Толстой Лев Николаевич - Воскресение

но кивая головой.

  - Он тяжело болен - умирающий человек. И его, вероятно, оставят здесь в больнице. Так одна из политических женщин желала бы остаться при нем.

  - Она чужая ему?

  - Да, но она готова выйти за него замуж, если только это даст ей возможность остаться при нем.

  Генерал пристально смотрел своими блестящими глазами и молчал, слушая, очевидно желая смутить своего собеседника взглядом, и все курил.

  Когда Нехлюдов кончил, он достал со стола книгу и, быстро мусоля пальцы, которыми перевертывал листы, нашел статью о браке и прочел.

  - К чему она приговорена? - спросил он, подняв глаза от книги.

  - Она - к каторге.

  - Ну, так положение приговоренного вследствие его брака не может улучшиться.

  - Да ведь...

  - Позвольте. Если бы на ней женился свободный, она все точно так же должна отбыть свое наказание. Тут вопрос: кто несет более тяжелое наказание - он или она?

  - Они оба приговорены к каторжным работам.

  - Ну, так и квит, - смеясь, сказал генерал. - Что ему, то и ей. Его по болезни оставить можно, - продолжал он, - и, разумеется, будет сделано все, что возможно, для облегчения его участи; но она, хотя бы вышла за него, не может остаться здесь...

  - Генеральша кушают кофе, - доложил лакей.

  Генерал кивнул головой и продолжал:

  - Впрочем, я еще подумаю. Как их фамилии? Запишите, вот сюда.

  Нехлюдов записал.

  - И этого не могу, - сказал генерал Нехлюдову на просьбу его видеться с больным. - Я, конечно, вас не подозреваю, - сказал он, - но вы интересуетесь им и другими и у вас есть деньги. А здесь у нас все продажное. Мне говорят: искоренить взяточничество. Да как же искоренить, когда все взяточники? И чем ниже чином, тем больше. Ну, где его усмотреть за пять тысяч верст? Он там царек, такой же, как я здесь, - и он засмеялся. - Вы ведь, верно, виделись с политическими, давали деньги, и вас пускали? - сказал он, улыбаясь. - Так ведь?

  - Да, это правда.

  - Я понимаю, что вы так должны поступить. Вы хотите видеть политического. И вам жалко его. А смотритель или конвойный возьмет, потому что у него два двугривенных жалованья и семья, и ему нельзя не взять. И на его и на вашем месте я поступил бы так же, как и вы и он. Но на своем месте я не позволю себе отступать от самой строгой буквы закона именно потому, что я - человек и могу увлечься жалостью. А я исполнителен, мне доверили под известные условия, и я должен оправдать это доверие. Ну вот, этот вопрос кончен. Ну-с, теперь вы расскажите мне, что у вас в метрополии делается?

  И генерал стал расспрашивать и рассказывать, очевидно желая в одно и то же время и узнать новости, и показать все свое значение и свою гуманность.

XXIII

  - Ну-с, так вот что: вы у кого? у Дюка? Ну, и там скверно. А вы приходите обедать, - сказал генерал, отпуская Нехлюдова, - в пять часов. Вы по-английски говорите?

  - Да, говорю.

  - Ну, вот и прекрасно. Сюда, видите ли, приехал англичанин, путешественник. Он изучает ссылку и тюрьмы в Сибири. Так вот он у нас будет обедать, и вы приезжайте. Обедаем в пять, и жена требует исполнительности. Я вам тогда и ответ дам и о том, как поступить с этой женщиной, а также о больном. Может быть, и можно будет оставить кого-нибудь при нем.

  Откланявшись генералу, Нехлюдов, чувствуя себя в особенно возбужденно-деятельном духе, поехал на почту.

  Почтамт была низкая со сводами комната; за конторкой сидели чиновники и выдавали толпящемуся народу. Один чиновник, согнув набок голову, не переставая стукал печатью по ловко пододвигаемым конвертам. Нехлюдова не заставили долго дожидаться, и, узнав его фамилию, ему тотчас же выдали его довольно большую корреспонденцию. Тут были и деньги, и несколько писем и книг, и последний номер "Отечественных записок". Получив свои письма, Нехлюдов отошел к деревянной лавке, на которой сидел, дожидаясь чего-то, солдат с книжкой, и сел с ним рядом, пересматривая полученные письма. В числе их было одно заказное - прекрасный конверт с отчетливой печатью яркого красного сургуча. Он распечатал конверт и, увидав письмо Селенина вместе с какой-то официальной бумагой, почувствовал, что кровь бросилась ему в лицо и сердце сжалось. Это было решение по делу Катюши. Какое было это решение? Неужели отказ? Нехлюдов поспешно пробежал написанное мелким, трудно разбираемым твердым изломанным почерком и радостно вздохнул. Решение было благоприятное.

