Сологуб Федов - Мелкий бес

иные крестились бессознательно, думая о чем-то постороннем храму, другие молились прилежно. Редко-редко кто шепнет что-нибудь соседу, - два-три слова, почти не поворачивая головы, - и тот отвечал так же коротко и тихо, или даже одним только быстрым движением, взглядом, пожиманием плеч, улыбкою. Но эти маленькие движения, не замечаемые дежурившим помощником классных наставников, давали встревоженным, но тупым чувствам Передонова иллюзию большого беспорядка. Даже и в спокойном своем состоянии Передонов, как и все грубые люди, не мог точно оценить мелких явлений: он или не замечал их, или преувеличивал их значение. Теперь же, когда он был возбужден ожиданиями и страхами, чувства его служили ему еще хуже, и мало-по-малу вся действительность заволакивалась перед ним дымкою противных и злых иллюзий.

  Да, впрочем, и раньше что были гимназисты для Передонова? Не только ли аппаратом для растаскивания пером чернил по бумаге и для пересказа суконным языком того, что когда-то

  было сказано языком человечьим! Передонов во всю свою учительскую деятельность совершенно искренно не понимал и не думал о том, что гимназисты - такие же люди, как и взрослые. Только бородатые гимназисты с пробудившимся влечением к женщинам вдруг становились в его глазах равными ему.

  Постояв сзади и набравши достаточно грустных впечатлений, Передонов подвинулся вперед, к средним рядам. Там стоял на самом конце ряда, справа, Саша Пыльников; он скромно молился и часто опускался на колени. Передонов посматривал на него, и особенно приятно ему было смотреть, когда Саша стоял на коленях, как наказанный, и смотрел вперед, к сияющим дверям алтарным, с озабоченным и просительным выражением на лице, с мольбою и печалью в черных глазах, осененных длинными, до синевы черными ресницами. Смуглый, стройный, - что особенно было заметно, когда он стоял на коленях спокойно и прямо, как бы под чьим-то строго наблюдающим взором, - с высокою и широкою грудью, он казался Передонову совсем похожие на девочку.

  Теперь Передонов окончательно решился сегодня же после всенощной итти к нему на квартиру.

  Стали выходить из церкви. Заметили, что у Передонова не шляпа, как всегда прежде, а фуражка с кокардою. Рутилов спросил, смеясь:

  - Что ты, Ардальон Борисыч, нынче с кокардой щеголяешь? Вот что значит в инспекторы-то метит человек.

  - Вам теперь солдаты должны честь отдавать? - с деланным простодушием спросила Валерия.

  - Ну вот, глупости какие! - сердито сказал Передонов.

  - Ты ничего не понимаешь, Валерочка, - сказала Дарья, - какие же солдаты! Теперь только от гимназистов Ардальон Борисычу почтения гораздо больше будет, чем прежде.

  Людмила хохотала. Передонов поспешил распрощаться с ними, чтобы избавиться от их насмешек.

  К Пыльникову было еще рано, а домой не хотелось. Передонов пошел по темным улицам, придумывая, где бы провести час. Было много домов, во многих окнах горели огни, иногда из отворенных окон слышались голоса. По улицам шли расходившиеся из церкви, и слышно было, как отворялись и затворялись калитки и двери. Везде люди жили, чужие, враждебные Передонову, и иные из них, может быть, и теперь злоумышляли против него. Может быть, уже кто-нибудь дивился, зачем это Передонов один в такой поздний час и куда это он идет. Казалось Передонову, что кто-то выслеживает его и крадется за ним. Тоскливо стало ему. Он пошел поспешно, без цели.

  Он думал, что у каждого здесь дома есть свои покойники. И все, кто жил в этих старых домах лет пятьдесят тому назад, все умерли. Некоторых покойников еще он помнил.

  "Человек умрет, так и дом бы сжечь, - тоскливо думал Передонов, - а то страшно очень".

  Ольга Васильевна Коковкина, у которой жил гимназист Саша Пыльников, была вдова казначея. Муж оставил ей пенсию и небольшой дом, в котором ей было так просторно, что она могла отделить еще и две-три комнаты для жильцов. Но она предпочла гимназистов. Повелось так, что к ней всегда помещали самых скромных мальчиков, которые учились исправно и кончали гимназию. На других же ученических квартирах значительная часть была таких, которые кочуют из одного учебного заведения в другое, да так и выходят недоучками.

  Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она, однако, старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников, мальчик хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткою, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чувствовал себя хозяином, важно угощал Ольгу Васильевну, и черные глаза его блестели.

  Послышался звонок, и вслед затем в столовой появился Передонов. Коковкина была удивлена столь поздним посещением.

  - Вот я пришел посмотреть нашего гимназиста, - сказал он, - как он тут живет.

  Коковкина угощала Передонова, но он отказался. Ему хотелось, чтобы они поскорее кончили пить чай и чтобы ему побыть одному с гимназистом. Выпили чай, перешли в Сашину комнату, а Коковкина не оставляла их и разговаривала без конца. Передонов угрюмо смотрел на Сашу, а тот застенчиво молчал.

