Сю Эжен - Агасфер. Том 1.

кому из них отдать преимущество. Время от времени он прислушивался у двери сарая к тому, что происходило во дворе.

   Наконец дверь отворилась, и вошел Голиаф. С него ручьем лилась вода.

   - Ну что? - спросил Предсказатель.

   - Трудненько-таки было... К счастью, ветер большой и проливной дождь, а ночь темная.

   - Подозрений никаких?

   - Никаких. Ваши указания оказались совершенно верны. Из погреба дверь выходит прямо в поле, как раз под окном комнаты девушек. Когда я услышал ваш свисток, я вышел оттуда, приставил скамейку, которую захватил с собой, и благодаря шести футам роста мог облокотиться на окно. Держа в одной руке нож, а другою взявшись за ставню, я толкнул эту ставню изо всех сил и разбил оба стекла.

   - И они подумали, что это ветер?

   - Именно. Видите, у бессмысленной-то скотины ума небось хватило!.. Устроив это, я сразу скрылся снова в погреб, захватив с собой и скамью... Вскоре послышался голос старика... Хорошо, значит, я не мешкал...

   - Да... Когда я тебе дал свисток, он входил в трактир поужинать... я думал, он просидит там дольше.

   - Разве такой человек способен заняться едой как следует! - с презрением заметил великан. - Ну вот, он и высунулся в окно, затем крикнул свою собаку и велел ей выпрыгнуть из окна. Тогда я скорее бросился в противоположный угол погреба, чтобы проклятый пес не почуял меня за дверью.

   - Я запер собаку вместе с лошадью старика... Продолжай.

   - Когда я услышал, что закрывают ставни, я снова вылез из погреба, вытащил и поставил скамейку и снова встал на нее. Потянув ставень, я открыл его, - разбитая рама была заткнута полами шубы. Я слышал голоса, но видеть ничего не мог. Тогда я немного отодвинул шубу. Девчонки сидели на кровати лицом прямо ко мне... старик же у изголовья спиной к окну.

   - Ну, а его мешок?.. мешок-то... ведь это главное?

   - Мешок лежал на столе подле лампы, и мне стоило лишь протянуть руку, чтобы его достать.

   - А о чем они говорили?

   - Вы мне сказали только о мешке, я только о нем и помню. Старик сказал, что в нем лежат его бумаги, письма какого-то генерала, деньги и крест.

   - Хорошо, а затем?

   - Так как мне трудно было придерживать шубу и в то же время наблюдать, она у меня вырвалась... Желая ее достать, я слишком далеко протянул руку, и одна из девчонок, должно быть, увидала ее и закричала, указывая на окно.

   - Ах, негодяй!.. все дело пропало! - с гневом воскликнул Предсказатель.

   - Подождите... ничего не пропало... Услыхав крик, я снова соскочил на землю, спрятался в погребе, захватив с собой скамейку... Так как собаки не было, я оставил дверь приоткрытой. Я услышал, что раскрывают окно, и догадался по свету, что старик высунулся в окно с лампой... но так как лестницы не было, а окно настолько высоко, что человек обыкновенного роста не мог бы до него достать без нее, то...

   - То он снова подумал, что это ветер... как и в первый раз... Ну, это не так еще плохо, как я думал.

   - Волк превратился в лисицу по вашему приказанию... Узнав, где были деньги и бумаги, и понимая, что пока предпринять больше ничего нельзя, я вернулся... и жду дальнейших приказаний.

   - Принеси мне самую длинную пику.

   - Ладно.

   - И красное одеяло.

   - Ладно.

   - Иди же.

   Голиаф поднялся по лестнице, но на середине остановился.

   - Хозяин... нельзя ли принести кусочек мяса для Смерти... не то она на меня будет сердиться... Она все это на меня свалит... Она ведь никогда ничего не забывает... и при первом случае...

   - Пику и одеяло! - грозно прикрикнул на него Предсказатель.

   Пока Голиаф, бормоча сквозь зубы проклятия, исполнял приказание Морока, тот, приоткрыв дверь на двор, прислушивался.

   - Вот пика и одеяло! - сказал великан, спускаясь с лестницы. - Что еще мне делать?

   - Возвращайся в погреб, влезь в окно, и когда старик выбежит из комнаты...

   - Кто же заставит его выбежать?

   - Это уж не твое дело... выбежит...

   - А потом?

   - Ты говоришь, лампа у окна?

   - Да, на столе... рядом с мешком.

   - Только что старик уйдет, открой окно, столкни лампу, и если все последующее будет исполнено ловко и быстро... считай десять флоринов своими... Хорошо запомнил, что надо сделать?

   - Да, да!

   - Девчонки так перепугаются шума и темноты, что онемеют от страха.

   - Будьте спокойны... волк превращался в лису, превратится и в змею.

   - Но это не все.

   - Что же еще?

   - Крыша сарая невысока... до слухового окна добраться легко... ты возвратишься не в дверь.

   - А в окно! Понимаю...

