Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина

нов.

  - Какой черт я взял... Когда в гостинице началась пальба и резня, Роллинг сидел, как крыса, в автомобиле, - ощетинился двумя кольтами. Со мною оружия не было. Я влез на балкон и видел, как Гарин расправился с бандитами... Сообщил об этом Роллингу... Он струсил, зашипел, наотрез отказался выходить из машины... Потом он пытался стрелять в Зою Монроз. Но мы с Гариным свернули ему руки... Долго возиться было некогда, я вскочил за руль - и ходу...

  - Когда вы были уже на полянке и они совещались около дуба, неужели вы не поняли?..

  - Понял, что мое дело - ящик. А что было делать? Бежать? Ну, знаете, я все-таки спортсмен... К тому же у меня и план был весь разработан... В кармане фальшивый паспорт для Гарина, с десятью визами... Аппарат его, - рукой взять, - в автомобиле... При таких обстоятельствах мог я о шкуре своей очень-то думать?..

  - Ну, хорошо... Они сговорились...

  - Роллинг подписал какую-то бумажку там, под деревом, - я хорошо видел. После этого - слышу - он сказал насчет четвертого свидетеля, то есть меня. Я вполголоса говорю Зое: "Слушайте-ка, давеча мы проехали мимо полисмена, он заметил номер машины. Если меня сейчас убьют, к утру вы все трое будете в стальных наручниках". Знаете, что она мне ответила? Вот женщина!.. Через плечо, не глядя:

  "Хорошо, я приму это к сведению". А до чего красива!.. Бесовка! Ну, ладно. Гарин и Роллинг вернулись к машине. Я - как ни в чем не бывало... Первая села Зоя. Высунулась и что-то проговорила по-английски. Гарин - мне:

  "Товарищ Шельга, теперь - валяйте: полный ход по шоссе на запад". Я присел перед радиатором... Вот где моя ошибка. У них только и была эта одна минута...

  - Когда машина на ходу, они бы со мной ничего не сделали, побоялись... Хорошо, - завожу машину... Вдруг, в темя, в мозг - будто дом на голову рухнул, хряснули кости, ударило, обожгло светом, опрокинуло навзничь... Видел только - мелькнула перекошенная морда Роллинга. Сукин сын! Четыре пули в меня запустил... Потом, я открываю глаза, вот эта комната.

  Шельга утомился, рассказывая. Долго молчали. Хлынов спросил:

  - Где может быть сейчас Роллинг?

  - Как где? Конечно, в Париже. Ворочает прессой. У него сейчас большое наступление на химическом фронте. Деньги лопатой загребает. В том-то все и дело, что я с минуты на минуту жду пулю в окно или яд в соуснике. Он меня все-таки пришьет, конечно...

  - Что же вы молчите?.. Немедленно нужно дать знать шефу полиции.

  - Товарищ дорогой, вы с ума сошли! Я и жив-то до сих пор только потому, что молчу.

  - Итак, Шельга, вы своими глазами видели действие аппарата?

  - Видел и теперь знаю: пушки, газы, аэропланы - все это детская забава. Вы не забывайте, тут не один Гарин... Гарин и Роллинг. Смертоносная машина и миллиарды. Всего можно ждать.

  Хлынов поднял штору и долго стоял у окна, глядя на изумрудную зелень, на старого садовника, с трудом перетаскивающего металлические суставчатые трубы в теневую сторону сада, на черных дроздов, - они деловито и озабоченно бегали под кустами вербены, вытаскивали из чернозема дождевых червяков. Небо, синее и прелестное, вечным покоем расстилалось над садом.

  - А то предоставить их самим себе, пусть развернутся во всем великолепии - Роллинг и Гарин, и конец будет ближе, - проговорил Хлынов. - Этот мир погибнет неминуемо... Здесь одни дрозды живут разумно. - Хлынов отвернулся от окна. - Человек каменного века был значительнее, несомненно... Бесплатно, только из внутренней потребности, разрисовывал пещеры, думал, сидя у огня, о мамонтах, о грозах, о странном вращении жизни и смерти и о самом себе. Черт знает, как это было почтенно!.. Мозг еще маленький, череп толстый, но духовная энергия молниями лучилась из его головы... А эти, нынешние, на кой черт им летательные машины? Посадить бы какого-нибудь франта с бульвара в пещеру напротив палеолитического человека. Тот бы, волосатый дядя, его спросил: "Рассказывай, сын больной суки, до чего ты додумался за эти сто тысяч лет?.. - "Ах, ах, - завертелся бы франт, - я, знаете ли, не столько думаю, сколько наслаждаюсь плодами цивилизации, господин пращур... Если бы не опасность революций со стороны черни, то наш мир был бы поистине прекрасен. Женщины, рестораны, немножко волнения за картами в казино, немножко спорта... Но, вот беда, - эти постоянные кризисы и революции - это становится утомительным..." - "Ух ты, - сказал бы на это пращур, впиваясь в франта горящими глазами, - а мне вот нравится Ду-у-у-умать, я вот сижу и уважаю мой гениальный мозг... Мне бы хотелось проткнуть им вселенную..." Хлынов замолчал. Усмехаясь, всматривался в сумрак палеолитической пещеры. Тряхнул головой:

  - Чего добиваются Гарин и Роллинг? Щекотки. Пусть они ее называют властью над миром. Все же это не больше, чем щекотка. В прошлую войну погибло тридцать миллионов. Они постараются убить триста. Духовная энергия в глубочайшем обмороке. Профессор Рейхер обедает только по воскресеньям. В остальные дни он кушает два бутерброда с повидлом и с маргарином - на завтрак и отварной картофель с солью - к обеду. Такова плата за мозговой труд... И так будет, покуда мы не взорвем всю эту ихнюю "цивилизацию", Гарина посадим в сумасшедший дом, а Роллинга отправим завхозом куда-нибудь на остров Врангеля... Вы правы, нужно бороться... Что же, - я готов. Аппаратом Гарина должен владеть СССР...

