Толстой Алексей Николаевич - Гиперболоид инженера Гарина

спросил газету, рюмку портвейна и принялся за чтение. За цинковым прилавком хозяин кабачка - усатый, багровый француз, сто десять кило весом, - засучив по локоть волосатые руки, мыл под краном посуду и разговаривал, - хочешь - слушай, хочешь - нет.

  - Что вы там ни говорите, а Россия нам наделала много хлопот (он знал, что посетитель - русский, звался мосье Пьер). Русские эмигранты не приносят больше дохода. Выдохлись, о-ла-ла... Но мы еще достаточно богаты, мы можем себе позволить роскошь дать приют нескольким тысячам несчастных. (Он был уверен, что его посетитель промышлял на Монмартре по мелочам.) Но, разумеется, всему свой конец. Эмигрантам придется вернуться домой. Увы! Мы вас помирим с вашим обширным отечеством, мы признаем ваши Советы, и Париж снова станет добрым старым Парижем. Мне надоела война, должен вам сказать. Десять лет продолжается это несварение желудка. Советы выражают желание платить мелким держателям русских ценностей. Умно, очень умно с их стороны. Да здравствуют Советы! Они неплохо ведут политику. Они большевизируют Германию. Прекрасно! Аплодирую. Германия станет советской и разоружится сама собой. У нас не будет болеть желудок при мысли об их химической промышленности. Глупцы в нашем квартале считают меня большевиком. О-ла-ла!.. У меня правильный расчет. Большевизация нам не страшна. Подсчитайте - сколько в Париже добрых буржуа и сколько рабочих. Ого! Мы, буржуа, сможем защитить свои сбережения... Я спокойно смотрю, когда наши рабочие кричат: "Да здравствует Ленин!" - и махают красными флагами. Рабочий - это бочонок с забродившим вином, его нельзя держать закупоренным. Пусть его кричит: "Да здравствуют Советы!" - я сам кричал на прошлой неделе. У меня на восемь тысяч франков русских процентных бумаг. Нет, вам нужно мириться с вашим правительством. Довольно глупостей. Франк падает. Проклятые спекулянты, эти вши, которые облепляют каждую нацию, где начинает падать валюта, - это племя инфлянтов снова перекочевало из Германии в Париж.

  В кабачок быстро вошел худощавый человек в парусиновом балахоне, с непокрытой светловолосой головой.

  - Здравствуй, Гарин, - сказал он тому, кто читал газету, - можешь меня поздравить... Удача...

  Гарин стремительно поднялся, стиснул ему руки:

  - Виктор...

  - Да, да. Я страшно доволен... Я буду настаивать, чтобы мы взяли патент.

  - Ни в коем случае... Идем.

  Они вышли из кабачка, поднялись по ступенчатой уличке, свернули направо и долго шли мимо грязных домов предместья, мимо огороженных колючей проволокой пустырей, где трепалось жалкое белье на веревках, мимо кустарных заводиков и мастерских.

  День кончался. Навстречу попадались кучки усталых рабочих. Здесь, на горах, казалось, жило иное племя людей, иные были у них лица - твердые, худощавые, сильные. Казалось, французская нация, спасаясь от ожирения, сифилиса и дегенерации, поднялась на высоты над Парижем и здесь спокойно и сурово ожидает часа, когда можно будет очистить от скверны низовой город и снова повернуть кораблик Лютеции [1] в солнечный океан.

  - Сюда, - сказал Виктор, отворяя американским ключом дверь низенького каменного сарая.

  Гарин и Виктор Ленуар подошли к небольшому кирпичному горну под колпаком. Рядом на столе лежали рядками пирамидки. На горне стояло на ребре толстое бронзовое кольцо с двенадцатью фарфоровыми чашечками, расположенными по его окружности. Ленуар зажег свечу и со странной усмешкой взглянул на Гарина.

  - Петр Петрович, мы знакомы с вами лет пятнадцать, - так? Съели не один пуд соли. Вы могли убедиться, что я человек честный. Когда я удрал из Советской России - вы мне помогли... Из этого я заключаю, что вы относитесь ко мне неплохо. Скажите - какого черта вы скрываете от меня аппарат? Я же знаю, что без меня, без этих пирамидок - вы беспомощны. Давайте по-товарищески...

  Внимательно рассматривая бронзовое кольцо с фарфоровыми чашечками, Гарин спросил:

  - Вы хотите, чтобы я открыл тайну?

  - Да.

  - Вы хотите стать участником в деле?

  - Да.

  - Если понадобится, а я предполагаю, что в дальнейшем понадобится, вы должны будете пойти на все для успеха дела...

  Не сводя с него глаз, Ленуар присел на край горна, углы рта его задрожали.

  - Да, - твердо сказал он, - согласен.

  Он потянул из кармана халата тряпочку и вытер лоб.

  - Я вас не вынуждаю, Петр Петрович. Я завел этот разговор потому, что вы самый близкий мне человек, как это ни странно... Я был на первом курсе, вы - на втором. Еще с тех пор, ну, как это сказать, я преклонялся, что ли, перед вами... Вы страшно талантливы... блестящи... Вы страшно смелы. Ваш ум - аналитический, дерзкий, страшный. Вы страшный человек. Вы жестки, Петр Петрович, как всякий крупный талант, вы недогадливы к людям. Вы спросили - готов ли я на все, чтобы работать с вами... Конечно, ну, конечно... Какой же может быть разговор? Терять мне нечего. Без вас - будничная работа, будни до конца жизни. С вами - праздник или гибель... Согласен ли я на все?.. Смешно... Что же - это "все"? Украсть, убить?