   - И без всякого шума.

   - Как змея вползу.

   И великан ушел.

   - Да... - сказал Морок после нескольких минут раздумья. - Средство я придумал верное? Колебаться не след? Я - только темное, слепое орудие... и какова цель этих приказов, мне неизвестно. Однако, ввиду высокого положения того лица, которое отдало этот приказ, несомненно, дело связано с интересами огромной важности, интересами, - продолжал он после некоторого молчания, - которые касаются чего-то очень большого... самого высокого в этом мире! Однако я не могу понять, каким образом могут быть причастны к этим интересам эти девчонки... почти нищие... и этот жалкий солдат... Но мне нет до них дела, - прибавил он смиренно. - Я - только рука, которая должна исполнять... Дело головы размышлять, приказывать и отвечать за то, что она делает.

   Вскоре Предсказатель вышел из сарая, захватив красное одеяло, и направился к маленькой конюшне Весельчака; ветхая дверь была еле заперта на щеколду.

   При виде чужого Угрюм бросился на него, но его зубы встретили железный набедренник; несмотря на укусы собаки, Предсказатель взял Весельчака за повод и, закутав его голову одеялом, вывел из конюшни. Затем он заставил лошадь войти в сарай, где помещался его зверинец и затворил дверь.

  

  

  

   Окончив чтение дневника отца, сироты довольно долго сидели, погруженные в немую, грустную думу, не сводя глаз с пожелтевших от времени листков.

   Дагобер также молчал и думал о своей семье, увидеть которую надеялся в скором времени.

   Затем, вынув из рук Бланш исписанные листки, солдат тщательно их сложил и спрятал в карман, после чего прервал молчание, длившееся уже несколько минут:

   - Ну, дети, приободритесь: видите, какой храбрый у вас отец!.. Думайте теперь о том, как вы его обнимете при свидании да постарайтесь не забыть имя того достойного юноши, которому вы будете обязаны этим.

   - Его зовут Джальма... Мы никогда его не забудем! - сказала Роза.

   - И если наш ангел-хранитель Габриель вернется, мы попросим его оберегать Джальму так же, как и нас, - прибавила Бланш.

   - Ладно, дети... я знаю, когда речь идет о сердечных делах, вы никогда ничего не забудете... Но вернемся же к страннику, нашедшему вашу мать в Сибири. Он видел генерала в последний раз спустя месяц после тех событий, о которых вы сейчас прочитали, и накануне новых действий против англичан. Тогда-то ваш отец ему вручил эти бумаги и медаль.

   - Но для чего эта медаль, Дагобер?

   - И что значат те слова, которые на ней выгравированы? - спросила Роза, вытаскивая из-за лифа медаль.

   - Гм... значит, вы должны быть 13 февраля 1832 года в Париже, на улице св.Франциска, в доме N 3.

   - Зачем же?

   - Вашу бедную матушку болезнь сразила так внезапно, что она не успела ничего пояснить; я знаю только одно: что эта медаль досталась ей от родителей; она хранилась у них в семье как святыня больше сотни лет.

   - А как она очутилась у нашего отца?

   - Медаль хранилась у вашей матери в несессере; второпях этот несессер попал вместе с вещами, генерала в карету, в которой его насильно увезли из Варшавы. Переслать ее вашей матери генерал не мог, так как у него не было средств сообщения, да он даже не знал, где мы находимся.

   - Значит, эта медаль имеет громадное значение для нас?

   - Конечно... я целых 15 лет не видал вашу мать в таком радостном настроении, как в тот день, когда странник вручил ей медаль... "Теперь участь моих детей обеспечена, - говорила она мне в присутствии странника со слезами радости на глазах. - Я буду просить у губернатора Сибири разрешения уехать с детьми во Францию... Быть может, решат, что я довольно уже наказана 15-ю годами ссылки и конфискацией имущества... Если откажут в просьбе, останусь, но детей-то, наверно, разрешат отправить во Францию, вы их туда отвезете, Дагобер. Вы отправитесь тотчас же, так как, к сожалению, времени и без того много потеряно... А если 13 февраля вы не будете в Париже... то и тяжелая разлука с детьми, и трудное путешествие будут напрасны!"

   - Как? Даже один день опоздания?..

   - Если бы даже мы прибыли 14-го вместо 13-го, было бы уже поздно... - так сказала ваша мать. Она поручила мне также отправить во Францию толстый конверт с бумагами, что я и сделал в первом же городе, через который мы проезжали.

   - А мы успеем в Париж, как ты думаешь?

   - Надеюсь... впрочем если бы вы были посильнее, то неплохо было бы ускорить наше путешествие... Потому что если делать только пять лье в день и если с нами ничего не случится дорогой, то мы будем в Париже только в начале февраля, а лучше попасть бы туда пораньше.

   - Но если отец сейчас в Индии и не может приехать во Францию из-за смертного приговора, вынесенного ему, когда же мы с ним увидимся?

   - И где?

