Главная » Книги

Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина, Страница 4

Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

  У человека, глядевшего на нее, словно осунулось лицо за эти несколько секунд. Зоя опустила подбородок в пальцы, вдвинутые в пальцы, исподлобья встретила в упор этот взгляд... Где-то она видела этого человека. Кто он такой? - ни француз, ни англичанин. В темной бородке запутались конфетти. Красивый рот. "Любопытно, Роллинг ревнив?" - подумала она.
  Лакей, протолкнувшись сквозь танцующих, подал ей записочку. Она изумилась, откинулась на спинку дивана. Покосилась на Роллинга, сосавшего сигару, прочла:
  "Зоя, тот, на кого вы смотрите с такой нежностью, - Гарин... Целую ручку. Семенов".
  Она, должно быть, так страшно побледнела, что неподалеку чей-то голос проговорил сквозь шум: "Смотрите, даме дурно". Тогда она протянула пустой бокал, и лакей налил шампанского.
  Роллинг сказал:
  - Что вам написал Семенов?
  - Я скажу после.
  - Он написал что-нибудь о господине, который нагло разглядывает вас? Это тот, кто был у меня вчера. Я его выгнал.
  - Роллинг, разве вы не узнаете его?.. Помните, на площади Этуаль?.. Это - Гарин.
  Роллинг только сопнул. Вынул сигару - "Ага". Вдруг лицо его приняло то самое выражение, когда он бегал по серебристому ковру кабинета, продумывая на пять ходов вперед все возможные комбинации борьбы, Тогда он бойко щелкнул пальцами. Сейчас он повернулся к Зое искаженным ртом.
  - Поедем, нам нужно серьезно поговорить.
  В дверях Зоя обернулась. Сквозь дым и путаницу серпантина она снова увидела горящие глаза Гарина. Затем - непонятно, до головокружения - лицо его раздвоилось: кто-то, сидевший перед ним, спиной к танцующим, придвинулся к нему, и оба они глядели на Зою. Или это был обман зеркал?..
  На секунду Зоя зажмурилась и побежала вниз по истертому кабацкому ковру к автомобилю. Роллинг поджидал ее. Захлопнув дверцу, он коснулся ее руки:
  - Я не все рассказал вам про свидание с этим мнимым Пьянковым-Питкевичем... Кое-что осталось мне непонятным: для чего ему понадобилось разыгрывать истерику? Не мог же он предполагать, что у меня найдется капля жалости... Все его поведение - подозрительно. Но зачем он ко мне приходил?.. Для чего повалился на стол?
  - Роллинг, этого вы не рассказывали...
  - Да, да... Опрокинул часы... Измял мои бумаги...
  - Он пытался похитить ваши бумаги?
  - Что? Похитить? - Роллинг помолчал. - Нет, это было не так. Он потерял равновесие и ударился рукой в бювар... Там лежало несколько листков...
  - Вы уверены, что ничего не пропало?
  - Это были ничего не значащие заметки. Они оказались смятыми, я бросил их потом в корзину.
  - Умоляю, припомните до мелочей весь разговор...
  Лимузин остановился на улице Сены. Роллинг и Зоя прошли в спальню. Зоя быстро сбросила платье и легла в широкую лепную, на орлиных ногах, кровать под парчовым балдахином - одну из подлинных кроватей императора Наполеона Первого. Роллинг, медленно раздеваясь, расхаживал по ковру и, оставляя части одежды на золоченых стульях, на столиках, на каминной полке, рассказывал с мельчайшими подробностями о вчерашнем посещении Гарина.
  Зоя слушала, опираясь на локоть. Роллинг начал стаскивать штаны и запрыгал на одной ноге. В эту минуту он не был похож на короля. Затем он лег, сказал: "Вот решительно все, что было", - и натянул атласное одеяло до носа. Голубоватый ночник освещал пышную спальню, разбросанные одежды, золотых амуров на столбиках кровати и уткнувшийся в одеяло мясистый нос Роллинга. Голова его ушла в подушку, рот полураскрылся, химический король заснул.
  Этот посапывающий нос в особенности мешал Зое думать. Он отвлекал ее совсем на другие, ненужные воспоминания. Она встряхивала головой, отгоняла их, а вместо Роллинга чудилась другая голова на подушке. Ей надоело бороться, она закрыла глаза, усмехнулась. Выплыло побледневшее от волнения лицо Гарина... "Быть может, позвонить Гастону Утиный Нос, чтобы обождал?" Вдруг точно игла прошла сквозь нее: "С ним сидел двойник... Так же, как в Ленинграде..."
  Она выскользнула из-под одеяла, торопливо натянула чулки. Роллинг замычал было во сне, но только повернулся на бок.
  Зоя пробежала в гардеробную. Надела юбки, дожде - вое пальто, туго подпоясалась. Вернулась в спальню за сумочкой, где были деньги...
  - Роллинг, - тихо позвала она, - Роллинг... Мы погибли...
  Но он опять только замычал. Она спустилась в вестибюль и с трудом открыла высокие выходные двери. Улица Сены была пуста. В узком просвете над крышами мансард стояла тусклая желтоватая луна Зою охватила тоска. Она глядела на этот лунный шар над спящим городом... "Боже, боже, как страшно, как мрачно..." Обеими руками она глубоко надвинула шапочку и побежала к набережной.