  "Ничего не выйдет из этого посещения", - досадливо думал Передонов.

  Служанка позвала зачем-то Коковкину. Она вышла. Саша тоскливо посмотрел за нею. Его глаза померкли, призакрылись ресницами - и казалось, что эти ресницы, слишком длинные, бросают тень на все его лицо, смуглое и вдруг побледневшее. Ему неловко было при этом угрюмом человеке. Передонов сел рядом с ним, неловко обнял его рукою и, не меняя неподвижного выражения на лице, спросил:

  - Что, Сашенька, хорошо ли богу помолился?

  Саша стыдливо и испуганно глянул на Передонова, покраснел и промолчал.

  - А? что? хорошо? - спрашивал Передонов.

  - Хорошо, - сказал, наконец, Саша.

  - Ишь ты, румянец какой на щеках, - сказал Передонов, - признавайтесь-ка, ведь вы - девчонка? Шельма, девчонка!

  - Нет, не девчонка, - сказал Саша и вдруг, сердясь на себя за свою застенчивость, спросил зазвеневшим голосом: - чем это я похож на девчонку? Это у вас гимназисты такие, придумали дразнить за то, что я дурных слов боюсь; я не привык их говорить, мне ни за что не сказать, да и зачем говорить гадости?

  - Маменька накажет? - спросил Передонов.

  - У меня нет матери, - сказал Саша, - мама давно умерла; у меня тетя.

  - Что ж, тетя накажет?

  - Конечно, накажет, коли я стану гадости говорить. Разве хорошо?

  - А откуда тетя узнает?

  - Да я и сам не хочу, - спокойно сказал Саша. - А тетя мало ли как может узнать. Может быть, я сам проговорюсь.

  - А кто из ваших товарищей дурные слова говорит? - спросил Передонов. Саша опять покраснел и молчал.

  - Ну, что ж, говорите, - настаивал Передонов, - вы обязаны сказать, нельзя покрывать.

  - Никто не говорит, - смущенно сказал Саша.

  - Вы же сами сейчас жаловались.

  - Я не жаловался.

  - Что ж вы отпираетесь? - сердито сказал Передонов.

  Саша чувствовал себя пойманным в какой-то скверный капкан. Он сказал:

  - Я только объяснил вам, почему меня некоторые товарищи дразнят девчонкой. А я не хочу на них фискалить.

  - Вот как, это почему же? - со злобою спросил Передонов.

  - Да нехорошо, - сказал Саша с досадливою усмешкою.

  - Ну вот я директору скажу, так вас заставят, - злорадно сказал Передонов.

  Саша смотрел на Передонова гневно загоревшимися глазами.

  - Нет! вы, пожалуйста, не говорите, Ардальон Борисыч, - просил он.

  И в срывающихся звуках его голоса было слышно, что он делает усилие просить, что ему хочется кричать дерзкие, угрожающие слова.

  - Нет, скажу. Вот вы тогда увидите, как покрывать гадости. Вы должны были сами сразу пожаловаться. Вот погодите, вам достанется.

  Саша встал и в замешательстве теребил пояс. Пришла Коковкина.

  - Тихоня-то ваш хорош, нечего сказать, - злобно сказал Передонов.

  Коковкина испугалась. Она торопливо подошла к Саше, села рядом с ним, - от волнения у нее всегда подкашивались ноги, - и спросила боязливо:

  - А что такое, Ардальон Борисыч? Что он сделал?

  - Вот у него спросите, - с угрюмою злобою ответил Передонов.

  - Что такое, Сашенька, в чем ты провинился? - спросила Коковкина, трогая Сашу за локоть.

  - Я не знаю,- сказал Саша и заплакал.

  - Да что такое, что с тобою, что ты плачешь? - спрашивала Коковкина.

  Она положила руки на плечи мальчику, нагибала его к себе и не замечала, что ему неловко. А он стоял, склонясь, и закрывал глаза платком. Передонов объяснил:

  - Его там, в гимназии, дурным словам учат, а он не хочет сказать кто. Он не должен укрывать. А то и сам учится гадостям, и других покрывает.

  - Ах, Сашенька, Сашенька, как же это ты так! Разве можно! Да как тебе не стыдно! - растерянно говорила Коковкина, отпустив Сашу.

  - Я ничего, - рыдая, ответил Саша, - я ничего не сделал худого. Они меня за то и дразнят, что я не могу худых слов говорить.

  - Кто говорит худые слова? - опять спросил Передонюв.

  - Никто не говорит, - с отчаянием воскликнул Саша.

  - Видите, как он лжет, - сказал Передонов, - его наказать надо хорошенько. Надо, чтоб он открыл, кто говорит гадости, а то на нашу гимназию нарекания пойдут, а мы ничего не можем сделать.

  - Уж вы его извините, Ардальон Борисыч! - сказала Коковкина,- как же он скажет на товарищей? Ведь ему потом житья не дадут.