  "Любезный друг! - писал Селенин. - Последний разговор наш оставил во мне сильное впечатление. Ты был прав относительно Масловой. Я просмотрел внимательно дело и увидал, что совершена была относительно ее возмутительная несправедливость. Поправить можно было только в комиссии прошений, куда ты и подал. Мне удалось посодействовать разрешению дела там, и вот посылаю тебе копию с помилования по адресу, который дала мне графиня Екатерина Ивановна. Подлинная бумага отправлена в то место, где она содержалась во время суда, и, вероятно, будет тотчас же переслана в Сибирское главное управление. Спешу тебе сообщить это приятное известие. Дружески жму руку. Твой Селенин".

  Содержание самой бумаги было следующее: "Канцелярия его императорского величества по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых. Такое-то дело, делопроизводство. Такой-то стол, такое-то число, год. По приказанию главноуправляющего канцеляриею его императорского величества по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых, сим объявляется мещанке Екатерине Масловой, что его императорское величество, по всеподданнейшему докладу ему, снисходя к просьбе Масловой, высочайше повелеть соизволил заменить ей каторжные работы поселением в местах не столь отдаленных Сибири".

  Известие было радостное и важное: случилось все то, чего Нехлюдов мог желать для Катюши, да и для себя самого. Правда, что эта перемена в ее положении представляла новые усложнения в отношении к ней. Пока она оставалась каторжной, брак, который он предлагал ей, был фиктивный и имел значение только в том, что облегчал ее положение. Теперь же ничто не мешало их совместному житью. А на это Нехлюдов не готовился. Кроме того, ее отношения с Симонсоном? Что означали ее вчерашние слова? И если бы она согласилась соединиться с Симонсоном, хорошо ли бы это

  I было, или дурно? Он никак не мог разобраться в этих мыслях и не стал теперь думать об этом. "Все это обозначится потом, - подумал он, - теперь же нужно как можно скорее увидать ее и сообщить ей радостную новость и освободить ее". Он думал, что копии, которая у него была в руках, было достаточно для этого, И, выйдя из почтовой конторы, он велел извозчику ехать в острог.

  Несмотря на то, что генерал не разрешил ему посещения острога утром, Нехлюдов, зная по опыту, что часто то, чего никак нельзя достигнуть у высших начальников, очень легко достигается у низших, решил все-таки попытаться проникнуть в острог теперь, с тем чтобы объявить Катюше радостную новость и, может быть, освободить ее и вместе с тем узнать о здоровье Крыльцова и передать ему и Марье Павловне то, что сказал генерал.

  Смотритель острога был очень высокий и толстый, величественный человек с усами и бакенбардами, загибающимися к углам рта. Он очень строго принял Нехлюдова и прямо объявил, что посторонним лицам свиданья без разрешенья начальника он допустить не может. На замечание Нехлюдова о том, что его пускали и в столицах, смотритель отвечал:

  - Очень может быть, только я не допускаю. - При этом тон его говорил: "Вы, столичные господа, думаете, что вы нас удивите и озадачите; но мы и в Восточной Сибири знаем твердо порядки и вам еще укажем".

  Копия с бумаги из собственной его величества канцелярии тоже не подействовала на смотрителя. Он решительно отказался допустить Нехлюдова в стены тюрьмы. На наивное же предположение Нехлюдова, что Маслова может быть освобождена по предъявлению этой копии, он только презрительно улыбнулся, объявив, что для освобождения кого-либо должно было быть распоряжение от его прямого начальства. Все, что он обещал, было то, что он сообщит Масловой о том, что ей вышло помилование, и не задержит ее ни одного часа, как скоро получит предписание от своего начальства.

  О здоровье Крыльцова он тоже отказался дать какие-либо сведения, сказав, что он не может сказать даже того, есть ли такой арестант. Так, ничего не добившись, Нехлюдов сел на своего извозчика и поехал в гостиницу.

  Строгость смотрителя происходила преимущественно оттого, что в переполненной вдвое против нормального тюрьме в это время был повальный тиф. Извозчик, везший Нехлюдова, рассказал ему дорогой, что "в тюрьме гораздо народ теряется. Какая-то на них хворь напала. Человек по двадцати в день закапывают".

XXIV

  Несмотря на неудачу в тюрьме, Нехлюдов все в том же бодром, возбужденно-деятельном, настроении поехал в канцелярию губернатора узнать, не получена ли там бумага о помиловании Масловой. Бумаги не было, и потому Нехлюдов, вернувшись в гостиницу, поспешил тотчас же, не откладывая, написать об этом Селенину и адвокату. Окончив письма, он взглянул на часы; было уже время ехать на обед к генералу.

  Опять дорогой ему пришла мысль о том, как примет Катюша свое помилование. Где поселят ее? Как он будет жить с нею? Что Симонсон? Какое ее отношение к нему? Вспомнил о той перемене, которая произошла в ней. Вспомнил при этом и ее прошедшее.