  - Аппарат будет у нас, - закрыв глаза, проговорил Шельга.

  - С какого конца приступить к делу?

  - С разведки, как полагается.

  - В каком направлении?

  - Гарин сейчас, по всей вероятности, бешеным ходом строит аппараты. В Вилль Давре у него была только модель. Если он успеет построить боевой аппарат, - тогда его взять будет очень трудно. Первое, - нужно узнать, где он строит аппараты.

  - Понадобятся деньги.

  - Поезжайте сегодня же на улицу Гренелль, переговорите с нашим послом, я его кое о чем уже осведомил. Деньги будут. Теперь второе, - нужно разыскать Зою Монроз. Это очень важно. Это баба умная, жестокая, с большой фантазией. Она Гарина и Роллинга связала насмерть. В ней вся пружина их махинации.

  - Простите, бороться с женщинами отказываюсь.

  - Алексей Семенович, она посильнее нас с вами... Она еще много крови прольет.

  Зоя вышла из круглой и низкой ванны, подставила спину, - горничная накинула на нее мохнатый халат. Зоя, вся еще покрытая пузырьками морской воды, села на мраморную скамью.

  Сквозь иллюминаторы скользили текучие отблески солнца, зеленоватый свет играл на мраморных стенах, ванная комната слегка покачивалась. Горничная осторожно вытирала, как драгоценность, ноги Зои, натянула чулки и белые туфли.

  - Белье, мадам.

  Зоя лениво поднялась, на нее надели почти не существующее белье. Она глядела мимо зеркала, заломив брови. Ее одели в белую юбку и белый, морского покроя, пиджачок с золотыми пуговицами, - как это и полагалось для владелицы трехсоттонной яхты в Средиземном море.

  - Грим, мадам?

  - Вы с ума сошли, - ответила Зоя, медленно взглянула на горничную и пошла наверх, на палубу, где с теневой стороны на низком камышовом столике был накрыт завтрак.

  Зоя села у стола. Разломила кусочек хлеба и загляделась. Белый узкий корпус моторной яхты скользил по зеркальной воде, - море было ясно-голубое, немного темнее безоблачного неба. Пахло свежестью чисто вымытой палубы. Подувал теплый ветерок, лаская ноги под платьем.

  На слегка выгнутой, из узких досок, точно замшевой палубе стояли у бортов плетеные кресла, посредине лежал серебристый анатолийский ковер с разбросанными парчовыми подушками. От капитанского мостика до кормы натянут тент из синего шелка с бахромой и кистями.

  Зоя вздохнула и начала завтракать. Мягко ступая, улыбаясь, подошел капитан Янсен, норвежец, - выбритый, румяный, похожий на взрослого ребенка. Неторопливо приложил два пальца к фуражке, надвинутой глубоко на одно ухо.

  - С добрым утром, мадам Ламоль. (Зоя плавала под этим именем и под французским флагом.)

  Капитан был весь белоснежный, выглаженный, - косолапо, по-морски, изящный. Зоя оглянула его от золотых дубовых листьев на козырьке фуражки до белых туфель с веревочными подошвами. Осталась удовлетворена.

  - Доброе утро, Янсен.

  - Имею честь доложить, курс - норд-вест-вест, широта и долгота (такие-то), на горизонте курится Везувий. Неаполь покажется меньше чем через час.

  - Садитесь, Янсен.

  Движением руки она пригласила его принять участие в завтраке. Янсен сел на заскрипевшую под сильным его телом камышовую банкетку. От завтрака отказался, - он уже ел в девять утра. Из вежливости взял чашечку кофе.

  Зоя рассматривала его загорелое лицо со светлыми ресницами, - оно понемногу залилось краской. Не отхлебнув, он поставил чашечку на скатерть.

  - Нужно переменить пресную воду и взять бензин для моторов, - сказал он, не поднимая глаз.

  - Как, заходить в Неаполь? Какая тоска! Мы встанем на внешнем рейде, если вам так уже нужны вода и бензин.

  - Есть встать на внешнем рейде, - тихо проговорил капитан.

  - Янсен, ваши предки были морскими пиратами?

  - Да, мадам.

  - Как это было интересно? Приключения, опасности, отчаянные кутежи, похищение красивых женщин... Вам жалко, что вы не морской пират?

  Янсен молчал. Рыжие ресницы его моргали. По лбу пошли складки.

  - Ну?

  - Я получил хорошее воспитание, мадам.

  - Верю.

  - Разве что-нибудь во мне дает повод думать, что я способен на противозаконные и нелояльные поступки?

  - фу, - сказала Зоя, - такой сильный, смелый, отличный человек, потомок пиратов - и все это, чтобы возить вздорную бабу по теплой скучной луже. Фу!

  - Но, мадам...