  Он остановился. Гарин глазами сказал "да". Ленуар усмехнулся.

  - Я знаю французские уголовные законы... Согласен ли я подвергнуть себя опасности их применения? - согласен... Между прочим, я видел знаменитую газовую атаку германцев двадцать второго апреля пятнадцатого года. Из-под земли поднялось густое облако и поползло на нас желто-зелеными волнами, как мираж, - во сне этого не увидишь. Тысячи людей бежали по полям, в нестерпимом ужасе, бросая оружие. Облако настигало их. У тех, кто успел выскочить, были темные, багровые лица, вывалившиеся языки, выжженные глаза... Какой позор "моральные понятия". Ого, мы - не дети после воины.

  - Одним словом, - насмешливо сказал Гарин, - вы наконец поняли, что буржуазная мораль - один из самых ловких арапских номеров, и дураки те, кто из-за нее глотает зеленый газ. По правде сказать, я мало задумывался над этими проблемами... Итак... Я добровольно принимаю вас товарищем в дело. Вы беспрекословно подчинитесь моим распоряжениям. Но есть одно условие...

  - Хорошо, согласен на всякое условие.

  - Вы знаете, Виктор, что в Париж я попал с подложным паспортом, каждую ночь я меняю гостиницу. Иногда мне приходится брать уличную девку, чтобы не возбуждать подозрения. Вчера я узнал, что за мною следят. Поручена эта слежка русским. Видимо, меня принимают за большевистского агента. Мне нужно навести сыщиков на ложный след.

  - Что я должен делать?

  - Загримироваться мной. Если вас схватят, вы предъявите ваши документы. Я хочу раздвоиться. Мы с вами одного роста. Вы покрасите волосы, приклеите фальшивую бородку, мы купим одинаковые платья. Затем сегодня же вечером вы переедете из вашей гостиницы в другую часть города, где вас не знают, - скажем - в Латинский квартал. По рукам?

  Ленуар соскочил с горна, крепко пожал Гарину руку. Затем он принялся объяснять, как ему удалось приготовить пирамидки из смеси алюминия и окиси железа (термита) с твердым маслом и желтым фосфором.

  Поставив на фарфоровые чашечки кольца двенадцать пирамидок, он зажег их при помощи шнурка. Столб ослепительного пламени поднялся над горном. Пришлось отойти в глубь сарая, - так нестерпимы были свет и жар.

  - Превосходно, - сказал Гарин, - надеюсь, - никакой копоти?

  - Сгорание полное, при этой страшной температуре. Материалы химически очищены.

  - Хорошо. На этих днях вы увидите чудеса, - сказал Гарин, - идем обедать. За вещами в гостиницу пошлем посыльного. Переночуем на левом берегу. А завтра в Париже окажется двое Гариных... У вас имеется второй ключ от сарая?

  Здесь не было ни блестящего потока автомобилей, ни праздных людей, свертывающих себе шею, глядя на окна магазинов, ни головокружительных женщин, ни индустриальных королей.

  Штабели свежих досок, горы булыжника, посреди улицы отвалы синей глины и, разложенные сбоку тротуара, как разрезанный гигантский червяк, звенья канализационных труб.

  Спартаковец Тарашкин шел не спеша на острова, в клуб. Он находился в самом приятном расположении духа. Внешнему наблюдателю он показался бы даже мрачным на первый взгляд, но это происходило оттого, что Тарашкин был человек основательный, уравновешенный и веселое настроение у него не выражалось каким-либо внешним признаком, если не считать легкого посвистывания да спокойной походочки.

  Не доходя шагов ста до трамвая, он услышал возню и писк между штабелями торцов. Все происходящее в городе, разумеется, непосредственно касалось Тарашкина.

  Он заглянул за штабели и увидел трех мальчиков, в штанах клешем и в толстых куртках: они, сердито сопя, колотили четвертого мальчика, меньше их ростом, - босого, без шапки, одетого в ватную кофту, такую рваную, что можно было удивиться. Он молча защищался. Худенькое лицо его было исцарапано, маленький рот плотно сжат, карие глаза - как у волчонка.

  Тарашкин сейчас же схватил двух мальчишек и за шиворот поднял на воздух, третьему дал ногой леща, - мальчишка взвыл и скрылся за торцами.

  Другие двое, болтаясь в воздухе, начали грозиться ужасными словами. Но Тарашкин тряхнул их посильней, и они успокоились.

  - Это я не раз вижу на улице, - сказал Тарашкин, заглядывая в их сопящие рыльца, - маленьких обижать, шкеты? Чтобы этого у меня больше не было. Поняли?

  Вынужденные ответить в положительном смысле, мальчишки сказали угрюмо.

  - Поняли.

  Тогда он их отпустил, и они, ворча, что, мол, попадись нам теперь, удалились, - руки в карманы.

  Избитый маленький мальчик тоже попытался было скрыться, но только повертелся на одном месте, слабо застонал и сел, уйдя с головой в рваную кофту.

  Тарашкин наклонился над ним. Мальчик плакал.

  - Эх, ты, - сказал Тарашкин, - ты где живешь-то?

  - Нигде, - из-под кофты ответил мальчик.

  - То есть как это - нигде? Мамка у тебя есть?