  "Надо забыть, вычеркнуть, - подумал он и опять поспешил отогнать от себя мысли о ней. - Тогда видно будет", - сказал он себе и стал думать о том, что ему надо сказать генералу.

  Обед у генерала, обставленный всею привычною Нехлюдову роскошью жизни богатых людей и важных чиновников, был после долгого лишения не только роскоши, но и самых первобытных удобств особенно приятен ему.

  Хозяйка была петербургского старого завета grande dame {светская женщина (франц.).}, бывшая фрейлина николаевского двора, говорившая естественно по-французски и неестественно по русски. Она держалась чрезвычайно прямо и, делая движения руками, не отделяла локтей от талии. Она была спокойно и несколько грустно уважительна к мужу и чрезвычайно ласкова, хотя и с различными, смотря по лицам, оттенками обращения к своим гостям. Нехлюдова она приняла как своего, с той особенной тонкой, незаметной лестью, вследствие которой Нехлюдов вновь узнал о всех своих достоинствах и почувствовал приятное удовлетворение. Она дала почувствовать ему, что знает его хотя и оригинальный, но честный поступок, приведший его в Сибирь, и считает его исключительным человеком. Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга, как будто все то, среди чего он жил в последнее время, был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.

  За обедом, кроме домашних - дочери генерала с ее мужем и адъютантом, были еще англичанин, купец-золотопромышленник и приезжий губернатор дальнего сибирского города. Все эти люди были приятны Нехлюдову.

  Англичанин, здоровый, румяный человек, очень дурно говоривший по-французски, но замечательно хорошо и ораторски внушительно по-английски, очень многое видел и был интересен своими рассказами об Америке, Индии, Японии и Сибири.

  Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший

  много

  на

  благотворительность

  и

  державшийся европейски-либеральных убеждений, был приятен и интересен Нехлюдову, представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка европейской культурности на здоровом мужицком дичке.

  Губернатор дальнего города был тот самый бывший директор департамента, о котором так много говорили в то время, как Нехлюдов был в Петербурге. Это был пухлый человек с завитыми редкими волосами, нежными голубыми глазами, очень толстый снизу и с холеными, белыми в перстнях руками и с приятной улыбкой. Губернатор этот был ценим хозяином дома за то, что среди взяточников он один не брал взяток. Хозяйка же, большая любительница музыки и сама очень хорошая пианистка, ценила его за то, что он был хороший музыкант и играл с ней в четыре руки. Расположение духа Нехлюдова было до такой степени благодушное, что и этот человек был нынче не неприятен ему.

  Веселый, энергический, с сизым подбородком офицер-адъютант, предлагавший во всем свои услуги, был приятен своим добродушием.

  Больше же всех была приятна Нехлюдову милая молодая чета дочери генерала с ее мужем. Дочь эта была некрасивая, простодушная молодая женщина, вся поглощенная своими первыми двумя детьми; муж ее, за которого она после долгой борьбы с родителями вышла по любви, либеральный кандидат московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания.

  Все были не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом на шее, как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как был у него, Нехлюдов рассказал, что был на почте и узнал о помиловании того, лица, о котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.

  Генерал, очевидно недовольный тем, что за обедом говорят о делах, нахмурился и ничего не сказал.

  - Хотите водки? - обратился он по-французски к подошедшему англичанину. Англичанин выпил водки и рассказал, что посетил нынче собор и завод, но желал бы еще видеть большую пересыльную тюрьму.

  - Вот и отлично, - сказал генерал, обращаясь к Нехлюдову, - можете вместе. Дайте им пропуск, - сказал он адъютанту.

  - Вы когда хотите ехать? - спросил Нехлюдов англичанина,

  - Я предпочитаю посещать тюрьмы вечером, - сказал англичанин, - все дома, и нет приготовлений, а все есть как есть.

  - А, он хочет видеть во всей прелести? Пускай видит. Я писал, меня не слушают. Так пускай узнают из иностранной печати, - сказал генерал и подошел к обеденному столу, у которого хозяйка указала места гостям.

  Нехлюдов сидел между хозяйкой и англичанином. Напротив него сидела дочь генерала и бывший директор департамента.

  За обедом разговор шел урывками, то об Индии, о которой рассказывал англичанин, то о Тонкинской экспедиции, которую генерал строго осуждал, то о сибирском всеобщем плутовстве и взяточничестве. Все эти разговоры мало интересовали Нехлюдова.