  - Он обязан сказать, - сердито сказал Передонов, - от этого только польза будет. Мы примем меры к их исправлению.

  - Да ведь они его бить будут? - нерешительно сказала Коковкина.

  - Не посмеют. Если он трусит, пусть по секрету скажет.

  - Ну, Сашенька, скажи по секрету. Никто не узнает, что ты сказал.

  Саша молча плакал. Коковкина привлекла его к себе, обняла и долго шептала что-то на ухо. Он отрицательно качал головою.

  - Не хочет, - сказала Коковкина.

  - А вот розгой его пробрать, так заговорит, - свирепо сказал Передонов. - Принесите мне розгу, я его заставлю говорить.

  - Ольга Васильевна, да за что же! - воскликнул Саша.

  Коковкина встала и обняла его.

  - Ну, довольно реветь, - сказала она нежно и строго,- Никто тебя не тронет.

  - Как хотите,- сказал Передонов,- а только я тогда должен директору сказать. Я думал по-семейному, ему же лучше бы. Может быть, и ваш Сашенька прожженный. Еще мы не знаем, за что его дразнят девчонкой, - может быть, совсем за другое. Может быть, не его учат, а он других развращает.

  Передонов сердито пошел из комнаты. За ним вышла и Коковкина. Она укоризненно сказала:

  - Ардальон Борисыч, как же это вы так мальчика конфузите нивесть за что! Хорошо, что он еще и не понимает ваших слов.

  - Ну, прощайте, - сердито сказал Передонов, - а только я скажу директору. Это надо расследовать.

  Он ушел. Коковкина пошла утешать Сашу. Саша грустно сидел у окна и смотрел на звездное небо. Уже спокойны и странно печальны были его черные глаза. Коковкина молча погладила его по голове.

  - Я сам виноват, - сказал он, - проболтался, за что меня дразнят, а он и пристал. Он - самый грубый. Его никто из гимназистов не любит.

  На другой день Передонов и Варвара переезжали, наконец, на новую квартиру. Ершова стояла в воротах и свирепо ругалась с Варварою. Передонов прятался от нее за возами.

  На новой квартире тотчас же отслужили молебен. Необходимо было, по расчетам Передонова, показать, что он - человек верующий. Во время молебна запах ладана, кружа ему голову, вызвал в нем смутное настроение, похожее на молитвенное.

  Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределенных очертаний - маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась и дрожала и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась - серая, безликая, юркая.

  Наконец, уж когда кончался молебен, Передонов догадался и зачурался шопотом. Недотыкомка зашипела тихо-тихо, сжалась в малый комок и укатилась за дверь. Передонов вздохнул облегченно.

  "Да, хорошо, если она совсем укатилась. А может быть, она живет в этой квартире, где-нибудь под полом, и опять станет приходить и дразнить".

  Тоскливо и холодно стало Передонову,

  "И к чему вся эта нечисть на свете?" - подумал он.

  Когда молебен кончился, когда гости разошлись, Передонов долго думал о том, где бы могла скрываться недотыкомка. Варвара ушла к Грушиной, а Передонов отправился на поиски и принялся перерывать ее вещи.

  "Не в кармане ли унесла ее Варвара? - думал Передонов. - Много ли ей надо места? Спрячется в карман и будет сидеть, пока срок не придет".

  Одно Варварино платье привлекло внимание Передонова. Оно было в оборках, бантиках, лентах, словно нарочно сшито, чтобы можно было спрятать кого-нибудь. Передонов долго рассматривал его, потом с усилием, при помощи ножа, вырвал, отчасти вырезал карман, бросил его в печку, а затем принялся рвать и резать на мелкие куски все платье. В его голове бродили смутные, странные мысли, а на душе было безнадежно тоскливо.

  Скоро вернулась Варвара, - еще Передонов кромсал остатки платья. Она подумала, что он пьян, и принялась ругаться. Передонов слушал долго и наконец сказал:

  - Чего лаешься, дура! Ты, может быть, чорта в кармане носишь. Должен же я позаботиться, что тут делается.

  Варвара опешила. Довольный произведенным впечатлением, он поспешил отыскать шапку и отправился играть на биллиарде. Варвара выбежала в переднюю и, пока Передонов надевал пальто, кричала:

  - Это ты, может быть, чорта в кармане носишь, а у меня нет никакого чорта. Откуда я тебе чорта возьму? Разве по заказу из Голландии тебе выписать!

  

  

  

  

   * * *

  

  Молоденький чиновник Черепнин, тот самый, о котором рассказывала Вершина, что он подсматривал в окно, начал было, когда Вершина овдовела, ухаживать за нею. Вершина не прочь была бы выйти замуж второй раз, но Черепнин казался ей слишком ничтожным. Черепнин озлобился. Он с радостью поддался на уговоры Володина вымазать дегтем ворота у Вершиной.

  Согласился, а потом раздумье взяло. А ну как поймают? Неловко, все же чиновник. Он решил переложить это дело на других. Затратив четвертак на подкуп двух подростков-сорванцов, он обещал им еще по пятиалтынному, если они устроят это, - и в одну темную ночь дело было сделано.

  Если бы кто-нибудь в доме Вершиной открыл окно после полуночи, то он услышал бы на улице легкий шорох босых ног на мостках, тихий шопот, еще какие-то мягкие звуки, похожие на то, словно обметали забор; потом легкое звяканье, быстрый топот тех же ног, все быстрее и быстрее, далекий хохот, тревожный лай собак.

  Но никто не открыл окна. А утром. . . Калитка, забор около сада и около двора были исполосованы желтовато-коричневыми следами от дегтя, На воротах дегтем написаны были грубые слова. Прохожие ахали и смеялись, разнеслась молва, приходили любопытные.

  Вершина ходила быстро в саду, курила, улыбалась еще кривее обычного и бормотала сердитые слова. Марта не выходила из дому и горько плакала. Служанка Марья пыталась смыть деготь и злобно переругивалась с глазевшими, галдевшими и хохотавшими любопытными.

  

  

  

  

   * * *

  

  Черепнин в тот же день рассказал Володину, кто это сделал. Володин немедленно же передал это Передонову. Оба они знали этих мальчишек, которые славились дерзкими шалостями.

  Передонов, отправляясь на биллиард, зашел к Вершиной. Было пасмурно. Вершина и Марта сидели в гостиной.

  - У вас ворота замазали дегтем, - сказал Передонов.

  Марта покраснела. Вершина торопливо рассказала, как они встали и увидели, что на их забор смеются, и как Марья отмывала забор. Передонов сказал:

  - Я знаю, кто это сделал.

  Вершина в недоумении смотрела на Передонова.

  - Как же это вы узнали? - спросила она.

  - Да уж узнал.

  - Кто же, скажите, - сердито спросила Марта.

  Она сделалась совсем некрасивою, потому что у нее были теперь злые заплаканные глаза с покрасневшими и распухшими веками. Передонов отвечал:

  - Я скажу, конечно, для того и пришел. Этих мерзавцев надо проучить. Только вы должны обещать, что никому не скажете, от кого узнали.

  - Да отчего же так, Ардальон Борисыч? - с удивлением спросила Вершина.

  Передонов помолчал значительно, потом сказал в объяснение:

  - Это такие озорники, что голову проломят, коли узнают, кто их выдал.

  Вершина обещала молчать.

  - И вы не говорите, что это я сказал, - обратился Передонов к Марте.

  - Хорошо, я не скажу, - поспешно согласилась Марта, потому что хотелось поскорее узнать имена виновников.

  Ей казалось, что их следовало подвергнуть мучительному и позорному наказанию.

  - Нет, вы лучше побожитесь, - опасливо сказал Передонов.

  - Ну вот ей-богу, никому не скажу, - уверяла Марта, - вы только скажите поскорей.

  А за дверью подслушивал Владя. Он рад был, что догадался не входить в гостиную: его не заставят дать обещание, и он может сказать кому угодно. И он улыбался от радости, что так отомстит Передонову.

  - Я вчера в первом часу возвращался домой по вашей улице, - рассказывал Передонов, - вдруг слышу, около ваших ворот кто-то возится. Я сначала думал, что воры. Думаю, как мне быть. Вдруг слышу, побежали, и прямо на меня. Я к стенке прижался, они меня не видали, а я их узнал. У одного мазилка, у другого ведерко. Известные мерзавцы, слесаря Авдеева сыновья. Бегут, и один другому говорит: недаром ночь провели, говорит, пятьдесят пять копеечек заработали. Я былo хотел одного задержать да побоялся, что харю измажут, да и на мне новое пальто было.

  

  

  

  

   * * *

  

  Едва Передонов ушел, Вершина отправилась к исправнику с жалобою.

  Исправник Миньчуков послал городового за Авдеевым и его сыновьями.

  Мальчики пришли смело, они думали, что их подозревают по прежним шалостям. Авдеев, унылый, длинный старик, был, наоборот, вполне уверен, что его сыновья опять сделали какую-нибудь пакость. Исправник рассказал Авдееву, в чем обвиняются его сыновья. Авдеев промолвил:

  - Нет с ними моего сладу. Что хотите, то с ними и делайте, а я уж руки об них обколотил.

  - Это не наше дело, - решительно заявил старший, вихрастый, рыжий мальчик, Нил.

  - На нас все валят, кто что ни сделает, - плаксиво сказал младший, такой же вихрастый, но белоголовый, Илья. - Что ж, раз нашалили, так теперь за все и отвечай.

  Миньчуков сладко улыбнулся, покачал головою и сказал:

  - А вы лучше признайтесь чистосердечно.

  - Не в чем, - грубо сказал Нил.

  - Не в чем? А пятьдесят пять копеек кто вам дал за работу, а?