  - Нету.

  - И отца нет? Так. Беспризорный ребенок. Очень хорошо.

  Тарашкин стоял некоторое время, распустив морщины на носу. Мальчик, как муха, жужжал под кофтой.

  - Есть хочешь? - спросил Тарашкин сердито.

  - Хочу.

  - Ну ладно, пойдем со мной в клуб.

  Мальчик попытался было встать, но не держали ноги. Тарашкин взял его на руки, - в мальчишке не было и пуда весу, - и понес к трамваю. Ехали долго. Во время пересадки Тарашкин купил булку, мальчишка с судорогой вонзил в нее зубы. До гребной школы дошли пешком. Впуская мальчика за калитку, Тарашкин сказал:

  - Смотри только, чтобы не воровать.

  - Не, я хлеб только ворую.

  Мальчик сонно глядел на воду, играющую солнечными зайчиками на лакированных лодках, на серебристозеленую иву, опрокинувшую в реке свою красу, на двухвесельные, четырехвесельные гички с мускулистыми и загорелыми гребцами. Худенькое личико его было равнодушное и усталое. Когда Тарашкин отвернулся, он залез под деревянный помост, соединяющий широкие ворота клуба с бонами, и, должно быть, сейчас же уснул, свернувшись.

  Вечером Тарашкин вытащил его из-под мостков, велел вымыть в речке лицо и руки и повел ужинать. Мальчика посадили за стол с гребцами. Тарашкин сказал товарищам:

  - Этого ребенка можно даже при клубе оставить, не объест, к воде приучим, нам расторопный мальчонка нужен.

  Товарищи согласились: пускай живет. Мальчик спокойно все это слушал, степенно ел. Поужинав, молча полез с лавки. Его ничто не удивляло, - видел и не такие виды.

  Тарашкин повел его на боны, велел сесть и начал разговор.

  - Как тебя зовут?

  - Иваном.

  - Ты откуда?

  - Из Сибири. С Амура, с верху.

  - Давно оттуда?

  - Вчера приехал.

  - Как же ты приехал?

  - Где пешком плелся, где под вагоном в ящиках.

  - Зачем тебя в Ленинград занесло?

  - Ну, это мое дело, - ответил мальчик и отвернулся, - значит, надо, если приехал.

  - Расскажи, я тебе ничего не сделаю.

  Мальчик не ответил и опять понемногу стал уходить головой в кофту. В этот вечер Тарашкин ничего от него не добился.

  Двойка - двухвесельная распашная гичка из красного дерева, изящная, как скрипка, - узкой полоской едва двигалась по зеркальной реке. Обе пары весел плашмя скользили по воде. Шельга и Тарашкин в белых трусиках, по пояс голые, с шершавыми от солнца спинами и плечами, сидели неподвижно, подняв колени.

  Рулевой, серьезный парень в морском картузе и в шарфе, обмотанном вокруг шеи, глядел на секундомер.

  - Гроза будет, - сказал Шельга.

  На реке было жарко, ни один лист не шевелился на пышно-лесистом берегу. Деревья казались преувеличенно вытянутыми. Небо до того насыщено солнцем, что голубовато-хрустальный свет его словно валился грудами кристаллов. Ломило глаза, сжимало виски.

  - Весла на воду! - скомандовал рулевой.

  Гребцы разом пригнулись к раздвинутым коленям и, закинув, погрузив весла, откинулись, почти легли, вытянув ноги, откатываясь на сидениях.

  - Ать-два!..

  Весла выгнулись, гичка, как лезвие, скользнула по реке.

  - Ать-два, ать-два, ать-два! - командовал рулевой.

  Мерно и быстро, в такт ударам сердца - вдыханию и выдыханию - сжимались, нависая над коленями, тела гребцов, распрямлялись, как пружины. Мерно, в ритм потоку крови, в горячем напряжении работали мускулы.

  Гичка летела мимо прогулочных лодок, где люди в подтяжках беспомощно барахтали веслами. Гребя, Шельга и Тарашкин прямо глядели перед собой, - на переносицу рулевого, держа глазами линию равновесия С прогулочных лодок успевали только крикнуть вслед:

  - Ишь, черти!.. Вот дунули!..

  Вышли на взморье. Опять на одну минуту неподвижно легли на воде. Вытерли пот с лица. "Ать-два!" Повернули обратно мимо яхт-клуба, где мертвыми полотнищами в хрустальном зное висели огромные паруса гоночных яхт ленинградских профсоюзов. Играла музыка на веранде яхт-клуба. Не колыхались протянутые вдоль берега легкие пестрые значки и флаги. Со шлюпок в середину реки бросались коричневые люди, взметая брызги.

  Проскользнув между купальщиками, гичка пошла по Невке, пролетела под мостом, несколько секунд висела на руле у четырехвесельного аутригера из клуба "Стрела", обогнала его (рулевой через плечо спросил: "Может, на буксир хотите? "), вошла в узкую, с пышными берегами, Крестовку, где в зеленой тени серебристых ив скользили красные платочки и голые колени женской учебной команды, и стала у бонов гребной школы.

  Шельга и Тарашкин выскочили на боны, осторожно положили на покатый помост длинные весла, нагнулись над гичкой и по команде рулевого выдернули ее из воды, подняли на руках и внесли в широкие ворота, в сарай. Затем пошли под душ. Растерлись докрасна и, как полагается, выпили по стакану чаю с лимоном. После этого они почувствовали себя только что рожденными в этом прекрасном мире, который стоит того, чтобы принялись наконец за его благоустройство.

  На открытой веранде, на высоте этажа (где пили чай), Тарашкин рассказал про вчерашнего мальчика.

  - Расторопный, умница, ну, прелесть. - Он перегнулся через перила и крикнул: - Иван, поди-ка сюда.

  Сейчас же по лестнице затопали босые ноги. Иван появился на веранде. Рваную кофту он снял (По санитарным соображениям ее сожгли на кухне.) На нем были гребные трусики и на голом теле суконный жилет, невероятно ветхий, весь перевязанный веревочками.

  - Вот, - сказал Тарашкин, указывая пальцем на мальчика, - сколько его ни уговариваю снять жилетку - нипочем не хочет. Как ты купаться будешь, я тебя спрашиваю? И была бы жилетка хорошая, а то - грязь.

  - Я купаться не могу, - сказал Иван.

  - Тебя в бане надо мыть, ты весь черный, чумазый.

  - Не могу я в бане мыться. Во, по сих пор - могу, - Иван показал на пупок, помялся и придвинулся поближе к двери.

  Тарашкин, деря ногтями икры, на которых по загару оставались белые следы, крякнул с досады:

  - Что хочешь с ним, то и делай.

  - Ты что же, - спросил Шельга, - воды боишься?

  Мальчик посмотрел на него без улыбки:

  - Нет, не боюсь.

  - Чего же не хочешь купаться?

  Мальчик опустил голову, упрямо поджал губы.

  - Боишься жилетку снимать, боишься - украдут? - спросил Шельга.

  Мальчик дернул плечиком, усмехнулся.

  - Ну, вот что, Иван, не хочешь купаться - дело твое. Но жилетку мы допустить не можем. Берем мою жилетку, раздевайся.

  Шельга начал расстегивать на себе жилет. Иван попятился. Зрачки его беспокойно забегали. Один раз, умоляя, он взглянул на Тарашкина и все придвигался бочком к стеклянной двери, раскрытой на внутреннюю темную лестницу.

  - Э, так мы играть не уговаривались. - Шельга встал, запер дверь, вынул ключ и сел прямо против двери. - Ну, снимай.

  Мальчик оглядывался, как зверек. Стоял он теперь у самой двери - спиной к стеклам. Брови у него сдвинулись. Вдруг решительно он сбросил с себя лохмотья и протянул Шельге:

  - На, давай свою.

  Но Шельга с величайшим удивлением глядел уже не на мальчика, а на него, подпирающего плечами дверные стекла.

  - Давайте, - сердито повторил Иван, - чего смеетесь? - не маленькие.

  - Ну и чудак! - Шельга громко рассмеялся. - Повернись-ка спиной. (Мальчик, точно от толчка, ударился затылком в стекло.) Повернись, все равно вижу, что у тебя на спине написано.

  Тарашкин вскочил. Мальчик легким комочком перелетел через веранду, перекатился через перила. Тарашкин на лету едва успел схватить его. Острыми зубами Иван впился ему в руку.

  - Вот дурной. Брось кусаться!

  Тарашкин крепко прижал его к себе. Гладил по сизой обритой голове.

  - Дикий совсем мальчишка. Как мышь, дрожит. Будет тебе, не обидим.

  Мальчик затих в руках у него, только сердце билось. Вдруг он прошептал ему в ухо:

  - Не велите ему, нельзя у меня на спине читать. Никому не велено. Убьют меня за это.

  - Да не будем читать, нам не интересно, - повторял Тарашкин, плача от смеха. Шельга все это время стоял в другом конце террасы, - кусал ногти, щурился, как человек, отгадывающий загадку. Вдруг он подскочил и, несмотря на сопротивление Тарашкина, повернул мальчика к себе спиной. Изумление, почти ужас изобразились на его лице. Чернильным карандашом ниже лопаток на худой спине у мальчишки было написано расплывшимися от пота полустертыми буквами:

  "... Петру Гар... Резуль...ы самые утешит... глубину оливина предполагаю на пяти киломе. - ах, продолж... изыскания, необх... помощь... Голод... - торопись экспедиц..."

  - Гарин, это - Гарин! - закричал Шельга.

  В это время на двор клуба, треща и стреляя, влетел мотоциклет уголовного розыска, и голос агента крикнул снизу:

  - Товарищ Шельга, вам - срочная...

  Это была телеграмма Гарина из Парижа. Золотой карандашик коснулся блокнота:

  - Ваша фамилия, сударь?

  - Пьянков-Питкевич.

  - Цель вашего посещения?..

  - Передайте мистеру Роллингу, - сказал Гарин, - что мне поручено вести переговоры об известном ему аппарате инженера Гарина.

  Секретарь мгновенно исчез. Через минуту Гарин входил через ореховую дверь в кабинет химического короля. Роллинг писал. Не поднимая глаз, предложил сесть. Затем - не поднимая глаз:

  - Мелкие денежные операции проходят через моего секретаря, - слабой рукой он схватил пресс-папье и стукнул по написанному, - тем не менее я готов слушать вас. Даю две минуты. Что нового об инженере Гарине?

  Положив ногу на ногу, сильно вытянутые руки - на колено, Гарин сказал:

  - Инженер Гарин хочет знать, известно ли вам в точности назначение его аппарата?