  Но после обеда, в гостиной за кофе, завязался очень интересный разговор с англичанином и хозяйкой о Гладстоне, в котором Нехлюдову казалось, что он хорошо высказал много умного, замеченного его собеседниками. И Нехлюдову, после хорошего обеда, вина, за кофеем, на мягком кресле, среди ласковых и благовоспитанных людей, становилось все более и более приятно. Когда же хозяйка, по просьбе англичанина, вместе с бывшим директором департамента сели за фортепиано и заиграли хорошо разученную ими Пятую симфонию Бетховена, Нехлюдов почувствовал давно не испытанное им душевное состояние полного довольства собой, точно как будто он теперь только узнал, какой он был хороший человек.

  Рояль был прекрасный, и исполнение симфонии было хорошее. По крайней мере, так показалось Нехлюдову, любившему и знавшему эту симфонию. Слушая прекрасное анданте, он почувствовал щипание в носу от умиления над самим собою и всеми своими добродетелями.

  Поблагодарив хозяйку за давно не испытанное им наслаждение, Нехлюдов хотел уже прощаться и уезжать, когда дочь хозяйки с решительным видом подошла к нему и, краснея, сказала:

  - Вы спрашивали про моих детей; хотите видеть их?

  - Ей кажется, что всем интересно видеть ее детей, - сказала мать, улыбаясь на милую бестактность дочери. - Князю совсем неинтересно.

  - Напротив, очень, очень интересно, - сказал Нехлюдов, тронутый этой переливающейся через край счастливой материнской любовью. - Пожалуйста, покажите.

  - Ведет князя смотреть своих малышей, - смеясь, закричал генерал от карточного стола, за которым он сидел с зятем, золотопромышленником и адъютантом. - Отбудьте, отбудьте повинность.

  Молодая женщина между тем, очевидно взволнованная тем, что сейчас будут судить ее детей, шла быстрыми шагами перед Нехлюдовым во внутренние комнаты. В третьей, высокой, с белыми обоями комнате, освещенной небольшой лампой с темным абажуром, стояли рядом две кроватки, и между ними в белой пелеринке сидела нянюшка с сибирским скуластым добродушным лицом. Нянюшка встала и поклонилась. Мать нагнулась в первую кроватку, в которой, раскрыв ротик, тихо спала двухлетняя девочка с длинными вьющимися, растрепавшимися по подушке волосами.

  - Вот это Катя, - сказала мать, оправляя с голубыми полосами вязаное одеяло, из-под которого высовывалась маленькая белая ступня. - Хороша? Ведь ей только два года.

  - Прелесть!

  - А это Васюк, как его дедушка прозвал. Совсем другой тип. Сибиряк. Правда?

  - Прекрасный мальчик, - сказал Нехлюдов, рассматривая спящего на животе пузана.

  - Да? - сказала мать, многозначительно улыбаясь.

  Нехлюдов вспомнил цепи, бритые головы, побои, разврат, умирающего Крыльцова, Катюшу со всем ее прошедшим. И ему стало завидно и захотелось себе такого же изящного, чистого, как ему казалось теперь, счастья.

  Несколько раз похвалив детей и тем хотя отчасти удовлетворив мать, жадно впитывающую в себя эти похвалы, он вышел за ней в гостиную, где англичанин уже дожидался его, чтобы вместе, как они уговорились, ехать в тюрьму. Простившись со старыми и молодыми хозяевами, Нехлюдов вышел вместе с англичанином На крыльцо генеральского дома.

  Погода переменилась. Шел клочьями спорый снег и уже засыпал дорогу, и крышу, и деревья сада, и подъезд, и верх пролетки, и спину лошади. У англичанина был свой экипаж, и Нехлюдов велел кучеру англичанина ехать в острог, сел один в свою пролетку и с тяжелым чувством исполнения неприятного долга поехал за ним в мягкой, трудно катившейся по снегу пролетке.

XXV

  Мрачный дом острога с часовым и фонарем под воротами, несмотря на чистую, белую пелену, покрывавшую теперь все - и подъезд, и крышу, и стены, производил еще более, чем утром, мрачное впечатление своими по всему фасаду освещенными окнами.

  Величественный смотритель вышел к воротам и, прочтя у фонаря пропуск, данный Нехлюдову и англичанину, недоумевающе пожал могучими плечами, но, исполняя приказание, пригласил посетителей следовать за собой. Он провел их сначала во двор и потом в дверь направо и на лестницу в контору. Предложив им садиться, он спросил, чем может служить им, и, узнав о желании Нехлюдова видеть теперь же Маслову, послал за нею надзирателя и приготовился отвечать на вопросы, которые англичанин тотчас же начал через Нехлюдова делать ему.

  - На сколько человек построен замок? - спрашивал англичанин. - Сколько заключенных? Сколько мужчин, сколько женщин, детей? Сколько каторжных, ссыльных, добровольно следующих? Сколько больных?