   - Правда ваша, дети, но вы не знаете одного: в то время как странник его видел в Индии, он вернуться не мог, а теперь может.

   - Почему же?

   - А потому, что в прошлом году изгнавшие его Бурбоны были сами изгнаны из Франции... Несомненно, это известие дошло до Индии, и ваш отец поспешит к 13 февраля в Париж, надеясь найти там вашу мать и вас.

   - А, теперь понимаю... Значит, мы можем надеяться его увидеть, - вздыхая, промолвила Роза.

   - А ты знаешь имя этого странника, Дагобер?

   - Нет, дети... Но как бы его ни звали, он славный человек. Когда он расставался с вашей матерью, она со слезами благодарила его за доброту и преданность к генералу и его семье. Знаете, что он ей на это ответил, сжимая ее руки, трогательным голосом, невольно взволновавшим даже меня; "Зачем благодарить? - сказал он. - Разве не сказано: любите друг друга?".

   - Кто так сказал, Дагобер?

   - О ком он говорил?

   - Не знаю... только меня поразили эти слова, - последние, что я от него слышал.

   - Любите друг друга! - задумчиво повторила Роза.

   - Как прекрасны эти слова! - прибавила Бланш.

   - Куда же он направился, этот странник?

   - "Далеко... далеко на север..." - ответил он вашей матери.

   - Когда он ушел, она мне сказала: "Его слова растрогали меня до слез; во время нашей беседы я чувствовала себя как-то лучше, честнее... я сильнее любила мужа, детей... но глядя на него, мне казалось, что этот человек не знал ни слез, ни смеха". Когда он уходил, я и паша мать стояли у двери и провожали его взглядом, пока не потеряли из вида. Он шел с опущенной головой, медленно, спокойно, твердым шагом... можно было предположить, что он считает свои шаги... А я еще кое-что заметил...

   - Что, Дагобер?

   - Вы помните, что дорожка у нашего дома всегда была сырой, так как вблизи бил родник?

   - Помним.

   - Ну, так на глине я заметил отпечаток его следов. Представьте себе, гвозди на подошве были расположены в форме креста...

   - Как в форме креста?

   - Да вот так... - и Дагобер показал на одеяле, как были расположены семь гвоздей на подошве. - Таким образом получается изображение креста.

   - Что бы это могло значить?

   - Случайность, быть может... а между тем этот чертов крест, который он оставлял за собой, произвел на меня, даже против моей воли, дурное впечатление. Это был недобрый знак. Вслед за его уходом на нас посыпались несчастья одно за другим.

   - Да! Смерть нашей матери...

   - Но еще раньше случилось горе. Вы не успели еще вернуться, мать ваша не успела дописать прошение к генерал-губернатору Сибири о том, чтобы он разрешил ей возвратиться во Францию или по крайней мере дал бы это разрешение вам... как вдруг послышался лошадиный топот, и к нам явился от него курьер. Он привез приказ переменить местожительство: не позже, чем через три дня осужденных отправить на четыреста лье дальше на север. Итак, несмотря на пятнадцать лет изгнания вашей матери, ее продолжали преследовать с удвоенной жестокостью...

   - Отчего же ее так мучили?

   - Казалось, ее преследовал какой-то злой рок. Приди этот приказ раньше, странник не смог бы и найти нас, а если бы и нашел, то передача медали была бы бесполезна: мы никак не добрались бы до Парижа вовремя, потому что даже выехав немедленно, мы и то еле-еле поспеем к сроку. "Точно кто-то умышленно препятствует мне и детям вовремя вернуться во Францию, - сказала ваша мать, - ведь почти невозможно прибыть в срок, если нас переводят еще дальше". Эта мысль приводила ее в отчаяние.

   - Быть может, это неожиданное горе и послужило причиной ее болезни?

   - Нет, дети... Ее уморила проклятая холера, являющаяся всегда неизвестно откуда; она ведь тоже странствует и поражает, как молния. Через три часа после ухода странника, когда вы вернулись из леса, смеющиеся и довольные, с большими букетами цветов для своей мамы, она уже лежала в агонии, ее почти нельзя было узнать. В деревне появилась холера. К вечеру умерли уже пять человек... Ваша мать успела только надеть медаль тебе на шею, дорогая Роза, поручить мне вас обеих и приказала сейчас же отправляться в путь. После ее смерти приказ о новой ссылке на вас уже не распространялся, и губернатор разрешил ехать с вами во Францию, согласно последней воле вашей...

   Закончить фразу солдат не смог. Он прикрыл глаза рукой, а девушки рыдали в объятиях друг друга.

   - Да, тут... - с гордостью продолжал Дагобер, собравшись с силами, - тут вы и показали себя достойными дочерьми вашего отца... Несмотря на опасность заразы, вы не хотели покинуть смертного одра матери до последней минуты. Вы сами закрыли ей глаза, сами бодрствовали около нее всю ночь... и не ушли, пока я не водрузил деревянный крест на вырытой мной могиле.