  Старый трехэтажный дом, номер шестьдесят три по улице Гобеленов, одною стеной выходил на пустырь. С этой стороны окна были только на третьем этаже - мансарде. Другая, глухая стена примыкала к парку. По фасаду на улицу, в первом этаже, на уровне земли, помещалось кафе для извозчиков и шоферов. Второй этаж занимала гостиница для ночных свиданий. В третьем этаже - мансарде - сдавались комнаты постоянным жильцам. Ход туда вел через ворота и длинный туннель.
  Был второй час ночи. На улице Гобеленов - ни одного освещенного окна. Кафе уже закрыто, - все стулья поставлены на столы. Зоя остановилась у ворот, с минуту глядела на номер шестьдесят три. Было холодно спине. Решилась. Позвонила. Зашуршала веревка, ворота приоткрылись. Она проскользнула в темную подворотню. Издалека голос привратницы проворчал: "Ночью надо спать, возвращаться надо вовремя". Но не спросил, кто вошел.
  Здесь были порядки притона. Зою охватила страшная тревога. Перед ней тянулся низкий мрачный туннель. В корявой стене, цвета бычьей крови, тускло светил газовый рожок. Указания Семенова были таковы: в конце туннеля - налево - по винтовой лестнице - третий этаж - налево - комната одиннадцать.
  Посреди туннеля Зоя остановилась. Ей показалось, что вдалеке, налево, кто-то быстро выглянул и скрылся. Не вернуться ли? Она прислушалась - ни звука. Она добежала до поворота на вонючую площадку. Здесь начиналась узкая, едва освещенная откуда-то сверху, винтовая лестница. Зоя пошла на цыпочках, боясь притронуться к липким перилам.
  Весь дом спал. На площадке второго этажа облупленная арка вела в темный коридор. Поднимаясь выше, Зоя обернулась, и снова показалось ей, что из-за арки кто-то выглянул и скрылся... Только это был не Гастон Утиный Нос... "Нет, нет, Гастон еще не был, не мог здесь быть, не успел..."
  На площадке третьего этажа горел газовый рожок, освещая коричневую стену с надписями и рисуночками, говорившими о неутоленных желаниях. Если Гарина нет дома, она будет ждать его здесь до утра. Если он дома, спит, - она не уйдет, не получив того, что он взял со стола на бульваре Мальзерб.
  Зоя сняла перчатки, слегка поправила волосы под шапочкой и пошла налево по коридору, загибавшему коленом. На пятой двери крупно, белой краской стояло - 11. Зоя нажала ручку, дверь легко отворилась.
  В небольшую комнату, в открытое окно падал лунный свет. На полу валялся раскрытый чемодан. Жестко белели разбросанные бумаги. У стены, между умывальником и комодом, сидел на полу человек в одной сорочке, голые коленки его были подняты, огромными казались босые ступни... Луной освещена была половина лица, блестел широко открытый глаз и белели зубы, - человек улыбался. Приоткрыв рот, без дыхания, Зоя глядела на неподвижно смеющееся лицо, - это был Гарин.
  Сегодня утром в кафе "Глобус" она сказала Гастону Утиный Нос: "Укради у Гарина чертежи и аппарат и, если можно, убей". Сегодня вечером она видела сквозь дымку над бокалом шампанского глаза Гарина и почувствовала: поманит такой человек - она все бросит, забудет, пойдет за ним. Ночью, поняв опасность и бросившись разыскивать Гастона, чтобы предупредить его, она сама еще не сознавала, что погнало ее в такой тревоге по ночному Парижу, из кабака в кабак, в игорные дома, всюду, где мог быть Гастон, и привело, наконец, на улицу Гобеленов. Какие чувства заставили эту умную, холодную, жестокую женщину отворить дверь в комнату человека, обреченного ею на смерть?
  Она глядела на зубы и выкаченный глаз Гарина. Хрипло, негромко вскрикнула, подошла и наклонилась над ним. Он был мертв. Лицо посиневшее. На шее вздутые царапины. Это было то лицо - осунувшееся, притягивающее, с взволнованными глазами, с конфетти в шелковистой бородке... Зоя схватилась за ледяной мрамор умывальника, с трудом поднялась. Она забыла, зачем пришла. Горькая слюна наполнила рот. "Не хватает еще - грохнуться без чувств". Последним усилием она оторвала пуговицу на душившем ее воротнике. Пошла к двери. В дверях стоял Гарин.
  Так же, как и у того - на полу, у него блестели зубы, открытые застывшей улыбкой. Он поднял палец и погрозил. Зоя поняла, сжала рот рукой, чтобы не закричать. Сердце билось, будто вынырнуло из-под воды... "Жив, жив..."
  - Убит не я, - шепотом сказал Гарин, продолжая грозить, - вы убили Виктора Ленуара, моего помощника... Роллинг пойдет на гильотину...
  - Жив, жив, - хриповато проговорила она.
  Он взял ее за локти. Она сейчас же закинула голову, вся подалась, не сопротивляясь. Он притянул ее к себе и, чувствуя, что женщину не держат ноги, обхватил ее за плечи.
  - Зачем вы здесь?..
  - Я искала Гастона...
  - Кого, кого?
  - Того, кому приказала вас убить...
  - Я это предвидел, - сказал он, глядя ей в глаза.
  Она ответила как во сне:
  - Если бы Гастон вас убил, я бы покончила с собой...
  - Не понимаю...
  Она повторила за ним, точно в забытьи, нежным, угасающим голосом:
  - Не понимаю сама...
  Странный разговор этот происходил в дверях. В окне луна садилась за графитовую крышу. У стены скалил зубы Ленуар. Гарин проговорил тихо:
  - Вы пришли за автографом Роллинга?
  - Да. Пощадите.