  И, видя по минутному замешательству мальчиков, что они виноваты, Миньчуков сказал Вершиной:

  - Да уж видно, что они.

  Мальчики стали снова запираться. Их отвели в чулан - сечь. Не стерпевши боли, они повинились. Но и признавшись, не хотели было говорить, от кого получили за это деньги.

  - Сами затеяли.

  Их секли по очереди, не торопясь, пока они не сказали, что подкупил их Черепнин. Мальчиков отдали отцу. Исправник сказал Вершиной:

  - Ну вот, мы их наказали, то есть отец их наказал, а вы знаете, кто это вам сделал.

  - Я этого Черепнину так не спущу, - говорила Вершина, - я на него в суд подам.

  - Не советую, Наталья Афанасьевна, - кротко сказал Миньчуков, - лучше оставьте это.

  - Как это спускать таким негодяям? да ни за что! - воскликнула Вершина.

  - Главное, улик никаких, - спокойно сказал исправник.

  - Как никаких, коли сами мальчики признались?

  - Мало ли что признались, а перед судьей отопрутся, - там ведь их пороть не станут.

  - Как же отопрутся? Городовые - свидетели, - сказала Вершина уже не так уверенно.

  - Какие там свидетели? Коли шкуру драть с человека станут, так он во всем признается, чего и не было. Они, конечно, мерзавцы, им и досталось, ну а судом с них ничего не возьмете.

  Миньчуков сладко улыбался и спокойно посматривал на Вершину.

  Вершина ушла от исправника очень недовольная, но, подумав, согласилась, что Черепнина обвинять трудно и что из этого может выйти только лишняя огласка и срам.

  

  XIII

  

  К вечеру Передонов явился к директору,- поговорить по делу.

  Директор, Николай Власьевич Хрипач, имел известное число правил, которые столь удобно прикладывались к жизни, что придерживаться их было нисколько не обременительно. По службе он спокойно исполнял все, что требовалось законами или распоряжениями начальства, а также правилами общепринятого умеренного либерализма. Поэтому начальство, родители и ученики равно довольны были директором. Сомнительных случаев, нерешительности, колебаний он не знал, да и к чему они? всегда можно опереться или на постановление педагогического совета или на предписание начальства. Столь же правилен и спокоен был он в личных сношениях. Самая наружность его являла вид добродушия и стойкости: небольшого роста, плотный, подвижной, с бойкими глазами и уверенною рeчью, он казался человеком, который недурно устроился и намерен устроиться еще лучше. В кабинете его на полках стояло много книг; из некоторых он делал выписки. Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их в порядке и пересказывал своими словами, - и вот составлялся учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо. Иногда он составлял, преимущественно по заграничным книжкам, компиляцию, почтенную и никому ненужную, и печатал ее в журнале, тоже почтенном и тоже никому ненужном. Детей у него было много, и все они, мальчики и девочки, уже обнаруживали зачатки разнообразных талантов: кто писал стихи, кто рисовал, кто делал быстрые успехи в музыке. Передонов угрюмо говорил:

  - Вот вы все на меня нападаете, Николай Власьевич. Вам на меня, может быть, клевещут, а я ничего такого не делаю.

  - Извините, - прервал директор, - я не могу понять, о каких клеветах вы изволите упоминать. В деле управления вверенной мне гимназией я руководствуюсь собственными моими наблюдениями и смею надеяться, что моя служебная опытность достаточна для того, чтобы с должною правильностью оценивать то, что я вижу и слышу, тем более, при том внимательном отношении к делу, которое я ставлю себе за непременное правило, - говорил Хрипач быстро и отчетливо, и голос его раздавался сухо и ясно, подобно треску, издаваемому цинковыми прутьями, когда их сгибают. - Что же касается моего личного о вас мнения, то я и ныне продолжаю думать, что в вашей служебной деятельности обнаруживаются досадные пробелы.

  - Да, - угрюмо сказал Передонов, - вы взяли себе в голову, что я никуда не гожусь, а я постоянно о гимназии забочусь.

  Хрипач с удивлением поднял брови и вопросительно поглядел на Передонова.

  - Вы не замечаете, - продолжал Передонов, - что у нас в гимназии скандал может выйти, - и никто не замечает, один я уследил.

  - Какой скандал? - с сухим смешком спросил Хрипач и проворно заходил по кабинету. - Вы меня интригуете, хотя, скажу откровенно, я мало верю в возможность скандала в нашей гимназии.

  - Да, а вот вы не знаете, кого вы нынче приняли, - сказал Передонов с таким злорадством, что Хрипач приостановился и внимательно посмотрел на него.

  - Все вновь принятые - на перечет, - сухо сказал он. - Притом же принятые в первый класс, очевидно, не были еще исключены из другой гимназии, а единственный, поступивший в пятый класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.

  - Да, только его не к нам надо отдать, а в другое заведение, - угрюмо, словно нехотя, промолвил Передонов.

  - Объяснитесь, Ардальон Борисыч, прошу вас, - сказал Хрипач. - Надеюсь, вы не хотите сказать, что Пыльникова следует отправить в колонию для малолетних преступников.

  - Нет, эту тварь надо отправить в пансион без древних языков, - злобно сказал Передонов, и глаза его сверкнули злостью.

  Хрипач, засунув руки в карманы домашнего коротенького пиджака, смотрел на Передонова с необычайным удивлением.

  - Какой пансион ? - спросил он. - Известно ли вам, какие учреждения именуются таким образом? И если известно, то как решились вы сделать такое непристойное сопоставление?

  Хрипач сильно покраснел, и голос его звучал еще суше и отчетливее. В другое время эти признаки директорова гнева приводили Передонова в замешательство. Но теперь он не смущался.

  - Вы все думаете, что это - мальчик, - сказал он, насмешливо щуря глаза, - а вот и не мальчик, а девчонка, да еще какая!

  Хрипач коротко и сухо засмеялся, словно деланным смехом, звонким и отчетливым, - так он и всегда смеялся.

  - Ха-ха-ха! - отчетливо делал он, кончая смеяться, сел в кресло и откинул голову, словно падая от смеха. - Удивили же вы меня, почтенный Ардальон Борисыч! ха-ха-ха! Скажите мне, будьте любезны, на чем вы основываете ваше предположение, если посылки, которые вас привели к этому заключению, не составляют вашей тайны! ха-ха-ха!

  Передонов рассказал все, что слышал от Варвары, и уже заодно распространился о дурных качествах Коковкиной. Хрипач слушал, по временам разражаясь сухим, отчетливым смехом.

  - У вас, любезный Ардальон Борисыч, зашалило воображение, - сказал он, встал и

  похлопал Передонова по рукаву. - У многих из моих уважаемых товарищей, как и у меня, есть свои дети, мы все не первый год живем, и неужели вы думаете, что могли принять за мальчика переодетую девочку?

  - Вот вы так к этому относитесь, а если что-нибудь выйдет, то кто же будет виноват? - спросил Передонов.

  - Ха-ха-ха! - засмеялся Хрипач, - каких же последствий вы опасаетесь?

  - В гимназии разврат начнется, - сказал Пере донов.

  Хрипач нахмурился и сказал:

  - Вы слишком далеко заходите. Все, что вы мне до сих пор сказали, не дает мне ни малейшего повода разделять ваши подозрения.

  

  

  

  

   * * *

  

  В этот же вечер Передонов поспешно обошел всех сослуживцев, от инспектора до помощников классных наставников, и всем рассказывал, что Пыльников - переодетая барышня. Все смеялись и не верили, но многие, когда он уходил, впадали в сомнение. Учительские жены, так те почти все поверили сразу.

  На другое утро уже многие пришли на уроки с мыслью, что Передонов, может быть, и прав. Открыто этого не говорили, но уже и не спорили с Передоновым и ограничивались нерешительными и двусмысленными ответами: каждый боялся, что его сочтут глупым, если он станет спорить, а вдруг окажется, что это - правда. Многим хотелось бы услышать, что говорит об этом директор, но директор, сверх обыкновения, вовсе не выходил сегодня из своей квартиры, только прошел, сильно запоздав, на своей единственный в тот день урок в шестом классе, просидел там лишних пять минут и ушел прямо к себе, никому не показавшись.

  Наконец, перед четвертым уроком седой законоучитель и еще двое учителей пошли в кабинет к директору под предлогом какого-то дела, и батюшка осторожно завел речь о Пыльникове. Но директор засмеялся так уверенно и простодушно, что все трое разом прониклись уверенностью, что все это - вздор. А директор быстро перешел на другие темы, рассказал свежую городскую новость, пожаловался на сильнейшую головную боль и сказал, что, кажется, придется пригласить почтеннейшего Евгения Ивановича, гимназического врача. Затем в очень добродушном тоне он рассказал, что сегодня урок еще усилил его головную боль, так как случилось, что в соседнем классе был Передонов, и гимназисты там почему-то часто и необычайно громко смеялись. Засмеявшись своим сухим смехом, Хрипач сказал:

  - В этом году судьба ко мне немилосердна, три раза в неделю приходится сидеть рядом с классом, где занимается Ардальон Борисыч, и, представьте, постоянно хохот, да еще какой. Казалось бы, Ардальон Борисыч человек не смешливый, а какую постоянно возбуждает веселость!

  И, не дав никому сказать что-нибудь на это, Хрипач быстро перешел еще раз к другой теме.

  А на уроках у Передонова в последнее время действительно много смеялись, - и не потому, чтобы это ему нравилось. Напротив, детский смех раздражал Передонова. Но он не мог удержаться, чтобы не говорить чего-нибудь лишнего, непристойного: то расскажет глупый анекдот, то примется дразнить кого-нибудь посмирнее. Всегда в классе находилось несколько таких, которые рады были случаю произвести беспорядок, - и при каждой выходке Передонова подымали неистовый хохот.

  К концу уроков Хрипач послал за врачом, а сам взял шляпу и отправился в сад, что лежал меж гимназиею и берегом реки. Сад был обширный и тесный. Маленькие гимназисты любили его. Они в нем широко разбегались на переменах. Поэтому помощники классных наставников не любили этого сада. Они боялись, что с мальчиками что-нибудь случится. А Хрипач требовал, чтобы мальчики бывали там на переменах. Это было нужно ему для красоты в отчетах.

  Проходя по коридору, Хрипач приостановился у открытой двери в гимнастический зал, постоял, опустив голову, и вошел. По его невеселому лицу и медленной походке уже все знали, что у него болит голова.

  Собирался на гимнастику пятый класс. Построились в одну шеренгу, и учитель гимнастики, поручик местного резервного батальона, собирался что-то скомандовать, но, увидя директора, пошел к нему навстречу. Директор пожал ему руку, рассеянно поглядел на гимназистов и спросил:

  - Довольны вы ими? Как они, стараются? Не утомляются?

  Поручик глубоко презирал в душе гимназистов, у которых, по его мнению, не было и не могло быть военной выправки. Если бы это были кадеты, то он прямо сказал бы, что о них думает. Но об этих увальнях не стоило говорить неприятной правды человеку, от которого зависели его уроки.

  И он сказал, приятно улыбаясь тонкими губами и глядя на директора ласково и весело:

  - О, да, славные ребята.

  Директор сделал несколько шагов вдоль фронта, повернул к выходу и вдруг остановился, словно вспомнив что-то.

  - А нашим новым учеником вы довольны? Как он, старается? Не утомляется? - спросил он лениво и хмуро и взялся рукою за лоб.

  Поручик, для разнообразия и думая, что ведь это - чужой, со стороны гимназист, сказал:

  - Несколько вял, да, скоро устает.

  Но директор уже не слушал его и выходил из зала.

  Внешний воздух, невидимому, мало освежил Хрипача. Через полчаса он вернулся и опять, постояв у двери с полминуты, зашел на урок. Шли упражнения на снарядах. Два-три незанятых пока гимназиста, не замечая директора, стояли, прислонясь к стене, пользуясь тем, что поручик не смотрел на них. Хрипач подошел к ним.

  - А, Пыльников, - сказал он, - зачем же вы легли на стену?

  Саша ярко покраснел, вытянулся и молчал.

  - Если вы так утомляетесь, то вам, может быть, вредна гимнастика? - строго спросил Хрипач.

  - Виноват, я не устал, - испуганно сказал Саша.

  - Одно из двух, - продолжал Хрипач, - или не посещать уроков гимнастики, или... Впрочем, зайдите ко мне после уроков.

  Он поспешно ушел, а Саша стоял, смущенный, испуганный.

  - Влетел! - говорили ему товарищи, - он тебя до вечера будет отчитывать.

  Хрипач любил делать продолжительные выговоры, и гимназисты пуще всего боялись его приглашений.

  После уроков Саша робко отправился к директору. Хрипач принял его немедленно. Он быстро подошел, словно подкатился на коротких ногах к Саше, придвинулся к нему близко и, внимательно глядя прямо в глаза, спросил:

  - Вас, Пыльников, в самом деле утомляют уроки гимнастики? Вы на вид довольно здоровый мальчик, но "наружность иногда обманчива бывает". У вас нет какой-нибудь болезни? Может быть, вам вредно заниматься гимнастикой?

  - Нет, Николай Власьевич, я здоров, - отвечал Саша, весь красный от смущения.

  - Однако, - возразил Хрипач, - и Алексей Алексеевич жалуется на вашу вялость и на то, что вы скоро устаете, и я заметил сегодня на уроке, что у вас утомленный вид. Или я ошибся, может быть?

  Саша не знал, куда ему скрыть свои глаза от пронизывающего взора Хрипача. Он растерянно бормотал:

  - Извините, я не буду, я так, просто поленился стоять. Я, право, здоров. Я буду усердно заниматься гимнастикой.

  Вдруг, совсем неожиданно для себя, он заплакал.

  - Вот видите, - сказал Хрипач, - вы, очевидно, утомлены: вы плачете, как будто я сделал вам суровый выговор. Успокойтесь.

  Он положил руку на Сашино плечо и сказал:

  - Я позвал вас не для нотаций, а чтобы разъяснить... Да вы сядьте, Пыльников, я вижу, вы устали.

  Саша поспешно вытер платком мокрые глаза и сказал:

  - Я совсем не устал.

  - Сядьте, сядьте, - повторил Хрипач и подвинул Саше стул.

  - Право же, я не устал, Николай Власьевич,- уверял Саша.

  Хрипач взял его за плечи, посадил, сам сел против него и сказал:

  - Поговорим спокойно, Пыльников. Вы и сами можете не знать действительного состояния вашего здоровья: вы - мальчик старательный и хороший во всех отношениях, поэтому для меня вполне понятно, что вы не хотели просить увольнения от уроков гимнастики. Кстати, я просил сегодня Евгения Ивановича притти ко мне, так как и сам чувствую себя дурно. Вот он кстати и вас посмотрит. Надеюсь, вы ничего не имеете против этого?

  Хрипач посмотрел на часы и, не дожидаясь ответа, заговорил с Сашей о том, как он провел лето.

  Скоро явился Евгений Иванович Суровцев, гимназический врач, человек маленький, черный, юркий, любитель разговоров о политике и о новостях. Знаний больших у него не было, но он

  внимательно относился к больным, лекарствам предпочитал диэту и гигиену и потому лечил успешно.

  Саше велели раздеться. Суровцев внимательно рассмотрел его и не нашел никакого порока, а Хрипач убедился, что Саша вовсе не барышня. Хотя он и раньше был в этом уверен, но считал полезным, чтобы впоследствии, если придется отписываться на запросы округа, врач гимназии имел возможность удостоверить это без лишних справок.

  Отпуская Сашу, Хрипач сказал ему ласково: - Теперь, когда мы знаем, что вы здоровы, я скажу Алексею Алексеевичу, чтобы он не давал вам никакой пощады.

  

  

  

  

   * * *

  

  Передонов не сомневался, что раскрытие в одном из гимназистов девочки обратит внимание начальства и что, кроме повышения, ему дадут и орден. Это поощряло его бдительно смотреть за поведением гимназистов. К тому же погода несколько дней под ряд стояла пасмурная и холодная, на биллиард собирались плохо, - оставалось ходить по городу и посещать ученические квартиры и даже тех гимназистов, которые жили при родителях.

  Передонов выбирал родителей, что попроще: придет, нажалуется на мальчика, того высекут, - и Передонов доволен. Так нажаловался он прежде всего на Иосифа Крамаренка его отцу, державшему в городе пивной завод,- сказал, что Иосиф шалит в церкви. Отец поверил и наказал сына. Потом та же участь постигла еще нескольких других. К тем, которые, по мнению Передонова, стали бы заступаться за сыновей, он и не ходил: еще пожалуются в округ.

  Каждый день посещал он хоть одну ученическую квартиру. Там он вел себя по-начальнически: распекал, распоряжался, угрожал. Но там гимназисты чувствовали себя самостоятельнее и порою дразнили Передонова. Впрочем, Флавицкая, дама энергичная, высокая и звонкоголосая, по желанию Передонова, высекла больно своего маленького постояльца, Владимира Бультякова.

  В классах на следующий день Передонов рассказал о своих подвигах. Фамилий не называл, но жертвы его сами выдавали себя своим смущением.

  

  XIV

  

  Слухи о том, что Пыльников - переодетая барышня, быстро разнеслись по городу. Из первых узнали Рутиловы. Людмила, любопытная, всегда старалась все новое увидеть своими глазами. Она зажглась жгучим любопытством к Пыльникову. Конечно, ей надо посмотреть на ряженую плутовку. Она же и знакома с Коковкиною. И вот как-то раз к вечеру Людмила сказала сестрам:

  - Пойду посмотреть эту барышню.

  - Глазопялка! - сердито крикнула Дарья.

  - Нарядилась, - отметила Валерия, сдержанно усмехаясь.

  Им было досадно, что не они выдумали: втроем неловко итти. Людмила оделась несколько наряднее обычного, - зачем и сама не знала. Впрочем, она любила наряжаться и одевалась откровеннее сестер: руки да плечи поголее, юбка покороче, башмаки полегче, чулки потоньше, попрозрачнее, тельного цвета. Дома ей нравилось побыть в одной юбке и босиком и надеть башмаки на босые ноги, - притом рубашка и юбка у нее всегда были слишком нарядны.

  Погода стояла холодная, ветреная, облетелые листья плавали по рябым лужам. Людмила шла быстро и под своею тонкою накидкою почти не чувствовала холода.

  Коковкина с Сашею пили чай. Зоркими глазами оглядела их Людмила, - ничего, сидят скромненько, чай пьют, булки едят и разговаривают. Людмила поцеловалась с хозяйкою и сказала:

  - Я к вам по делу, милая Ольга Васильевна. Но это потом, а пока вы меня чайком согрейте. Ай, какой у вас юноша сидит!

  Саша покраснел, неловко поклонился. Коковкина назвала его гостье. Людмила уселась за стол и принялась оживленно рассказывать новости. Горожане любили принимать ее за то, что она все знала и умела рассказывать мило и скромно. Коковкина, домоседка, была ей непритворно рада и радушно угощала. Людмила весело болтала, смеялась вскакивала с места передразнить кого-нибудь, задевала Сашу. Она сказала:

  - Вам скучно, голубушка, - что вы все дома с этим кисленьким гимназистиком сидите, вы бы хоть к нам когда-нибудь заглянули.

  - Ну, где уж мне, - отвечала Коковкина, - стара я уже стала в гости ходить.

  - Какие там гости! - ласково возражала Людмила, - придите и сидите, как у себя д