   Дагобер неожиданно умолк. Раздалось страшное, отчаянное ржание, заглушаемое звериным ревом. Солдат вскочил со стула бледный как смерть и воскликнул:

   - Это Весельчак, мой конь, что с ним делают?

   Открыв дверь, он стремительно бросился по лестнице.

   Сестры прижались друг к другу. Они были так напуганы внезапным уходом Дагобера, что не заметили, как через окно просунулась громадная рука, которая, отперев задвижку и распахнув раму, опрокинула лампу, стоявшую на столе рядом с сумкой солдата.

   Сироты очутились в полной темноте.

  

  

  

   Морок, введя Весельчака в зверинец, снял с него одеяло, закрывавшее голову.

   Как только тигр, лев и пантера заметили лошадь, они с голодной яростью бросились к решетке. Оцепеневший от ужаса Весельчак, вытянув шею; с остановившимся взглядом, дрожал всем телом, точно прикованный к месту. Обильный холодный пот покрыл его с головы до ног.

   Лев и тигр грозно рычали, метаясь из стороны в сторону в своих клетках. Пантера не рычала, но ее немая ярость была еще страшнее: из глубины клетки она одним прыжком бросилась к решетке, рискуя разбить себе череп. Затем разъяренно и молча она отползла снова в угол, чтобы с новым порывом слепой ярости попытаться расшатать решетку.

   Трижды прыгала она, молчаливая и страшная. Наконец лошадь, выйдя из оцепенения, растерянно бросилась к воротам, испуская продолжительное ржание. Найдя дверь запертой, Весельчак наклонил голову, подогнул колени и старался дотянуться до отверстия между дверью и порогом, как бы желая вдохнуть свежего воздуха. Пугаясь все более и более, он заржал сильнее и бил в дверь передними копытами, как бы желая ее открыть.

   Предсказатель в это время концом пики отодвинул тяжелую задвижку клетки пантеры, пока она в углу собиралась сделать новый прыжок, а сам поспешно взбежал на лестницу, ведущую к чердаку.

   Рев тигра и льва, жалобное отчаянное ржание лошади раздавалось во всех концах гостиницы.

   Пантера снова бросилась на решетку с таким яростным остервенением, что решетка уступила, позволив Смерти выскочить на середину сарая.

   Свет фонаря отражался на ее лоснящейся темной шкуре с черными матовыми пятнами... С секунду пантера стояла неподвижно, подбираясь на коренастых лапах... Затем, пригнув голову к земле, как бы рассчитывая расстояние, отделявшее ее от жертвы, Смерть одним прыжком очутилась у лошади.

   Бедняга Весельчак при виде выскочившего зверя сделал отчаянный прыжок в сторону двери, которая открывалась снаружи внутрь, и налег на нее всей тяжестью, как бы желая ее проломить.

   При прыжке пантеры Весельчак встал на дыбы, но Смерть быстрее молнии вцепилась в его горло и повисла на нем, запустив острые когти передних лап в грудь коня.

   Из шейной вены Весельчака фонтаном брызнула алая кровь, а пантера, стоя на задних лапах, плотно прижав жертву к двери, полосовала и рвала бока лошади острыми когтями...

   Израненное тело Весельчака трепетало, а глухое ржание становилось ужасающим.

   Вдруг послышался голос:

   - Весельчак... держись... я здесь... держись!.. - кричал Дагобер, надрываясь в отчаянной попытке отворить дверь, за которой происходила кровавая борьба...

   - Я здесь, Весельчак, - продолжал кричать Дагобер, - помогите!..

   При звуках знакомого родного голоса бедное животное, почти испуская дыхание, попыталось повернуть голову к двери и ответило хозяину жалобным ржанием. Затем под напором хищника Весельчак рухнул сначала на колени, затем на бок, окончательно загородив проход своим телом.

   Все было кончено.

   Пантера насела на бедную лошадь, еще судорожно бившуюся на земле, и, обхватив ее передними лапами, запустила свою окровавленную морду в трепещущие внутренности.

   - Помогите, помогите моей лошади! - кричал в отчаянии Дагобер, тщетно сотрясая дверь. Затем он прибавил с яростью: - И у меня нет оружия!

   - Осторожнее!.. - крикнул укротитель.

   И он показался в окне чердака, выходящем во двор.

   - Не пытайтесь войти... речь идет о вашей жизни... моя пантера в страшной ярости...

   - Но моя лошадь... моя лошадь! - раздирающим сердце голосом кричал Дагобер.

   - Ваша лошадь вышла ночью из конюшни и, открыв дверь, очутилась в сарае. При виде ее пантера сломала клетку и выскочила на волю... Вы еще ответите за несчастья, которые могут от этого произойти! - прибавил угрожающим голосом укротитель. - Я подвергнусь смертельной опасности, загоняя зверя в клетку.

   - Но лошадь-то моя... спасите мою лошадь! - продолжал с отчаянием умолять Дагобер.

   Предсказатель скрылся.