  - Кого? Роллинга?
  - Нет. Меня. Пощадите, - повторила она.
  - Я пожертвовал другом, чтобы погубить вашего Роллинга... Я такой же убийца, как вы... Щадить?.. Нет, нет.
  Внезапно он вытянулся, прислушиваясь. Резким движением увлек Зою за дверь. Продолжая сжимать ее руку выше локтя, выглянул за арку на лестницу...
  - Идемте. Я выведу вас отсюда через парк. Слушайте, вы изумительная женщина, - глаза его блеснули сумасшедшим юмором, - наши дорожки сошлись... Вы чувствуете это?..
  Он побежал вместе с Зоей по винтовой лестнице. Она не сопротивлялась, оглушенная странным чувством, поднявшимся в ней, как в первый раз забродившее мутное вино.
  На нижней площадке Гарин свернул куда-то в темноту, остановился, зажег восковую спичку и с усилием открыл ржавый замок, видимо, много лет не отпиравшейся двери.
  - Как видите, - все предусмотрено. - Они вышли под темные, сыроватые деревья парка. В то же время с улицы в ворота входил отряд полиции, вызванный четверть часа тому назад Гариным по телефону.
  Шельга хорошо помнил "проигранную пешку" на даче на Крестовском. Тогда (на бульваре Профсоюзов) он понял, что Пьянков-Питкевич непременно придет еще раз на дачу за тем, что было спрятано у него в подвале. В сумерки (того же дня) Шельга пробрался на дачу, не потревожив сторожа, и с потайным фонарем спустился в подвал. "Пешка" сразу была проиграна: в двух шагах от люка в кухне стоял Гарин. За секунду до появления Шельги он выскочил с чемоданом из подвала и стоял, распластавшись по стене за дверью. Он с грохотом захлопнул за Шельгою люк и принялся заваливать его мешками с углем. Шельга, подняв фонарик, глядел с усмешкой, как сквозь щели люка сыплется мусор. Он намеревался войти в мирные переговоры. Но внезапно наверху настала тишина. Послышались убегающие шаги, затем - грянули выстрелы, затем - дикий крик. Это была схватка с четырехпалым. Через час появилась милиция.
  Проиграв "пешку", Шельга сделал хороший ход. Прямо из дачи он кинулся на милицейском автомобиле в яхт-клуб, разбудил дежурного по клубу, всклокоченного морского человека с хриплым голосом, и спросил в упор:
  - Какой ветер?
  Моряк, разумеется, не задумываясь, отвечал:
  - Зюйд-вест.
  - Сколько баллов?
  - Пять.
  - Вы ручаетесь, что все яхты стоят на местах?
  - Ручаюсь.
  - Какая у вас охрана при яхтах?
  - Петька, сторож.
  - Разрешите осмотреть боны.
  - Есть осмотреть боны, - ответил моряк, едва попадая спросонок в рукава морской куртки.
  - Петька, - крикнул он спиртовым голосом, выходя с Шельгой на веранду клуба. (Никто не ответил.) - Непременно спит где-нибудь, тяни его за ногу, - сказал моряк, поднимая воротник от ветра.
  Сторожа нашли неподалеку в кустах, - он здорово храпел, закрыв голову бараньим воротником тулупа. Моряк выразился. Сторож крякнул, встал. Пошли на боны, где над стальной, уже засиневшей водой покачивался целый лес мачт. Била волна. Дул крепкий, со шквалами, ветер.
  - Вы уверены, что все яхты на месте? - опять спросил Шельга.
  - Не хватает "Ориона", он в Петергофе... Да в Стрельну загнали два судна.
  Шельга дошел по брызжущим доскам до края бонов и здесь поднял кусок причала, - один конец его был привязан к кольцу, другой явно отрезан. Дежурный не спеша осмотрел причал. Сдвинул зюйдвестку на нос. Ничего не сказал. Пошел вдоль бонов, считая пальцем яхты. Рубанул рукой по ветру. А так
  как
  клубной
  дисциплиной
  запрещалось
  употребление военно-империалистических слов, то ограничился одними боковыми выражениями:
  - Не так и не мать! - закричал он с невероятной энергией. - Шкот ему в глотку! Увели "Бибигонду", лучшее гоночное судно, разорви его в душу, сукиного сына, смоляной фал ему куда не надо... Петька, чтобы тебе тридцать раз утонуть в тухлой воде, что же ты смотрел, паразит, деревенщина паршивая? "Бибигонду" увели, так и не так и не мать...
  Сторож Петька ахал, дивился, бил себя по бокам бараньими рукавами. Моряк неудержимо мчался фордевиндом по неизведанным безднам великорусского языка. Здесь делать больше было нечего. Шельга поехал в гавань.
  Прошло часа три, по крайней мере, покуда он на быстроходном сторожевом катере не вылетел в открытое море. Била сильная волна. Катер зарывался. Водяная пыль туманила стекла бинокля. Когда поднялось солнце - в финских водах, далеко за маяком, - вблизи берега был замечен парус. Это билась среди подводных камней несчастная "Бибигонда". Палуба ее была покинута. С катера дали несколько выстрелов для порядка, - пришлось вернуться ни с чем.
