Толстой Лев Николаевич - Воскресение

ответственно этому и распорядиться своей собственностью. А твердо ли в тебе это решение? Потом - истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так, как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться перед ними?" - спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение. И чем больше он думал, тем больше и больше поднималось вопросов и тем они становились неразрешимее. Чтобы избавиться от этих мыслей, он лег в свежую постель и хотел заснуть с тем, чтобы завтра, на свежую голову, решить вопросы, в которых он теперь запутался. Но он долго не мог уснуть; в открытые окна вместе с свежим воздухом и светом луны вливалось кваканье лягушек, перебиваемое чаханьем и свистом соловьев далеких, из парка, и одного близко - под окном, в кусте распускавшейся сирени. Слушая соловьев и лягушек, Нехлюдов вспомнил о музыке дочери смотрителя; вспомнив о смотрителе, он вспомнил о Масловой, как у нее, так же, как кваканье лягушек, дрожали губы, когда она говорила: "Вы это совсем оставьте". Потом немец-управляющий стал спускаться к лягушкам. Надо было его удержать, но он не только слез, но сделался Масловой и стал упрекать его: "Я каторжная, а вы князь". "Нет, не поддамся", - подумал Нехлюдов, и очнулся, и спросил себя:

  "Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все равно. Надо только спать". И он сам стал спускаться туда, куда полез управляющий и Маслова, и там все кончилось.

II

  На другой день Нехлюдов проснулся в девять часов утра. Молодой конторщик, прислуживавший барину, услыхав, что он шевелится, принес ему ботинки, такие блестящие, какими они никогда не были, и холодную чистейшую ключевую воду и объявил, что крестьяне собираются. Нехлюдов вскочил с постели, опоминаясь. Вчерашних чувств сожаления о том, что он отдает землю и уничтожает хозяйство, не было и следа. Он с удивлением вспоминал о них теперь. Теперь он радовался тому делу, которое предстояло ему, и невольно гордился им. Из окна его комнаты видна была поросшая цикорием площадка lawn-tennis'a, на которой, по указанию управляющего, собирались крестьяне. Лягушки недаром квакали с вечера. Погода была пасмурная. С утра шел тихий, без ветра, теплый дождичек, висевший капельками на листьях, на сучьях, на траве. В окне стоял, кроме запаха зелени, еще запах земли, просящей дождя. Нехлюдов несколько раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел, как крестьяне собирались на площадку. Одни за другими они подходили, снимали друг перед другом шапки и картузы и становились кружком, опираясь на палки. Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, - пускай прежде Нехлюдов напьется кофею или чаю, и то и другое готово.

  - Нет, уж я лучше пойду к ним, - сказал Нехлюдов, испытывая совершенно неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем разговоре с крестьянами.

  Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не смели думать, - отдать им за дешевую цену землю, то есть он шел сделать им благодеяние, а ему было чего-то совестно. Когда Нехлюдов подошел к собравшимся крестьянам и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы, он так смутился, что долго ничего не мог сказать. Дождичек мелкими капельками продолжал идти и оставался на волосах, бородах и на ворсе кафтанов крестьян. Крестьяне смотрели на барина и ждали, что он им скажет, а он так смутился, что ничего не мог сказать. Смущенное молчание разбил спокойный, самоуверенный немец-управляющий, считавший себя знатоком русского мужика и прекрасно, правильно говоривший по-русски. Сильный, перекормленный человек этот, так же как и сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст с худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками мужиков.

  - Вот князь хочет вам добро сделать - землю отдать, только вы того не стоите, - сказал управляющий.

  - Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас не бросает, - начал рыжеватый мужик-краснобай.

  - Я затем и призвал вас, что хочу, если вы желаете этого, отдать вам всю землю, - проговорил Нехлюдов.

  Мужики молчали, как бы не понимая или не веря.

  - В каких, значит, смыслах землю отдать? - сказал один, средних лет, мужик в поддевке.

  - Отдать вам внаймы, чтобы вы пользовались за невысокую плату.

  - Разлюбезное дело, - сказал один старик.

  - Только бы в силу платеж был, - сказал другой.

  - Землю отчего не взять!

  - Нам дело привычное, - землей кормимся!

  - Вам же покойнее, только знай получай денежки, а то греха сколько! - послышались голоса.

  - Грех от вас, - сказал немец, - если бы вы работали да порядок держали...

  - Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, - заговорил остроносый худой старик. - Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я день-деньской, а день - что год, намахался косой, либо что заснул в ночном, а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.

  - А вы бы порядок вели.

  - Хорошо тебе говорить - порядок, сила наша не берет, - возразил высокий черноволосый, обросший весь волосами, нестарый мужик.

  - Ведь я говорил вам, обгородили бы.

  - А ты лесу дай, - сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. - Я хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в замок. Вот и загородил.

  - Это что же он говорит? - спросил Нехлюдов у управляющего.

  - Der erste Dieb im Dorfe {Первый вор в деревне.}, - по-немецки сказал управляющий. - Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую собственность, - сказал управляющий.

  - Да мы разве не уважаем тебя? - сказал старик. - Нам тебя нельзя не уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас веревки вьешь.

  - Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.

  - Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым не судись, видно.

  - А ты делай по закону.

  Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только, с одной стороны, сдерживаемое страхом озлобление, с другой - сознание своего превосходства и власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу: установить цены и сроки платежей.

  - Так как же насчет земли? Желаете ли вы? И какую цену назначите, если отдать всю землю?

  - Товар ваш, вы цену назначьте.

  Нехлюдов назначил цену. Как всегда, несмотря на то, что цена, назначенная Нехлюдовым, была много ниже той, которую платили кругом, мужики начали торговаться и находили цену высокой. Нехлюдов ожидал, что его предложение будет принято с радостью, но проявления удовольствия Совсем не было заметно. Только потому Нехлюдов мог заключить, что предложение его им выгодно, что когда зашла речь о том, кто берет землю - все ли общество, или товарищество, то начались жестокие споры между теми крестьянами, которые хотели выключить слабосильных и плохих плательщиков из участия в земле, и теми, которых хотели выключить. Наконец благодаря управляющему установили цену и сроки платежей, и крестьяне, шумно разговаривая, пошли под гору, к деревне, а Нехлюдов пошел в контору составлять с управляющим проект условия.

  Все устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне получили землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе; его доход с земли уменьшился почти наполовину, но был с избытком достаточен для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря. Все, казалось, было прекрасно, а Нехлюдову все время было чего-то совестно. Он видел, что крестьяне, несмотря на то, что некоторые из них говорили ему благодарственные слова, были недовольны и ожидали чего-то большего. Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они ожидали.

  На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.

III

  Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от тетушек имение - то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался, отворачивая ржавые гвозди. Крыльца - оба, переднее и особенно памятное ему заднее, - сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил приказчик, и кухня, и конюшни - все было ветхо и серо. Только сад не только не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и, упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист, улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли. Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых сапогов по у битой тропинке.

  Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной земли. На реке "тра-па-тап, тра-па-тап" шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.

  И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.

  - Когда прикажете кушать? - спросил приказчик, улыбаясь.

  - Когда хотите, - я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.

  - А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте посмотреть, если в наружности...

  - Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина Матрена Харина?

  Это была тетка Катюши.

  - Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить - жалко: старуха, внучата у ней, - сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он, понимает всякие дела.

  - Где она живет? Я бы прошел к ней.

  - В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, - радостно улыбаясь, говорил приказчик.

  - Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, - сказал Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском, и, если можно, нынче же вечером.

IV

  Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах. Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и, размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел, пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху, несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра. Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад, поклонилась ему.

  За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и показывали его друг другу, провожая глазами.

  У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный ожиданием катанья, шел за возом. Молодой мужик в лаптях, широко шагая, выгонял лошадь за ворота. Длинноногий голубой жеребенок выскочил из ворот, но, испугавшись Нехлюдова, нажался на телегу и, обивая ноги о колеса, проскочил вперед вывозившей из ворот тяжелый воз, беспокоившейся и слегка заржавшей матки. Следующую лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами.

  Когда лошади выбрались на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.

  - Барышень наших племянничек будешь?

  - Да, я племянник их.

  - С приездом. Что же, приехал нас проведать? - словоохотливо заговорил старик.

  - Да, да. Что ж, как вы живете? - сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.

  - Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, - как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.

  - Отчего плохая? - сказал Нехлюдов, входя под ворота.

  - Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, - сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.

  Нехлюдов вошел за ним под навес.

  - У меня вон они двенадцать душ, - продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. - Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?

  - А своего разве недостает?