   Рев зверей и крики Дагобера подняли на ноги всех слуг постоялого двора. Повсюду мелькали огоньки, раскрывались окна, и вскоре на двор сбежались слуги с фонарями в руках. Они окружили солдата и старались узнать, что происходит.

   - Там моя лошадь... а один из зверей этого мерзавца вырвался из клетки! - кричал Дагобер, продолжая трясти дверь.

   При этих словах служители, и так уже напуганные ревом, в панике бросились прочь, чтобы предупредить хозяина.

   Легко себе представить, какое мучительное волнение испытывал Дагобер, ожидая, пока откроется дверь.

   Бледный, задыхающийся, он прислушивался, прижав ухо к замку.

   Мало-помалу рев стих... Слышно было только глухое ворчание, затем раздалось резкое, отрывистое приказание Предсказателя:

   - Смерть... сюда... Смерть!

   Ночь была так темна, что солдат не заметил, как Голиаф прополз по черепичной крыше и влез на чердак через окно.

   Вскоре ворота гостиницы снова открылись. Появился хозяин с ружьем в руках в сопровождении нескольких слуг. Он осторожно продвигался вперед. Сопровождавшие его были вооружены кто вилами, кто палками.

   - Что здесь происходит? - спросил хозяин, подходя к Дагоберу. - Что за шум в моей гостинице? Черт бы побрал вас всех - и укротителей зверей, и олухов, не умеющих как следует привязать лошадь... Если ваша скотина ранена, тем хуже для вас... Это научит вас быть внимательнее.

   Не обращая внимания на упреки, солдат продолжал прислушиваться к тому, что происходило в сарае, и махнул рукой, чтобы ему не мешали. Вдруг послышался свирепый рев зверя и страшный крик Морока. Затем пантера жалобно завыла.

   - Вы виновник этого несчастья! - закричал перепуганный хозяин. - Слышали крик? Быть может, Морок опасно ранен...

   Дагобер хотел ответить, как вдруг дверь распахнулась, и Голиаф показался на пороге.

   - Можно войти, - сказал он, - опасности больше нет.

   Внутренность зверинца представляла мрачное зрелище.

   Морок, бледный, едва скрывая под внешним спокойствием волнение, стоял на коленях у клетки пантеры и горячо молился, о чем можно было судить по жестам и движению губ. При виде хозяина и слуг он поднялся с торжественным возгласом:

   - Благодарю тебя, Господи, что Ты даровал мне силу и помог еще раз победить!

   И, скрестив руки на груди с гордым и повелительным видом, он, казалось, торжествовал победу над пантерой, которая, лежа на полу своей клетки, испускала жалобный вой. Зрители, не подозревая о кольчуге и латах Морока, приписывали все это страху, внушаемому укротителем зверям, и стояли пораженные могуществом и неустрашимостью человека, казавшегося им сверхъестественным существом.

   Невдалеке, опираясь на ясеневую пику, стоял Голиаф... Труп Весельчака лежал в луже крови около клетки пантеры.

   При виде окровавленных и истерзанных останков лошади Дагобер онемел, на его суровом лице появилось выражение глубокого горя... Бросившись на колени, он приподнял безжизненную голову Весельчака. При виде остановившихся, остекленевших глаз, обращавшихся прежде на хозяина с радостным и умным выражением, старик не мог удержаться от раздирающего вопля... Дагобер забыл про свой гнев, а также о страшных последствиях этого происшествия, которое могло быть роковым для девушек, оказавшихся таким образом не в состоянии продолжить свой путь. Он помнил только, что потерял доброго, старого товарища, разделявшего с ним горе и радость, два раза раненного под ним, не покидавшего его много-много лет.

   Душераздирающее волнение, одновременно жестокое и трогательное, отражалось на лице солдата так, что хозяин гостиницы и его люди на минуту почувствовали жалость при виде высокого старика, стоявшего на коленях перед мертвой лошадью. Но когда Дагобер вспомнил, что Весельчак сопровождал его в изгнание, что мать сироток так же, как теперь они, совершила на кем долгое и опасное путешествие, - пагубные последствия этой потери предстали воображению солдата, и умиление сменилось яростью. Вскочив с пола, солдат бросился с горящими глазами на Морока, схватил его одной рукой за горло, а другой нанес в грудь ряд ударов кулаком, чисто по-военному, но благодаря кольчуге Предсказателя они не достигли цели.

   - Ты мне ответишь за смерть моей лошади, разбойник! - говорил солдат, продолжая наносить удары.

   Мороку, несмотря на его ловкость и проворство, была не под силу борьба с рослым и еще сильным стариком. Потребовалось вмешательство хозяина гостиницы и Голиафа, чтобы вырвать его из рук старого гренадера.

   Через несколько минут противников разняли, но Морок, бледный от гнева, пытался броситься на солдата с пикой, которую у него вырвали с большим трудом.