  Так бежал через границу Гарин, выиграв в ту ночь еще одну пешку. Об участии в этой игре четырехпалого было известно только ему и Шельге. По этому случаю у Шельги, на обратном пути в гавань, ход мыслей был таков:
  "За границей Гарин либо продаст, либо сам будет на свободе эксплуатировать таинственный аппарат. Изобретение это для Союза пока потеряно, и, кто знает, не должно ли оно сыграть в будущем роковой роли. Но за границей у Гарина есть острастка - четырехпалый. Покуда борьба с ним не кончена, Гарин не посмеет вылезть на свет с аппаратом. А если в этой борьбе стать на сторону Гарина, можно и выиграть в результате. Во всяком случае, самое дурацкое, что можно было бы придумать (и самое выгодное для Гарина), - это немедленно арестовать четырехпалого в Ленинграде". Вывод был прост: Шельга прямо из гавани приехал к себе на квартиру, надел сухое белье, позвонил в угрозыск о том, что "дело само собой ликвидировано", выключил телефон и лег спать, посмеиваясь над тем, как четырехпалый, - отравленный газами и, может быть, раненый, - удирает сейчас со всех ног из Ленинграда. Таков был контрудар Шельги в ответ на "потерянную пешку".
  И вот - телеграмма (из Парижа): "Четырехпалый здесь. События угрожающие". Это был крик о помощи.
  Чем дальше думал Шельга, тем ясней становилось - надо лететь в Париж. Он взял по телефону справку об отлете пассажирских аэропланов и вернулся на веранду, где сидели в нетемнеющих сумерках Тарашкин и Иван. Беспризорный мальчишка, после того как прочли у него на спине надпись чернильным карандашом, притих и не отходил от Тарашкина.
  В просветы между ветвями с оранжевых вод долетали голоса, плеск весел, женский смех. Старые, как мир, дела творились под темными кущами леса на островах, где бессонно перекликались тревожными голосами какие-то птички, пощелкивали соловьи. Все живое, вынырнув из дождей и вьюг долгой зимы, торопилось жить, с веселой жадностью глотало хмельную прелесть этой ночи. Тарашкин обнял одной рукой Ивана за плечи, облокотился о перила и не шевелился, - глядел сквозь просветы на воду, где неслышно скользили лодки.
  - Ну, как же, Иван, - сказал Шельга, придвинув стул и нагибаясь к лицу мальчика, - где тебе лучше нравится: там ли, здесь ли? На Дальнем Востоке ты, чай, плохо жил, впроголодь?
  Иван глядел на Шельгу, не мигая. Глаза его в сумерках казались печальными, как у старика. Шельга вытащил из жилетного кармана леденец и постучал им Ивану в зубы, покуда те не разжались, - леденец проскользнул в рот.
  - Мы, Иван, с мальчишками хорошо обращаемся. Работать не заставляем, писем на спине не пишем, за семь тысяч верст под вагонами не посылаем никуда. Видишь, как у нас хорошо на островах, и - это все, знаешь, чье? Это все мы детям отдали на вечные времена. И река, и острова, и лодки, и хлеба с колбасой, - ешь досыта - все твое...
  - Так вы мальчишку собьете, - сказал Тарашкин.
  - Ничего, не собью, он умный. Ты, Иван, откуда?
  - Мы с Амура, - ответил Иван неохотно. - Мать померла, отца убили на войне.
  - Как же ты жил?
  - Ходил по людям, работал.
  - Такой маленький?
  - А чего же... Коней пас...
  - Ну, а потом?
  - Потом взяли меня...
  - Кто взял?
  - Одни люди. Им мальчишка был нужен, - на деревья лазать, грибы, орехи собирать, белок ловить для пищи, бегать за чем пошлют...
  - Значит, взяли тебя в экспедицию? (Иван моргнул, промолчал.) Далеко? Отвечай, не бойся. Мы тебя не выдадим. Теперь ты - наш брат...
  - Восемь суток на пароходе плыли... Думали, живые не останемся. И еще восемь дней шли пешком. Покуда пришли на огнедышащую гору...
  - Так, так, - сказал Шельга, - значит, экспедиция была на Камчатку.
  - Ну да, на Камчатку... Жили мы там в лачуге... Про революцию долго ничего не знали А когда узнали, трое ушли, потом еще двое ушли, жрать стало нечего. Остались он да я...
  - Так, так, а кто "он - то? Как его звали?
  Иван опять насупился. Шельга долго его успокаивал, гладил по низко опущенной, остриженной голове...
  - Да ведь убьют меня за это, если скажу. Он обещался убить...
  - Кто?
  - Да Манцев же, Николай Христофорович... Он сказал: "Вот, я тебе на спине написал письмо, ты не мойся, рубашки, жилетки не снимай, хоть через год, хоть через два - доберись до Петрограда, найди Петра Петровича Гарина и ему покажи, что написано, он тебя наградит..."
  - Почему же Манцев сам не поехал в Петроград, если ему нужно видеть Гарина?
  - Большевиков боялся... Он говорил: "Они хуже чертей. Они меня убьют. Они, говорит, всю страну до ручки довели, - поезда не ходят, почты нет, жрать нечего, из города все разбежались..." Где ему знать, - он на горе сидит шестой год...
  - Что он там делает, что ищет?
  - Ну, разве он скажет? Только я знаю... (У Ивана весело, хитро заблестели глаза.) Золото под землей ищет...
  - И нашел?
  - Он-то? Конечно, нашел...
  - Дорогу туда, на гору, где сидит Манцев, указать можешь, если понадобится?
  - Конечно, могу... Только вы меня, смотрите, не выдавайте, а то он, знаешь, сердитый...
  Шельга и Тарашкин с величайшим вниманием слушали рассказы мальчика. Шельга еще раз внимательно осмотрел надпись у него на спине. Затем сфотографировал ее.