  Нехлюдов переводил слова англичанина и смотрителя, не вникая в смысл их, совершенно неожиданно для себя смущенный предстоящим свиданием. Когда среди фразы, переводимой им англичанину, он услыхал приближающиеся шаги, и дверь конторы отворилась, и, как это было много раз, вошел надзиратель и за ним повязанная платком, в арестантской кофте Катюша, он, увядав ее, испытал тяжелое чувство.

  "Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни", - мелькнуло у него в голове, в то время как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в комнату.

  Он встал и ступил несколько шагов ей навстречу, и лицо ее показалось ему сурово и неприятно. Оно опять было такое же, как тогда, когда она упрекала его. Она краснела и бледнела, пальцы ее судорожно крутили края кофты, и то взглядывала на него, то опускала глаза.

  - Вы знаете, что вышло помилование? - сказал Нехлюдов.

  - Да, надзиратель говорил.

  - Так что, как только получится бумага, вы можете выйти и поселиться, где хотите. Мы обдумаем...

  Она поспешно перебила его:

  - Что мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним.

  Несмотря на все свое волнение, она, подняв глаза на Нехлюдова, проговорила это быстро, отчетливо, как будто вперед приготовив все то, что она скажет.

  - Вот как! - сказал Нехлюдов.

  - Что ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним жила, - она испуганно остановилась и поправилась, - чтоб я при нем была. Мне чего же лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?..

  "Одно из двух, или она полюбила Симонсона и совсем не желала той жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для моего же блага отказывается от меня и навсегда сжигает свои корабли, соединяя свою судьбу с Симонсоном", - подумал Нехлюдов, и ему стало стыдно. Он почувствовал, что краснеет.

  - Если вы любите его... - сказал он.

  - Что любить, не любить? Я уж это оставила, и Владимир Иванович ведь совсем особенный.

  - Да, разумеется, - начал Нехлюдов. - Он прекрасный человек, и я думаю...

  Она опять перебила его, как бы боясь, что он скажет лишнее или что она не скажет всего.

  - Нет, вы меня, Дмитрий Иванович, простите, если я не то делаю, что вы хотите, - сказала она, глядя ему в глаза своим косым таинственным взглядом. - Да, видно, уж так выходит. И вам жить надо.

  Она сказала ему то самое, что он только что говорил себе, но теперь уже он этого не думал, а думал и чувствовал совсем другое. Ему не только было стыдно, но было жалко всего того, что он терял с нею.

  - Я не ожидал этого, - сказал он.

  - Что же вам тут жить и мучаться. Довольно вы помучались, - сказала она и странно улыбнулась.

  - Я не мучался, а мне хорошо было, и я желал бы еще служить вам, если бы мог.

  - Нам, - она сказала: "Нам" - и взглянула на Нехлюдова, - ничего не нужно. Вы уж и так сколько для меня сделали. Если бы не вы... - Она хотела что-то сказать, и голос ее задрожал.

  - Меня-то уж вам нельзя благодарить, - сказал Нехлюдов.

  - Что считаться? Наши счеты бог сведет, - проговорила она, и черные глаза ее заблестели от вступивших в них слез.

  - Какая вы хорошая женщина! - сказал он.

  - Я-то хорошая? - сказала она сквозь слезы, и жалостная улыбка осветила ее лицо.

  - Are you ready? {Вы готовы? (англ., перевод Л Н. Толстого).} - спросил между тем англичанин.

  - Directly {Сейчас (англ., перевод Л. Н. Толстого).}, - ответил Нехлюдов и спросил ее о Крыльцове.

  Она оправилась от волнения и спокойно рассказала, что знала: Крыльцов очень ослабел дорогой, и его тотчас же поместили в больницу. Марья Павловна очень беспокоилась, просилась в больницу в няньки, но ее не пускали.

  - Так мне идти? - сказала она, заметив, что англичанин дожидается.

  - Я не прощаюсь, я еще увижусь с вами, - сказал Нехлюдов.

  - Простите, - сказала она чуть слышно. Глаза их встретились, и в странном косом взгляде и жалостной улыбке, с которой она сказала это не "прощайте", а "простите", Нехлюдов понял, что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что, связав себя с ним, она испортит его жизнь, а уходя с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе с тем страдала, расставаясь с ним.

  Она пожала его руку, быстро повернулась и вышла.

  Нехлюдов оглянулся на англичанина, готовый идти с ним, но англичанин что-то записывал в свою записную книжку. Нехлюдов, не отрывая его, сел на деревянный диванчик, стоявший у стены, и вдруг почувствовал страшную усталость. Он устал не от бессонной ночи, не от путешествия, не от волнения, а он чувствовал, что страшно устал от всей жизни. Он прислонился к спинке дивана, на котором сидел, закрыл глаза и мгновенно заснул тяжелым, мертвым сном.

  - Что же, угодно теперь пройти по камерам? - спросил смотритель.

  Нехлюдов очнулся и удивился тому, где он. Англичанин кончил свои записи и желал осмотреть камеры. Нехлюдов, усталый и безучастный, пошел за ним.

XXVI

  Пройдя сени и до тошноты вонючий коридор, в котором, к удивлению своему, они застали двух прямо на пол мочащихся арестантов, смотритель, англичанин и Нехлюдов, провожаемые надзирателями, вошли в первую камеру каторжных. В камере, с нарами в середине, все арестанты уже лежали. Их было человек семьдесят. Они лежали голова с головой и бок с боком. При входе посетителей все, гремя цепями, вскочили и стали у нар, блестя своими свежебритыми полуголовами. Остались лежать двое. Один был молодой человек, красный, очевидно, в жару, другой - старик, не переставая охавший.

  Англичанин спросил, давно ли заболел молодой арестант. Смотритель сказал, что с утра, старик же уже давно хворал животом, но поместить его было некуда, так как лазарет давно переполнен. Англичанин неодобрительно покачал головой и сказал, что он желал бы сказать этим людям несколько слов, И попросил Нехлюдова перевести то, что будет говорить. Оказалось, что англичанин, кроме одной цели своего путешествия - описания ссылки и мест заключения в Сибири, имел еще другую цель - проповедование спасения верою и искуплением.

  - Скажите им, что Христос жалел их и любил, - сказал он, - и умер за них. Если они будут верить в это, они спасутся. - Пока он говорил, все арестанты молча стояли перед нарами, вытянув руки по швам. - В этой книге, скажите им, - закончил он, - все это сказано. Есть умеющие читать?

  Оказалось, что грамотных было больше двадцати человек. Англичанин вынул из ручного мешка несколько переплетенных Новых заветов, и мускулистые руки с крепкими черными ногтями из-за посконных рукавов потянулись к нему, отталкивая друг друга. Он роздал в этой камере два Евангелия и пошел в следующую.

  В следующей камере было то же самое. Такая же была духота, вонь; точно так же впереди, между окнами, висел образ, а налево от двери стояла парашка, и так же все тесно лежали бок с боком, и так же все вскочили и вытянулись, и точно так же не встало три человека. Два поднялись и сели, а один продолжал лежать и даже не посмотрел на вошедших; это были больные. Англичанин точно так же сказал ту же речь и так же дал два Евангелия.

  В третьей камере слышались крики и возня. Смотритель застучал и закричал: "Смирно!" Когда дверь отворили, опять все вытянулись у нар, кроме нескольких больных и двоих дерущихся, которые с изуродованными злобой лицами вцепились друг в друга, один за волосы, другой за бороду. Они только тогда пустили друг друга, когда надзиратель подбежал к ним. У одного был в кровь разбит нос, и текли сопли, слюни и кровь, которые он утирал рукавом кафтана; другой обирал вырванные из бороды волосы.

  - Староста! - строго крикнул смотритель.

  Выступил красивый, сильный человек.

  - Никак-с невозможно унять, ваше высокоблагородие, - сказал староста, весело улыбаясь глазами.

  - Вот я уйму, - сказал, хмурясь, смотритель.

  - What did they fight for? {За что они дрались? (англ., перевод Л. Н. Толстого.)} - спросил англичанин.

  Нехлюдов спросил у старосты, за что была драка.

  - За подвертку, вклепался в чужие, - сказал староста, продолжая улыбаться. - Этот толкнул, тот сдачи дал.

  Нехлюдов сказал англичанину.

  - Я бы желал сказать им несколько слов, - сказал англичанин, обращаясь к смотрителю.

  Нехлюдов перевел. Смотритель сказал: "Можете". Тогда англичанин достал свое Евангелие в кожаном переплете.

  - Пожалуйста, переведите это, - сказал он Неклюдову. - Вы поссорились и подрались, а Христос, который умер за нас, дал нам другое средство разрешать наши ссоры. Спросите у них, знают ли они, как по закону Христа надо поступить с человеком, который обижает нас.

  Нехлюдов перевел слова и вопрос англичанина.

  - Начальству пожалиться, оно разберет? - вопросительно сказал один, косясь на величественного смотрителя.

  - Вздуть его, вот он и не будет обижать, - сказал другой.

  Послышалось несколько одобрительных смешков. Нехлюдов перевел англичанину их ответы.

  - Скажите им, что по закону Христа надо сделать прямо обратное: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую, - сказал англичанин, жестом как будто подставляя свою щеку.

  Нехлюдов перевел.

  - Он бы сам попробовал, - сказал чей-то голос,

  - А как он по другой залепит, какую же еще подставлять? - сказал один из лежавших больных.

  - Этак он тебя всего измочалит.

  - Ну-ка, попробуй, - сказал кто-то сзади и весело засмеялся. Общий неудержимый хохот охватил всю камеру; даже избитый захохотал сквозь свою кровь и сопли. Смеялись и больные.

  Англичанин не смутился и просил передать им, что то, что кажется невозможным, делается возможным и легким для верующих.

  - А спросите, пьют ли они?

  - Так точно, - послышался один голос и вместе с тем опять фырканье и хохот.

  В этой камере больных было четверо. На вопрос англичанина, почему больных не соединяют в одну камеру, смотритель отвечал, что они сами не желают. Больные же эти не заразные, и фельдшер наблюдает за ними и оказывает пособие.

  - Вторую неделю глаз не казал, - сказал голос.

  Смотритель не отвечал и повел в следующую камеру. Опять отперли двери, и опять все встали и затихли, и опять англичанин раздавал Евангелия; то же было и в пятой, и в шестой, и направо, и налево, и по обе стороны.

  От каторжных перешли к пересыльным, от пересыльных к общественникам и к добровольно следующим. Везде было то же самое: везде те же холодные, голодные, праздные, зараженные болезнями, опозоренные, запертые люди показывались, как дикие звери.

  Англичанин, раздав положенное число Евангелий, уже больше не раздавал и даже не говорил речей. Тяжелое зрелище и, главное, удушливый воздух, очевидно, подавили и его энергию, и он шел по камерам, только приговаривая "All right" {прекрасно (англ.)} на донесения смотрителя, какие были арестанты в каждой камере. Нехлюдов шел, как во сне, не имея силы отказаться и уйти, испытывая все ту же усталость и безнадежность.

XXVII

  В одной из камер ссыльных Нехлюдов, к удивлению своему, увидал того самого странного старика, которого он утром видел на пароме. Старик этот, лохматый и весь в морщинах, в одной грязной, пепельного цвета, прорванной на плече рубахе, таких же штанах, босой, сидел на полу подле нар и строго-вопросительно смотрел на вошедших. Изможденное тело его, видневшееся в дыры грязной рубахи, было жалко и слабо, но лицо его было еще больше сосредоточенно и серьезно оживленно, чем на пароме. Все арестанты, как и в других камерах, вскочили и вытянулись при входе начальства: старик же продолжал сидеть. Глаза его блестели, и брови гневно хмурились.

  - Встать! - крикнул на него смотритель.

  Старик не пошевелился и только презрительно улыбнулся.

  - Перед тобой твои слуги стоят. А я не твой слуга. На тебе печать... - проговорил старик, указывая смотрителю на его лоб.

  - Что-о-о? - угрожающе проговорил смотритель, надвигаясь на него.

  - Я знаю этого человека, - поспешил сказать Нехлюдов смотрителю. - За что его взяли?

  - Полиция прислала за бесписьменность. Мы просим не присылать, а они все шлют, - сказал смотритель, сердито косясь на старика.

  - А ты, видно, тоже антихристова войска? - обратился старик к Нехлюдову.

  - Нет, я посетитель, - сказал Нехлюдов.

  - Что ж, пришли подивиться, как антихрист людей мучает? На вот, гляди. Забрал людей, запер в клетку войско целое. Люди должны в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели.

  - Что он говорит? - спросил англичанин.

  Нехлюдов сказал, что старик осуждает смотрителя за то, что он держит в неволе людей,

  - Как же, спросите, по его мнению, надо поступать с теми, которые не соблюдают закон? - сказал англичанин.

  Нехлюдов перевел вопрос.

  Старик странно засмеялся, оскалив сплошные зубы.

  - Закон! - повторил он презрительно, - он прежде ограбил всех, всю землю, все богачество у людей отнял, под себя подобрал, всех побил, какие против него шли, а потом закон написал, чтобы не грабили да не убивали. Он бы прежде этот закон написал.

  Нехлюдов перевел. Англичанин улыбнулся.

  - Ну все-таки, как же поступать теперь с ворами и убийцами, спросите у него.

  Нехлюдов опять перевел вопрос. Старик строго нахмурился.

  - Скажи ему, чтобы он с себя антихристову печать снял, тогда и не будет у него ни воров, ни убийц. Так и скажи ему.

  - He is crazy {Он полоумный (англ.).}, - сказал англичанин, когда Нехлюдов перевел ему слова старика, и, пожав плечами, вышел из камеры.

  - Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого казнить, кого миловать, а не мы знаем, - проговорил старик. - Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, - прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. - Нагляделся, как антихристовы слуги людьми вшей кормят. Ступай, ступай!

  Когда Нехлюдов вышел в коридор, англичанин с смотрителем стоял у отворенной двери пустой камеры и спрашивал о назначении этой камеры. Смотритель объяснил, что это была покойницкая.

  - О! - сказал англичанин, когда Нехлюдов перевел ему, и пожелал войти.