  - Устройте какую-нибудь глупость, Янсен. Мне скучно...

  - Есть устроить глупость.

  - Когда будет страшная буря, посадите яхту на камень.

  - Есть посадить яхту на камни...

  - Вы серьезно это намерены сделать?

  - Если вы приказываете...

  Он взглянул на Зою. В глазах его были обида и сдерживаемое восхищение. Зоя потянулась и положила руку ему на белый рукав:

  - Я не шучу с вами, Янсен. Я знаю вас всего три недели, но мне кажется, что вы из тех, кто может быть предан (у него сжались челюсти). Мне кажется, вы способны на поступки, выходящие из пределов лояльности, если, если...

  В это время на лакированной, сверкающей бронзою лестнице с капитанского мостика показались сбегающие ноги. Янсен сказал поспешно:

  - Время, мадам...

  Вниз сошел помощник капитана. Отдал честь:

  - Мадам Ламоль, без трех минут двенадцать, сейчас будут вызывать по радио...

  Ветер парусил белую юбку. Зоя поднялась на верхнюю палубу к рубке радиотелеграфа. Прищурясь, вдохнула соленый воздух. Сверху, с капитанского мостика, необъятным казался солнечный свет, падающий на стеклянно-рябое море.

  Зоя глядела и загляделась, взявшись за перила. Узкий корпус яхты с приподнятым бушпритом летел среди ветерков в этом водянистом свете.

  Сердце билось от счастья. Казалось, оторви руки от перил, и полетишь. Чудесное создание - человек. Какими числами измерить неожиданности его превращений? Злые излучения воли, текучий яд вожделений, душа, казалось, разбитая в осколки, - все мучительное темное прошлое Зои отодвинулось, растворилось в этом солнечном свете...

  "Я молода, молода, - так казалось ей на палубе корабля, с поднятым к солнцу бушпритом, - я красива, я добра".

  Ветер ласкал шею, лицо. Зоя восторженно желала счастья себе. Все еще не в силах оторваться от света, неба, моря, она повернула холодную ручку дверцы, вошла в хрустальную будку, где с солнечной стороны были задернуты шторки. Взяла слуховые трубки. Положила локти на стол, прикрыла глаза пальцами, - сердцу все еще было горячо. Зоя сказала помощнику капитана:

  - Идите.

  Он вышел, покосившись на мадам Ламоль. Мало того, что она была чертовски красива, стройна, тонка, "шикарна", - от нее неизъяснимое волнение.

  Двойные удары хронометра, как склянки, прозвонили двенадцать. Зоя улыбнулась, - прошло всего три минуты с тех пор, как она поднялась с кресла под тентом.

  "Нужно научиться чувствовать, раздвигать каждую минуту в вечность, - подумалось ей, - знать: впереди миллионы минут, миллионы вечностей".

  Она положила пальцы на рычажок и, пододвинув его влево, настроила аппарат на волну сто тридцать семь с половиной метров. Тогда из черной пустоты трубки раздался медленный и жесткий голос Роллинга:

  - ...Мадам Ламоль, мадам Ламоль, мадам Ламоль... Слушайте, слушайте, слушайте...

  - Да слушаю я, успокойся, - прошептала Зоя.

  - ...Все ли у вас благополучно? Не терпите ли бедствия? В чем-либо недостатка? Сегодня в тот же час, как обычно, буду счастлив слышать ваш голос... Волну посылайте той же длины, как обычно... Мадам Ламоль, не удаляйтесь слишком далеко от десяти градусов восточной долготы, сорока градусов северной широты. Не исключена возможность скорой встречи. У нас все в порядке. Дела блестящи. Тот, кому нужно молчать, молчит. Будьте спокойны, счастливы, - безоблачный путь.

  Зоя сняла наушные трубки. Морщина прорезала ее лоб. Глядя на стрелку хронометра, она проговорила сквозь зубы: "Надоело!" Эти ежедневные радиопризнания в любви ужасно сердили ее. Роллинг не может, не хочет оставить ее в покое... Пойдет на какое угодно преступление в конце концов, только бы позволила ему каждый день хрипеть в микрофон: "... Будьте спокойны, счастливы, - безоблачный путь".

  После убийств в Билль Давре и Фонтенебло и затем бешеной езды с Гариным по залитым лунным светом пустынным шоссейным дорогам в Гавр Зоя и Роллинг больше не встречались. Он стрелял в нее в ту ночь, пытался оскорбить и затих. Кажется, он даже молча плакал тогда, согнувшись в автомобиле.

  В Гавре она села на его яхту "Аризона" и на рассвете вышла в Бискайский залив. В Лиссабоне Зоя получила документы и бумаги на имя мадам Ламоль - она становилась владелицей одной их самых роскошных на Западе яхт. Из Лиссабона пошли в Средиземное море, и там "Аризона" крейсировала у берегов Италии, держась десяти градусов восточной долготы, сорока градусов северной широты.

  Немедленно была установлена связь между яхтой и частной радиостанцией Роллинга в Медоне под Парижем. Капитан Янсен докладывал Роллингу обо всех подробностях путешествия. Роллинг ежедневно вызывал Зою. Она каждый вечер докладывала ему о своих "настроениях". В этом однообразии прошло дней десять, и вот аппараты "Аризоны", щупавшие пространство, приняли короткие волны на непонятном языке. Дали знать Зое, и она услыхала голос, от которого остановилось сердце.

  - ...Зоя, Зоя, Зоя, Зоя...

  Точно огромная муха о стекло, звенел в наушниках голос Гарина. Он повторял ее имя и затем через некоторые промежутки:

  - ...Отвечай от часа до трех ночи...

  И опять:

  - ...Зоя, Зоя, Зоя... Будь осторожна, будь осторожна...

  В ту же ночь над темным морем, над спящей Европой, над древними пепелищами Малой Азии, над равнинами Африки, покрытыми иглами и пылью высохших растений, летели волны женского голоса:

  - ...Тому, кто велел отвечать от часа до трех...

  Этот вызов Зоя повторяла много раз. Затем говорила:

  - ...Хочу тебя видеть. Пусть это неразумно. Назначь любой из итальянских портов... По имени меня не вызывай, узнаю тебя по голосу...

  В ту же ночь, в ту самую минуту, когда Зоя упрямо повторяла вызов, надеясь, что Гарин где-то, - в Европе, Азии, Африке, - нащупает волны электромагнитов "Аризоны", за две тысячи километров, в Париже, на ночном столике у двухспальной кровати, где одиноко, уткнув нос в одеяло, спал Роллинг, затрещал телефонный звонок.

  Роллинг, подскочив, схватил трубку. Голос Семенова поспешно проговорил:

  - Роллинг. Она разговаривает.

  - С кем?

  - Плохо слышно, по имени не называет.

  - Хорошо, продолжайте слушать. Отчет завтра.

  Роллинг положил трубку, снова лег, но сон уже отошел от него.

  Задача была нелегка: среди несущихся ураганом над Европой фокстротов, рекламных воплей, церковных хоралов, отчетов о международной политике, опер, симфоний, биржевых бюллетеней, шуточек знаменитых юмористов - уловить слабый голос Зои.

  День и ночь для этого в Медоне сидел Семенов. Ему удалось перехватить несколько фраз, сказанных голосом Зои. Но и этого было достаточно, чтобы разжечь ревнивое воображение Роллинга.

  Роллинг чувствовал себя отвратительно после ночи в Фонтенебло. Шельга остался жив, - висел над головой страшной угрозой. С Гариным, которого Роллинг с наслаждением повесил бы на сучке, как негра, был подписан договор. Быть может, Роллинг и заупрямился бы тогда, - лучше смерть, эшафот, чем союз, - но волю его сокрушала Зоя. Договариваясь с Гариным, он выигрывал время, и, быть может, сумасшедшая женщина опомнится, раскается, вернется... Роллинг действительно плакал в автомобиле, зажмурясь, молча... Это было черт знает что... Из-за распутной, продажной бабы... Но слезы были солоны и мучительны... Одним из условий договора он поставил длительное путешествие Зои на яхте. (Это было необходимо, чтобы замести следы.) Он надеялся убедить, усовестить, увлечь ее ежедневными беседами по радио. Эта надежда была, пожалуй, глупее слез в автомобиле.

  По условию с Гариным Роллинг немедленно начинал "всеобщее наступление на химическом фронте". В тот день, когда Зоя села в Гавре на "Аризону", Роллинг поездом вернулся в Париж. Он известил полицию о том, что был в Гавре и на обратном пути, ночью, подвергся нападению бандитов (трое, с лицами, обвязанными платками). Они отобрали у него деньги и автомобиль. (Гарин в это время, - как было условленно, - пересек с запада на восток Францию, проскочил границу в Люксембурге и в первом попавшемся канале утопил автомобиль Роллинга.)

  "Наступление на химическом фронте" началось. Парижские газеты начали грандиозный переполох. "Загадочная трагедия в Вилль Давре", "Таинственное нападение на русского в парке Фонтенебло", "Наглое ограбление химического короля", "Американские миллиарды в Европе", "Гибель национальной германской индустрии", "Роллинг или Москва" - все это умно и ловко было запутано в один клубок, который, разумеется, застрял в горле у обывателя - держателя ценностей. Биржа тряслась до основания. Между серых колонн ее, у черных досок, где истерические руки писали, стирали, писали меловые цифры падающих бумаг, мотались, орали обезумевшие люди с глазами, готовыми лопнуть, с губами в коричневой пене.

  Но это гибла плотва, - все это были шуточки. Крупные промышленники и банки, стиснув зубы, держались за пакеты акций. Их нелегко было повалить даже рогами Роллинга. Для этой наиболее серьезной операции и подготовлялся удар со стороны Гарина.

  Гарин "бешеным ходом", как верно угадал Шельга, строил в Германии аппарат по своей модели. Он разъезжал из города в город, заказывая заводам различные части. Для сношения с Парижем пользовался отделом частных объявлений в кельнской газете. Роллинг, в свою очередь, помещал в одной из бульварных парижских газет две-три строчки: "Все внимание сосредоточьте на анилине... ", "Дорог каждый день, не жалейте денег..." и так далее.

  Гарин отвечал: "Окончу скорее, чем предполагал... ", "Место найдено... ", "Приступаю... ", "Непредвиденная задержка..."

  Роллинг: "Тревожусь, назначьте день..." Гарин ответил: "Отсчитайте тридцать пять со дня подписания договора..."

  Приблизительно с этим его сообщением совпала ночная телефонограмма Роллингу от Семенова. Роллинг пришел в ярость, - его водили за нос. Тайные сношения с "Аризоной", помимо всего, были опасны. Но Роллинг не выдал себя ни словом, когда на следующий день говорил с мадам Ламоль.

  Теперь, в часы бессонниц, Роллинг стал "продумывать" заново свою "партию" со смертельным врагом. Он нашел ошибки. Гарин оказывался не так уже хорошо защищен. Ошибкой его было согласие на путешествие Зои, - конец партии для него предрешен. Мат будет сказан на борту "Аризоны".

  Но на борту "Аризоны" происходило не совсем то, о чем думал Роллинг. Он помнил Зою умной, спокойнорасчетливой, холодной, преданной. Он знал, с какой брезгливостью она относилась к женским слабостям. Он не мог допустить, чтобы долго могло длиться ее увлечение этим нищим бродягой, бандитом Гариным. Хорошая прогулка по Средиземному морю должна прояснить ее ум.

  Зоя действительно была как в бреду, когда в Гавре села на яхту. Несколько дней одиночества среди океана успокоили ее. Она пробуждалась, жила и засыпала среди синего света, блеска воды, под спокойный, как вечность, шум волн. Содрогаясь от омерзения, она вспоминала грязную комнату и оскалившийся, стеклянноглазый труп Ленуара, закипевшую дымную полосу поперек груди Утиного Носа, сырую поляну в Фонтенебло и неожиданные выстрелы Роллинга, точно он убивал бешеную собаку...

  Но все же ум ее не прояснялся, как надеялся Роллинг. Наяву и во сне чудились какие-то дивные острова, мраморные дворцы, уходящие лестницами в океан... Толпы красивых людей, музыка, вьющиеся флаги... И она - повелительница этого фантастического мира...

  Сны и видения в кресле под синим тентом были продолжением разговора с Гариным в Вилль Давре (за час до убийства). Один на свете человек, Гарин, понял бы ее сейчас. Но с ним были связаны и стеклянные глаза Ленуара, и разинутый страшный рот Гастона Утиный Нос.

  Вот почему у Зои остановилось сердце, когда неожиданно в трубку радио забормотал голос Гарина... С тех пор она ежедневно звала его, умоляла, грозила. Она хотела видеть его и боялась. Он чудился ей черным пятном в лазурной чистоте моря и неба... Ей нужно было рассказать ему о снах наяву. Спросить, где же его Оливиновый пояс? Зоя металась по яхте, лишая капитана Янсена и его помощника присутствия духа.

  Гарин отвечал:

  "... Жди. Будет все, что ты захочешь. Только умей хотеть. Желай, сходи с ума - это хорошо. Ты мне нужна такой. Без тебя мое дело мертвое".

  Таково было его последнее радио, точно так же перехваченное Роллингом. Сегодня Зоя ждала ответа на запрос, - в какой точно день его нужно ждать на яхте? Она вышла на палубу и облокотилась о перила. Яхта едва двигалась. Ветер затих. На востоке поднимались испарения еще невидимой земли, и стоял пепельный столб дыма над Везувием.

  На мостике капитан Янсен опустил руку с биноклем, и Зоя чувствовала, что он, как зачарованный, смотрит на нее. Да и как было ему не смотреть, когда все чудеса неба и воды были сотворены только затем, чтобы ими любовалась мадам Ламоль, - у перил над молочнолазурной бездной.

  Невероятным, смешным казалось время, когда за дюжину шелковых чулок, за платье от большого дома, просто за тысячу франков Зоя позволяла слюнявить себя молодчикам с коротенькими пальцами и сизыми щеками... Фу!.. Париж, кабаки, глупые девки, гнусные мужчины, уличная вонь, деньги, деньги, деньги, - какое убожество... Возня в зловонной яме!..

  Гарин сказал в ту ночь: "Захотите - и будете наместницей бога или черта, что вам больше по вкусу. Вам захочется уничтожать людей, - иногда в этом бывает потребность, - ваша власть надо всем человечеством... Такая женщина, как вы, найдет применение сокровищам Оливинового пояса..."

  Зоя думала:

  "Римские императоры обожествляли себя. Наверно, им это доставляло удовольствие. В наше время это тоже не плохое развлечение. На что-нибудь должны пригодиться людишки. Воплощение бога, живая богиня среди фантастического великолепия... Отчего же, - пресса могла бы подготовить мое обожествление легко и быстро. Миром правит сказочно прекрасная женщина. Это имело бы несомненный успех. Построить где-нибудь на островах великолепный город для избранных юношей, предполагаемых любовников богини. Появляться, как богиня, среди этих голодных мальчишек, - недурные эмоции".

  Зоя пожала плечиком и снова посмотрела на капитана:

  - Подите сюда, Янсен.

  Он подошел, мягко и широко ступая по горячей палубе.

  - Янсен, вы не думаете, что я сумасшедшая?

  - Я не думаю этого, мадам Ламоль, и не подумаю, что бы вы мне ни приказали.

  - Благодарю. Я вас назначаю командором ордена божественной Зои.

  Янсен моргнул светлыми ресницами. Затем взял под козырек. Опустил руку и еще раз моргнул. Зоя засмеялась, и его губы поползли в улыбку.

  - Янсен, есть возможность осуществить самые несбыточные желания... Все, что может придумать женщина в такой знойный полдень... Но нужно будет бороться...

  - Есть бороться, - коротко ответил Янсен.

  - Сколько узлов делает "Аризона"?

  - До сорока.

  - Какие суда могут нагнать ее в открытом море?

  - Очень немногие...

  - Быть может, нам придется выдержать длительную погоню.

  - Прикажете взять полный запас жидкого топлива?

  - Да. Консервов, пресной воды, шампанского... Капитан Янсен, мы идем на очень опасное предприятие.

  - Есть идти на опасное предприятие.

  - Но, слышите, я уверена в победе...

  Склянки пробили половину первого... Зоя вошла в радиотелефонную рубку. Села к аппарату. Она потрогала рычажок радиоприемника. Откуда-то поймались несколько тактов фокстрота.

  Сдвинув брови, она глядела на хронометр. Гарин молчал. Она снова стала двигать рычажок, сдерживая дрожь пальцев.

  ...Незнакомый, медленный голос по-русски проговорил в самое ухо:

  "...Если вам дорога жизнь... в пятницу высадитесь в Неаполе... в гостинице "Сплендид" ждите известий до полудня субботы".

  Это был конец какой-то фразы, отправленной на длине волны четыреста двадцать один, то есть станции, которой все это время пользовался Гарин.

  Третью ночь подряд в комнате, где лежал Шельга, забывали закрывать ставни. Каждый раз он напоминал об этом сестре-кармелитке. Он внимательно смотрел за тем, чтобы задвижка, соединяющая половинки створчатых ставен, была защелкнута как следует.

  За эти три недели Шельга настолько поправился, что вставал с койки и пересаживался к окну, поближе к пышнолистным ветвям платана, к черным дроздам и радугам над водяной пылью среди газона.

  Отсюда был виден весь больничный садик, обнесенный каменной глухой стеной. В восемнадцатом веке это место принадлежало монастырю, уничтоженному революцией. Монахи не любят любопытных глаз. Стена была высока, и по всему гребню ее поблескивали осколки битого стекла.

  Перелезть через стену можно было, лишь подставив с той стороны лестницу. Улички, граничившие с больницей, были тихие и пустынные, все же фонари там горели настолько ярко и так часто слышались в тишине за стеной шаги полицейских, что вопрос о лестнице отпадал.

  Разумеется, не будь битого стекла на стене, ловкий человек перемахнул бы и без лестницы. Каждое утро Шельга из-за шторы осматривал всю стену до последнего камешка. Опасность грозила только с этой стороны. Человек, посланный Роллингом, вряд ли рискнул бы появиться изнутри гостиницы. Но что убийца так или иначе появится, Шельга не сомневался.

  Он ждал теперь осмотра врача, чтобы выписаться. Об этом было известно. Врач приезжал обычно пять раз в неделю. На этот раз оказалось, что врач заболел. Шельге заявили, что без осмотра старшего врача его не выпишут. Протестовать он даже и не пытался. Он дал знать в советское посольство, чтобы оттуда ему доставляли еду. Больничный суп он выливал в раковину, хлеб бросал дроздам.

  Шельга знал, что Роллинг должен избавиться от единственного свидетеля. Шельга теперь почти не спал, - так велико было возбуждение. Сестра-кармелитка приносила ему газеты, - весь день он работал ножницами и изучал вырезки. Хлынову он запретил приходить в больницу. (Вольф был в Германии, на Рейне, где собирал сведения о борьбе Роллинга с Германской анилиновой компанией.)

  Утром, подойдя, как обычно, к окну, Шельга оглядел сад и сейчас же отступил за занавес. Ему стало даже весело. Наконец-то! В саду, с северной стороны, полускрытая липой, к стене была прислонена лестница садовника, верхний конец ее торчал на пол-аршина над осколками стекла.

  Шельга сказал:

  - Ловко, сволочи!

  Оставалось только ждать. Все было уже обдумано. Правая рука его, хотя и свободная от бинтов, была еще слаба. Левая - в лубках и в гипсе, - сестра крепко прибинтовала ее к груди. Рука с гипсом весила не меньше пятнадцати фунтов. Это было единственное оружие, которым он мог защищаться.

  На четвертую ночь сестра опять забыла закрыть ставни. Шельга на это раз не протестовал и с девяти часов притворился спящим. Он слышал, как хлопали в обоих этажах ставни. Его окно опять осталось открытым настежь. Когда погас свет, он соскочил с койки и правой слабой рукой и зубами стал распутывать повязку, державшую левую руку.

  Он останавливался, не дыша вслушивался. Наконец рука повисла свободно. Он мог разогнуть ее до половины. Выглянул в сад, освещенный уличным фонарем, - лестница стояла на прежнем месте за липой. Он скатал одеяло, сунул под простыню, в полутьме казалось, что на койке лежит человек.

  За окном было тихо, только падали капли. Лиловатое зарево трепетало в тучах, над Парижем. Сюда не долетали шумы с бульваров. Неподвижно висела черная ветвь платана.

  Где-то заворчал автомобиль. Шельга насторожился, - казалось, он слышит, как бьется сердце у птицы, спящей на платановой ветке. Прошло, должно быть, много времени. В саду началось поскрипывание и шуршание, точно деревом терли по известке.

  Шельга отступил к стене за штору. Опустил гипсовую руку. "Кто? Нет, кто? - подумал он. - Неужели сам Роллинг?"

  Зашелестели листья, - встревожился дрозд. Шельга глядел на тускло освещенный из окна паркет, где должна появиться тень человека.

  "Стрелять не будет, - подумал он, - надо ждать какой-нибудь дряни, вроде фосгена..." На паркете стала подниматься тень головы в глубоко надвинутой шляпе. Шельга стал отводить руку, чтобы сильнее был удар. Тень выдвинулась по плечи, подняла растопыренные пальцы.

  - Шельга, товарищ Шельга, - прошептала тень порусски, - это я, не бойтесь...

  Шельга ожидал всего, но только не этих слов, не этого голоса. Невольно он вскрикнул. Выдал себя, и тот человек тотчас одним прыжком перескочил через подоконник. Протянул для защиты обе руки. Это был Гарин.

  - Вы ожидали нападения, я так и думал, - торопливо сказал он, - сегодня в ночь вас должны убить. Мне это невыгодно. Я рискую черт знает чем, я должен вас спасти. Идем, у меня автомобиль.

  Шельга отделился от стены. Гарин весело блеснул зубами, увидев все еще отведенную гипсовую руку.

  - Слушайте, Шельга, ей-богу, я не виноват. Помните наш уговор в Ленинграде? Я играю честно. Неприятностью в Фонтенебло вы обязаны исключительно этой сволочи Роллингу. Можете верить мне, - идем, дороги секунды...

  Шельга проговорил, наконец:

  - Ладно, вы меня увезете, а потом что?

  - Я вас спрячу... На небольшое время, не бойтесь. Покуда не получу от Роллинга половины... Вы газеты читаете? Роллингу везет как утопленнику, но он не может честно играть. Сколько вам нужно, Шельга? Говорите первую цифру. Десять, двадцать, пятьдесят миллионов? Я выдам расписку...

  Гарин говорил негромко, торопливо, как в бреду, - лицо его все дрожало.

  - Не будьте дураком, Шельга. Вы что, принципиальный, что ли? Я предлагаю работать вместе против Роллинга... Ну... Едем...

  Шельга упрямо мотнул головой:

  - Не хочу. Не поеду.

  - Все равно - вас убьют.

  - Посмотрим.

  - Сиделки, сторожа, администрация, - все куплено Роллингом. Вас задушат. Я знаю... Сегодняшней ночи вам не пережить... Вы предупредили ваше посольство? Хорошо, хорошо... Посол потребует объяснений. Французское правительство в крайнем случае извинится... Но вам от этого не легче. Роллингу нужно убрать свидетеля... Он не допустит, чтобы вы перешагнули ворота советского посольства...

  - Сказал - не поеду... Не хочу...

  Гарин вздохнул. Оглянулся на окно.

  - Хорошо. Тогда я вас возьму и без вашего желания. - Он отступил на шаг, сунул руку в пальто.

  - То есть как это - без моего желания?

  - А вот так...

  Гарин, рванув из кармана, вытащил маску с коротким цилиндром противогаза, поспешно приложил ее ко рту, и Шельга не успел крикнуть, - в лицо ему ударила струя маслянистой жидкости... Мелькнула только рука Гарина, сжимающая резиновую грушу... Шельга захлебнулся душистым, сладким дурманом...

  - Есть новости?

  - Да. Здравствуйте, Вольф. Я прямо с вокзала, голоден, как в восемнадцатом году.

  - У вас веселый вид, Вольф. Много узнали?

  - Кое-что узнал... Будем говорить здесь?

  - Хорошо, но только быстро.

  Вольф сел рядом с Хлыновым на гранитную скамью у подножия конного памятника Генриху IV, спиной к черным башням Консьержери. Внизу, там, где остров Сите кончался острым мысом, наклонилась к воде плакучая ветла. Здесь некогда корчились на кострах рыцари ордена Тамплиеров. Вдали, за десятками мостов, отраженных в реке, садилось солнце в пыльнооранжевое сияние. На набережных, на железных баржах с песком сидели с удочками французы, добрые буржуа, разоренные инфляцией, Роллингом и мировой войной. На левом берегу, на гранитном парапете набережной, далеко, до самого министерства иностранных дел, скучали под вечерним солнцем букинисты никому уже больше в этом городе не нужных книг.

  Здесь доживал век старый Париж. Еще бродили около книг на набережной, около клеток с птицами, около унылых рыболовов пожилые личности со склерозными глазами, усами, закрывающими рот, в разлетайках, в старых соломенных шляпах... Когда-то это был их город... Вон там, черт возьми, в Консьержери ревел Дантон, точно бык, которого волокут на бойню. Вон там, направо, за графитовыми крышами Лувра, где в мареве стоят сады Тюильри, - там были жаркие дела, когда вдоль улицы Риволи визжала картечь генерала Галифе. Ах, сколько золота было у Франции! Каждый камень здесь, - если уметь слушать, - расскажет о великом прошлом. И вот, - сам черт не поймет, - хозяином в этом городе оказался, заморское чудовище, Роллинг, - теперь только и остается доброму буржуа закинуть удочку и сидеть с опущенной головой... Э-хехе! О-ля-ля!..

  Раскурив крепкий табак в трубке, Вольф сказал:

  - Дело обстоит так. Германская анилиновая компания - единственная, которая не идет ни на какие соглашения с американцами. Компания получила двадцать восемь миллионов марок государственной субсидии. Сейчас все усилия Роллинга направлены на то, чтобы повалить германский анилин.