  - Теперь иди вниз, Тарашкин вымоет тебя мылом, ложись, - сказал Шельга. - Не было у тебя ничего: ни отца, ни матери, одно голодное пузо. Теперь все есть, всего по горло, - живи, учись, расти на здоровье. Тарашкин тебя научит уму-разуму, ты его слушайся. Прощай. Дня через три увижу Гарина, поручение твое передам.
  Шельга засмеялся, и скоро фонарик его велосипеда, подпрыгивая, пронесся за темными зарослями.
  Сверкнули алюминиевые крылья высоко над зеленым аэродромом, и шестиместный пассажирский самолет скрылся за снежными облаками. Кучка провожающих постояла, задрав головы к лучезарной синеве, где лениво кружил стервятник да стригли воздух ласточки, но дюралюминиевая птица уже летела черт знает где.
  Шесть пассажиров, сидя в поскрипывающих плетеных креслах, глядели на медленно падающую вниз лиловато-зеленую землю. Ниточками вились по ней дороги. Игрушечными - слегка наклонными - казались гнезда построек, колокольни. Справа, вдалеке, расстилалась синева воды.
  Скользила тень от облака, скрывая подробности земной карты. А вот и само облако появилось близко внизу.
  Прильнув к окнам, все шесть пассажиров улыбались несколько принужденными улыбками людей, умеющих владеть собой. Воздушное передвижение было еще внове Несмотря на комфортабельную кабину, журналы и каталоги, разбросанные на откидных столиках, на видимость безопасного уюта, - пассажирам все же приходилось уверять себя, что, в конце концов, воздушное сообщение гораздо безопаснее, чем, например, пешком переходить улицу. То ли дело в воздухе. Встретишься с облаком - пронырнешь, лишь запотеют окна в кабине, пробарабанит град по дюралюминию или встряхнет аппарат, как на ухабе, - ухватишься за плетеные ручки кресла, выкатив глаза, но сосед уже подмигивает, смеется: вот это так ухабик! Налетит шквал из тех, что в секунду валит мачты на морском паруснике, ломает руль, сносит лодки, людей в бушующие волны, - металлическая птица прочна и увертлива, - качнется на крыло, взвоет моторами, и уже выскочила, взмыла на тысячу метров выше гнездовины урагана.
  Словом, не прошло и часа, как пассажиры в кабине освоились и с пустотой под ногами, и с качкой. Гул мотора мешал говорить. Кое-кто надел на голову наушники с микрофонными мембранами, и завязалась беседа. Напротив Шельги сидел худощавый человек лет тридцати пяти в поношенном пальто и клетчатой кепке, видимо приобретенной для заграничного путешествия.
  У него было бледноватое, с тонкой кожей, лицо, умный и нахмуренный изящный профиль, русая бородка, рот сложен спокойно и твердо. Сидел он сутулясь, сложив на коленях руки. Шельга с улыбкой сделал ему знак. Человек надел наушники. Шельга спросил:
  - Вы не учились в Ярославле, в реальном? (Человек наклонил голову.) Земляк - я вас помню. Вы Хлынов Алексей Семенович. (Наклон головы.) Вы теперь где работаете?
  - В физической лаборатории политехникума, - проговорил в трубку заглушенный гулом мотора слабый голос Хлынова.
  - В командировку?
  - В Берлин, к Рейхеру.
  - Секрет?
  - Нет. В марте этого года нам стало известно, что в лаборатории Рейхера произведено атомное распадение ртути.
  Хлынов повернулся всем лицом к Шельге, - глаза со строгим волнением уперлись в собеседника. Шельга сказал:
  - Не понимаю, - не специалист.
  - Работы ведутся пока еще в лабораториях. До применения в промышленности еще далеко... Хотя, - Хлынов глядел на клубистые, как снег, поля облаков, глубоко внизу застилающие землю, - от кабинета физика до мастерской завода шаг не велик. Принцип насильственного разложения атома должен быть прост, чрезвычайно прост. Вы знаете, конечно, что такое атом?
  - Маленькое что-то такое, - Шельга показал пальцами.
  - Атом в сравнении с песчинкой - как песчинка в сравнении с земным шаром. И все же мы измеряем атом, исчисляем скорость вращения его электронов, его массу, величину электрического заряда. Мы подбираемся к самому сердцу атома, к его ядру. В нем весь секрет власти над материей. Будущее человечества зависит от того, сможем ли мы овладеть ядром атома, частичкой материальной энергии, величиной в одну стобиллионную сантиметра.
  На высоте двух тысяч метров над землей Шельга слушал удивительные вещи, почудеснее сказок Шехеразады, но они не были сказкой. В то время, когда диалектика истории привела один класс к истребительной войне, а другой - к восстанию; когда горели города, и прах, и пепел, и газовые облака клубились над пашнями и садами; когда сама земля содрогалась от гневных криков удушаемых революций и, как в старину, заработали в тюремных подвалах дыба и клещи палача; когда по ночам в парках стали вырастать на деревьях чудовищные плоды с высунутыми языками; когда упали с человека так любовно разукрашенные идеалистические ризы, - в это чудовищное и титаническое десятилетие одинокими светочами горели удивительные умы ученых.
  Аэроплан снизился над Ковной. Зеленое поле, смоченное дождем, быстро полетело навстречу. Аппарат прокатился и стал. Соскочил на траву пилот. Пассажиры вышли размять ноги. Закурили папиросы. Шельга в стороне лег на траву, закинул руки, и чудно было ему глядеть на далекие облака с синеватыми днищами. Он только что был там, летел среди снежных легких гор, над лазоревыми провалами.