   - Это гнусно!.. - обратился трактирщик к Дагоберу, в отчаянии сжимавшему обеими руками лысую голову. - Вы подвергаете достойного человека опасности быть разорванным его же зверями, да еще хотите его же и убить! Разве так следует вести себя седой бороде? Что же, я должен звать на помощь? Вечером вы показались мне куда благоразумнее.

   Эти слова заставили Дагобера опомниться; он тем более пожалел о своей вспыльчивости, поскольку, будучи иностранцем, мог весьма затруднить свое положение. Надо было во что бы то ни стало получить возмещение убытков за лошадь и продолжить путь, так как один день опоздания мог погубить все. Поэтому с помощью невероятного усилия ему удалось овладеть собой.

   - Вы правы... я погорячился... утратил обычное равновесие, - сказал он хозяину взволнованно, стараясь выглядеть спокойным. - Но разве этот человек не виноват в гибели моей лошади? Я обращаюсь к вам как к судье.

   - Ну, а я, как судья, с вами не согласен. Все произошло по вашей же вине. Вы, очевидно, плохо привязали свою лошадь, и она вошла через приоткрытую дверь в сарай, - сказал трактирщик, явно становясь на сторону укротителя.

   - Точно, - подхватил Голиаф. - Кажется, я оставил дверь полуоткрытой на ночь, чтобы дать зверям побольше воздуха. Клетки были хорошо заперты; не было никакой опасности...

   - Верно! - ввернул кто-то из зрителей.

   - Только лошадь могла разъярить пантеру и заставить ее разломать клетку! - заявил другой.

   - Уж если кому жаловаться, так это Предсказателю! - добавил третий.

   - Я в советах не нуждаюсь, - заметил Дагобер, теряя терпение. - Я только говорю, что мне должны отдать деньги за лошадь, и я больше часу не останусь в этой проклятой гостинице!

   - А я утверждаю, что заплатить должны мне вы! - сказал Морок, несомненно приберегавший под конец театральный ход. Он торжественно протянул правую руку, которую до той поры скрывал под халатом; рука была вся в крови. - Быть может, я на всю жизнь искалечен... Смотрите-ка, какую рану нанесла мне пантера!

   Не будучи опасной вопреки заявлению Морока, рана была все-таки достаточно глубокая.

   Это разом завоевало ему общую симпатию. Считая, что благодаря этому обстоятельству выиграл Морок, сторону которого он принял, трактирщик сказал одному из конюхов:

   - Разобраться с этим можно только одним способом... Поди разбуди господина бургомистра и попроси его сюда: он рассудит, кто прав, а кто виноват.

   - Я только что хотел вас попросить об этом, - прибавил солдат. - Ведь быть судьей в собственном деле невозможно.

   - Фриц! Беги за господином бургомистром, - сказал хозяин.

   Мальчик побежал. Хозяин, забывший вечером спросить бумаги у Дагобера, боясь допроса солдата, сказал ему:

   - Бургомистр разозлится, что его так поздно побеспокоили. Я вовсе не хочу быть жертвой его гнева, поэтому пожалуйте-ка сюда ваши документы; зря я не взял их вчера, когда вы только приехали.

   - Они у меня наверху в сумке, вы их сейчас получите, - ответил солдат.

   Затем он вышел, закрыл глаза рукой, чтобы не видеть трупа Весельчака, и поднялся в комнату сестер.

   Предсказатель посмотрел ему вслед с видом победителя, говоря себе: "Ни лошади, ни денег, ни документов... Трудно сделать больше... ведь мне запрещено... Следовало хитрить и соблюдать осторожность... Теперь любой обвинит солдата. Я могу поручиться, что по крайней мере на несколько дней они задержаны, раз необходимо было их задержать".

   Через четверть часа после этого Карл, товарищ Голиафа, вышел из тайника, куда запрятал его на весь вечер Морок, и отправился в Лейпциг с письмом, наскоро написанным Предсказателем, которое нужно было как можно скорее сдать на почту. Адрес на письме такой:

   "Господину Родену.

   Улица Милье-Дез-Урсэн, N 11. В Париже. Франция".

  

  

  

   Беспокойство Дагобера с каждой минутой возрастало. Он твердо был уверен, что Весельчак попал в сарай не по собственной воле, и чувствовал, что обязан несчастьем укротителю. Он не мог только понять причин его злобы и с ужасом думал о том, что успех дела, каким бы правым оно ни было, зависит от хорошего или дурного настроения не вовремя разбуженного судьи, который мог вынести свое решение, основываясь на обманчивых внешних данных.

   Он решил как можно дольше не говорить девочкам о новой беде. Отворяя дверь, он наткнулся на Угрюма, который после тщетных усилий защитить Весельчака от Морока вернулся на обычное место.

   - Хорошо, что пес вернулся, значит, девочки не остались без присмотра, - сказал солдат, открывая дверь.

   К его изумлению в комнате было совершенно темно.

   - Дети!.. - воскликнул он, - почему вы сидите в темноте?

   Никто ему не ответил.

   Он бросился в страшном испуге к кровати и ощупью нашел руку одной из сестер. Рука была холодна, как лед.

   - Роза!.. Девочка!.. - кричал Дагобер. - Бланш!.. Да отвечайте же... вы меня пугаете!..

   То же молчание. Рука, которую он машинально продолжал держать, была холодной и безжизненной. Луна, выплывшая из-за темных облаков, осветила маленькую комнату и кровать, стоявшую напротив окна, и Дагобер увидел, что обе сестры были без чувств. Синеватый лунный свет еще более увеличивал бледность сирот; они лежали обнявшись, Роза спрятала голову на груди Бланш.

   "Они со страху лишились чувств, - подумал Дагобер. - Бедняжки... Это неудивительно после треволнений сегодняшнего дня".

   Солдат налил из походной фляжки несколько капель водки на кончик платка, растер девочкам виски и поднес его к их розовым носикам. Стоя на коленях около кровати, Дагобер с тревогой и волнением на загорелом лице подождал несколько секунд, прежде чем снова прибегнуть к единственному средству, остававшемуся в его распоряжении. Вдруг Роза пошевелилась и, вздохнув, повернула голову на подушке; потом вздрогнула, удивленно и испуганно открыла глаза и, узнав Дагобера, бросилась с криком "Сестра!" к Бланш на шею.

   Та начала тоже приходить в себя. Крик Розы окончательно привел ее в чувство, и, бессознательно разделяя ужас сестры, она крепко прижалась к ней.

   - Наконец-то они очнулись... это главное, - сказал Дагобер, - теперь пройдет и этот безумный страх! - Смягчив по возможности голос, он прибавил: - Ну, дети... смелее... что с вами?.. ведь это я, Дагобер... успокойтесь...

   Сироты разом обернулись: их лица выражали волнение и страх, но, увидав солдата, они протянули ему руки в нежном порыве и воскликнули:

   - Ах, это ты, Дагобер!.. Теперь мы спасены!

   - Я, дети, я, - говорил ветеран, радостно пожимая им руки. - Вы так испугались потому, что я ушел? Страшно бедняжкам стало?..

   - Страшно!.. До смерти страшно!..

   - Если бы ты знал, что было!.. если бы ты знал!

   - Почему потухла лампа?

   - Ее потушили не мы!..

   - Ну, успокойтесь, бедняжки, и расскажите, как все было... Подозрительна эта гостиница... к счастью, мы ее покинем скоро... Да будет проклят тот час, когда мы в нее вошли! Впрочем, другой в деревне нет. Что же произошло?

   - Только ты ушел, окно растворилось со страшным шумом, лампа упала и раздался ужасный треск...

   - Мы просто обмерли со страху... обнялись... и, услыхав, что как будто кто-то ходит по комнате, закричали изо всей силы...

   - И потеряли сознание от ужаса...

   Убежденный, к несчастью, что рама разбита порывом ветра, Дагобер и второе происшествие приписал ему, подумав, что, наверно, он плохо запер задвижку, а испуг сирот отнес на счет их разыгравшегося воображения.

   - Ну, теперь все прошло... Забудем все, и постарайтесь успокоиться... - сказал он.

   - А почему ты нас так внезапно покинул, Дагобер?

   - Да, да. Я вспомнила... Не правда ли, сестрица, послышался страшный шум, и Дагобер убежал на лестницу, повторяя: "Моя лошадь... Что делают с моей лошадью?"

   - Так это ржал Весельчак?

   Этот вопрос напомнил Дагоберу о случившемся несчастье, и, не зная, как на него ответить, он пробормотал в замешательстве:

   - Да... это он ржал... но ничего особенного не случилось. Да что это мы в потемках сидим?.. Куда я вечером засунул свое огниво?.. Вот оно, в кармане, я совсем голову потерял... Где свечка? Надо ее зажечь и достать из сумки нужные бумаги.

   Дагобер высек огонь и зажег свечку. При свете он увидел, что окно приоткрыто, стол опрокинут, а лампа и сумка лежали на полу. Он закрыл окно, поднял стол и, положив на него сумку, развязал ее, чтобы достать из бокового кармана бумажник, где лежали документы, крест и деньги. Сумку, казалось, никто не трогал, ремни были стянуты по-старому.

   Солдат засунул руку в боковое отделение. В нем ничего не было.

   Пораженный и удивленный, он побледнел и, отступив на шаг, воскликнул:

   - Как!!! Ничего?

   - Что с тобой, Дагобер? - спросила Бланш.

   Он не ответил. Его рука все еще оставалась в кармане сумки, а сам он точно окаменел... Потом, уступая слабой надежде - так ужасна и жестока казалась ему действительность, - он поспешно выложил на стол из сумки все, что в ней находилось: жалкие изношенные тряпки, старый мундир конно-гренадерской императорской гвардии (святыня для солдата). Но напрасно развертывал и осматривал он каждую вещь: не было ни кошелька, ни креста, ни бумажника, ни писем генерала Симона.

   С особенной, можно сказать, безнадежной тщательностью ветеран еще раз осмотрел все, наконец взял сумку за углы и встряхнул ее изо всей силы: из нее ничего не выпало. Сироты с беспокойством переглядывались, не понимая молчания и поступков Дагобера, стоявшего к ним спиной. Наконец Бланш решилась застенчиво спросить его:

   - Что с тобой?.. Отчего ты не отвечаешь?.. Что ты ищешь в сумке?

   Продолжая молчать, Дагобер быстро выворачивал карманы. Ничего!!!

   Быть может, в первый раз в жизни его девочки, как он их называл, напрасно ждали ответа.

   У них на глаза навернулись крупные слезы... Думая, что солдат рассердился, они не осмеливались с ним заговорить.

   - Да нет же... нет!.. не может быть! - говорил ветеран, потирая рукой лоб и стараясь припомнить, куда он мог запрятать столь ценные для него вещи, не будучи в состоянии примириться с мыслью об их потере. Вдруг радость мелькнула в его глазах... Он бросился к чемодану сестер, где лежали два скромных черных платьица, немного белья и деревянная шкатулка, содержавшая шелковый платок их покойной матери, ее локоны и черную ленту, которую та носила на шее. Это было единственное наследство, оставшееся после нее, так как то немногое, что она имела, было конфисковано русским правительством при обыске. Ветеран лихорадочно перебирал вещи, обыскивая каждый уголок чемодана... ничего... ничего.

   На сей раз окончательно уничтоженный, он вынужден был опереться о стол. Этот крепкий, энергичный человек почувствовал, что слабеет. Лицо его горело и в то же время покрылось холодным потом. Колени солдата тряслись. Говорят, что утопающий хватается за соломинку: то же происходит с отчаявшимся человеком, не желающим дойти до последней степени отчаяния; Дагобер поддался еще одной абсурдной надежде, безумной и невозможной... Он быстро обернулся к девушкам и спросил их, забыв скрыть волнение, выражавшееся на лице и в голосе:

   - Я не отдал вам их... на хранение?.. скажите!

   Роза и Бланш, испуганные бледностью и выражением отчаяния на его лице, вместо ответа только вскрикнули.

   - Боже!.. Боже!.. что с тобой? - прошептала Роза.

   - У вас они или нет?.. Да или нет? - загремел, окончательно потеряв голову, солдат. - Если нет, так мне остается только запустить себе в грудь первый попавшийся нож!

   - Ты был всегда такой добрый... Прости нас, если мы в чем виноваты!..

   - Ты ведь любишь нас... ты не захочешь причинить нам зло!

   И сироты залились слезами, протягивая к Дагоберу умоляющие руки. А тот, ничего не видя перед собой, устремил на них безумный взор. Затем, когда это состояние, сходное с головокружением, рассеялось, он сложил руки, рухнул всем телом на колени около их кровати и прижался к ней лбом. Сквозь раздирающие душу рыдания, потрясавшие этого железного человека, можно было разобрать только отрывистые слова:

   - Простите меня... простите... я знаю... Какое несчастье... о! какое несчастье... простите... простите...

   При этом взрыве горести, причин которой они не понимали, но которая раздирала им сердце, Роза и Бланш обвили своими руками седую голову Дагобера и повторяли, заливаясь слезами:

   - Взгляни на нас!.. Что с тобой?.. Кто тебя огорчил?.. Это ведь не мы?.. Скажи нам!..

   В это время на лестнице послышался шум шагов.

   Вслед за этим раздался свирепый лай Угрюма, остававшегося за дверью. Чем ближе слышались шаги, тем отчаяннее лаяла собака, сопровождая, очевидно, лай и другими проявлениями неприязни, потому что тотчас же послышался гневный голос трактирщика:

   - Эй, вы там... уберите свою собаку или велите ей замолчать... Здесь господин бургомистр... он желает подняться к вам...

   - Дагобер, слышишь?.. бургомистр! - сказала Роза.

   - Слышишь, идут... поднимаются!.. - прибавила Бланш.

   Слово "бургомистр" напомнило Дагоберу все, что произошло, и ему представилась полная картина его бедствий. Лошадь убита, пропали деньги, документы... все, а между тем даже день промедления уничтожал последнюю надежду сестер и делал бесполезным долгое и тяжелое путешествие.

   Люди сильные и мужественные - а Дагобер принадлежал к их числу - предпочитают настоящую опасность, положение, хотя и тяжелое, но где все ясно, неопределенным и мучительным предчувствиям, томительной неизвестности.

   Солдат был здравомыслящим человеком и хорошо понимал, что все зависит теперь только от правосудия бургомистра и что все усилия следует направить на то, чтобы склонить его на свою сторону. И потому, отерев глаза постельным бельем, он встал и спокойным решительным тоном сказал девушкам:

   - Не бойтесь, дети... Нужно, чтобы он стал нашим спасителем.

   - Уберете ли вы, наконец, вашего пса?! - закричал хозяин снова, так как Угрюм все еще преграждал ему путь. - Что он у вас, бешены