  - Да, - ответил Роллинг, - для промышленных целей, насколько мне известно, аппарат представляет некоторый интерес. Я говорил кое с кем из членов правления нашего концерна, - они согласны приобрести патент.

  - Аппарат не предназначен для промышленных целей, - резко ответил Гарин, - это аппарат для разрушения. Он с успехом, правда, может служить для металлургической и горной промышленности. Но в настоящее время у инженера Гарина замыслы иного порядка.

  - Политические?

  - Э... Политика мало интересует инженера Гарина. Он надеется установить именно тот социальный строй, какой ему более всего придется по вкусу. Политика - мелочь, функция.

  - Где установить?

  - Повсюду, разумеется, на всех пяти материках.

  - Ого! - сказал Роллинг.

  - Инженер Гарин не коммунист, успокойтесь. Но он и не совсем ваш. Повторяю - у него обширные замыслы. Аппарат инженера Гарина дает ему возможность осуществить на деле самую горячечную фантазию. Аппарат уже построен, его можно демонстрировать хотя бы сегодня.

  - Гм! - сказал Роллинг.

  - Гарин следил за вашей деятельностью, мистер Роллинг, и находит, что у вас неплохой размах, но вам не хватает большой идеи. Ну - химический концерн. Ну - воздушно-химическая война. Ну - превращение Европы в американский рынок... Все это мелко, нет центральной идеи. Инженер Гарин предлагает вам сотрудничество.

  - Вы или он - сумасшедший? - спросил Роллинг.

  Гарин рассмеялся, сильно потер пальцем сбоку носа.

  - Видите - хорошо уж и то, что вы слушаете меня не две, а девять с половиной минут.

  - Я готов предложить инженеру Гарину пятьдесят тысяч франков за патент его изобретения, - сказал Роллинг, снова принимаясь писать.

  - Предложение нужно понимать так: силой или хитростью вы намерены овладеть аппаратом, а с Гариным расправиться так же, как с его помощником на Крестовском острове?

  Роллинг быстро положил перо, только два красных пятна на его скулах выдали волнение. Он взял с пепельницы курившуюся сигару, откинулся в кресло и посмотрел на Гарина ничего не выражающими, мутными глазами.

  - Если предположить, что именно так я и намерен поступить с инженером Гариным, что из этого вытекает?

  - Вытекает то, что Гарин, видимо, ошибся.

  - В чем?

  - Предполагая, что вы негодяй более крупного масштаба, - Гарин проговорил это раздельно, по слогам, глядя весело и дерзко на Роллинга. Тот только выпустил синий дымок и осторожно помахал сигарой у носа.

  - Глупо делить с инженером Гариным барыши, когда я могу взять все сто процентов, - сказал он. - Итак, чтобы кончить, я предлагаю сто тысяч франков, и ни сантима больше.

  - Право, мистер Роллинг, вы как-то все сбиваетесь. Вы же ничем не рискуете. Ваши агенты Семенов и Тыклинский проследили, где живет Гарин. Донесите полиции, и его арестуют как большевистского шпиона. Аппарат и чертежи украдут те же Тыклинский и Семенов. Все ото будет стоить вам не свыше пяти тысяч. А Гарина, чтобы он не пытался в дальнейшем восстановить чертежи, - всегда можно отправить по этапу в Россию через Польшу, где его прихлопнут на границе. Просто и дешево. Зачем же сто тысяч франков?

  Роллинг поднялся, покосился на Гарина и стал ходить, утопая лакированными туфлями в серебристом ковре. Вдруг он вытащил руку из кармана и щелкнул пальцами.

  - Дешевая игра, - сказал он, - вы врете. Я продумал вперед на пять ходов всевозможные комбинации. Опасности никакой. Вы просто дешевый шарлатан. Игра Гарина - мат. Он это знает и прислал вас торговаться. Я не дам и двух луидоров за его патент. Гарин выслежен и попался. (Он живо взглянул на часы, живо сунул их в жилетный карман.) Убирайтесь к черту!

  Гарин в это время тоже поднялся и стоял у стола, опустив голову. Когда Роллинг послал его к черту, он провел рукой по волосам и проговорил упавшим голосом, будто человек, неожиданно попавший в ловушку:

  - Хорошо, мистер Роллинг, я согласен на все ваши условия. Вы говорите о ста тысячах...

  - Ни сантима! - крикнул Роллинг. - Убирайтесь, или вас вышвырнут!

  Гарин запустил пальцы за воротник, глаза его начали закатываться. Он пошатнулся. Роллинг заревел:

  - Без фокусов! Вон!

  Гарин захрипел и повалился боком на стол. Правая рука его ударилась в исписанные листы бумаги и судорожно стиснула их. Роллинг подскочил к электрическому звонку. Мгновенно появился секретарь...

  - Вышвырните этого субъекта...

  Секретарь присел, как барс, изящные усики ощетинились, под тонким пиджаком налились стальные мускулы... Но Гарин уже отходил от стола - бочком, бочком, кланяясь Роллингу. Бегом спустился по мраморной лестнице на бульвар Мальзерб, вскочил в наемную машину с поднятым верхом, крикнул адрес, поднял оба окошка, спустил зеленые шторы и коротко, резко рассмеялся.