  - Своего?! - с презрительной усмешкой сказал старик. - У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, - до рожества не хватило.

  - Да как же вы делаете?

  - Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья все забрали, а подати не плачены.

  - А сколько податей?

  - Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!

  - А можно к вам пройти в избу? - сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.

  - Отчего же, заходи, - сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.

  Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.

  Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.

  - Вот барин наш к нам в гости зашел, - сказал старик.

  - Что ж, милости просим, - ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.

  - Хотел посмотреть, как вы живете, - сказал Нехлюдов.

  - Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди убьет кого. А старик говорит - и эта хороша. Вот и живем - царствуем, - говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. - Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.

  - А что вы обедать будете?

  - Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая - квас с хлебом, - сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.

  - Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.

  - Кушать? - смеясь, сказал старик. - Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.

  Старуха покачала головой.

  - Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала - хлеб с квасом, a еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того - картошки.

  - И больше ничего?

  - Чего ж еще, забелим молочком, - сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.

  Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.

  - Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, - сказал старик. - Куда лезете! - закричал он на стоявших в дверях.

  - Ну, прощайте, - сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.

  - Благодарим покорно, что проведал нас, - сказал старик.

  В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней.

  Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, - в грязной, бывшей белой рубахе, а другой - в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.

  - А теперь куда пойдешь? - сказал мальчик в белой рубашке.

  - К Матрене Хариной, - сказал он. - Знаете?

  Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:

  - Какая Матрена? Старая она?

  - Да, старая.

  - О-о, - протянул он. - Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Аида, Федька, проводим его.

  - А лошади-то?

  - Авось ничего!

  Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.

V

  Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.

  - Ну, а кто у вас самый бедный? - спросил Нехлюдов.

  - Кто бедный? Михаила бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.

  - А Анисья - та еще бедней. У Анисьи и коровы нет - побираются, - сказал маленький Федька.

  - У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, - возражал старший мальчик.

  - Все-таки та вдова, - отстаивал розовый мальчик Анисью.

  - Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, - продолжал старший мальчик. - Все равно - мужа нет.

  - Где же муж? - спросил Нехлюдов.

  - В остроге вшей кормит, - употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.

  - Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, - поторопился сказать маленький розовый мальчик. - Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, - обстоятельно говорил он.

  - Где она живет? - сказал Нехлюдов.

  - А вот этот самый двор, - сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.

  - Васька, куда, постреленок, убежал? - закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.

  Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова сидел в остроге.

  - Ну, а Матрена - эта бедная? - спросил Нехлюдов, когда они уже подходили к избушке Матрены.

  - Какая она бедная: она вином торгует, - решительно ответил розовый худенький мальчик.

  Дойдя до избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и потом в избу. Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати, которая была за печью, нельзя было вытянуться большому человеку. "На этой самой кровати, - подумал он, - рожала и болела потом Катюша". Почти вся хата была занята станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей внучкой. Еще двое внучат вслед за барином стремглав вбежали в избу и остановились за ним в дверях, ухватившись за притолки руками.

  - Кого надо? - сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких незнакомых людей.

  - Я помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.

  Старуха помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся преобразилась.

  - Ах ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, - притворно ласковым голосом заговорила она. - Ах ты, сокол ты мой ясный...

  - Как бы поговорить без народа, - сказал Нехлюдов, глядя на отворенную дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но все улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.

  - Чего не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! - крикнула старуха на стоявших в двери. - Затвори, что ли!

  Ребята отошли, баба с ребенком затворила дверь.

  - Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! - говорила старуха. - Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, - говорила она, вытирая коник занавеской. - А я думаю, какой черт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, - слепа стала.

  Нехлюдов сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку, подхватив левой рукой острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:

  - И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а теперь что! Тоже забота, видно.

  - Я вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?

  - Катерину-то? Как же не помнить - она мне племенница... Как не помнить; и слез-то, слез я по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка, богу не грешен, царю не виноват? Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и попутал нечистый, ведь он силен тоже. Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил. А она что сделала. Не могла в разум взять. Кабы она меня слушала, она бы жить могла. Да хоть и племенница мне, а прямо скажу - девка непутевая. Я ведь ее после к какому месту хорошему приставила: не хотела покориться, обругала барина. Разве нам можно господ ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у лесничего жить можно было, да вот не захотела.

  - Я спросить хотел про ребенка. Ведь она у вас родила? Где ребенок?

  - Ребеночка, батюшка мой, я тогда хорошо обдумала. Она дюже трудна была, не чаяла ей подняться. Я и окрестила мальчика, как должно, и в воспитательный представила. Ну, ангельскую душку что ж томить, когда мать помирает. Другие так делают, что оставят младенца, не кормят, - он и сгаснет; но я думаю: что ж так, лучше потружусь, пошлю в воспитательный. Деньги были, ну и свезли.

  - А номер был?

  - Номер был, да помер он тогда же. Она сказывала: как привезли, а он и кончился.

  - Кто она?

  - А самая, эта женщина, в Скородном жила. Она этим займалася. Маланьей звали, померла она теперь. Умная была женщина, - ведь она как делала! Бывало, принесут ей ребеночка, она возьмет и держит его у себя в доме, прикармливает. И прикармливает, батюшка ты мой, пока на отправку соберет. А как соберет троих или четверых, сразу и везет. Так у ней было умно изделано: такая люлька большая, вроде двуспальная, и туда и сюда класть. И ручка приделана. Вот она их положит четверых, головками врозь, чтоб не бились, ножками вместе, так и везет сразу четверых. Сосочки им в ротики посует, они и молчат, сердечные.

  - Ну, так что же?

  - Ну, так и Катерининого ребенка повезла. Да, никак, недели две у себя держала. Он и зачиврел у ней еще дома.

  - А хороший был ребенок? - спросил Нехлюдов.

  - Такой ребеночек, что надо было лучше, да некуда. Как есть в тебя, - прибавила старуха, подмигивая старым глазом.

  - Отчего же он ослабел? Верно, дурно кормили?

  - Какой уж корм! Только пример один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, - все как должно. Умная женщина была.

  Только и мог узнать Нехлюдов о своем ребенке.

VI

  Ударившись еще раз головой об обе двери в избе и в сенях, Нехлюдов вышел на улицу. Ребята: белый, дымчатый, и розовый дожидались его. Еще несколько новых пристало к ним. Дожидалось и несколько женщин с грудными детьми, и между ними была и та худая женщина, которая легко держала на руке бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутиков. Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами. Нехлюдов знал, что это была улыбка страдания. Он спросил, кто была эта женщина.

  - Это самая Анисья, что я тебе говорил, - сказал старший мальчик.

  Нехлюдов обратился к Анисье.

  - Как ты живешь? - спросил он. - Чем кормишься?

  - Как живу? Побираюсь, - сказала Анисья и заплакала.

  Старческий же ребенок весь расплылся в улыбку, изгибая свои, как червячки, тоненькие ножки.

  Нехлюдов достал бумажник и дал десять рублей женщине. Не успел он сделать двух шагов, как его догнала другая женщина с ребенком, потом старуха, потом еще женщина. Все говорили о своей нищете и просили помочь им. Нехлюдов роздал те шестьдесят рублей мелкими бумажками, которые были у него в бумажнике, и с страшной тоскою в сердце вернулся домой, то есть во флигель приказчика. Приказчик, улыбаясь, встретил Нехлюдова с известием, что мужики соберутся вечером. Нехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел ходить в сад по усыпанным белыми лепестками яблочных цветов заросшим дорожкам, обдумывая все то, что он видел,

  Сначала около флигеля было тихо, но потом Нехлюдов услыхал у приказчика во флигеле два перебивавшие друг друга озлобленные голоса женщин, из-за которых только изредка слышался спокойный голос улыбающегося приказчика. Нехлюдов прислушался.

  - Сила моя не берет, что же ты крест с шеи тащишь? - говорил один озлобленный бабий голос.

  - Да ведь только забежала, - говорил другой голос. - Отдай, говорю. А то что же мучаешь и скотину и ребят без молока.

  - Заплати или отработай, - отвечал спокойный голос приказчика.

  Нехлюдов вышел из сада и подошел к крыльцу, у которого стояли две растрепанные бабы, из которых одна, очевидно, была на сносе беременна. На ступеньках крыльца, сложив руки в карманы парусинного пальто, стоял приказчик. Увидав барина, бабы замолчали и стали оправлять сбившиеся платки на головах, а приказчик вынул руки из карманов и стал улыбаться.

  Дело было в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по тридцать копеек с коровы или два дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.

  - Сколько честью просил, - говорил улыбающийся приказчик, оглядываясь на Нехлюдова, как бы призывая его в свидетели, - если пригоняете в обед, так смотрите за своей скотиной.

  - Только побежала к малому, а они ушли.

  - А не уходи, коли взялась стеречь.

  - А малого кто накормит? Ты ему сиську не дашь.

  - Добро бы вправду потравила луга, и живот бы не болел, а то только зашла, - говорила другая.

  - Все луга стравили, - обращался приказчик к Нехлюдову. - Если не взыскивать, ничего сена не будет.

  - Эх, не греши, - закричала беременная. - Мои никогда не попадались.

  - Ну, а попались, отдай или отработай.

  - Ну, и отработаю, отпусти корову-то, не мори голодом! - злобно прокричала она. - И так ни дня ни ночи отдыха нет. Свекровь больная. Муж закатился. Одна поспеваю во все концы, а силы нет. Подавись ты отработкой своей.

  Нехлюдов попросил приказчика отпустить коров, а сам ушел опять в сад додумывать свою думу, но думать теперь уже нечего было. Все это было ему теперь так ясно, что он не мог достаточно удивляться тому, как люди не видят и он сам так долго не видел того, что так очевидно ясно.

  "Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию, - умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пиши для всех, особенно для стариков. И так понемногу приходил народ в это положение, что он сам не видит всего ужаса его и не жалуется на него. А потому и мы считаем, что положение это естественно и таким и должно быть". Теперь ему было ясно, как день, что главная причина народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом, состояла в том, что у народа была отнята землевладельцами та земля, с которой одной он мог кормиться. А между тем ясно совершенно, что дети и старые люди мрут оттого, что у них нет молока, а нет молока потому, что нет земли, чтобы пасти скотину и собирать хлеб и сено. Совершенно ясно, что все бедствие народа или, по крайней мере, главная, ближайшая причина бедствия народа в том, что земля, которая кормит его, не в его руках, а в руках людей, которые, пользуясь этим правом на землю, живут трудами этого народа. Земля же, которая так необходима ему, что люди мрут от отсутствия ее, обрабатывается этими же доведенными до крайней нужды людьми для того, чтобы хлеб с нее продавался за границу и владельцы земли могли бы покупать себе шляпы, трости, коляски, бронзы и т. п. Это было ему теперь так же ясно, как ясно было то, что лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву под ногами, будут худы и будут мереть от голода, пока им не дадут возможности пользоваться той землей, на которой они могут найти себе корм... И это ужасно и никак не может и не должно быть. И надо найти средства, для того чтобы этого не было, или, по крайней мере, самому не участвовать в этом. "И я непременно найду их, - думал он, ходя взад и вперед по ближайшей березовой аллее. - В ученых обществах, правительственных учреждениях и газетах толкуем о причинах бедности народа и средствах поднятия его, только не о том одном несомненном средстве, которое наверное поднимет народ и состоит в том, чтобы перестать отнимать у него необходимую ему землю. - И он живо вспомнил основные положения Генри Джорджа и свое увлечение им и удивлялся на то, как он мог забыть все это. - Не может земля быть предметом собственности, не может она быть предметом купли и продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца. Все имеют одинаковое право на землю и на все преимущества, которые она дает людям". И он понял теперь, почему ему было стыдно вспоминать свое устройство дел в Кузминском. Он обманывал сам себя. Зная, что человек не может иметь права на землю, он признал это право за собой и подарил крестьянам часть того, на что он знал в глубине души, что не имел права. Теперь он не сделает этого и изменит то, что он сделал в Кузминском. И он составил в голове своей проект, состоящий в том, чтобы отдать землю крестьянам внаем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и на дела общественные. Это не было Single-tax {единый налог (англ.).}, но было наиболее возможное при теперешнем порядке приближение к ней. Главное же было то, что он отказывался от пользования правом земельной собственности.

  Когда он пришел в дом, приказчик, особенно радостно улыбаясь, предложил обедать, выражая опасение, чтобы не переварилось и не пережарилось приготовленное его женой с помощью девицы с пушками угощение.