  Покойницкая была обыкновенная небольшая камера. На стене горела лампочка и слабо освещала в одном углу наваленные мешки, дрова и на нарах направо - четыре мертвых тела. Первый труп в посконной рубахе и портках был большого роста человек с маленькой острой бородкой и с бритой половиной головы. Тело уже закоченело; сизые руки, очевидно, были сложены на груди, но разошлись; ноги босые тоже разошлись и торчали ступнями врозь. Рядом с ним лежала в белой юбке и кофте босая и простоволосая с редкой короткой косичкой старая женщина с сморщенным, маленьким, желтым лицом и острым носиком. За старушкой был еще труп мужчины в чем-то лиловом. Цвет этот что-то напомнил Нехлюдову.

  Он подошел ближе и стал смотреть на него.

  Маленькая, острая, торчавшая кверху бородка, крепкий красивый нос, белый высокий лоб, редкие вьющиеся волосы. Он узнавал знакомые черты и не верил своим глазам. Вчера он видел это лицо возбужденно-озлобленным, страдающим. Теперь оно было спокойно, неподвижно и страшно прекрасно.

  Да, это был Крыльцов или, по крайней мере, тот след, который оставило его материальное существование.

  "Зачем он страдал? Зачем он жил? Понял ли он это теперь?" - думал Нехлюдов, и ему казалось, что ответа этого нет, что ничего нет, кроме смерти, и ему сделалось дурно.

  Не простясь с англичанином, Нехлюдов попросил надзирателя проводить его на двор, и, чувствуя необходимость остаться одному, чтобы обдумать все то, что он испытал в нынешний вечер, он уехал в гостиницу.

XXVIII

  Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был ненужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его. Другое его дело не только не было кончено, но сильнее, чем когда-нибудь, мучало его и требовало от него деятельности.

  Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его.

  В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший, или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа.

  Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. "Говорят, там разрешение всего", - подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII..

  7. В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в царстве небесном? - читал он.

  2. Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них

  3. И сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в царство небесное;

  4. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в царстве небесном;

  "Да, да, это так", - подумал он, вспоминая, как он испытал успокоение и радость жизни только в той мере, в которой умалял себя.

  5. И кто примет одно такое дитя во имя мое, тот меня принимает;

  6. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.

  "К чему тут: кто примет и куда примет? И что значит: во имя мое? - спросил он себя, чувствуя, что слова эти ничего не говорят ему. - И к чему жернов на шею и пучина морская? Нет, это что-то не то: неточно, неясно", - подумал он, вспоминая, как он несколько раз в своей жизни принимался читать Евангелие и как всегда неясность таких мест отталкивала его. Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо отца небесного. "Как жалко, что это так нескладно, - думал он, - а чувствуется, что тут что-то хорошее".

  11. Ибо сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее, - продолжал он читать.

  12. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась; то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?

  13. И если случится найти ее, то, истинно говорю сам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся.

  14. Так нет воли отца вашего небесного, чтобы погиб один из малых сих.

  "Да, не было воли отца, чтобы они погибли, а вот они гибнут сотнями, тысячами. И нет средств спасти их", - подумал он.

  21. Тогда Петр приступил к нему и сказал, - читал он дальше: - Господи! сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз?

  22. Иисус говорит ему: не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз.

  23. Посему царство небесное подобно царю, который захотел сосчитаться с рабами своими.

  24. Когда начал он считаться, приведен был к нему некто, который должен был ему десять тысяч талантов;

  25. А как он не имел чем заплатить, то государь его приказал продать его, и жену его, и детей, и все, что он имел, и заплатить.

  26. Тогда раб пал и, кланяясь ему, говорил: государь! потерпи на мне, и все тебе заплачу.

  27. Государь, умилосердившись над рабом тем, отпустил его и долг простил ему.

  28. Раб же тот, вышед, нашел одного из товарищей своих, который должен был ему сто динариев, и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен.

  29. Тогда товарищ его пал к ногам его, умолял его и говорил: потерпи на мне, и все отдам тебе.

  30. Но тот не захотел, а пошел и посадил его в темницу, пока не отдаст долга.

  31. Товарищи его, видевши происшедшее, очень огорчились и, пришедши, рассказали государю своему все бывшее.

  32. Тогда государь его призывает его и говорит: злой раб! весь долг тот я простил тебе, потому что ты упросил меня.

  33. Не надлежало ли и тебе помиловать товарища твоего, как я помиловал тебя?

  - Да неужели только это? - вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти слова. И внутренний голос всего существа его говорил: "Да, только это".

  И с Нехлюдовым случилось то, что часто случается с людьми, живущими духовной жизнью. Случилось то, что мысль, представлявшаяся ему сначала как странность, как парадокс, даже как шутка, все чаще и чаше находя себе подтверждение в жизни, вдруг предстала ему как самая простая, несомненная истина. Так выяснилась ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди