Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина

ен, убит двойник. Спасает это или губит? Кто убийца - сообщник Зои или сам Гарин?

  И почему, почему, почему Зоя исчезла? Отыскивая в памяти эту минуту - перелом в Зоином настроении, Роллинг напрягал воображение, привыкшее к совсем другой работе. У него трещал мозг. Он припоминал - жест за жестом, слово за словом - все вчерашнее поведение Зои.

  Он чувствовал, если теперь же, у камина, не поймет до мелочей всего происшедшего, то это - проигрыш, поражение, гибель. За три дня до большого наступления на биржу достаточно намека на его имя в связи с убийством, и - непомерный биржевой скандал, крах... Удар по Роллингу будет ударом по миллиардам, двигающим в Америке, Китае, Индии, Европе, в африканских колониях тысячами предприятий. Нарушится точная работа механизма... Железные дороги, океанские линии, рудники, заводы, банки, сотни тысяч служащих, миллионы рабочих, десятки миллионов держателей ценностей - все это заскрипит, застопорится, забьется в панике...

  Роллинг попал в положение человека, не знающего, с какой стороны его ткнут ножом. Опасность была смертельной. Воображение его работало так, будто за каждый протекающий в секунду отрезок мысли платили по миллиону долларов. Эти четверть часа у камина могли быть занесены в историю наравне с известным присутствием духа у Наполеона на Аркольском мосту.

  Но Роллинг, этот собиратель миллиардов, фигура почти уже символическая, в самую решительную для себя минуту (опять-таки первый раз в жизни) внезапно предался пустому занятию, стоя с раздутыми ноздрями перед зеркалом и не видя в нем своего изображения. Вместо анализа поступков Зои он стал воображать ее самое - ее тонкое, бледное лицо, мрачно-ледяные глаза, страстный рот. Он ощущал теплый запах ее каштановых волос, прикосновение ее руки. Ему начало казаться, будто он, Роллинг, весь целиком, - со всеми желаниями, вкусами, честолюбием, жадностью к власти, с дурными настроениями (атония кишок) и едкими думами о смерти, - переселился в новое помещение, в умную, молодую, привлекательную женщину. Ее нет. И он будто вышвырнут в ночную слякоть. Он сам себе перестал быть нужен. Ее нет. Он без дома. Какие уж там мировые концерны, - тоска, тоска голого, маленького, жалкого человека.

  Это поистине удивительное состояние химического короля было прервано стуком двух подошв о ковер. (Окно спальни - в первом этаже, - выходившее в парк, было раскрыто.) Роллинг вздрогнул всем телом. В каминном зеркале появилось изображение коренастого человека с большими усами и сморщенным лбом. Он нагнул голову и глядел на Роллинга не мигая.

  - Что вам нужно? - завизжал Роллинг, не попадая рукой в задний карман штанов, где лежал браунинг. Коренастый человек, видимо, ожидал этого и прыгнул за портьеру. Оттуда он снова выставил голову.

  - Спокойно. Не кричите. Я не собираюсь убивать или грабить, - он поднял ладони, - я пришел по делу.

  - Какое здесь может быть дело? - отправляйтесь по делу на бульвар Мальзерб, сорок восемь бис, от одиннадцати до часу... Вы влезли в окно, как вор и негодяй.

  - Виноват, - вежливо ответил человек, - моя фамилия Леклер, меня зовут Гастон. У меня военный орден и чин сержанта. Я никогда не работаю по мелочам и вором не был. Советую вам, немедленно принести мне извинения, мистер Роллинг, без которых наш дальнейший разговор не может состояться...

  - Убирайтесь к дьяволу! - уже спокойнее сказал Роллинг.

  - Если я уберусь по этому адресу, то небезызвестная вам мадемуазель Монроз погибла.

  У Роллинга прыгнули щеки. Он сейчас же подошел к Гастону. Тот сказал почтительно, как подобает говорить с обладателем миллиардов, и вместе с оттенком грубоватой дружественности, как говорят с мужем своей любовницы:

  - Итак, сударь, вы извиняетесь?

  - Вы знаете, где скрывается мадемуазель Монроз?

  - Итак, сударь, чтобы продолжить наш разговор, я должен понять, что вы извиняетесь передо мной?

  - Извиняюсь, - заорал Роллинг.

  - Принимаю! - Гастон отошел от окна, привычным движением расправил усы, откашлянулся и сказал: - Зоя Монроз в руках убийцы, о котором кричит весь Париж.

  - Где она? (У Роллинга затряслись губы.)

  - В Вилль Давре, близ парка Сен-Клу, в гостинице для случайных посетителей, в двух шагах от музея Гамбетты. Вчера ночью я проследил их в автомобиле до Вилль Давре, сегодня я точно установил адрес.

  - Она добровольно бежала с ним?

  - Вот это именно я больше всего хотел бы знать, - ответил Гастон так зловеще, что Роллинг изумленно оглянул его.

  - Позвольте, господин Гастон, я не совсем понимаю, какое ваше участие во всей этой истории? Какое вам дело до мадемуазель Монроз? Каким образом вы по ночам следите за ней, устанавливаете место ее нахождения?

  - Довольно! - Гастон благородным жестом протянул перед собой руку. - Я вас понимаю. Вы должны были поставить мне этот вопрос. Отвечаю вам: я влюблен, и я ревнив...

  - Ага! - сказал Роллинг.

  - Вам нужны подробности? - вот они: сегодня ночью, выходя из кафе, где я пил стакан грога, я увидел мадемуазель Монроз. Она мчалась в наемном автомобиле. Лицо ее было ужасно. Вскочить в такси, броситься за нею вслед было делом секунды. Она остановила машину на улице Гобеленов и вошла в подъезд дома шестьдесят три. (Роллинг моргнул, будто его кольнули.) Вне себя от ревнивых предчувствий, я ходил по тротуару мимо дома шестьдесят три. - Ровно в четверть пятого мадемуазель Монроз вышла не из подъезда, как я ожидал, а из ворот в стене парка, примыкающего к дому шестьдесят три. Ее за плечи придерживал человек с черной бородкой, одетый в коверкот и серую шляпу. Остальное вы знаете.

  Роллинг опустился на стул (эпохи крестовых походов) и долго молчал, впившись пальцами в резные ручки... Так вот они - недостающие данные... Убийца - Гарин. Зоя - сообщница... Преступный план очевиден. Они убили двойника на улице Гобеленов, чтобы впутать в грязную историю его, Роллинга, и, шантажируя, выманить деньги на постройку аппарата. Честный сержант и классический дурак, Гастон, случайно обнаруживает преступление. Все ясно. Нужно действовать решительно и беспощадно.

  Глаза Роллинга зло вспыхнули. Он встал, ногой отпихнул стул.

  - Я звоню в полицию. Вы поедете со мной в Вилль Давре.

  Гастон усмехнулся, большие усы его поползли вкось.

  - Мне кажется, мистер Роллинг, будет благоразумнее не вмешивать полицию в эту историю. Мы обойдемся своими силами.

  - Я желаю арестовать убийцу и его сообщницу и предать негодяев в руки правосудия. - Роллинг выпрямился, голос его звучал как сталь.

  Гастон сделал неопределенный жест.

  - Так-то оно так... Но у меня есть шесть надежных молодцов, видавших виды... Через час в двух автомобилях я мог бы доставить их в Вилль Давре... А с полицией, уверяю вас, не стоит связываться...

  Роллинг только фыркнул на это и взял с каминной полки телефонную трубку. Гастон с еще большей быстротой схватил его за руку.

  - Не звоните в полицию.

  - Почему?

  - Потому, что глупее этого ничего нельзя придумать... (Роллинг опять потянулся за трубкой.) Вы редкого ума человек, мосье Роллинг, неужели вы не понимаете, - есть вещи, которые не говорятся прямо... умоляю вас - не звонить... Фу, черт!.. Да потому, что после этого звонка мы с вами оба попадем на гильотину... (Роллинг в бешенстве толкнул его в грудь и вырвал трубку. Гастон живо оглянулся и в самое ухо Роллинга прошептал.) По вашему указанию мадемуазель Зоя поручила мне отправить облегченной скоростью к Аврааму одного русского инженера на улице Гобеленов, шестьдесят три. Этой ночью поручение исполнено. Сейчас нужно десять тысяч франков - в виде аванса моим малюткам. Деньги у вас с собой?..

  Через четверть часа на улицу Сены подъехала дорожная машина с поднятым верхом. Роллинг стремительно вскочил в нее. Покуда машина делала на узкой улице поворот, из-за выступа дома вышел Шельга и прицепился к автомобилю, к задней части кузова.

  Машина пошла по набережной. На Марсовом поле, в том месте, где некогда Робеспьер, с колосьями в руке, клялся перед жертвенником Верховного Существа заставить человечество подписать великий колдоговор на вечный мир и вечную справедливость, - теперь возвышалась Эйфелева башня; два с половиной миллиона электрических свечей мигали и подмигивали на ее стальных переплетах, разбегались стрелами, очерчивали рисунки и писали над Парижем всю ночь: "Покупайте практичные и дешевые автомобили господина Ситроена..."

  Ночь была сыроватая и теплая. За открытым окном, от низкого потолка до самого пола, невидимые листья принимались шелестеть и затихали. В комнате - во втором этаже гостиницы "Черный Дрозд" - было темно и тихо. Влажный аромат парка смешивался с запахом духов. Ими был пропитан ветхий штоф на стенах, истертые ковры и огромная деревянная кровать, приютившая за долгие годы вереницы любовников. Это было доброе старое место для любовного уединения. Деревья шелестели за окном, ветерок доносил из парка запах земли и грусти, теплая кровать убаюкивала короткое счастье любовников. Рассказывают даже, что в этой комнате Беранже сочинял свои песенки. Времена изменились, конечно. Торопливым любовникам, выскочившим на часок из кипящего Парижа, ослепленным огненными воплями Эйфелевой башни, было не до шелеста листьев, не до любви. Нельзя же, в самом деле, в наши дни мечтательно гулять по бульвару, засунув в жилетный карман томик Мюссе. Нынче - все на скорости, все на бензине. "Алло, малютка, в нашем распоряжении час двадцать минут! Нужно успеть в кино, скушать обед и полежать в кровати. Ничего не поделаешь, Ми-Ми, это - цивилизация".

  Все же ночь за окном в гостинице "Черный Дрозд", темные кущи лип и нежные трещотки древесных лягушек не принимали участия в общем ходе европейской цивилизации. Было очень тихо и очень покойно. В комнате скрипнула дверь, послышались шаги по ковру. Неясное очертание человека остановилось посреди комнаты. Он сказал негромко (по-русски):

  - Нужно решаться. Через тридцать - сорок минут подадут машину. Что же - да или нет?

  На кровати пошевелились, но не ответили. Он подошел ближе:

  - Зоя, будьте же благоразумны.

  В ответ невесело засмеялись. Гарин нагнулся к лицу Зои, всмотрелся, сел в ногах на постель.

  - Вчерашнее приключение мы зачеркнем. Началось оно несколько необычно, кончилось в этой постели, - вы находите, что банально? Согласен. Зачеркнуто. Слушайте, я не хочу никакой другой женщины, кроме вас, - что поделаешь?

  - Пошло и глупо, - сказала Зоя.

  - Совершенно с вами согласен. Я пошляк, законченный, первобытный. Сегодня я думал: ба, вот для чего нужны деньги, власть, слава, - обладать вами. Дальше, когда вы проснулись, я вам доложил мою точку зрения: расставаться с вами я не хочу и не расстанусь.

  - Ого! - сказала Зоя.

  - "Ого" - ровно ничего не говорит. Я понимаю, - вы, как женщина умная и самолюбивая, ужасно возмущены, что вас принуждают. Что ж поделаешь! Мы связаны кровью. Если вы уйдете к Роллингу, я буду бороться. А так как я пошляк, то отправлю на гильотину и Роллинга, и вас, и себя.

  - Вы это уже говорили, - повторяетесь.

  - Разве вас это не убеждает?

  - Что вы предлагаете мне взамен Роллинга? Я женщина дорогая.

  - Оливиновый пояс.

  - Что?

  - Оливиновый пояс. Гм! Объяснять это очень сложно. Нужен свободный вечер и книги под руками. Через двадцать минут мы должны ехать. Оливиновый пояс - это власть над миром. Я найму вашего Роллинга в швейцары, - вот что такое Оливиновый пояс. Он будет в моих руках через два года. Вы станете не просто богатой женщиной, вернее - самой богатой на свете. Это скучно. Но - власть! Упоение небывалой на земле властью. Средства для этого у нас совершеннее, чем у Чингисхана. Вы хотите божеских почестей? Мы прикажем построить вам храмы на всех пяти материках и ваше изображение увенчивать виноградом.

  - Какое мещанство!

  - Я не шучу сейчас. Захотите, и будете наместницей бога или черта, - что вам больше по вкусу. Вам придет желание уничтожать людей, - иногда в этом бывает потребность, - ваша власть надо всем человечеством. Такая женщина, как вы, Зоя, найдет применение сказочным сокровищам Оливинового пояса. Я предлагаю выгодную партию. Два года борьбы - и я проникну сквозь Оливиновый пояс. Вы не верите?..

  Помолчав, Зоя проговорила тихо:

  - Почему я одна должна рисковать. Будьте смелы и вы.

  Гарин, казалось, силился в темноте увидеть ее глаза, затем - почти печально, почти нежно - сказал:

  - Если нет, тогда уйдите. Я не буду вас преследовать. Решайте добровольно.

  Зоя коротко вздохнула. Села на постели, подняла руки, оправляя волосы (это было хорошим знаком).

  - В будущем - Оливиновый пояс. А сейчас что у вас? - спросила она, держа в зубах шпильки.

  - Сейчас - мой аппарат и угольные пирамидки. Вставайте. Идемте в мою комнату, я покажу аппарат.

  - Не много. Хорошо, я посмотрю. Идемте.

  В комнате Гарина окно с балконной решеткой было закрыто и занавешено. У стены стояли два чемодана. (Он жил в "Черном Дрозде" уже больше недели.) Гарин запер дверь на ключ. Зоя села, облокотилась, заслонила лицо от света потолочной лампы. Ее дождевое шелковое пальто травяного цвета было помято, волосы небрежно прибраны, лицо утомленное, - такой она была еще привлекательнее. Гарин, раскрывая чемодан, посматривал на нее обведенными синевой блестящими глазами.

  - Вот мой аппарат, - сказал он, ставя на стол два металлических ящика: один - узкий, в виде отрезка трубы, другой - плоский, двенадцатигранный - втрое большего диаметра.

  Он составил оба ящика, скрепил их анкерными болтами. Трубку направил отверстием к каменной решетке, у двенадцатигранного кожуха откинул сферическую крышку. Внутри кожуха стояло на ребре бронзовое кольцо с двенадцатью фарфоровыми чашечками.

  - Это - модель, - сказал он, вынимая из второго чемодана ящик с пирамидками, - она не выдержит и часа работы. Аппарат нужно строить из чрезвычайно стойких материалов, в десять раз солиднее. Но он вышел бы слишком тяжелым, а мне приходится все время передвигаться. (Он вложил в чашечки кольца двенадцать пирамидок.) Снаружи вы ничего не увидите и не поймете. Вот чертеж, продольный разрез аппарата. - Он наклонился над Зоиным креслом (вдохнул запах ее волос), развернул чертежик размером в половину листа писчей бумаги. - Вы хотели, Зоя, чтобы я также рискнул всем в нашей игре... Смотрите сюда... Это основная схема...

  Это просто, как дважды два. Чистая случайность, что это до сих пор не было построено. Весь секрет в гиперболическом зеркале (А), напоминающем формой зеркало обыкновенного прожектора, и в кусочке шамонита (В), сделанном также в виде гиперболической сферы. Закон гиперболических зеркал таков...

  Лучи света, падая на внутреннюю поверхность гиперболического зеркала, сходятся все в одной точке, в фокусе гиперболы. Это известно. Теперь вот что неизвестно: я помещаю в фокусе гиперболического зеркала вторую гиперболу (очерченную, так сказать, навыворот) - гиперболоид вращения, выточенный из тугоплавкого, идеально полирующегося минерала - шамонита (В), - залежи его на севере России неисчерпаемы. Что же получается с лучами?

  Лучи, собираясь в фокусе зеркала (А), падают на поверхность гиперболоида (В) и отражаются от него математически параллельно, - иными словами, гиперболоид (В) концентрирует все лучи в один луч, или в "лучевой шнур" любой толщины. Переставляя микрометрическим винтом гиперболоид (В), я по желанию увеличиваю или уменьшаю толщину "лучевого шнура". Потеря его энергии при прохождении через воздух ничтожна. При этом я могу довести его (практически) до толщины иглы.

  При этих словах Зоя поднялась, хрустнула пальцами и снова села, обхватила колено.

  - Во время первых опытов я брал источником света несколько обычных стеариновых свечей. Путем установки гиперболоида (В) я доводил "лучевой шнур" до толщины вязальной спицы и легко разрезывал им дюймовую доску. Тогда же я понял, что вся задача - в нахождении компактных и чрезвычайно могучих источников лучевой энергии. За три года работы, стоившей жизни двоим моим помощникам, была создана вот эта угольная пирамидка. Энергия пирамидок настолько уже велика, что, помещенные в аппарат, - как вы видите, - и зажженные (горят около пяти минут), они дают "лучевой шнур", способный в несколько секунд разрезать железнодорожный мост... Вы представляете, какие открываются возможности? В природе не существует ничего, что бы могло сопротивляться силе "лучевого шнура"... Здания, крепости, дредноуты, воздушные корабли, скалы, горы, кора земли - все пронижет, разрушит, разрежет мой луч...

  Гарин внезапно оборвал и поднял голову, прислушиваясь. За окном шуршал и скрипел гравий, замирая работали моторы. Он прыгнул к окну и проскользнул за портьеру. Зоя глядела, как за пыльным малиновым бархатом неподвижно стояло очертание Гарина, затем оно содрогнулось. Он выскользнул из-за портьеры.

  - Три машины и восемь человек, - сказал он шепотом, - это за нами. Кажется - автомобиль Роллинга. В гостинице только мы и привратница. (Он живо вынул из ночного столика револьвер и сунул в карман пиджака.) Меня-то уж, во всяком случае, не выпустят живым... - Он весело вдруг почесал сбоку носа. - Ну, Зоя, решайте: да или нет? Другой такой минуты не выберешь.

  - Вы с ума сошли, - лицо Зои вспыхнуло, помолодело, - спасайтесь!..

  Гарин только вскинул бородкой.

  - Восемь человек, вздор, вздор! - Он приподнял аппарат и повернул его дулом к двери. Хлопнул себя по карману. Лицо его внезапно осунулось.

  - Спички, - прошептал он, - нет спичек...

  Быть может, он сказал это нарочно, чтобы испытать Зою. Быть может, и вправду в кармане не оказалось спичек, - от них зависела жизнь. Он глядел на Зою, как животное, ожидая смерти. Она, будто во сне, сняла с кресла сумочку, вынула коробку восковых спичек. Протянула медленно, с трудом. Беря, он ощутил пальцами ее ледяную узкую руку.

  Внизу по винтовой лестнице поднимались шаги, поскрипывая осторожно.

  Несколько человек остановились за дверью. Было слышно их дыхание. Гарин громко спросил по-французски:

  - Кто там?

  - Телеграмма, - ответил грубый голос, - отворите!..

  Зоя молча схватила Гарина за плечи, затрясла головой. Он увлек ее в угол комнаты, силой посадил на ковер. Сейчас же вернулся к аппарату, крикнул:

  - Подсуньте телеграмму под дверь.

  - Когда говорят - отворите, нужно отворять, - зарычал тот же голос.

  Другой, осторожный, спросил:

  - Женщина у вас?

  - Да, у меня.

  - Выдайте ее, вас оставим в покое.

  - Предупреждаю, - свирепо проговорил Гарин, - если вы не уберетесь к черту, через минуту ни один из вас не останется в живых...

  - О-ля-ля!.. О-хо-хо!.. Гы-гы!.. - завыли, заржали голоса, и на дверь навалились, завертелась фарфоровая ручка, посыпались с косяков куски штукатурки. Зоя не сводила глаз с лица Гарина. Он был бледен, движения быстры и уверенны. Присев на корточки, он прикручивал в аппарате микрометрический винт. Вынул несколько спичек и положил на стол рядом с коробкой. Взял револьвер и выпрямился, ожидая. Дверь затрещала. Вдруг от удара посыпалось оконное стекло, колыхнулась портьера. Гарин сейчас же выстрелил в окно. Присел, чиркнул спичкой, сунул ее в аппарат и захлопнул сферическую крышку.

  Прошла всего секунда тишины после его выстрела. И сейчас же началась атака одновременно на дверь и на окно. В дверь стали бить чем-то тяжелым, от филенок полетели щепы. Портьера на окне завилась и упала вместе с карнизом.

  - Гастон! - вскрикнула Зоя. Через железную решетку окна лез Утиный Нос, держа во рту нож-наваху. Дверь еще держалась. Гарин, белый как бумага, прикручивал микрометрический винт, в левой руке его плясал револьвер. В аппарате билось, гудело пламя. Кружочек света на стене (против дула аппарата) уменьшался, - задымились обои. Гастон, косясь на револьвер, двигался вдоль стены, весь подбирался перед прыжком. Нож он держал уже в руке, по-испански - лезвием к себе. Кружочек света стал ослепительной точкой. В разбитые филенки двери лезли усатые морды... Гарин схватил обеими руками аппарат и дулом направил его на Утиного Носа...

  Зоя увидела: Гастон разинул рот, не то чтобы крикнуть, не то чтобы заглотнуть воздух... Дымная полоса прошла поперек его груди, руки поднялись было и упали. Он опрокинулся на ковер. Голова его вместе с плечами, точно кусок хлеба, отвалилась от нижней части туловища.

  Гарин повернул аппарат к двери. По пути "лучевой шнур" разрезал провод, - лампочка под потолком погасла. Ослепительный, тонкий, прямой, как игла, луч из дула аппарата чиркнул поверх двери, - посыпались осколки дерева. Скользнул ниже. Раздался короткий вопль, будто раздавили кошку. В темноте Кто-то шарахнулся. Мягко упало тело. Луч танцевал на высоте двух футов от пола. Послышался запах горящего мяса. И вдруг стало тихо, только гудело пламя в аппарате.

  Гарин покашлял, сказал плохо повинующимся, хрипловатым голосом:

  - Кончено со всеми.

  За разбитым окном ветерок налетел на невидимые липы, они зашелестели по-ночному - сонно. Из темноты, снизу, где неподвижно стояли машины, крикнули по-русски.

  - Петр Петрович, вы живы? - Гарин появился в окне. - Осторожнее, это я, Шельга. Помните наш уговор? У меня автомобиль Роллинга. Надо бежать. Спасайте аппарат. Я жду...

  Вечером, как обычно по воскресеньям, профессор Рейхер играл в шахматы у себя, на четвертом этаже, на открытом небольшом балконе. Партнером был Генрих Вольф, его любимый ученик. Они курили, уставясь в шахматную доску. Вечерняя заря давно погасла в конце длинной улицы. Черный воздух был душен. Не шевелился плющ, обвивавший выступы веранды. Внизу, под звездами, лежала пустынная асфальтовая площадь.

  Покряхтывая, посапывая, профессор разрешал ход. Поднял плотную руку с желтоватыми ногтями, но не дотронулся до фигуры. Вынул изо рта окурок сигары.

  - Да. Нужно подумать.

  - Пожалуйста, - ответил Генрих. Его красивое лицо с широким лбом, резко очерченным подбородком, коротким прямым носом выражало покой могучей машины. У профессора было больше темперамента (старое поколение), - стального цвета борода растрепалась, на морщинистом лбу лежали красные пятна.

  Высокая лампа под широким цветным абажуром освещала их лица. Несколько чахлых зелененьких существ кружились у лампочки, сидели на свежепроглаженной скатерти, топорща усики, глядя точечками глаз и, должно быть, не понимая, что имеют честь присутствовать при том, как два бога тешатся игрою небожителей. В комнате часы пробили десять.

  Фрау Рейхер, мать профессора, чистенькая старушка, сидела неподвижно. Читать и вязать она уже не могла при искусственном свете. Вдали, где в черной ночи горели окна высокого дома, угадывались огромные пространства каменного Берлина. Если бы не сын за шахматной доской, не тихий свет абажура, не зелененькие существа на скатерти, ужас, давно прилегший в душе, поднялся бы опять, как много раз в эти годы и высушил бескровное личико фрау Рейхер. Это был ужас перед надвигающимися на город, на этот балкон миллионами. Их звали не Фрицы, Иоганны, Генрихи, Отто, а масса. Один, как один, - плохо выбритые, в бумажных манишках, покрытые железной, свинцовой пылью, - они по временам заполняли улицы. Они многого хотели, выпячивая тяжелые челюсти.

  Фрау Рейхер вспомнила блаженное время, когда ее жених, Отто Рейхер, вернулся из-под Седана победителем французского императора. Он весь пропах солдатской кожей, был бородат и громогласен. Она встретила его за городом. На ней было голубое платьице, и ленты, и цветы. Германия летела к победам, к счастью вместе с веселой бородой Отто, вместе с гордостью и надеждами. Скоро весь мир будет завоеван...

  Прошла жизнь фрау Рейхер. И настала и прошла вторая война. Кое-как вытащили ноги из болота, где гнили миллионы человеческих трупов. И вот - появились массы. Взгляни любому под каскетку в глаза. Это не немецкие глаза. Их выражение упрямо, невесело, непостижимо. К их глазам нет доступа. Фрау Рейхер охватывал ужас.

  На веранде появился Алексей Семенович Хлынов. Он был по-воскресному одет в чистенький серый костюм.

  Хлынов поклонился фрау Рейхер, пожелал ей доброго вечера и сел рядом с профессором, который добродушно сморщился и с юмором подмигнул шахматной доске. На столе лежали журналы и иностранные газеты. Профессор, как и всякий интеллигентный человек в Германии, был беден. Его гостеприимство ограничивалось мягким светом лампы на свежевыглаженной скатерти, предложенной сигарой в двадцать пфеннигов и беседой, стоившей, пожалуй, дороже ужина с шампанским и прочими излишествами.

  В будни от семи утра до семи вечера профессор бывал молчалив, деловит и суров. По воскресеньям он "охотно отправлялся с друзьями на прогулку в страну фантазии". Он любил поговорить "от одного до другого конца сигары".

  - Да, надо подумать, - опять сказал профессор, закутываясь дымом.

  - Пожалуйста, - холодно-вежливо ответил Вольф.

  Хлынов развернул парижскую "Л'Энтрансижан" и на первой странице под заголовком "Таинственное преступление в Билль Давре" увидел снимок, изображающий семерых людей, разрезанных на куски "На куски так на куски", - подумал Хлынов. Но то, что он прочел, заставило его задуматься:

  "... Нужно предполагать, что преступление совершено каким-то неизвестным до сих пор орудием, либо раскаленной проволокой, либо тепловым лучом огромного напряжения. Нам удалось установить национальность и внешний вид преступника: это, как и надо было ожидать, - русский (следовало описание наружности, данное хозяйкой гостиницы). В ночь преступления с ним была женщина. Но дальше все загадочно. Быть может, несколько приподнимет завесу кровавая находка в лесу Фонтенебло. Там, в тридцати метрах от дороги, найден в бесчувственном состоянии неизвестный. На теле его оказались четыре огнестрельных раны. Документы и все, устанавливающее его личность, похищено. Повидимому, жертва была сброшена с автомобиля. Привести в сознание его до сих пор еще не удалось..."

  - Шах! - воскликнул профессор, взмахивая взятым конем. - Шах и мат! Вольф, вы разбиты, вы оккупированы, вы на коленях, шестьдесят шесть лет вы платите репарации. Таков закон высокой империалистической политики.

  - Реванш? - спросил Вольф.

  - О нет, мы будем наслаждаться всеми преимуществами победителя.

  Профессор потрепал Хлынова по колену.

  - Что вы такое вычитали в газетке, мой юный и непримиримый большевик? Семь разрезанных французов? Что поделаешь, - победители всегда склонны к излишествам. История стремится к равновесию. Пессимизм - вот что притаскивают победители к себе в дом вместе с награбленным. Они начинают слишком жирно есть. Желудок их не справляется с жирами и отравляет кровь отвратительными ядами. Они режут людей на куски, вешаются на подтяжках, кидаются с мостов. У них пропадает любовь к жизни. Оптимизм - вот что остается у побежденных взамен награбленного. Великолепное свойство человеческой воли - верить, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Пессимизм должен быть выдернут с корешками. Угрюмая и кровавая мистика Востока, безнадежная печаль эллинской цивилизации, разнузданные страсти Рима среди дымящихся развалин городов, изуверство средних веков, каждый год ожидающих конца мира и Страшного суда, и наш век, строящий картонные домики благополучия и глотающий нестерпимую чушь кинематографа, - на каком основании, я спрашиваю, построена эта чахлая психика царя природы? Основание - пессимизм... Проклятый пессимизм... Я читал вашего Ленина, мой дорогой... Это великий оптимист. Я его уважаю...

  - Вы сегодня в превосходном настроении, профессор, - мрачно сказал Вольф.

  - Вы знаете почему? - Профессор откинулся на плетеном кресле, подбородок его собрался морщинами, глаза весело, молодо посматривали из-под бровей. - Я сделал прелюбопытнейшее открытие... Я получил некоторые сводки, и сопоставил некоторые данные, и неожиданно пришел к удивительному заключению... Если бы германское правительство не было шайкой авантюристов, если бы я был уверен, что мое открытие не попадет в руки жуликам и грабителям, - я бы, пожалуй, опубликовал его... Но нет, лучше молчать...

  - С нами-то, надеюсь, вы можете поделиться, - сказал Вольф.

  Профессор лукаво подмигнул ему:

  - Что бы вы, например, сказали, мой друг, если бы я предложил честному германскому правительству... вы слышите, - я подчеркиваю: "честному", в это я вкладываю особенный смысл... - предложил бы любые запасы золота?

  - Откуда? - спросил Вольф.

  - Из земли, конечно...

  - Где эта земля?

  - Безразлично. Любая точка земного шара... Хотя бы в центре Берлина. Но я не предложу. Я не верю, чтобы золото обогатило вас, меня, всех Фрицев, Михелей... Пожалуй, мы станем еще бедней... Один только человек, - он обернул к Хлынову седовласую львиную голову, - ваш соотечественник, предложил сделать настоящее употребление из золота... Вы понимаете?

  Хлынов усмехнулся, кивнул.

  - Профессор, я привык слушать вас серьезно, - сказал Вольф.

  - Я постараюсь быть серьезным. Вот у них в Москве зимние морозы доходят до тридцати градусов ниже нуля, вода, выплеснутая с третьего этажа, падает на тротуар шариками льда. Земля носится в межпланетном пространстве десять - пятнадцать миллиардов лет. Должна была она остыть за этот срок, черт возьми? Я утверждаю - земля давным-давно остыла, отдала лучеиспусканием все свое тепло межпланетному пространству. Вы спросите: а вулканы, расплавленная лава, горячие гейзеры? Между твердой, слабо нагреваемой солнцем земной корой и всей массой земли находится пояс расплавленных металлов, так называемый Оливиновый пояс. Он происходит от непрерывного атомного распада основной массы земли. Эта основная масса представляет шар температуры межпланетного пространства, то есть в нем двести семьдесят три градуса ниже нуля. Продукты распада - Оливиновый пояс - не что иное, как находящиеся в жидком состоянии металлы: оливин, ртуть и золото. И нахождение их, по многим данным, не так глубоко: от пятнадцати до трех тысяч метров глубины. Можно в центре Берлина пробить шахту; и расплавленное золото само хлынет, как нефть, из глубины Оливинового пояса...

  - Логично, заманчиво, но невероятно, - после молчания проговорил Вольф. - Пробить современными орудиями шахту такой глубины - невозможно...

  Хлынов положил руку на развернутый лист "Л'Энтрансижан".

  - Профессор, этот снимок напомнил мне разговор на аэроплане, когда я летел в Берлин. Задача пробраться к распадающимся элементам земного центра не так уже невероятна.

  - Какое это имеет отношение к разрезанным французам? - спросил профессор, опять раскуривая сигару.

  - Убийство в Вилль Давре совершено тепловым лучом.

  При этих словах Вольф придвинулся к столу, холодное лицо его насторожилось.

  - Ах, опять эти лучи, - профессор сморщился, как от кислого, - вздор, блеф, утка, запускаемая английским военным министерством.

  - Аппарат построен русским, я знаю этого человека, - сказал Хлынов, - это талантливый изобретатель и крупный преступник.

  Хлынов рассказал все, что знал об инженере Гарине: об его работах в Политехническом институте, о преступлении на Крестовском острове, о странных находках в подвале дачи, о вызове Шельги в Париж и о том, что, видимо, сейчас идет бешеная охота за аппаратом Гарина.

  - Свидетельство налицо, - Хлынов указал на фотографию, - это работа Гарина.

  Вольф хмуро рассматривал снимок. Профессор проговорил рассеянно:

  - Вы полагаете, что при помощи тепловых лучей можно бурить землю? Хотя... при трехтысячной температуре расплавятся и глины и гранит. Очень, очень любопытно... А нельзя ли куда-нибудь телеграфировать этому Гарину? Гм... Если соединить бурение с искусственным охлаждением и поставить электрические элеваторы для отчерпывания породы, можно пробраться глубоко... Друг мой, вы меня чертовски заинтересовали...

  До второго часа ночи, сверх обыкновения, профессор ходил по веранде, дымил сигарой и развивал планы, один удивительнее другого.

  Обычно Вольф, уходя от профессора, прощался с Хлыновым на площади. На этот раз он пошел рядом с ним, постукивая тростью, опустив нахмуренное лицо.

  - Ваше мнение таково, что инженер Гарин скрылся вместе с аппаратом после истории в Вилль Давре? - спросил он.

  - Да.

  - А эта "кровавая находка в лесу Фонтенебло" не может оказаться Гариным?

  - Вы хотите сказать, что Шельга захватил аппарат?..

  - Вот именно...

  - Мне это не приходило в голову... Да, это было бы очень неплохо.

  - Я думаю, - подняв голову, насмешливо сказал Вольф.

  Хлынов быстро взглянул на собеседника. Оба остановились. Издалека фонарь освещал лицо Вольфа, - злую усмешку, холодные глаза, упрямый подбородок. Хлынов сказал:

  - Во всяком случае, все это только догадки, нам пока еще незачем ссориться.

  - Я понимаю, понимаю.

  - Вольф, я с вами не хитрю, но говорю твердо, - необходимо, чтобы аппарат Гарина оказался в СССР. Одним этим желанием я создаю в вас врага. Честное слово, дорогой Вольф, у вас очень смутные понятия, что вредно и что полезно для вашей родины.

  - Вы стараетесь меня оскорбить?

  - Фу-ты, черт! Хотя - правда. - Хлынов чисто пороссийски, что сразу отметил Вольф, двинул шляпу на сторону, почесал за ухом. - Да разве после того, как мы перебили друг у друга миллионов семь человек, можно еще обижаться на слова?.. Вы - немец от головы до ног, бронированная пехота, производитель машин, у вас и нервы, я думаю, другого состава. Слушайте, Вольф, попади в руки таким, как вы, аппарат Гарина, чего вы только не натворите...

  - Германия никогда не примирится с унижением.

  Они подошли к дому, где в первом этаже Хлынов снимал комнату. Молча простились. Хлынов ушел в ворота. Вольф стоял, медленно катая между зубами погасшую сигару. Вдруг окно в первом этаже распахнулось, и Хлынов взволнованно высунулся:

  - А... Вы еще здесь?.. Слава богу. Вольф, телеграмма из Парижа, от Шельги... Слушайте: "Преступник ушел. Я ранен, встану не скоро. Опасность величайшая, неизмеримая грозит миру. Необходим ваш приезд".

  - Я еду с вами, - сказал Вольф.

  На белой колеблющейся шторе бегали тени от листвы. Неумолкаемое журчание слышалось за шторой. Это на газоне больничного сада из переносных труб распылялась вода среди радуг, стекала каплями с листьев платана перед окном.

  Шельга дремал в белой высокой комнате, освещенной сквозь штору.

  Издалека доносился шум Парижа. Близкими были звуки - шорох деревьев, голоса птиц и однообразный плеск воды.

  Неподалеку крякал автомобиль или раздавались шаги по коридору. Шельга быстро открывал глаза, остро, тревожно глядел на дверь. Пошевелиться он не мог. Обе руки его были окованы гипсом, грудь и голова забинтованы. Для защиты - одни глаза. И снова сладкие звуки из сада навевали сон.

  Разбудила сестра-кармелитка, [3] вся в белом, осторожно полными руками понесла к губам Шельги фарфоровый соусничек с чаем. Когда ушла, остался запах лаванды.

  Между сном и тревогой проходил день. Это были седьмые сутки после того, как Шельгу, без чувств, окровавленного, подняли в лесу Фонтенебло.

  Его уже два раза допрашивал следователь. Шельга дал следующие показания:

  - В двенадцатом часу ночи на меня напали двое. Я защищался тростью и кулаками. Получил четыре пули, больше ничего не помню.

  - Вы хорошо рассмотрели лица нападавших?

  - Их лица - вся нижняя часть - были закрыты платками.

  - Вы защищались также и тростью?

  - Просто это был сучок, - я его подобрал в лесу.

  - Зачем в такой поздний час вы попали в лес Фонтенебло?

  - Гулял, осматривал дворец, пошел обратно лесом, заблудился.

  - Чем вы объясните то обстоятельство, что вблизи места покушения на вас обнаружены свежие следы автомобиля?

  - Значит, преступники приехали на автомобиле.

  - Чтобы ограбить вас? Или чтобы убить?

  - Ни то, ни другое, я думаю. Меня никто не знает в Париже. В посольстве я не служу. Политической миссии не выполняю. Денег с собой немного.

  - Стало быть, преступники ожидали не вас, когда стояли у двойного дуба, на поляне, где один курил, другой потерял запонку с ценной жемчужиной?

  - По всей вероятности, это были светские молодые люди, проигравшиеся на скачках или в казино. Они искали случая поправить дела. В лесу Фонтенебло мог попасться человек, набитый тысячефранковыми билетами.

  На втором допросе, когда следователь предъявил копию телеграммы в Берлин Хлынову (переданную следователю сестрой-кармелиткой), Шельга ответил:

  - Это шифр. Дело касается поимки серьезного преступника, ускользнувшего из России.

  - Вы могли бы говорить со мною более откровенно?

  - Нет. Это не моя тайна.

  На вопросы Шельга отвечал точно и ясно, глядел в глаза честно и даже глуповато. Следователю оставалось только поверить в его искренность.

  Но опасность не миновала. Опасностью были пропитаны столбцы газет, полные подробностями "кошмарного дела в Билль Давре", опасность была за дверью, за белой шторой, колеблемой ветром, в фарфоровом соусничке, подносимом к губам полными руками сестры-кермелитки.

  Спасение в одном: как можно скорее снять гипс и повязки. И Шельга весь застыл, без движения, в полудремоте.

  ...В полудремоте ему вспомнилось:

  Фонари потушены. Автомобиль замедлил ход... В окошко машины высунулся Гарин и - громким шепотом:

  - Шельга, сворачивайте. Сейчас будет поляна. Там...

  Грузно тряхнувшись на шоссейной канаве, автомобиль прошел между деревьями, повернулся и стал.

  Под звездами лежала извилистая полянка. Смутно в тени деревьев громоздились скалы.

  Мотор выключен. Остро запахло травой. Сонно плескался ручей, над ним вился туманчик, уходя неясным полотнищем в глубь поляны.

  Гарин выпрыгнул на мокрую траву. Протянул руку. Из автомобиля вышла Зоя Монроз в глубоко надвинутой шапочке, подняла голову к звездам. Передернула плечами.

  - Ну, вылезайте же, - резко сказал Гарин.

  Тогда из автомобиля, головой вперед, вылез Роллинг. Из-под тени котелка его блестели золотые зубы.

  Плескалась, бормотала вода в камнях. Роллинг вытащил из кармана руку, стиснутую, видимо, уже давно в кулак, и заговорил глуховатым голосом:

  - Если здесь готовится смертный приговор, я протестую. Во имя права. Во имя человечности... Я протестую как американец... Как христианин... Я предлагаю любой выкуп за жизнь.

  Зоя стояла спиной к нему. Гарин проговорил брезгливо:

  - Убить вас я мог бы и там...

  - Выкуп? - быстро спросил Роллинг.

  - Нет.

  - Участие в ваших... - Роллинг мотнул щеками, - в ваших странных предприятиях?

  - Да. Вы должны это помнить... На бульваре Мальзерб... Я говорил вам...

  - Хорошо, - ответил Роллинг, - завтра я вас приму... Я должен продумать заново ваши предложения.

  Зоя сказала негромко:

  - Роллинг, не говорите глупостей.

  - Мадемуазель! - Роллинг подскочил, котелок съехал ему на нос, - мадемуазель... Ваше поведение неслыханно... Предательство... Разврат...

  Так же тихо Зоя ответила:

  - Ну вас к черту! Говорите с Гариным.

  Тогда Роллинг и Гарин отошли к двойному дубу. Там вспыхнул электрический фонарик. Нагнулись две головы. Несколько секунд было слышно только, как плескался ручей в камнях.

  - ...Но нас не трое, нас четверо... здесь есть свидетель, - долетел до Шельги резкий голос Роллинга.

  - Кто здесь, кто здесь? - сотрясаясь, сквозь дремоту пробормотал Шельга. Зрачки его расширились во весь глаз.

  Перед ним на белом стульчике, - со шляпой на коленях, - сидел Хлынов.

  - Не предугадал хода... Думать времени не было, - рассказывал ему Шельга, - сыграл такого дурака, что - ну.

  - Ваша ошибка в том, что вы взяли в автомобиль Роллинга, - сказал Хлы