  Его небесный собеседник, Хлынов, стоял, слегка сутулясь, в потертом пальтишке, около крыла серой рубчатой птицы. Человек как человек, - даже кепка из Ленинградодежды.
  Шельга рассмеялся:
  - Здорово все-таки, забавно жить. Черт знает как здорово!
  Когда взлетели с ковенского аэродрома, Шельга подсел к Хлынову и рассказал ему, не называя ничьих имен, все, что знал о необычайных опытах Гарина и о том, что ими сильно, видимо, заинтересованы за границей.
  Хлынов спросил, видел ли Шельга аппарат Гарина.
  - Нет. Аппарата никто еще не видал.
  - Стало быть, все это - в области догадок и предположений, да еще приукрашенных фантазией?
  Тогда Шельга рассказал о подвале на разрушенной даче, о разрезанных кусках стали, об ящиках с угольными пирамидками. Хлынов кивал, поддакивал:
  - Так, так. Пирамидки. Очень хорошо. Понимаю. Скажите, если это не слишком секретно, - вы не про инженера Гарина рассказываете?
  Шельга минуту молчал, глядя в глаза Хлынову.
  - Да, - ответил он, - про Гарина. Вы знаете его?
  - Очень, очень способный человек. - Хлынов сморщился, будто взял в рот кислого. - Необыкновенный человек. Но - вне науки. Честолюбец. Совершенно изолированная личность. Авантюрист. Циник. Задатки гения. Непомерный темперамент. Человек с чудовищной фантазией. Но его удивительный ум всегда возбужден низкими желаниями. Он достигнет многого и кончит чем-нибудь вроде беспробудного пьянства либо попытается "ужаснуть человечество"... Гениальному человеку больше, чем кому бы то ни было, нужна строжайшая дисциплина. Слишком ответственно.
  Красноватые пятна снова вспыхнули на щеках Хлынов а.
  - Просветленный, дисциплинированный разум - величайшая святыня, чудо из чудес. На земле, - песчинка во вселенной, - человек - порядка одной биллионной самой малой величины... И у этой умозрительной частицы, живущей в среднем шестьдесят оборотов земли вокруг солнца, - разум, охватывающий всю вселенную... Чтобы постигнуть это, мы должны перейти на язык высшей математики... Так вот, что вы скажете, если у вас из лаборатории возьмут какойнибудь драгоценнейший микроскоп и станут им забивать гвозди?.. Так именно Гарин обращается со своим гением... Я знаю, - он сделал крупное открытие в области передачи на расстояние инфракрасных лучей. Вы слыхали, конечно, о лучах смерти Риндель-Мэтьюза? Лучи смерти оказались чистейшим вздором. Но принцип верен. Тепловые лучи температуры тысячи градусов, посланные параллельно, - чудовищное орудие для разрушения и военной обороны. Весь секрет в том, чтобы послать нерассеивающийся луч. Этого до сих пор не было достигнуто. По вашим рассказам, видимо, Гарину удалось построить такой аппарат. Если это так, - открытие очень значительное.
  - Мне давно уж кажется, - сказал Шельга, - что вокруг этого изобретения пахнет крупной политикой.
  Некоторое время Хлынов молчал, затем даже уши у него вспыхнули.
  - Отыщите Гарина, возьмите его за шиворот и вместе с аппаратом верните в Советский Союз. Аппарат не должен попасть к нашим врагам. Спросите Гарина, - сознает он свои обязанности? Или он действительно пошляк... Тогда дайте ему, черт возьми, денег - сколько он захочет... Пусть заводит роскошных женщин, яхты, гоночные машины... Или убейте его...
  Шельга поднял брови. Хлынов положил трубку на столик, откинулся, закрыл глаза. Аэроплан плыл над деленными ровными квадратами полей, над прямыми линеечками дорог. Вдали, с высоты, виднелся между синеватыми пятнами озер коричневый чертеж Берлина.
  В половине восьмого поутру, как обычно, Роллинг проснулся на улице Сены в кровати императора Наполеона. Не открывая глаз, достал из-под подушки носовой платок и решительно высморкался, выгоняя из себя вместе с остатками сна вчерашнюю труху ночных развлечений.
  Не совсем, правда, свежий, но вполне владеющий мыслями и волей, он бросил платок на ковер, сел посреди шелковых подушек и оглянулся. Кровать была пуста, в комнате - пусто. Зоина подушка холодна.
  Роллинг нажал кнопку звонка, появилась горничная Зои. Роллинг спросил, глядя мимо нее: "Мадам?" Горничная подняла плечи, стала поворачивать голову, как сова. На цыпочках прошла в уборную, оттуда, уже поспешно, - в гардеробную, хлопнула дверью в ванную и снова появилась в спальне, - пальцы у нее дрожали с боков кружевного фартучка: "Мадам нигде нет".
  - Кофе, - сказал Роллинг. Он сам налил ванну, сам оделся, сам налил себе кофе. В доме в это время шла тихая паника, - на цыпочках, шепотом. Выходя из отеля, Роллинг толкнул локтем швейцара, испуганно кинувшегося отворять дверь. Он опоздал в контору на двадцать минут.
  На бульваре Мальзерб в это утро пахло порохом. На лице секретаря было написано полное непротивление злу. Посетители выходили перекошенные из ореховой двери. "У мистера Роллинга неважное настроение сегодня", - сообщали они шепотом. Ровно в час мистер Роллинг посмотрел на стенные часы и сломал карандаш. Ясно, что Зоя Монроз не заедет за ним завтракать. Он медлил до четверти второго. За эти ужасные четверть часа у секретаря в блестящем проборе появились два седых волоса. Роллинг поехал завтракать один к "Грифону", как обычно.
