Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина

;- Из больницы ответили, что сегодня ночью Шельга исчез. Приняты все меры к его разысканию... Думаю, что он убит.

  Трещал хворост в очаге, прокопченном за два столетия, с огромными ржавыми крючьями для колбас и окороков, с двумя каменными святыми по бокам, - на одном висела светлая шляпа Гарина, на другом засаленный офицерский картуз. У стола, освещенные только огнем очага, сидели четверо. Перед ними - оплетенная бутыль и полные стаканы вина.

  Двое мужчин были одеты по-городскому, - один скуластый, крепкий, с низким ежиком волос, у другого - длинное, злое лицо. Третий, хозяин фермы, где на кухне сейчас происходило совещание, - генерал Субботин, - сидел в одной холщовой грязной рубашке с закатанными рукавами. Начисто обритая кожа на голове его двигалась, толстое лицо с взъерошенными усами побагровело от вина.

  Четвертый, Гарин, в туристском костюме, небрежно водя пальцем по краю стакана, говорил:

  - Все это очень хорошо... Но я настаиваю, чтобы моему пленнику, хотя он и большевик, не было причинено ни малейшего ущерба. Еда - три раза в день, вино, овощи, фрукты... Через неделю я его забираю от вас... Бельгийская граница?..

  - Три четверти часа на автомобиле, - торопливо подавшись вперед, сказал человек с длинным лицом.

  - Все будет шито-крыто... Я понимаю, господин генерал и господа офицеры (Гарин усмехнулся), что вы, как дворяне, как беззаветно преданные памяти замученного императора, действуете сейчас исключительно из высших, чисто идейных соображений... Иначе бы я и не обратился к вам за помощью...

  - Мы здесь все люди общества, - о чем говорить? - прохрипел генерал, двинув кожей на черепе.

  - Условия, повторяю, таковы: за полный пансион пленника я вам плачу тысячу франков в день. Согласны?

  Генерал перекатил налитые глаза в сторону товарищей. Скуластый показал белые зубы, длиннолицый опустил глаза.

  - Ах, вот что, - сказал Гарин, - виноват, господа, - задаточек...

  Он вынул из револьверного кармана пачку тысячефранковых билетов и бросил ее на стол в лужу вина.

  - Пожалуйста...

  Генерал крякнул, подвинул к себе пачку, осмотрел, вытер ее о живот и стал считать, сопя волосатыми ноздрями. Товарищи его понемногу стали придвигаться, глаза их поблескивали.

  Гарин сказал, вставая:

  - Введите пленника.

  Глаза Шельги были завязаны платком. На плечах накинуто автомобильное кожаное пальто. Он почувствовал тепло, идущее от очага, - ноги его задрожали. Гарин подставил табурет. Шельга сейчас же сел, уронив на колени гипсовую руку.

  Генерал и оба офицера глядели на него так, что, казалось, дай знак, мигни, - от человека рожки да ножки останутся. Но Гарин не подал знака. Потрепав Шельгу по колену, сказал весело:

  - Здесь у вас ни в чем не будет недостатка. Вы у порядочных людей, - им хорошо заплачено. Через несколько дней я вас освобожу. Товарищ Шельга, дайте честное слово, что вы не будете пытаться бежать, скандалить, привлекать внимание полиции.

  Шельга отрицательно мотнул опущенной головой Гарин нагнулся к нему:

  - Иначе трудно будет поручиться за удобство вашего пребывания... Ну, даете?

  Шельга проговорил медленно, негромко:

  - Даю слово коммуниста... (Сейчас же у генерала бритая голова на черепе поползла к ушам, офицеры быстро переглянулись, нехорошо усмехнулись.) Даю слово коммуниста, - убить вас при первой возможности, Гарин... Даю слово отнять у вас аппарат и привезти его в Москву... Даю слово, что двадцать восьмого...

  Гарин не дал ему договорить. Схватил за горло...

  - Замолчи... Идиот!.. Сумасшедший!..

  Обернулся и - повелительно:

  - Господа офицеры, предупреждаю вас, этот человек очень опасен, у него навязчивая идея...

  - Я и говорю, - самое лучшее держать его в винном погребе, - пробасил генерал. - Увести пленника...

  Гарин взмахнул бородкой. Офицеры подхватили Шельгу, втолкнули в боковую дверь и поволокли в погреб. Гарин стал натягивать автомобильные перчатки.

  - В ночь на двадцать девятое я буду здесь. Тридцатого вы можете, ваше превосходительство, прекратить опыты над разведением кроликов, купить себе каюту первого класса на трансатлантическом пароходе и жить барином хоть на Пятом авеню в Нью-Йорке.

  - Нужно оставить какие-нибудь документы для этого сукиного кота, - сказал генерал.

  - Пожалуйста, любой паспорт на выбор.

  Гарин вынул из кармана сверток, перевязанный бечевкой. Это были документы, похищенные им у Шельги в Фонтенебло. Он еще не заглядывал в них за недосугом.

  - Здесь, видимо, паспорта,

  приготовленные для меня. Предусмотрительно... Вот, получайте, ваше превосходительство...

  Гарин швырнул на стол паспортную книжку и, продолжая рыться в бумажнике, - чем-то заинтересовался, - придвинулся к лампе. Брови его сдвинулись.

  - Черт! - И он кинулся к боковой двери, куда утащили Шельгу.

  Шельга лежал на каменном полу на матраце. Керосиновая коптилка освещала сводчатый погреб, пустые бочки, заросли паутины. Гарин некоторое время искал глазами Шельгу. Стоя перед ним, покусывал губы.

  - Я погорячился, не сердитесь, Шельга. Думаю, что все-таки мы найдем с вами общий язык. Договоримся. Хотите?

  - Попытайтесь.

  Гарин говорил вкрадчиво, совсем по-другому, чем десять минут назад. Шельга насторожился. Но пережитое за эту ночь волнение, еще гудящие во всем теле остатки усыпительного газа и боль в руке ослабляли его внимание. Гарин присел на матрац. Закурил. Лицо его казалось задумчивым, и весь он - благожелательный, изящный...

  "К чему, подлец, гнет? К чему гнет?" - думал Шельга, морщась от головной боли.

  Гарин обхватил колено, закурил папиросу, поднял глаза к сводчатому потолку.

  - Видите ли, Шельга, прежде всего вам нужно усвоить, что я никогда не лгу... Может быть, из презрения к людям, но это неважно. Итак: Роллинг с его миллиардами нужен мне до поры до времени, только... Так же, как и я нужен Роллингу... Это он, кажется, уже понял, несмотря на тупость... Роллинг приехал сюда, чтобы колонизировать Европу. Если он этого не сделает, он лопнет у себя в Америке со своими миллиардами. Роллинг - животное, вся его задача - переть вперед, бодать, топтать. У него ни на грош фантазии... Единственная стена, о которую он может расшибить башку, - это Советская Россия. Он это понимает, и вся его ярость направлена на ваше дорогое отечество... Русским я себя не считаю (добавил он торопливо), я интернационалист...

  - Разумеется, - с презрительной усмешкой сказал Шельга.

  - Наши взаимоотношения таковы: до некоторого времени мы работаем вместе...

  - До двадцать восьмого...

  Гарин быстро, с блестящими глазами, с юмором взглянул на Шельгу.

  - Вы это высчитали? По газетам?

  - Может быть...

  - Хорошо... Пусть до двадцать восьмого. Затем неминуемо мы должны вгрызться друг другу в печенку... Если одолеет Роллинг - Советской России это будет вдвойне ужасно: мой аппарат окажется у него в руках и тогда с ним бороться будет вам чрезвычайно трудно... Так вот, тем самым, товарищ Шельга, что вы пробудете здесь с недельку в соседстве с пауками, вы страшно, неизмеримо увеличиваете возможность моей победы.

  Шельга закрыл глаза. Гарин сидел у него в ногах и курил короткими затяжками. Шельга проговорил:

  - На какой черт вам мое согласие, вы и без согласия продержите меня здесь, сколько влезет. Говорите уж прямо, что вам нужно...

  - Давно бы так... А то-слово коммуниста... Ейбогу, давеча вы мне так больно сделали, так досадно... Сейчас, кажется, вы уже начинаете разбираться. Мы с вами враги, правда... Но мы должны работать вместе... С вашей точки зрения я - выродок, величайший индивидуалист... Я, Петр Петрович Гарин, милостью сил, меня создавших, с моим мозгом, - не улыбайтесь, Шельга, - гениальным, да, да, с неизжитыми страстями, от которых мне и самому тяжело и страшно, с моей жадностью и беспринципностью, противопоставляю себя, буквально - противопоставляю себя человечеству.

  - Ух ты, - сказал Шельга, - ну и сволочь...

  - Именно: "Ух ты, сволочь", вы меня поняли. Я - сластолюбец, все секунды моей жизни я стремлюсь отдать наслаждению. Я бешено тороплюсь покончить с Роллингом, потому что теряю эти драгоценные секунды. Вы - там, в России, - воинствующая, материализированная идея. У меня нет никакой идеи, - сознательно, религиозно ненавижу всякую идею. Я поставил себе цель: создать такую обстановку (подробно рассказывать не буду, вы утомитесь), окружить себя таким излишеством, - сады Семирамиды и прочий восточный вздор - чахлая фантазишка перед моим раем. Я призову всю науку, всю индустрию, все искусство служить мне. Шельга, вы понимаете, что я для вас - опасность отдаленная и весьма фантастичная. Роллинг - опасность конкретная, близкая, страшная. Поэтому до известной точки мы с вами должны идти вместе, до тех пор, покуда Роллинг не будет растоптан. Большего я не прошу.

  - В чем вы хотите, чтобы выразилась моя помощь? - сквозь зубы проговорил Шельга.

  - Нужно, чтобы вы совершили небольшую прогулку по морю.

  - Иными словами, вы хотите продолжать мой плен?

  - Да.

  - Что дадите за то, чтобы я не позвал на помощь первого попавшегося полицейского, когда вы повезете меня к морю?

  - Любую сумму.

  - Не хочу никакой суммы!

  - Ловко, - сказал Гарин и повертелся на тюфяке. - А за модель моего аппарата согласитесь? (Шельга засопел.) Не верите? Обману, не отдам? Ну-ка, подумайте, - обману или нет? (Шельга дернул плечом.) То-то Идея аппарата проста до глупости... Никакими силами я не смогу долго держать ее в секрете. Такова судьба гениальных изобретений. После двадцать восьмого во всех газетах будет описано действие инфракрасных лучей, и немцы, именно немцы, ровно через полгода построят точно такой же аппарат. Я ничем не рискую. Берите модель, везите ее в Россию. Да, кстати, у меня ваши паспорта и бумаги... Пожалуйста, они не нужны больше... Простите, что я в них порылся. Я страшно любопытен... Что это у вас за снимок татуированного мальчишки?

  - Так, один беспризорный, - сейчас же ответил Шельга, понимая сквозь головную боль, что Гарин подбирается к самому главному, для чего и пришел в подвал.

  - На обороте карточки помечено двенадцатое число прошлого месяца, значит, вы снимали мальчишку накануне отъезда?.. И фотографию взяли с собой, чтобы показать мне? В Ленинграде вы ее никому не показывали?

  - Нет, - сквозь зубы ответил Шельга.

  - А мальчишку куда дели? Так, так, я и не заметил, - тут даже имя поставлено: Иван Гусев. В гребном клубе, что ли, снимали, на террасе? Узнаю, места знакомые... Что же вам мальчишка рассказывал? Манцев жив?

  - Жив.

  - Он нашел то, что они там искали?

  - Кажется, нашел.

  - Вот видите, я всегда верил в Манцева.

  Гарин рассчитал верно. У Шельги так устроена была голова, что врать он никак не мог - и по брезгливости и потому еще, что лганье считал дешевкой в игре и в борьбе. Через минуту Гарин узнал всю историю появления Ивана в гребном клубе и все, что он рассказал о работах Манцева.

  - Итак, - Гарин поднялся, весело потер руки, - если двадцать девятого ночью мы поедем на автомобиле, модель аппарата будет с нами, - вы укажете любое место, где мы аппаратик припрячем до времени... Так вот: достаточной будет для вас такая гарантия? Согласны?

  - Согласен.

  - Добиваться моей смерти не будете?

  - В ближайшее время - не буду.

  - Я прикажу перевести вас наверх, здесь слишком сыро, - поправляйтесь, пейте, кушайте всласть.

  Гарин подмигнул и вышел.

  - Ваше имя, фамилия?

  - Ротмистр Кульневского полка Александр Иванович Волшин, - ответил широкоскулый офицер, вытягиваясь перед Гариным.

  - На какие средства существуете?

  - Поденная работа у генерала Субботина по разведению кроликов, двадцать су в день, харчи его. Был шофером, неплохо зарабатывал, однополчане уговорили пойти делегатом на монархический съезд. На первом же заседании сгоряча въехал в морду полковнику Шерстобитову, кирилловцу. Лишен полномочий и потерял службу.

  - Предлагаю опасную работу. Крупный гонорар. Согласны?

  - Так точно.

  - Вы поедете в Париж. Получите рекомендацию. Будете зачислены на службу. С бумагами и мандатом выедете в Ленинград... Там вот по этой фотографии отыщете одного мальчишку...

  Прошло пять дней. Ничто не нарушало покоя прирейнского небольшого городка К., лежащего в зеленой и влажной долине вблизи знаменитых заводов Анилиновой компании.

  Ни извилистых улицах с узкими тротуарами с утра весело постукивали деревянные подошвы школьников, раздавались тяжелые шаги рабочих, женщины катили детские колясочки в тень лип к речке... Из парикмахерской выходил парикмахер в парусиновом жилете и ставил на тротуар стремянку. Подмастерье лез на нее чистить и без того сверкающую вывеску на штанге - медный тазик и белый конский хвост. В кофейне вытирали зеркальные стекла. Громыхала на огромных колесах телега с пустыми пивными бочками.

  Это был старый, весь выметенный, опрятный городок, тихий в дневные часы, когда солнце греет горбатую плиточную мостовую, оживающий неторопливыми голосами на закате, когда возвращаются с заводов рабочие и работницы, загораются огни в кофейнях и старичок фонарщик в коротком плаще, бог знает какой древности, идет, шаркая деревянными подошвами, зажигать фонари.

  Из ворот рынка выходили жены рабочих и бюргеров с корзинами. Прежде в корзиночках лежали живность, овощи и фрукты, достойные натюрмортов Снайдерса. Теперь - несколько картофелин, пучочек луку, брюква и немного серого хлеба.

  Странно. За четыре столетия черт знает как разбогатела Германия. Какую славу знали ее сыны. Какими надеждами светились голубые германские глаза. Сколько пива протекло по запрокинутым русым бородам. Сколько биллионов киловатт освободилось человеческой энергии...

  И вот, все это напрасно. В кухоньках - пучочек луку на изразцовой доске, и у женщин давнишняя тоска в голодных глазах.

  Вольф и Хлынов, в пыльной обуви, с пиджаками, перекинутыми через руку, с мокрыми лбами, - перешли горбатый мостик и стали подниматься по шоссе под липами в К.

  Солнце уходило за невысокие горы. В золотистом вечернем свете еще дымились трубы Анилиновой компании. Корпуса, трубы, железнодорожные пути, черепицы амбаров подходили по склонам холмов к самому городу.

  - Там, я уверен, - сказал Вольф и указал рукой на красноватые скалы в закате, - если выбирать лучший пункт для обстрела заводов, я бы выбрал только там.

  - Хорошо, хорошо, но осталось только три дня, Вольф...

  - Ну что ж, с южной стороны не может быть никакой опасности, - слишком отдаленно. Северный и восточный секторы обшарены до последнего камня. Три дня нам хватит.

  Хлынов обернулся к засиневшим на севере лесистым долгам, глубокие тени лежали между ними. В той стороне Вольф и Хлынов облазили за эти пять дней и ночей каждую впадину, где могла бы притаиться постройка, - дача или барак, - с окнами на заводы.

  Пять суток они не раздевались, спали в глухие часы ночи, привалившись где попало. Ноги перестали даже болеть. По каменистым дорогам, тропинкам, прямиком через овраги и заборы они исколесили кругом города по горам почти сто километров. Но нигде ни малейшего присутствия Гарина. Встречные крестьяне, фермеры, прислуга с дач, лесничие, сторожа - только разводили руками:

  - Во всей округе нет никого из приезжих, здешние все нам известны.

  Оставался западный сектор, наиболее тяжелый. По карте там находилась пешеходная дорога к скалистому плато, где лежали знаменитые развалины замка "Прикованного скелета", рядом с ним, как и полагалось в таких случаях, находился пивной ресторан "К прикованному скелету".

  В развалинах действительно показывали остатки подземелья и за железной решеткой - огромный скелет в ржавых цепях, в сидячем положении. Изображения его продавались повсюду на открытках, на разрезных ножах и пивных кружках. Можно было даже сфотографироваться за двадцать пфеннигов рядом со скелетом и послать открытку знакомым или любимой девушке. По воскресеньям развалины пестрели отдыхающими обывателями, ресторан хорошо торговал. Бывали иностранцы.

  Но после войны интерес к знаменитому скелету упал. Обыватели захудосочели и ленились в праздничные дни лазить на крутую гору, - предпочитали располагаться с бутербродами и полубутылками пива вне исторических воспоминаний - на берегу речки, под липами. Хозяин ресторана "К прикованному скелету" не мог уже со всем тщанием поддерживать порядок в развалинах. И бывало, что целыми неделями, не обеспокоенный ничьим присутствием, средневековый скелет глядел пустыми впадинами черепа на зеленую долину, где некогда в роковой день его сбил с седла владетель замка, - глядел на кирки с петухами и шпилями, на трубы заводов, где в мировом масштабе готовили нарывный газ, тетрил и прочие дьявольские фабрикаты, отбивавшие у населения охоту к историческим воспоминаниям, к открыткам с изображением скелета и, пожалуй, к самой жизни.

  В эти места и направлялись сейчас Вольф и Хлынов. Они зашли подкрепиться в кофейню на городской площади и долго изучали карту местности, расспрашивали кельнера. Достопримечательностями в западной части долины оказалась, кроме развалин и ресторана, еще и вилла разорившегося за последние годы фабриканта пишущих машин. Вилла стояла на западных склонах, и со стороны города ее не было видно. Фабрикант жил в ней один, безвыездно.

  Полная луна взошла перед рассветом. То, что казалось неясным нагромождением камней и скал, отчетливо выступало в лунном свете, легли бархатные тени от уцелевших сводов, потянулись вниз, в овраг, остатки крепостной стены, поросшей корявыми деревцами и путаницей ежевики, ожила квадратная башня, старейшая часть замка, построенная норманнами, или, как ее называли на открытках, - Башня пыток".

  С восточной стороны к ней примыкали кирпичные своды, здесь, видимо, была когда-то галерея, соединявшая древнюю башню с жилым замком. От всего этого остались фундаменты, щебень да разбросанные капители колонн из песчаника. У основания башни под крестовым сводом, образующим раковину, сидел "Прикованный скелет".

  Вольф долго смотрел на него, навалившись локтями на решетку, затем повернулся к Хлынову и сказал:

  - Теперь смотрите сюда.

  Глубоко внизу под лунным светом лежала долина, подернутая дымкой. Серебристая чешуя играла на реке в тех местах, где вода сквозила из-под древесных кущ. Городок казался игрушечным. Ни одного освещенного окна. За ним налево горели сотни огней Анилиновой компании. Поднимались белые клубы дыма, розовый огонь вырывался из труб. Доносились свистки паровозов, какой-то грохот.

  - Я прав, - сказал Вольф, - только с этого плато можно ударить лучом. Смотрите, вот то - склады сырья, там, за земляным валом - склады полуфабрикатов, они совсем открыты, там длинные корпуса производства серной кислоты по русскому способу - из серного колчедана. А вон те, в стороне, круглые крыши - производство анилина и всех этих дьявольских веществ, которые взрываются иногда по собственному капризу.

  - Хорошо, Вольф, если предположить, что Гарин поставит аппарат только в ночь на двадцать восьмое, все же должны быть какие-то признаки предварительной установки.

  - Нужно осмотреть развалины. Я облазаю башню, вы - стены и своды... В сущности, лучше места, где сидит эта скелетина, не выдумаешь.

  - В семь часов сходимся в ресторане.

  - Ладно.

  В восьмом часу утра Вольф и Хлынов пили молоко на деревянной веранде ресторана "К прикованному скелету". Ночные поиски были безуспешны. Сидели молча, подперев головы. За эти дни они так изучили друг друга, что читали мысли. Хлынов, более впечатлительный и менее склонный доверять себе, много раз начинал пересматривать весь ход рассуждении, которые привели его и Вольфа из Парижа в эти, казалось, совсем безобидные места. На чем основано было это убеждение? На двух-трех строчках из газет.

  - Не окажемся ли мы в дураках, Вольф?

  На это Вольф отвечал:

  - Человеческий ум ограничен. Но всегда для дела разумнее полагаться на него, чем сомневаться. К тому же, если мы ничего не найдем и дьявольское предприятия? Гарина окажется нашей выдумкой, то и слава богу. Мы исполнили свой долг.

  Кельнер принес яичницу и две кружки пива. Появился хозяин, багрово-румяный толстяк:

  - Доброе утро, господа! - И, посвистывая одышкой, он озабоченно ждал, когда гости утолят аппетит. Затем протянул руку к долине, еще голубоватой и сверкающей влагой: - Двадцать лет я наблюдаю... Дело идет к концу, - вот что я скажу, мои дорогие господа... Я видел мобилизацию. Вон по той дороге шли войска. Это были добрые германские колонны. (Хозяин выкинул, как пружину над головой, жирный указательный палец.) Это были зигфриды - те самые, о которых писал Тацит: могучие, наводившие ужас, в шлемах с крылышками. Обер, еще две кружки пива господам... В четырнадцатом году зигфриды шли покорять вселенную. Им не хватало только щитов, - вы помните старый германский обычай: издавать воинственные крики, прикладывая щит ко рту, чтобы голос казался страшнее. Да, я видел кавалерийские зады, плотно сидевшие на лошадях... Что случилось, я хочу спросить? Или мы разучились умирать в кровавом бою? Я видел, как войска проходили обратно. Кавалеристы все еще плотно, черт возьми, сидели на седлах... Германцы не были разбиты на поле. Их пронзили мечами в постелях, у их очагов...

  Хозяин выпученными глазами обвел гостей, обернулся к развалинам, лицо его стало кирпичного цвета. Медленно он вытащил из кармана пачку открыток и хлопнул ею по ладони:

  - Вы были в городе, я спрошу: видали вы хотя бы одного немца выше пяти с половиной футов росту? А когда эти пролетарии возвращаются с заводов, вы слышали, чтобы один хотя бы имел смелость громко сказать: "Дейчланд"? А вот о социализме эти пролетарии хрипят за пивными кружками.

  Хозяин ловко бросил на стол пачку открыток, рассыпавшихся веером... Это были изображения скелета - просто скелета и германца с крылышками, скелета и воина четырнадцатого года в полной амуниции.

  - Двадцать пять пфеннигов штука, две марки пятьдесят пфеннигов за дюжину, - сказал хозяин с презрительной гордостью, - дешевле никто не продаст, это добрая довоенная работа, - цветная фотография, в глаза вставлена фольга, это производит неизгладимое впечатление... И вы думаете - эти трусы-буржуа, эти пяти с половиной футовые пролетарии покупают мои открытки? Пфуй... Вопрос поставлен так, чтобы я снял Карла Либкнехта рядом со скелетом...

  Он опять надулся кровью и вдруг захохотал:

  - Подождут!.. Обер, положите в наши оригинальные конверты по дюжине открыток господам... Да, да, приходится изворачиваться. Я покажу вам мой патент... Гостиница "К прикованному скелету" будет продавать это сотнями... Здесь я иду в ногу с нашим временем и не отступаю от принципов.

  Хозяин ушел и сейчас же вернулся с небольшим, в виде коробки от сигар, ящичком. На крышке его был выжжен по дереву все тот же скелет.

  - Желаете испробовать? Действует не хуже, чем на катодных лампах. - Он живо приладил провод и слуховые трубки, включил радиоприемник в штепсель, пристроенный под столом. - Стоит три марки семьдесят пять пфеннигов, без слуховых трубок, разумеется. - Он протянул наушники Хлынову. - Можно слушать Берлин, Гамбург, Париж, если это доставит вам удовольствие. Я вас соединю с Кельнским собором, сейчас там обедня, вы услышите орган, это колоссально... Поверните рычажок налево... В чем дело? Кажется, опять мешает проклятый Штуфер? Нет?

  - Кто мешает? - спросил Вольф, нагибаясь к аппарату.

  - Разорившийся фабрикант пишущих машин Штуфер, пьяница и сумасшедший... Два года тому назад он поставил у себя на вилле радиостанцию. Потом разорился. И вот недавно станция опять заработала...

  Хлынов, странно блестя глазами, опустил трубку:

  - Вольф, - платите и идемте.

  Когда через несколько минут, отвязавшись от говорливого хозяина, они вышли за калитку ресторана, Хлынов изо всей силы сжал руку Вольфа:

  - Я - слышал, я узнал голос Гарина...

  В это утро, часом раньше, на вилле Штуфера, расположенной на западном склоне тех же холмов, в полутемной столовой за столом сидел Штуфер и разговаривал с невидимым собеседником Вернее, это были обрывки фраз и ругательств. На обсыпанном пеплом столе валялись пустые бутылки, окурки сигар, воротничок и галстук Штуфера. Он был в одном белье, чесал рыхлую грудь, пялился на электрическую лампочку, единственную горевшую в огромной железной люстре, и, сдерживая отрыжку, ругал вполголоса последними словами человеческие образы, выплывавшие в его пьяной памяти.

  Торжественно башенным боем столовые часы пробили семь. Почти тотчас же послышался шум подъехавшего автомобиля. В столовую вошел Гарин, весь пронизанный утренним ветром, насмешливый, зубы оскалены, кожаный картуз на затылке:

  - Опять всю ночь пьянствовали?

  Штуфер покосился налитыми глазами. Гарин ему нравился. Он щедро платил за все. Не торгуясь, снял на летние месяцы виллу вместе с винным погребом, предоставив Штуферу расправляться самому со старыми рейнскими, французским шампанским и ликерами. Чем он занимался, черт его знает, видимо, спекуляцией, но он ругательски ругал американцев, разоривших Штуфера два года тому назад, он презирал правительство и называл людей вообще сволочью, - это тоже было хорошо. Он привозил в автомобиле такую жратву, что даже в лучшие времена Штуфер не позволял себе и думать намазывать столовой ложкой драгоценные страсбургские паштеты, русскую икру, любительские камамберы, кишащие сверху белыми червяками. Могло даже показаться, что в его расчеты входило непрерывно держать Штуфера мертвецки пьяным.

  - Как будто вы-то всю ночь богу молились, - прохрипел Штуфер.

  - Премило провел время с девочками в Кельне и, видите, свеж и не сижу в подштанниках. Вы падаете, Штуфер. Кстати, меня предупредили о не совсем приятной вещи... Оказывается, ваша вилла стоит слишком близко к химическим заводам... Как на пороховом погребе...

  - Вздор, - заорал Штуфер, - опять какая-то сволочь подкапывается... На моей вилле вы в полнейшей безопасности...

  - Тем лучше. Дайте-ка ключ от сарая.

  Крутя за цепочку ключ, Гарин вышел в сад, где стоял небольшой застекленный сарай под мачтами антенны. Кое-где на запущенных куртинах стояли керамиковые карлики, загаженные птицами. Гарин отомкнул стеклянную дверь, вошел, распахнул окна. Облокотился на подоконник и так стоял некоторое время, вдыхая утреннюю свежесть. Почти двадцать часов он провел в автомобиле, заканчивая дела с банками и заводами. Теперь все было в порядке перед двадцать восьмым числом.

  Он не помнил, сколько времени так простоял у окна. Потянулся, закурил сигару, включил динамо, осмотрел и настроил аппараты. Затем встал перед микрофоном и заговорил громко и раздельно:

  - Зоя, Зоя, Зоя, Зоя... Слушайте, слушайте, слушайте... Будет все так, как ты захочешь. Только умей хотеть. Ты мне нужна. Без тебя мое дело мертвое. На днях буду в Неаполе. Точно сообщу завтра. Не тревожься ни о чем. Все благоприятствует...

  Он помолчал, затянулся сигарой и снова начал: "Зоя, Зоя, Зоя..." Закрыл глаза. Мягко гудело динамо, и невидимые молнии срывались одна за другой с антенны.

  Проезжай сейчас артиллерийский обоз - Гарин наверное не расслышал бы шума. И он не слышал, как в конце лужайки покатились камни под откос. Затем в пяти шагах от павильона раздвинулись кусты, и в них на уровень человеческого глаза поднялся вороненый ствол кольта.

  Роллинг взял телефонную трубку:

  - Да.

  - Говорит Семенов. Только что перехвачено радио Гарина. Разрешите прочесть?..

  - Да.

  - "Будет все так, как ты хочешь, только умей хотеть", - начал читать Семенов, кое-как переводя с русского на французский. Роллинг слушал, не издавая ни звука.

  - Все?

  - Так точно, все.

  - Запишите, - стал диктовать Роллинг: - немедленно настроить отправную станцию на длину волны четыреста двадцать один. Завтра десятью минутами раньше того времени, когда вы перехватили сегодняшнюю телеграмму, начнете отправлять радио: "Зоя, Зоя, Зоя... Случилось неожиданное несчастье. Необходимо действовать. Если вам дорога жизнь вашего друга, высадитесь в пятницу в Неаполе, остановитесь в гостинице "Сплендид", ждите известий до полудня субботы". Это вы будете повторять непрерывно, слышите ли, непрерывно громким и убедительным голосом. Все.

  Роялинг позвонил.

  - Немедленно найти и привести ко мне Тыклинского, - сказал он вскочившему в кабинет секретарю. - Немедленно ступайте на аэродром. Арендуйте или купите - безразлично - закрытый пассажирский аэроплан. Наймите пилота и бортмеханика. К двадцать восьмому приготовьте все к отлету...

  Весь остальной день Вольф и Хлынов провели в К. Бродили по улицам, болтали о разных пустяках с местными жителями, выдавая себя за туристов. Когда городок затих, Вольф и Хлынов пошли в горы. К полуночи они уже поднимались по откосу в сад Штуфера. Было решено объявить себя заблудившимися туристами, если полиция обратит на них внимание. Если их задержат, - арест был безопасен: их алиби мог установить весь город. После выстрела из кустов, когда ясно было видно, как у Гарина брызнули осколки черепа, Вольф и Хлынов меньше чем через сорок минут были уже в городе.

  Они перелезли через низкую ограду, осторожно обогнули поляну за кустами и вышли к дому Штуфера. Остановились, переглянулись, ничего не понимая. В саду и в доме было спокойно и тихо. Несколько окон освещено. Большая дверь, ведущая прямо в сад, раскрыта. Мирный свет падал на каменные ступени, на карликов в густой траве. На крыльце, на верхней ступени, сидел толстый человек и тихо играл на флейте. Рядом с ним стояла оплетенная бутыль. Это был тот самый человек, который утром неожиданно появился на тропинке близ радиопавильона и, услышав выстрел, повернулся и шаткой рысью побежал к дому. Сейчас он благодушествовал, как будто ничего не случилось.

  - Пойдем, - прошептал Хлынов, - нужно узнать.

  Вольф проворчал:

  - Я не мог промахнуться.

  Они пошли к крыльцу. На полдороге Хлынов проговорил негромко:

  - Простите за беспокойство... Здесь нет собак?

  Штуфер опустил флейту, повернулся на ступеньке, вытянул шею, вглядываясь в две неясные фигуры.

  - Ну, нет, - протянул он, - собаки здесь злые.

  Хлынов объяснил:

  - Мы заблудились, хотели посетить развалины "Прикованного скелета"... Разрешите отдохнуть.

  Штуфер ответил неопределенным мычанием. Вольф и Хлынов поклонились, сели на нижние ступени, - оба настороженные, взволнованные. Штуфер поглядывал на них сверху.

  - Между прочим, - сказал он, - когда я был богат, в сад спускались цепные кобели. Я не любил нахалов и ночных посетителей. (Хлынов быстро пожал Вольфу руку, - молчите, мол.) Американцы меня разорили, и мой сад сделался проезжей дорогой для бездельников, хотя повсюду прибиты доски с предупреждением о тысяче марок штрафа. Но Германия перестала быть страной, где уважают закон и собственность. Я говорил человеку, арендовавшему у меня виллу: обнесите сад колючей проволокой и наймите сторожа. Он не послушался меня и сам виноват...

  Подняв камешек и бросив его в темноту, Вольф спросил:

  - Что-нибудь случилось неприятное у вас из-за этих посетителей?

  - Сказать "неприятное" - слишком сильно, но - смешное. Не далее, как сегодня утром. Во всяком случае, мои экономические интересы не затронуты, и я буду предаваться моим развлечениям.

  Он приложил флейту к губам и издал несколько пронзительных звуков.

  - В конце концов, какое мне дело, живет он здесь или пьянствует с девочками в Кельне? Он заплатил все до последнего пфеннига... Никто не смеет бросить ему упрека. Но, видите ли, он оказался нервным господином. За время войны можно было привыкнуть к револьверным выстрелам, черт возьми. Уложил все имущество, до свиданья, до свиданья... Что ж - скатертью дорога.

  - Он уехал совсем? - внезапно громко спросил Хлынов.

  Штуфер приподнялся, но снова сел. Видно было, как щека его, на которую падал свет из комнаты, расплылась, - маслянистая, ухмыляющаяся. Заколыхался толстый живот.

  - Так и есть, он меня предупредил: непременно об его отъезде будут у меня спрашивать двое джентльменов. Уехал, уехал, дорогие джентльмены. Не верите, пойдемте, покажу его комнаты. Если вы его друзья, - пожалуйста, убедитесь... Это ваше право, - за комнаты заплачено...

  Штуфер опять хотел встать, - ноги его никак не держали. Больше от, него ничего нельзя было добиться путного. Вольф и Хлынов вернулись в город. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Только на мосту, над черной водой, где отражался фонарь, Вольф вдруг остановился, стиснул кулаки:

  - Что за чертовщина! Я же видел, как у него разлетелся череп...

  Небольшой и плотный человек с полуседыми волосами, приглаженными на гладкий пробор, в голубых очках, прикрывающих больные глаза, стоял у изразцовой печи и, опустив голову, слушал Хлынова.

  Сначала Хлынов сидел на диване, затем пересел на подоконник, затем начал бегать по небольшой приемной комнате советского посольства.

  Он рассказывал о Гарине и Роллинге. Рассказ был точен и последователен, но Хлынов и сам чувствовал невероятность всех нагромоздившихся событий.

  - Предположим, мы с Вольфом ошибаемся... Прекрасно, - мы счастливы, если ошибаемся в выводах. Но все же пятьдесят процентов за то, что катастрофа будет. Нас должны интересовать только эти пятьдесят процентов. Вы, как посол, можете убедить, повлиять, раскрыть глаза... Все это ужасно серьезно. Аппарат существует. Шельга дотрагивался до него рукой. Действовать нужно немедленно, сию минуту. В вашем распоряжении не больше суток. Завтра в ночь все это должно разразиться. Вольф остался в К Он делает, что может, чтобы предупредить рабочих, профсоюзы, городское население, администрацию заводов. Разумеется, ну, разумеется, - никто не верит... Вот даже вы...

  Посол, не поднимая глаз, промолчал.

  - В редакции местной газеты над нами смеялись до слез... В лучшем случае нас считают сумасшедшими.

  Хлынов сжал голову, - нечесаные клочья волос торчали между грязными пальцами. Лицо его было осунувшееся, пыльное. Побелевшие глаза остановились, как перед видением ужаса. Посол осторожно, из-за края очков, взглянул на него:

  - Почему вы раньше не обратились ко мне?

  - У нас не было фактов... Предположения, выводы - все на грани фантастики, безумия... Мне и сейчас минутами сдается, - проснусь - и вздохну облегченно... Но уверяю вас - я в здравом уме. Восемь суток мы с Вольфом не раздевались, не ложились спать.

  После молчания посол сказал серьезно:

  - Я уверен, что вы не мистификатор, товарищ Хлынов. Скорее всего вы поддались навязчивой идее, - он быстро поднял руку, останавливая отчаянное движение Хлынова, - но для меня убедительно прозвучали ваши пятьдесят процентов. Я поеду и сделаю все, что в моих силах...

  Двадцать восьмого с утра на городской площади в К. собирались кучками обыватели и, одни с недоумением, другие с некоторым страхом, обсуждали странные прокламации, прилепленные жеваным хлебом к стенам домов на перекрестках.

  "Ни власть, ни заводская администрация, ни рабочие союзы, - никто не пожелал внять нашему отчаянному призыву. Сегодня, - мы в этом уверены, - заводам, городу, всему населению грозит гибель. Мы старались предотвратить ее, но негодяи, подкупленные американскими банкирами, оказались неуловимы. Спасайтесь, бегите из города на равнину. Верьте нам во имя вашей жизни, во имя ваших детей, во имя бога".

  Полиция догадывалась, кто писал прокламации, и разыскивала Вольфа. Но он исчез. К середине дня городские власти выпустили афиши, предупреждения - ни в каком случае не покидать города и не устраиватать паники, так как, видимо, шайка мошенников намерена похозяйничать этой ночью в покинутых домах.

  "Граждане, вас дурачат. Обратитесь к здравому смыслу. Мошенники сегодня же будут обнаружены, схвачены, и с ними поступят по закону"

  Власти попали в точку, пугающая тайна оказалась простой, как репа. Обыватели сразу успокоились и уже посмеивались: "А ловко было придумано, - похозяйничали бы эти ловкачи по магазинам, по квартирам, - хаха. А мы-то, дураки, всю бы ночь тряслись от страха на равнине".

  Настал вечер, такой же, как тысячи вечеров, озаривший городские окна закатным светом. Успокоились птицы по деревьям. На реке, на сырых берегах, заквакали лягушки. Часы на кирпичной кирке проиграли "Вахт ам Рейн", на страх паршивым французам, и прозвонили восемь. Из окон кабачков мирно струился свет, завсегдатаи не спеша мочили усы в пивной пене. Успокоился и хозяин загородного ресторана "К прикованному скелету", - походил по пустой террасе, проклял правительство, социалистов и евреев, приказал закрыть ставни и поехал на велосипеде в город к любовнице.

  В этот час по западному склону холмов, по малопроезжей дороге, почти бесшумно и без огней, промчался автомобиль. Заря уже погасла, звезды были еще не яркие, за горами разливалось холодноватое сияние, - всходила луна. На равнине кое-где желтели огоньки. И только в стороне заводов не утихала жизнь.

  Над обрывом, там, где кончались развалины замка, сидели Вольф и Хлынов. Они еще раз облазили все закоулки, поднялись на квадратную башню, - нигде ни малейшего намека на приготовления Гарина. Одно время им показалось, что вдалеке промчался автомобиль. Они прислушивались, вглядывались. Вечер был тих, пахло древним покоем земли. Иногда движения воздушных струй доносили снизу сырость цветов.

  - Смотрел по карте, - сказал Хлынов, - если мы спустимся в западном направлении, то пересечем железную дорогу на полустанке, где останавливается почтовый, в пять тридцать. Не думаю, чтобы там тоже дежурила полиция.

  Вольф ответил:

  - Смешно и глупо все это кончилось. Человек еще слишком недавно поднялся с четверенек на задние конечности, слишком еще тяготеют над ним миллионы веков непросветленного зверства. Страшная вещь - человеческая масса, не руководимая большой идеей. Людей нельзя оставлять без вожаков. Их тянет стать на четвереньки.

  - Ну что это уж вы так, Вольф?..

  - Я устал. - Вольф сидел на куче камней, подперев кулаками крепкий подбородок. - Разве хоть на секунду вам приходило в голову, что двадцать восьмого нас будут ловить, как мошенников и грабителей? Если бы вы видели, как эти представители власти переглядывались, когда я распинался перед ними... Ах, какой же я дурак! И они правы, - вот в чем дело. Они никогда не узнают, что им грозило...

  - Если бы не ваш выстрел, Вольф...

  - Черт! Если бы я не промахнулся... Я готов десять лет просидеть в каторжной тюрьме, только бы доказать этим идиотам...

  Голос Вольфа теперь гулко отдавался в развалинах. В тридцати шагах от разговаривающих, - совершенно так же, как охотник крадется под глухариное токанье, - в тени полуобвалившейся стены пробирался Гарин. Ему были ясно видны очертания двух людей над обрывом, слышно каждое слово. Открытое место между концом стены и башней он прополз. В том месте, где к подножью башни примыкала сводчатая пещера "Прикованного скелета", лежал осколок колонны из песчаника. Гарин скрылся за ним. Раздался хруст камня и скрип заржавленного железа. Вольф вскочил:

  - Вы слышали?

  Хлынов глядел на кучу камней, где под землей исчез Гарин. Они побежали туда. Обошли кругом башни.

  - Здесь водятся лисы, - сказал Вольф.

  - Нет, скорее всего это крикнула ночная птица.

  - Нужно уходить. Мы с вами начинаем галлюцинировать...

  Когда они подошли к обрывистой тропинке, уводящей из развалин на горную дорогу, раздался второй шум, - будто что-то упало и покатилось. Вольф весь затрясся. Они долго слушали, не дыша. Сама тишина, казалось, звенела в ушах. "Сплю-сплю, сплю-сплю" - кротко и нежно то там, то вот - совсем низко - покрикивал, летая, невидимый козодой.

  - Идем.

  - Да, глупо.

  На этот раз они решительно и не оборачиваясь зашагали вниз. Это спасло одному из них жизнь.

&nb