  - Он играет на понижение? - спросил Хлынов.

  - Продает на двадцать восьмое этого месяца анилиновые акции на колоссальные суммы.

  - Но это очень важные сведения, Вольф.

  - Да, мы попали на след. Роллинг, видно, уверен в игре, хотя акции не упали ни на пфенниг, а сегодня уже двадцатое... Вы понимаете, на что единственно он может рассчитывать?

  - Стало быть, у них все готово?

  - Я думаю, что аппарат уже установлен.

  - Где находятся заводы Анилиновой компании?

  - На Рейне, около Н. Если Роллинг свалит анилин, он будет хозяином всей европейской промышленности. Мы не должны допустить до катастрофы. Наш долг спасти германский анилин. (Хлынов пожал плечом, но промолчал.) Я понимаю: чему быть-то будет Мы с вами вдвоем не остановим натиска Америки. Но черт его знает, история иногда выкидывает неожиданные фокусы.

  - Вроде революций?

  - А хотя бы и так.

  Хлынов взглянул на него с некоторым даже удивлением. Глаза у Вольфа были круглые, желтые" злые.

  - Вольф, буржуа не станут спасать Европу.

  - Знаю.

  - Вот как?

  - В эту поездку я насмотрелся... Буржуа - французы, немцы, англичане, итальянцы - преступно, слепо, цинично распродают старый мир. Вот чем кончилась культура - аукционом... С молотка!

  Вольф побагровел:

  - Я обращался к властям, намекал на опасность, просил помочь в розысках Гарина... Я говорил им страшные слова... Мне смеялись в лицо... К черту!.. Я не из тех, кто отступает...

  - Вольф, что вы узнали на Рейне?

  - Я узнал... Анилиновая компания получила от германского правительства крупные военные заказы. Процесс производства на заводах Анилиновой компании в наиболее сейчас опасной стадии. У них там чуть ли не пятьсот тонн тетрила в работе.

  Хлынов быстро поднялся. Трость, на которую он опирался, согнулась. Он снова сел.

  - В газетах проскользнула заметка о необходимости возможно отдалить рабочие городки от этих проклятых заводов. В Анилиновой компании занято свыше пятидесяти тысяч человек... Газета, поместившая заметку, была оштрафована... Рука Роллинга...

  - Вольф, мы не можем терять ни одного дня.

  - Я заказал билеты на одиннадцатичасовой, на сегодня.

  - Мы едем в Н.?

  - Думаю, что только там можно найти следы Гарина.

  - Теперь посмотрите, что мне удалось достать. - Хлынов вынул из кармана газетные вырезки. - Третьего дня я был у Шельги... Он передал мне ход своих рассуждении: Роллинг и Гарин должны сноситься между собой...

  - Разумеется. Ежедневно.

  - Почтой? Телеграфно? Как вы думаете, Вольф?

  - Ни в коем случае. Никаких письменных следов.

  - Тогда - радио?

  - Чтобы орать на всю Европу... Нет...

  - Через третье лицо?

  - Нет... Я понял, - сказал Вольф, - ваш Шельга молодчина. Дайте вырезки...

  Он разложил их на коленях и внимательно стал прочитывать подчеркнутое красным:

  "Все внимание сосредоточьте на анилине". "Приступаю". "Место найдено".

  - "Место найдено", - прошептал Вольф, - это газета из К., городок близ Н. "... Тревожусь, назначьте день".

  "Отсчитайте тридцать пять со дня подписания договора..." Это могут быть только они. Ночь подписания договора в Фонтенебло - двадцать третьего прошлого месяца. Прибавьте тридцать пять, - будет двадцать восемь, - срок продажи акций анилина...

  - Дальше, дальше, Вольф... "Какие меры вами приняты?" - это из К., спрашивает Гарин. На другой день в парижской газете - ответ Роллинга: "Яхта наготове. Прибывает на третьи сутки. Будет сообщено по радио". А вот - четыре дня назад - спрашивает Роллинг: "Не будет ли виден свет?" Гарин отвечает: "Кругом пустынно. Расстояние пять километров".

  - Иными словами, аппарат установлен в горах: ударить лучом за пять километров можно только с высокого места. Слушайте, Хлынов, у нас ужасно мало времени. Если взять пять километров за радиус, - в центре заводы, - нам нужно обшарить местность не менее тридцати пяти километров в окружности. Есть еще какие-нибудь указания?

  - Нет. Я только что собирался позвонить Шельге.

  У него должны быть вырезки за вчерашний и сегодняшний день.

  Вольф поднялся. Было видно, как под одеждой его вздулись мускулы.

  Хлынов предложил позвонить из ближайшего кафе на левом берегу. Вольф пошел через мост так стремительно, что какой-то старичок с цыплячьей шеей в запачканном пиджачке, пропитанном, быть может, одинокими слезами по тем, кого унесла война, затряс головой и долго глядел из-под пыльной шляпы вслед бегущим иностранцам:

  - О-о! Иностранцы... Когда деньги в кармане, то и толкаются и бегают, как будто бы они дома... О-о... дикари!..

  В кафе, стоя у цинкового прилавка, Вольф пил содовую. Ему была видна сквозь стекло телефонной будки спина разговаривающего Хлынова, - вот у него поднялись плечи, он весь налез на трубку; выпрямился, вышел из будки; лицо его было спокойно, но белое, как маска.