  Стол был накрыт суровой скатертью, вышитое полотенце было вместо салфетки, и на столе в vieux-saxe {старинном саксонском фарфоре (франц.).}, с отбитой ручкой суповой чашке, был картофельный суп с тем самым петухом, который выставлял то одну, то другую черную ногу и теперь был разрезан, даже разрублен на куски, во многих местах покрытые волосами. После супа был тот же петух с поджаренными волосами и творожники с большим количеством масла и сахара. Как ни мало вкусно все это было, Нехлюдов ел, не замечая того, что ест: так он был занят своею мыслью, сразу разрешившею ту тоску, с которой он пришел с деревни.

  Жена приказчика выглядывала из двери, в то время как испуганная девушка с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены, все более и более радостно улыбался.

  После обеда Нехлюдов с усилием усадил приказчика и, для того чтобы проверить себя и вместе с тем высказать кому-нибудь то, что его так занимало, передал ему свой проект отдачи земли крестьянам и спрашивал его мнение об этом. Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал и очень рад слышать, но, в сущности, ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.

  - Понял. Вы, значит, процент с этого капитала будете получать? - сказал он, совсем просияв.

  - Да нет же. Вы поймите, что земля не может быть предметом собственности отдельных лиц.

  - Это верно!

  - И все то, что дает земля, поэтому принадлежит всем.

  - Так ведь дохода вам уже не будет? - спросил, перестав улыбаться, приказчик.

  - Да я и отказываюсь.

  Приказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он понял. Он понял, что Нехлюдов человек не вполне здравый, и тотчас же начал искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли, возможность личной пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было воспользоваться отдаваемой землей.

  Когда же он понял, что и это невозможно, он огорчился и перестал интересоваться проектом, и только для того, чтобы угодить хозяину, продолжал улыбаться. Видя, что приказчик не понимает его, Нехлюдов отпустил его, а сам сел за изрезанный и залитый чернилами стол и занялся изложением на бумаге своего проекта.

  Солнце спустилось уже за только что распустившиеся липы, и комары роями влетали в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он в одно и то же время кончил свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа отворяющихся ворот и говора мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он сам пойдет на деревню, к тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный приказчиком стакан чаю, Нехлюдов пошел на деревню.

VII

  Над толпой у двора старосты стоял говор, но как только Нехлюдов подошел, говор утих, и крестьяне, так же как и в Кузминском, все друг за другом поснимали шапки. Крестьяне этой местности были гораздо серее крестьян Кузминского; как девки и бабы носили пушки в ушах, так и мужики были почти все в лаптях и самодельных рубахах и кафтанах. Некоторые были босые, в одних рубахах, как пришли с работы.

  Нехлюдов сделал усилие над собой и начал свою речь тем, что объявил мужикам о своем намерении отдать им землю совсем. Мужики молчали, и в выражении их лиц не произошло никакого изменения.

  - Потому что я считаю, - краснея, говорил Нехлюдов, - что землею не должно владеть тому, кто на ней не работает, и что каждый имеет право пользоваться землею.

  - Известное дело. Это так точно, как есть, - послышались голоса мужиков.

  Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить за нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные лица крестьян становились все серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми и он никого не обманет.

  Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик долго не понимал. Они были несомненно убеждены в том, что всякому человеку свойственно соблюдать свою выгоду. Про помещиков же они давно уже по опыту нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое, то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.

  - Ну, что же, по скольку вы думаете обложить землю? - спросил Нехлюдов.

  - Что же нам обкладывать? Мы этого не можем. Земля ваша и власть ваша, - отвечали из толпы.

  - Да нет, вы сами будете пользоваться этими деньгами на общественные нужды.

  - Мы этого не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.

  - Вы поймите, - желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за Нехлюдовым приказчик, - что князь отдает вам землю за деньги, а деньги эти самые опять в ваш же капитал, на общество отдаются.

  - Мы очень хорошо понимаем, - сказал беззубый сердитый старик, не поднимая глаз. - Вроде как у банке, только мы платить должны у срок. Мы этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.

  - Ни к чему это. Мы лучше по-прежнему, - заговорили недовольные и даже грубые голоса.

  Особенно горячо стали отказываться, когда Нехлюдов упомянул о том, что составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться.

  - Что ж подписываться? Мы так, как работали, так и будем работать. А это к чему ж? Мы люди темные.

  - Не согласны, потому дело непривычное. Как было, так и пускай будет. Семена бы только отменить, - послышались голоса.

  Отменить семена значило то, что при теперешнем порядке семена на испольный посев полагались крестьянские, а они просили, чтоб семена были господские.

  - Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю? - спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в оборванн