Нет, как ни говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет поэзии, - говорила она, одним черным глазом сердито следя за движениями лакея, который опускал гардину.

  - Мистицизм без поэзии - суеверие, а поэзия без мистицизма - проза, - сказала она, печально улыбаясь и не спуская взгляда с лакея, который расправлял гардину.

  - Филипп, вы не ту гардину, - у большого окна, - страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за те усилия, которые ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас же для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.

  Широкогрудый, мускулистый красавец Филипп слегка поклонился, как бы извиняясь, и, слегка ступая по ковру своими сильными, с выдающимися икрами ногами, покорно и молча перешел к другому окну и, старательно взглядывая на княгиню, стал так расправлять гардину, чтобы ни один луч не смел падать на нее. Но и тут он сделал не то, и опять измученная Софья Васильевна должна была прервать свою речь о мистицизме и поправить непонятливого и безжалостно тревожащего ее Филиппа. На мгновение в глазах Филиппа вспыхнул огонек.

  "А черт тебя разберет, что тебе нужно, - вероятно, внутренне проговорил он", - подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать то, что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.

  - Разумеется, есть большая доля правды в учении Дарвина, - говорил Колосов, развалясь на низком кресле, сонными глазами глядя на княгиню Софью Васильевну, - но он переходит границы. Да.

  - А вы верите в наследственность? - спросила княгиня Софья Васильевна Нехлюдова, тяготясь его молчанием.

  - В наследственность? - переспросил Нехлюдов. - Нет, не верю, - сказал он, весь поглощенный в эту минуту теми странными образами, которые почему-то возникли в его воображении. Рядом с силачом, красавцем Филиппом, которого он вообразил себе натурщиком, он представил себе Колосова нагим, с его животом в виде арбуза, плешивой головой и безмускульными, как плети, руками. Так же смутно представлялись ему и закрытые теперь шелком и бархатом плечи Софьи Васильевны, какими они должны быть в действительности, но представление это было слишком страшно, и он постарался отогнать его.

  Софья Васильевна смерила его глазами.

  - Однако Мисси вас ждет, - сказала она. - Подите к ней, она хотела вам сыграть новую вещь-Шумана... Очень интересно.

  "Ничего она не хотела играть. Все это она для чего-то врет", - подумал Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку Софьи Васильевны.

  В гостиной его встретила Катерина Алексеевна и тотчас же заговорила.

  - Однако я вижу, что на вас обязанности присяжного действуют угнетающе, - сказала она, как всегда, по-французски.

  - Да, простите меня, я нынче не в духе и не имею права на других наводить тоску, - сказал Нехлюдов.

  - Отчего вы не в духе?

  - Позвольте мне не говорить отчего, - сказал он, отыскивая свою шляпу.

  - А помните, как вы говорили, что надо всегда говорить правду, и как вы тогда всем нам говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы не хотите сказать? Помнишь, Мисси? - обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.

  - Оттого, что то была игра, - ответил Нехлюдов серьезно. - В игре можно. А в действительности мы так дурны, но есть я так дурен, что мне по крайней мере говорить правды нельзя.

  - Не поправляйтесь, а лучше скажите, чем же мы так дурны, - сказала Катерина Алексеевна, играя словами и как бы не замечая серьезности Нехлюдова.

  - Нет ничего хуже, как признавать себя не в духе, - сказала Мисси. - Я никогда не признаюсь в этом себе и от этого всегда бываю в духе. Что ж, пойдемте ко мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur {дурное настроение (франц.).}.

  Нехлюдов испытал чувство, подобное тому, которое должна испытывать лошадь, когда ее оглаживают, чтобы надеть узду и вести запрягать. А ему нынче больше, чем когда-нибудь, было неприятно возить. Он извинился, что ему надо домой, и стал прощаться. Мисси дольше обыкновенного удержала его руку.

  - Помните, что то, что важно для вас, важно и для ваших друзей, - сказала она. - Завтра приедете?

  - Едва ли, - сказал Нехлюдов, и, чувствуя стыд, он сам не знал, за себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.

  - Что такое? Comme cela m'intrigue {Как это меня занимает (франц.).}, - говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. - Я непременно узнаю. Какая-нибудь affaire d'amour-propre: il est tres susceptible, notre cher Митя {Какое-нибудь дело, в котором замешано самолюбие: он очень обидчив, наш дорогой Митя (франц.).}.

  "Plutot une affaire d'amour sale" {Скорее дело, в котором замешана грязная любовь (франц.).}, - хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только:

  - У всех нас бывают и дурные и хорошие дни.

  "Неужели и этот обманет, - подумала она. - После всего, что было, это было бы очень дурно с его стороны".

  Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: "после всего, что было", она не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно знала, что он не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Все это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она все-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.

XXVIII

  "Стыдно и гадко, гадко и стыдно", - думал между тем Нехлюдов, пешком возвращаясь домой по знакомым улицам. Тяжелое чувство, испытанное им от разговора с Мисси, не покидало его. Он чувствовал, что формально, если можно так выразиться, он был прав перед нею: он ничего не сказал ей такого, что бы связывало его, не делал ей предложения, но по существу он чувствовал, что связал себя с нею, обещал ей, а между тем нынче он почувствовал всем существом своим, что не может жениться на ней. "Стыдно и гадко, гадко и стыдно, - повторял он себе не об одних отношениях к Мисси, но обо всем. - Все гадко и стыдно", - повторял он себе, входя на крыльцо своего дома.

  - Ужинать не буду, - сказал он Корнею, вошедшему за ним в столовую, где был приготовлен прибор и чай. - Вы идите.

  - Слушаю, - сказал Корней, но не ушел и стал убирать со стола. Нехлюдов смотрел на Корнея и испытывал к нему недоброе чувство. Ему хотелось, чтобы все оставили его в покое, а ему казалось, что все, как нарочно, назло пристают к нему. Когда Корней ушел с прибором, Нехлюдов подошел было к самовару, чтобы засыпать чай, но, услыхав шаги Аграфены Петровны, поспешно, чтобы не видать ее, вышел в гостиную, затворив за собой дверь. Комната эта - гостиная - была та самая, в которой три месяца тому назад умерла его мать. Теперь, войдя в эту комнату, освещенную двумя лампами с рефлекторами - одним у портрета его отца, а другим у портрета матери, он вспомнил свои последние отношения к матери, и эти отношения показались ему ненатуральными и противными. И это было стыдно и гадко. Он вспомнил, как в последнее время ее болезни он прямо желал ее смерти. Он говорил себе, что желал этого для того, чтобы она избавилась от страданий, а в действительности он желал этого для того, чтобы самому избавиться от вида ее страданий.

  Желая вызвать в себе хорошее воспоминание о ней, он взглянул на ее портрет, за пять тысяч рублей написанный знаменитым живописцем. Она была изображена в бархатном черном платье, с обнаженной грудью. Художник, очевидно, с особенным стараньем выписал грудь, промежуток между двумя грудями и ослепительные по красоте плечи и шею. Это было уже совсем стыдно и гадко. Что-то было отвратительное и кощунственное в этом изображении матери в виде полуобнаженной красавицы. Это было тем более отвратительно, что в этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как мумия, и все-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом. Ему казалось, что он и теперь слышал этот запах. И он вспомнил, как за день до смерти она взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела ему в глаза и сказала: "Не суди меня, Митя, если я не то сделала", и на выцветших от страданий глазах выступили слезы. "Какая гадость!" - сказал он себе еще раз, взглянув на полуобнаженную женщину с великолепными мраморными плечами и руками и с своей победоносной улыбкой. Обнаженность груди на портрете напомнила ему другую молодую женщину, которую он видел на днях также обнаженной. Это была Мисси, которая придумала предлог вызвать его вечером к себе, чтобы показаться ему в бальном платье, в котором она ехала на бал. Он с отвращением вспомнил об ее прекрасных плечах и руках. И этот грубый, животный отец с своим прошедшим, жестокостью, и сомнительной репутации bel esprit {остроумия (франц.).} мать. Все это было отвратительно и вместе с тем стыдно. Стыдно и гадко, гадко и стыдно.

  "Нет, нет, - думал он, - освободиться надо, освободиться от всех этих фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с наследством, и со всем остальным... Да, подышать свободно. Уехать за границу - в Рим, заняться своей картиной... - Он вспомнил свои сомнения насчет своего таланта. - Ну, да все равно, просто подышать свободно. Сначала в Константинополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества. И устроить это дело с адвокатом".

  И вдруг в его воображении с необыкновенною живостью возникла арестантка с черными косящими глазами. А как она заплакала при последнем слове подсудимых! Он поспешно, туша ее, смял докуренную папиросу в пепельницу, закурил другую и стал ходить взад и вперед по комнате. И одна за другою стали возникать в его воображении минуты, пережитые с нею. Вспомнил он последнее свидание с ней, ту животную страсть, которая в то время овладела им, и то разочарование, которое он испытал, когда страсть была удовлетворена. Вспомнил белое платье с голубой лентой, вспомнил заутреню. "Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и писал свое сочинение!" И он вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него пахнуло этой свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно грустно.

  Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было огромно: оно было такое же, если не большее, чем различие между Катюшей в церкви и той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче утром. Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные возможности, - теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной жизни, из которых он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить. Он вспомнил, как он когда-то гордился своей прямотой, как ставил себе когда-то правилом всегда говорить правду и действительно был правдив и как он теперь был весь во лжи - в самой страшной лжи, во лжи, признаваемой всеми людьми, окружающими его, правдой. И не было из этой лжи, по крайней мере он не видел из этой лжи никакого выхода. И он загряз в ней, привык к ней, нежился в ней.

  Как развязать отношения с Марьей Васильевной, с ее мужем так, чтобы было не стыдно смотреть в глаза ему и его детям? Как без лжи распутать отношения с Мисси? Как выбраться из того противоречия между признанием незаконности земельной собственности и владением наследством от матери? Как загладить свой грех перед Катюшей? Нельзя же это оставить так. "Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал, что должно, дав ей деньги".

  И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей деньги и убежал от нее. "Ах, эти деньги! - с ужасом и отвращением, такими же, как и тогда, вспоминал он эту минуту. - Ах, ах! какая гадость! - так же, как и тогда, вслух проговорил он. - Только мерзавец, негодяй мог это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! - вслух заговорил он. - Да неужели в самом деле, - он остановился на ходу, - неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто же? - ответил он себе. - Да разве это одно? - продолжал он уличать себя. - Разве не гадость, не низость твое отношение к Марье Васильевне и ее мужу? И твое отношение к имуществу? Под предлогом, что деньги от матери, пользоваться богатством, которое считаешь незаконным. И вся твоя праздная, скверная жизнь. И венец всего - твой поступок с Катюшей. Негодяй, мерзавец! Они (люди) как хотят пусть судят обо мне, их я могу обмануть, но себя-то я не обману".

  И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное дело: в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.

  С Нехлюдовым не раз уже случалось в жизни то, что