  Из кармана пиджака он вынул скомканную бумагу и осторожно расправил ее на коленях. На хрустящем листе (вырванном из большого блокнота) крупным почерком Роллинга были набросаны деловые заметки на сегодняшний день. Видимо, в ту минуту, когда в кабинет вошел Гарин, рука насторожившегося Роллинга стала писать машинально, выдавая тайные мысли. Три раза, одно под другим было написано: "Улица Гобеленов, шестьдесят три, инженер Гарин". (Это был новый адрес Виктора Ленуара, только что сообщенный по телефону Семеновым.) Затем: "Пять тысяч франков-Семенову..."

  - Удача! Черт! Вот удача! - шептал Гарин, осторожно разглаживая листочки на коленях.

  Через десять минут Гарин выскочил из автомобиля на бульваре Сен-Мишель. Зеркальные окна в кафе "Пантеон" были подняты. В глубине за столиком сидел Виктор Ленуар. Увидев Гарина, поднял руку и щелкнул пальцами.

  Гарин поспешно сел за его столик - спиной к свету. Казалось, он сел против зеркала: такая же была у Виктора Ленуара продолговатая бородка, мягкая шляпа, галстук бабочкой, пиджак в полоску.

  - Поздравь - удача! Необычайно! - сказал Гарин, смеясь глазами. - Роллинг пошел на все. Предварительные расходы несет единолично. Когда начнется эксплуатация, пятьдесят процентов вала - ему, пятьдесят - нам.

  - Ты подписал контракт?

  - Подписываем через два-три дня. Демонстрацию аппарата придется отложить. Роллинг поставил условие - подписать только после того, как своими глазами увидит работу аппарата.

  - Ставишь бутылку шампанского?

  - Две, три, дюжину.

  - А все-таки - жаль, что эта акула проглотит у нас половину доходов, - сказал Ленуар, подзывая лакея. - Бутылку Ирруа, самого сухого...

  - Без капитала все равно мы не развернемся. Вот, Виктор, если бы удалось мое камчатское предприятие, - десять Роллингов послали бы к чертям.

  - Какое камчатское предприятие?

  Лакей принес вино и бокалы, Гарин закурил сигару, откинулся на соломенном стуле и, покачиваясь, жмурясь, стал рассказывать:

  - Ты помнишь Манцева Николая Христофоровича, геолога? В пятнадцатом году он разыскал меня в Петрограде. Он только что вернулся с Дальнего Востока, испугавшись мобилизации, и попросил моей помощи, чтобы не попасть на фронт.

  - Манцев служил в английской золотой компании?

  - Производил разведки на Лене, на Алдане, затем в Колыме. Рассказывал чудеса. Они находили прямо под ногами самородки в пятнадцать килограммов... Вот тогда именно у меня зародилась идея, генеральная идея моей жизни... Это очень дерзко, даже безумно, но я верю в это. А раз верю - сам сатана меня не остановит. Видишь ли, мой дорогой, единственная вещь на свете, которую я хочу всеми печенками, - это власть... Не какая-нибудь королевская, императорская, - мелко, пошло, скучно. Нет, власть абсолютная... Когда-нибудь подробно расскажу тебе о моих планах. Чтобы властвовать - нужно золото. Чтобы властвовать, как я хочу, нужно золота больше, чем у всех индустриальных, биржевых и прочих королей вместе взятых...

  - Действительно, у тебя планы смелые, - весело засмеявшись, сказал Ленуар.

  - Но я на верном пути. Весь мир будет у меня - вот! - Гарин сжал в кулак маленькую руку. - Вехи на моем пути - это гениальный Манцев Николай Христофорович, затем Роллинг, вернее - его миллиарды, и в-третьих, - мой гиперболоид...

  - Так что же Манцев?

  - Тогда же, в пятнадцатом году, я мобилизовал все свои деньжонки, больше нахальством, чем подкупом, освободил Манцева от воинской повинности и послал его с небольшой экспедицией на Камчатку, в чертову глушь... До семнадцатого года он мне еще писал: работа его была тяжелая, труднейшая, условия собачьи... С восемнадцатого года - сам понимаешь - след его потерялся... От его изысканий зависит все...

  - Что он там ищет?

  - Он ничего не ищет... Манцев должен только подтвердить мои теоретические предположения. Побережье Тихого океана - азиатское и американское - Представляет края древнего материка, опустившегося на дно океана. Такая гигантская тяжесть должна была сказаться на распределении глубоких горных пород, находящихся в расплавленном состоянии. Цепи действующих вулканов Южной Америки - в Андах и Кордильерах, вулканы Японии и, - наконец, Камчатки подтверждают то, что расплавленные породы Оливинового пояса - золото, ртуть, оливин и прочее - по краям Тихого океана гораздо ближе к поверхности земли, чем в других местах земного шара... [2] Понятно тебе?

  - Не понимаю, тебе-то зачем этот Оливиновый пояс?

  - Чтобы владеть миром, дорогой мой... Ну, выпьем. За успех...

  В черной шелковой кофточке, какие носят мидинетки в короткой юбке, напудренная, с подведенными ресницами, Зоя Монроз соскочила с автобуса у ворот Сен-Дени, перебежала шумную улицу и вошла в огромное, выходящее на две улицы кафе "Глобус" - приют всевозможных певцов и певичек с Монмартра, актеров и актрисок средней руки, воров, проституток и анархически настроенных молодых людей из тех, что с десятью су бегают по бульварам, облизывая пересохшие от лихорадки губы, вожделея женщин, ботинки, шелковое белье и все на свете...

  Зоя Монроз отыскала свободный столик. Закурила папироску, положила ногу на ногу. Сейчас же близко прошел человек с венерическими коленками, - пробормотал сиповато: "Почему такая сердитая, крошка?" Она отвернулась. Другой, за столиком, прищурясь, показал язык. Еще один разлетелся, будто по ошибке: "Ки-ки, наконец-то..." Зоя коротко послала его к черту.

  Видимо, на нее здесь сильно клевали, хотя она и постаралась принять вид уличной девчонки. В кафе "Глобус" был нюх на женщин. Она приказала гарсону подать литр красного и села перед налитым стаканом, подперев щеки. "Нехорошо, малютка, ты начинаешь спиваться", - сказал старичок актер, проходя мимо, потрепав ее по спине.

  Она выкурила уже три папиросы Наконец, не спеша, подошел тот, кого она ждала, - угрюмый, плотный человек, с узким, заросшим лбом и холодными глазами. Усы его были приподняты, цветной воротник врезывался в сильную шею. Он был отлично одет - без лишнего шика. Сел. Коротко поздоровался с Зоей. Поглядел вокруг, и кое-кто опустил глаза. Это был Гастон Утиный Нос, в прошлом - вор, затем бандит из шайки знаменитого Боно. На войне он выслужился до унтер-офицера и после демобилизации перешел на спокойную работу кота крупного масштаба.

  Сейчас он состоял при небезызвестной Сюзанне Бурж. Но она отцветала. Она опускалась на ту ступень, которую Зоя Монроз давно уже перешагнула. Гастон Утиный Нос говорил:

  - У Сюзанны хороший материал, но никогда использовать его она не сможет. Сюзанна не чувствует современности. Экое диво - кружевные панталоны и утренняя ванна из молока. Старо, - для провинциальных пожарных. Нет, клянусь горчичным газом, который выжег мне спину у дома паромщика на Изере, - современная проститутка, если хочет быть шикарной, должна поставить в спальне радиоаппарат, учиться боксу, стать колючей, как военная проволока, тренированной, как восемнадцатилетний мальчишка, уметь ходить на руках и прыгать с двадцати метров в воду. Она должна посещать собрания фашистов, разговаривать об отравляющих газах и менять любовников каждую неделю, чтобы не приучить их к свинству. А моя, изволите ли видеть, лежит в молочной ванне, как норвежская семга, и мечтает о сельскохозяйственной ферме в четыре гектара. Пошлая дура, - у нее за плечами публичный дом.

  К Зое Монроз он относился с величайшим уважением. Встречаясь в ночных ресторанах, почтительно предлагал ей протанцевать и целовал руку, что делал единственной женщине в Париже. Зоя едва кланялась небезызвестной Сюзанне Бурж, но с Гастоном поддерживала дружбу, и он время от времени выполнял наиболее щекотливые из ее поручений.

  Сегодня она спешно вызвала Гастона в кафе "Глобус" и появилась в обольстительном виде уличной мидинетки. Гастон только стиснул челюсти, но вел себя так, как было нужно.

  Потягивая кислое вино, жмурясь от дыма трубки, он хмуро слушал, что ему говорила Зоя. Окончив, она хрустнула пальцами. Он сказал:

  - Но это - опасно.

  - Гастон, если это удастся, вы навсегда обеспеченный человек.

  - Ни за какие деньги, сударыня, ни за мокрое, ни за сухое дело я теперь не возьмусь: не те времена. Сегодня апаши предпочитают служить в полиции, а профессиональные воры - издавать газеты и заниматься политикой. Убивают и грабят только новички, провинциалы да мальчишки, получившие венерическую болезнь. И немедленно записываются в полицию. Что поделаешь - зрелым людям приходится оставаться в спокойных гаванях. Если вы хотите меня нанять за деньги - я откажусь. Другое - сделать это для вас. Тут я бы мог рискнуть свернуть себе шею.

  Зоя выпустила дымок из уголка пунцовых губ, улыбнулась нежно и положила красивую руку на рукав Утиного Носа.

  - Мне кажется, - мы с вами договоримся.

  У Гастона дрогнули ноздри, зашевелились усы. Он прикрыл синеватыми веками нестерпимый блеск выпуклых глаз.

  - Вы хотите сказать, что я теперь же мог бы освободить Сюзанну от моих услуг?

  - Да, Гастон.

  Он перегнулся через стол, стиснул бокал в кулаке.

  - Мои усы будут пахнуть вашей кожей?

  - Я думаю, что этого не избежать, Гастон.

  - Ладно - Он откинулся. - Ладно. Будет все, как вы хотите.

  Обед окончен. Кофе со столетним коньяком выпито. Двухдолларовая сигара - "Корона Коронас" - выкурена до половины, и пепел ее не отвалился. Наступил мучительный час: куда ехать "дальше", каким сатанинским смычком сыграть на усталых нервах что-нибудь веселенькое?

  Роллинг потребовал афишу всех парижских развлечений.

  - Хотите танцевать?

  - Нет, - ответила Зоя, закрывая мехом половину лица.

  - Театр, театр, театр, - читал Роллинг. Все это было скучно: трехактная разговорная комедия, где актеры от скуки и отвращения даже не гримируются, актрисы в туалетах от знаменитых портных глядят в зрительный зал пустыми глазами.

  - Обозрение. Обозрение. Вот: "Олимпия" - сто пятьдесят голых женщин в одних туфельках и чудо техники: деревянный занавес, разбитый на шахматные клетки, в которых при поднятии и опускании стоят совершенно голые женщины. Хотите - поедем?

  - Милый друг, они все кривоногие - девчонки с бульваров.

  - "Аполло". Здесь мы не были. Двести голых женщин в одних только... Это мы пропустим. "Скала". Опять женщины. Так, так. Кроме того, "Всемирно известные музыкальные клоуны Пим и Джек".

  - О них говорят, - сказала Зоя, - поедемте.

  Они заняли литерную ложу у сцены. Шло обозрение. Непрерывно двигающийся молодой человек в отличном фраке и зрелая женщина в красном, в широкополой шляпе и с посохом говорили добродушные колкости правительству, невинные колкости шефу полиции, очаровательно подсмеивались над высоковалютными иностранцами, впрочем, так, чтобы они не уехали сейчас же после этого обозрения совсем из Парижа и не отсоветовали бы своим друзьям и родственникам посетить веселый Париж.

  Поболтав о политике, непрерывно двигающий ногами молодой человек и дама с посохом воскликнули: "Гоп, ля-ля". И на сцену выбежали голые, как в бане, очень белые, напудренные девушки. Они выстроились в живую картину, изображающую наступающую армию. В оркестре мужественно грянули фанфары и сигнальные рожки.

  - На молодых людей это должно действовать, - сказал Роллинг.

  Зоя ответила:

  - Когда женщин так много, то не действует.

  Затем занавес опустился и вновь поднялся. Занимая половину сцены, у рампы стоял бутафорский рояль. Застучали деревянные палочки джаз-банда, и появились Пим и Джек. Пим, как полагается, - в невероятном фраке, в жилете по колено, сваливающиеся штаны, аршинные башмаки, которые сейчас же от него убежали (аплодисменты), морда - доброго идиота. Джек - обсыпан мукой, в войлочном колпаке, на заду - летучая мышь.

  Сначала они проделывали все, что нужно, чтобы смеяться до упаду, Джек бил Пима по морде, и тот выпускал сзади облако пыли, потом Джек бил Пима по черепу, и у того выскакивал гуттаперчивый волдырь.

  Джек сказал: "Послушай, хочешь - я тебе сыграю на этом рояле?" Пим страшно засмеялся, сказал: "Ну, сыграй на этом рояле", - и сел поодаль. Джек изо всей силы ударил по клавишам - у рояля отвалился хвост. Пим опять страшно много смеялся. Джек второй раз ударил по клавишам - у рояля отвалился бок. "Это ничего", - сказал Джек и дал Пиму по морде. Тот покатился через всю сцену, упал (барабан - бумм). Встал: "Это ничего"; выплюнул пригоршню зубов, вынул из "кармана метелку и совок, каким собирают навоз на улицах, почистился. Тогда Джек в третий раз ударил по клавишам, рояль рассыпался весь, под ним оказался обыкновенный концертный рояль. Сдвинув на нос войлочный колпачок, Джек с непостижимым искусством, вдохновенно стал играть "Кампанеллу" Листа.

  У Зои Монроз похолодели руки. Обернувшись к Роллингу, она прошептала:

  - Это великий артист.

  - Это ничего, - сказал Пим, когда Джек кончил играть, - теперь ты послушай, как я сыграю.

  Он стал вытаскивать из различных карманов дамские панталоны, старый башмак, клистирную трубку, живого котенка (аплодисменты), вынул скрипку и, повернувшись к зрительному залу скорбным лицом доброго идиота, заиграл бессмертный этюд Паганини.

  Зоя поднялась, перекинула через шею соболий мех, сверкнула бриллиантами.

  - Идемте, мне противно. К сожалению, я когда-то была артисткой.

  - Крошка, куда же мы денемся! Половина одиннадцатого.

  - Едемте пить.

  Через несколько минут их лимузин остановился на Монмартре, на узкой улице, освещенной десятью окнами притона "Ужин Короля". В низкой, пунцового шелка, с зеркальным потолком и зеркальными стенами, жаркой и накуренной зале, в тесноте, среди летящих лент серпантина, целлулоидных шариков и конфетти, покачивались в танце женщины, перепутанные бумажными лентами, обнаженные по пояс, к их гримированным щекам прижимались багровые и бледные, пьяные, испитые, возбужденные мужские лица. Трещал рояль. Выли, визжали скрипки, и три негра, обливаясь потом, били в тазы, ревели в автомобильные рожки, трещали дощечками, звонили, громыхали тарелками, лупили в турецкий барабан. Чье-то мокрое лицо придвинулось вплотную к Зое. Чьи-то женские руки обвились вокруг шеи Роллинга.

  - Дорогу, дети мои, дорогу химическому королю, - надрываясь, кричал метрдотель, с трудом отыскал место за узким столом, протянутым вдоль пунцовой стены, и усадил Зою и Роллинга. В них полетели шарики, конфетти, серпантин.

  - На вас обращают внимание, - сказал Роллинг.

  Зоя, полуопустив веки, пила шампанское. Ей было душно и влажно под легким шелком, едва прикрывающим ее груди. Целлулоидный шарик ударился ей в щеку.

  Она медленно повернула голову, - чьи-то темные, словно обведенные угольной чертой, мужские глаза глядели на нее с мрачным восторгом. Она подалась вперед, положила на стол голые руки и впитывала этот взгляд, как вино: не все ли равно - чем опьяняться?