  Хозяин ресторанчика, мосье Грифон, рослый и полный мужчина, бывший повар и содержатель пивнушки, теперь - высший консультант по Большому Искусству Вкусовых Восприятии и Пищеварения, встретил Роллинга героическим взмахом руки. В темносерой визитке, с холеной ассирийской бородой и благородным лбом, мосье Грифон стоял посреди небольшой залы своего ресторана, опираясь одной рукой на серебряный цоколь особого сооружения, вроде жертвенника, где под выпуклой крышкой томилось знаменитое жаркое - седло барана с бобами.
  На красных кожаных диванах вдоль четырех стен за узкими сплошными столами сидели постоянные посетители - из делового мира Больших бульваров, женщин - немного. Середина залы была пуста, не считая жертвенника. Хозяин, вращая головой, мог видеть процесс вкусового восприятия каждого из своих клиентов. Малейшая гримаска неудовольствия не ускользала от его взора. Мало того, - он предвидел многое: таинственные процессы выделения соков, винтообразная работа желудка и вся психология еды, основанная на воспоминаниях когда-то съеденного, на предчувствиях и на приливах крови к различым частям тела, - все это было для него открытой книгой.
  Подходя со строгим и вместе отеческим лицом, он говорил с восхитительной грубоватой лаской: "Ваш темперамент, мосье, сегодня требует рюмки мадеры и очень сухого Пуи, - можете послать меня на гильотину - я не даю вам ни капли красного. Устрицы, немного вареного тюрбо, крылышко цыпленка и несколько стебельков спаржи. Эта гамма вернет вам силы". Возражать в этом случае мог бы только патагонец, питающийся водяными крысами.
  Мосье Грифон не подбежал, как можно было предполагать, с униженной торопливостью к прибору химического короля. Нет. Здесь, в академии пищеварения, миллиардер, и мелкий бухгалтер, и тот, кто сунул мокрый зонтик швейцару, и тот, кто, сопя, вылез из рольс-ройса, пропахшего гаванами, - платили один и тот же счет. Мосье Грифон был республиканец и философ. Он с великодушной улыбкой подал Роллингу карточку и посоветовал взять дыню на первое, запеченного с трюфелями омара на второе и седло барана. Вина мистер Роллинг днем не пьет, это известно.
  - Стакан виски-сода и бутылку шампанского заморозить, - сквозь зубы сказал Роллинг.
  Мосье Грифон отступил, на секунду в глазах его мелькнули изумление, страх, отвращение: клиент начинает с водки, оглушающей вкусовые пупырышки в полости рта, и продолжает шампанским, от которого пучит желудок. Глаза мосье Грифона потухли, он почтительно наклонил голову: клиент на сегодня потерян, - примиряюсь.
  После третьего стакана виски Роллинг начал мять салфетку. С подобным темпераментом человек, стоящий на другом конце социальной лестницы, скажем, Гастон Утиный Нос, сегодня бы еще до заката отыскал Зою Монроз, тварь, грязную гадину, подобранную в луже, - и всадил бы ей в бок лезвие складного ножа. Роллингу подобали иные приемы. Глядя в тарелку, где стыл омар с трюфелями, он думал не о том, чтобы раскровенить нос распутной девке, сбежавшей ночью из его постели... В мозгу Роллинга, в желтых парах виски, рождались, скрещивались, извивались чрезвычайно изысканные болезненные идеи мщения. Только в эти минуты он понял, что значила для него красавица Зоя... Он мучился, впиваясь ногтями в салфетку.
  Лакей убрал нетронутую тарелку. Налил шампанского. Роллинг схватил стакан и жадно выпил его, - золотые зубы стукнули о стекло. В это время с улицы в ресторан вскочил Семенов. Сразу увидел Роллинга. Сорвал шляпу, перегнулся через стол и зашептал:
  - Читали газеты?.. Я был только что в морге... Это он... Мы тут ни при чем... Клянусь под присягой... У нас алиби... Мы всю ночь оставались на Монмартре, у девочек... Установлено - убийство произошло между тремя и четырьмя утра, - это из газет, из газет...
  Перед глазами Роллинга прыгало землистое, перекошенное лицо. Соседи оборачивались. Приближался лакей со стулом для Семенова.
  - К черту, - проговорил Роллинг сквозь завесу виски, - вы мешаете мне завтракать...
  - Хорошо, извините... Я буду ждать вас на углу в автомобиле...
  В парижской прессе все эти дни было тихо, как на лесном озере. Буржуа зевали, читая передовицы о литературе, фельетоны о театральных постановках, хронику из жизни артистов.
  Этим безмятежным спокойствием пресса подготовляла ураганное наступление на среднебуржуазные кошельки. Химический концерн Роллинга, закончив организацию и истребив мелких противников, готовился к большой кампании на повышение. Пресса была куплена, журналисты вооружены нужными сведениями по химической промышленности. Для политических передовиков заготовлены ошеломляющие документы. Две-три пощечины, две-три дуэли устранили глупцов, пытавшихся лепетать не согласно общим планам концерна.
  В Париже настала тишь да гладь. Тиражи газет несколько понизились. Поэтому чистой находкой оказалось убийство в доме шестьдесят три по улице Гобеленов.
  На следующее утро все семьдесят пять газет вышли с жирными заголовками о "таинственном и кошмарном преступлении". Личность убитого не была установлена, - документы его похищены, - в гостинице он записался под явно вымышленным именем. Убийство, казалось, было не с целью ограбления, - деньги и золотые вещи остались при убитом. Трудно было также предположить месть, - комната номер одиннадцатый носила следы тщательного обыска. Тайна, все - тайна.
  Двухчасовые газеты сообщили протрясающую деталь: в роковой комнате найдена женская черепаховая шпилька с пятью крупными бриллиантами. Кроме того, на пыльном полу обнаружены следы женских туфель. От этой шпильки Париж действительно дрогнул. Убийцей оказалась шикарная женщина. Аристократка? Буржуазка? Или кокотка из первого десятка? Тайна... Тайна...
  Четырехчасовые газеты отдали свои страницы интервью со знаменитейшими женщинами Парижа. Все они в один голос восклицали: нет, нет и нет, - убийцей не могла быть француженка, это дело рук немки, бошки. Несколько голосов бросило намек в сторону Москвы, - намек успеха не имел. Известная Ми-Ми - из театра "Олимпия" - произнесла историческую фразу: "Я готова отдаться тому, кто мне раскроет тайну". Это имело успех.
  Словом, во всем Париже один Роллинг, сидя у Грифона, ничего не знал о происшествии на улице Гобеленов. Он был очень зол и нарочно заставил Семенова подождать в таксомоторе. Наконец он появился на углу, молча влез в машину и велел везти себя в морг. Семенов, неистово юля, по дороге рассказал ему содержание газет.
  При упоминании о шпильке с пятью бриллиантами пальцы Роллинга затрепетали на набалдашнике трости. Близ морга он внезапно рванулся к шоферу с жестом, приказывающим повернуть, - но сдержался и только свирепо засопел.
  В дверях морга была давка. Женщины в дорогих мехах, курносенькие мидинетки, подозрительные личности из предместий, любопытные консьержки в вязаных пелеринках, хроникеры с потными носами и смятыми воротничками, актриски, цепляющиеся за мясистых актеров, - все стремились взглянуть на убитого, лежавшего в разодранной рубашке и босиком на покатой мраморной доске головой к полуподвальному окну.
  Особенно страшными казались босые ноги его - большие, синеватые, с отросшими ногтями. Желтомертвое лицо "изуродовано судорогой ужаса". Бородка торчком. Женщины жадно стремились к этой оскаленной маске, впивались расширенными зрачками, тихо вскрикивали, ворковали. Вот он, вот он - любовник дамы с бриллиантовой шпилькой!
  Семенов ужом, впереди Роллинга, пролез сквозь толпу к телу. Роллинг твердо взглянул в лицо убитого. Рассматривал с секунду. Глаза его сощурились, мясистый нос собрался складками, блеснули золотые зубы.
  - Ну что, ну что, он ведь, он? - зашептал Семенов.
  И Роллинг ответил ему на этот раз:
  - Опять двойник.
  Едва была произнесена эта фраза, из-за плеча Роллинга появилась светловолосая голова, взглянула ему в лицо, точно сфотографировала, и скрылась в толпе.
  Это был Шельга. Бросив Семенова в морге, Роллинг проехал на улицу Сены. Там все оставалось по-прежнему - тихая паника. Зоя не появлялась и не звонила.
  Роллинг заперся в спальне и ходил по ковру, рассматривая кончики башмаков. Он остановился с той стороны постели, где обычно спал. Поскреб подбородок. Закрыл глаза. И тогда вспомнил то, что его мучило весь день...
  "... Роллинг, Роллинг... Мы погибли..."
  Это было сказано тихим, безнадежным голосом Зои. Это было сегодня ночью, - он внезапно посреди разговора заснул. Голос Зои не разбудил его, - не дошел до сознания. Сейчас ее отчаянные слова отчетливо зазвучали в ушах.
  Роллинга подбросило, точно пружиной... Итак, - странный припадок Гарина на бульваре Мальзерб; волнение Зои в кабаке "Ужин Короля"; ее настойчивые вопросы: какие именно бумаги мог похитить Гарин из кабинета? Затем - "Роллинг, Роллинг, мы погибли..." Ее исчезновение. Труп двойника в морге. Шпилька с бриллиантами. Именно вчера, - он помнил, - в пышных волосах Зои сияло пять камней.
  В цепи событий ясно одно: Гарин прибегает к испытанному приему с двойником, чтобы отвести от себя удар. Он похищает автограф Роллинга, чтобы подбросить его на место убийства и привести полицию на бульвар Мальзерб.
  При всем хладнокровии Роллинг почувствовал, что спинному хребту холодно. "Роллинг, Роллинг, мы погибли..." Значит, она предполагала, она знала про убийство. Оно произошло между тремя и четырьмя утра. (В половине пятого явилась полиция.) Вчера, засыпая, Роллинг слышал, как часы на камине пробили три четверти второго. Это было его последним восприятием внешних звуков. Затем Зоя исчезла. Очевидно, она кинулась на улицу Гобеленов, чтобы уничтожить следы автографа.
  Каким образом Зоя могла знать так точно про готовящееся убийство? - только в том случае, если она его сама подготовила. - Роллинг подошел к камину, положил локти на мраморную доску и закрыл лицо руками. - Но почему же тогда она прошептала ему с таким ужасом: "Роллинг, Роллинг, мы погибли!.." Что-то вчера произошло, - перевернуло ее планы. Но что? И в какую минуту?.. В театре, в кабаке, дома?..
  Предположим, ей нужно было исправить какую-то ошибку. Удалось ей или нет? Гарин жив, автограф покуда не обнаруж

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 421 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа