Сю Эжен - Агасфер. Том 1.

отсутствия, в имении княгини, близ Дюнкерка, скончалась маркиза д'Эгриньи, напрасно призывая сына к своему смертному одру, чтобы смягчить горечь последних минут. Сын должен был пожертвовать самым святым природным чувством для того, чтобы выполнить приказание, неожиданно полученное из Рима - тотчас же ехать туда. Роден все-таки заметил, что приказ вызвал некоторое замешательство у д'Эгриньи, и не преминул об этом донести. Любовь д'Эгриньи к матери была единственным частым чувством, которое неизменно прошло через всю его жизнь.

   Только что слуга вышел из комнаты, маркиз бросился к княгине и, протягивая к ней руки, воскликнул взволнованным голосом:

   - Эрминия! вы ничего не скрыли в ваших письмах?.. Не проклинала меня мать в последнюю минуту?..

   - Нет, Фредерик, нет... Успокойтесь... Она хотела вас видеть, но вскоре впала в бессознательное состояние... и в бреду повторяла только одно ваше имя...

   - Да, - с горечью заметил маркиз, - быть может, материнский инстинкт подсказывал ей, что мое присутствие могло бы возвратить ее к жизни...

   - Прошу вас, гоните от себя такие мысли... Это несчастье непоправимо.

   - Нет... повторите мне еще раз. Мать моя не была убита моим отсутствием?.. Она не догадывалась, что долг, еще более сильный, чем сыновний долг, призывал меня в иное место?

   - Да нет же, говорю вам... Вряд ли бы вы и застали ее в полной памяти... Поверьте, что я вам писала обо всем подробно и правдиво... Успокойтесь же, пожалуйста!

   - Конечно, совесть моя должна быть спокойна... Пожертвовав матерью, я повиновался своему долгу. Но, несмотря на все мои усилия, я никогда не мог достигнуть такого полного отречения, которого от нас требуют эти ужасные слова: "Тот, кто не возненавидит своего отца и мать и даже свою собственную душу, не может считаться моим учеником" [15].

   - Конечно, это отречение нелегко, но зато, подумайте, Фредерик, какая власть, какое могущество взамен его!

   - Верно, - после минутного молчания заметил маркиз, - многим можно пожертвовать за право властвовать во мраке над всеми повелителями, царствующими на земле при свете дня! Я почерпнул из последнего путешествия в Рим новое представление о потрясающей силе нашей власти. Именно там, Эрминия, в Риме, на этой вершине, господствующей над лучшей и громаднейшей частью мира, как бы то ни было, господствующей в силу привычки или традиции, или, наконец, в силу веры, только там можно понять все величие нашего дела... Интересно с этой высоты наблюдать за правильно ведущейся игрой, направляемой тысячами людей, и видеть, как отдельные личности постоянно поглощаются непреложным единством нашего ордена.

   Каким могуществом мы обладаем!.. Право, я иногда просто охвачен восхищением; пугаюсь даже, подумав, что человек, прежде чем сделаться нашим, и думал, и действовал, и верил, как хотел, по своей прихоти... А когда он попал к нам, то через несколько месяцев от него остается одна оболочка: и ум, и развитие, и разум, и совесть, и свободная воля парализуются, засыхают, атрофируются благодаря привычке к немому страшному послушанию и благодаря выполнению тайных обязанностей, которыми умерщвляется все, что может остаться свободного и самостоятельного в человеческой мысли. И тогда в эти тела, лишенные души, немые и холодные, как трупы, мы вдыхаем дух нашего ордена. И вот эти трупы начинают двигаться, ходить, действовать, исполнять... но все это не выходя из замкнутого круга, в который они заключены навек. Таким образом они становятся членами гигантского тела, веление которого они исполняют абсолютно механически, не зная ничего о его замыслах. Это руки, которые исполняют самые трудные работы, не зная и не имея даже возможности понять руководящую ими мысль.

   При этих словах лицо маркиза выражало невероятную гордость и сознание надменной власти.

   - Да, это могущество велико, страшно велико, - вымолвила княгиня, - и его сила увеличивается еще тем, что воздействует на умы и совесть таинственным путем.

   - Знаете, Эрминия, - снова начал маркиз, - под моей командой был блестящий полк. Ничто не могло быть ослепительнее гусарского мундира. Часто по утрам, при блеске летнего солнца, на широком поле маневров я испытывал мужественное и глубокое чувство наслаждения как командир. По звуку моего голоса всадники срывались с места, звучали трубы, перья развевались, сабли блестели; сверкая золотым шитьем, летели на конях адъютанты, передавая мои приказы... Все блистало, сияло, шумело... Солдаты, храбрые, пылкие, с шрамами от прежних битв, повиновались каждому моему знаку, каждому слову... Я чувствовал себя сильным и гордым, сознавая, что в моей власти каждый из этих храбрецов, пыл которых сдерживал один я, как сдерживают пыл моего боевого коня... И вот теперь, несмотря на относительно плохие времена, я, человек, который долго и мужественно сражался на поле брани, - в этом я могу сознаться без ложной скромности, - я теперь чувствую себя несравненно сильнее, деятельнее и отважнее, стоя во главе немого воинства, которое думает, желает, идет и повинуется мне совершенно бессознательно; которое по одному моему знаку рассеивается по всему земному шару, вкрадывается в семью через исповедника жены или через воспитателя детей, в семейные отношения - через исповедь умирающих, к самому трону - через встревоженную совесть доверчивого и боязливого короля... наконец, к самому Святому отцу, этому живому представителю Божества, - через оказанные или навязанные ему услуги!.. Еще раз повторяю: не правда ли, что эта таинственная власть, простирающаяся от колыбели до могилы, от смиренного очага рабочего до трона, от трона до священного престола наместника Христа, может зажечь и удовлетворить самое неограниченное честолюбие?.. Какая карьера в мире могла бы мне доставить столь безграничное наслаждение? И какое глубокое презрение должен я теперь питать к блестящей, легкомысленной жизни прошлых лет, которая доставляла нам так много завистников, Эрминия! Помните? - прибавил д'Эгриньи с горькой улыбкой.

   - Вы совершенно правы, Фредерик! - с живостью подхватила княгиня. - С каким презрением смотрим мы теперь на прошлое!.. Мне так же, как и вам, часто приходит на ум сравнение настоящего с прошлым, и как я довольна тогда, что последовала вашим советам! Не будь этого, я теперь должна была бы играть жалкую и смешную роль отцветающей красавицы, вспоминающей о прежнем поклонении и обожании! Что мне оставалось бы делать? Употреблять всевозможные средства, чтобы удержать вокруг себя неблагодарное, эгоистическое общество, грубых мужчин, для которых женщина интересна, только пока она красива и льстит их тщеславию. Или я должна была бы задавать балы и праздники, чтобы другие веселились... чтобы мои залы наполнялись равнодушной толпой или служили местом свидания влюбленным парочкам, являющимся к вам не ради вас, а чтобы быть вместе... Право, нелепое удовольствие - давать приют этой цветущей юности, пылкой, смеющейся, влюбленной, которая на весь окружающий блеск и роскошь смотрит только как на обязательную рамку для ее веселья и дерзкого счастья!

   В словах княгини звучало так много злобы, на лине отразилась такая ненависть и зависть, что вид ее невольно отразил страшную горечь и сожаление о прошлом.

   - Нет, - продолжала она, - благодаря вам, Фредерик, я навсегда порвала, одержав последнюю блистательную победу, с этим светом, для которого была так долго предметом обожания, где я царила, прежде чем он успел меня бросить... Я только переменила свое царство... Вместо светских, суетных людей, над которыми я властвовала только потому, что была легкомысленнее их, меня окружают люди могущественные, знатные, высокопоставленные, подчас правящие государством; я предалась им всей душой, и они платят мне тем же. И только теперь достигла я того, к чему всегда стремилась: я могу участвовать и влиять на все главнейшие житейские сферы; мне известны важнейшие тайны, в моих руках возможность наказывать и мстить врагам, награждать друзей!

   - Словом, Эрминия, вы высказали то, что и дает нам силу, привлекая к нам прозелитов... Мы даем полную возможность удовлетворить и ненависть и симпатию. Ценой пассивного повиновения властям ордена покупается право на таинственную власть над остальным миром. Есть много безумных слепых людей, воображающих, что мы побеждены окончательно, потому что для нас настали тяжелые дни... - с презрением заметил д'Эгриньи, - как будто мы не созданы для борьбы, как будто в борьбе мы не черпаем новые силы, не обретаем энергию... Правда, теперь времена плохие... но скоро настанут иные, лучшие времена... И скоро, скоро, как вам известно, наступит 13 февраля, и в наших руках будет могучее средство для восстановления нашей поколебавшейся на время власти...

   - Вы говорите о медалях?

   - Конечно. Я потому так и торопился с возвращением, чтобы присутствовать при этом важном для нас событии.

   - А вы уже знаете, как судьба чуть было не расстроила наши так хорошо задуманные планы?

   - Да. Я виделся с Роденом...

   - И он вам передал?..

   - О необыкновенном появлении в замке Кардовилль индийца и молодых девушек, выброшенных бурей на берег Пикардии в то время, как первый должен был быть на Яве, а последние в Лейпциге? Как же!.. А между тем, казалось, все предосторожности были приняты!.. Право, - прибавил с досадой маркиз, - можно подумать, что эту семью охраняет какое-то таинственное провидение!..

   - К счастью, Роден - необыкновенно изобретательный и деятельный человек, - возразила княгиня, - он был у меня вчера, и мы очень долго беседовали.

   - Результат вашей беседы превосходен. Солдата на два дня удалят: духовник его жены предупрежден; остальное устроится само собой, - завтра этих девушек бояться будет нечего... Что касается индуса, то он в Кардовилле, тяжело раненный... значит, в нашем распоряжении времени достаточно...

   - Но ведь это еще не все... - возразила княгиня, - нам нужно, чтобы не было в Париже еще двух лиц к этому времени, к 13 февраля.

   - Да... господина Гарди... Его не будет здесь целый месяц: этому человеку изменил его самый близкий друг и отозвал на юг, откуда ему скоро не выбраться. Что касается этого бродяги-рабочего, прозванного Голышом...

   - Ах! - прервала его княгиня с жестом возмущения и стыдливости.

   - Мы его не боимся, - продолжал маркиз. - Габриеля, на котором основываются все наши надежды, до наступления великого дня не оставляют ни на минуту!.. Словом, все обещает победу... и победа нам белее чем когда-либо и какой угодно ценой необходима. Здесь вопрос жизни и смерти... Возвращаясь из Рима, я остановился в Форли... Я виделся с герцогом д'Орбано; его влияние на короля совершенно неограниченно... Он овладел его умом окончательно, так что необходимо иметь дело с ним...

   - Ну, и что же?

   - Герцог хорошо сознает свою силу. Он может обеспечить нам совершенно легальное положение, покровительство государства во владениях короля, исключительные права на народное образование... С его помощью нам достаточно двух-трех лет, чтобы настолько утвердиться в этой стране, что, пожалуй, и самому герцогу д'Орбано придется прибегать к нашей помощи; но пока этого нет, пока он неограниченный властелин, он и пользуется своими правами, ставя условия - взамен услуг.

   - Какие же условия?

   - Пять миллионов наличными деньгами и ежегодную пенсию в сто тысяч!

   - Это много!

   - И это мало в то же время, если учесть, что раз мы укрепимся в стране, то очень скоро вернем свои деньги... Ведь это всего восьмая часть того, что может нам дать дело с медалями, если мы доведем его до благополучного конца.

   - Да, около сорока миллионов, - заметила с задумчивым видом княгиня.

   - И потом ведь эти пять миллионов, требуемые герцогом д'Орбано, в сущности, только аванс... Мы их вернем сторицей добровольными приношениями, учитывая влияние, какое приобретем на воспитание детей... Оно отдаст нам в руки всю семью и мало-помалу полное доверие правящих лиц... И они еще колеблются! - воскликнул маркиз, с презрением пожимая плечами. - И еще есть правительства, которые нас изгоняют из своих владений... Слепцы! разве они не могут понять, что если мы завладеем образованием, - а это составляет нашу главную цель, - то обезличим народ, приучим его к безмолвному, рабскому повиновению, которое, действуя отупляющим образом, приводит его ж неподвижности, что является залогом общественного спокойствия! И подумать только, что большинство людей имущих и знатных нас презирают и ненавидят! Эти болваны не понимают, что когда нам удастся уверить народ, что его нищета есть непреложный, вечный закон судьбы, что всякая мечта об улучшении участи преступна, что даже желание земных благ является преступлением перед лицом Бога, так как блаженство будущей жизни - истинная награда за земные страдания, тогда народ, одурманенный этими заверениями, покорится своей участи - вечно коснеть в грязи и нищете. Тогда заглохнут все его порывы и надежды на лучшие дни, тогда сами собой решатся те грозные вопросы, которые стоят мрачным пугалом перед правительствами... Разве они не видят, что слепая, пассивная вера, которой мы требуем от народа, является в наших руках прекрасной уздой для того, чтобы управлять им и унижать его же, между тем как от сильных мира мы требуем только соблюдения внешних обрядов, лишь для приличия... что могло бы даже придать остроты их наслаждениям, если бы они хоть развратничать умели с толком?

   - Не в том дело, Фредерик, - заметила княгиня. - Как вы говорите, близок великий день... Конечно, с сорока миллионами, которые может получить орден при благополучном исходе дела о медалях, можно многое предпринять... В наше время, когда все продается и покупается, это будет рычаг такой силы в руках ордена, что нельзя и предугадать того, что же будет с его помощью достигнуто.

   - Кроме того, - прибавил задумчиво д'Эгриньи, - нечего скрывать... реакция продолжается, а пример Франции - все... В Австрии и Голландии мы еле держимся, средства ордена уменьшаются с каждым днем. Наступает кризис... но его можно отсрочить. Так что благодаря этой громадной помощи - благодаря медалям - мы не только сможем успешно бороться, но и прочно утвердимся при содействии герцога д'Орбано... Из этого центра лучи нашего блеска распространятся во все стороны... Ах, 13 февраля, - добавил д'Эгриньи после минутного молчания, покачивая головой, - 13 февраля! Кто знает, быть может, оно будет столь же знаменательной датой, как Собор Тридцати, давший нам новую жизнь!

   - Значит, надо все сделать, чтобы добиться успеха, - сказала княгиня. - Из шести опасных нам претендентов - пять повредить нам будут не в состоянии... Остается моя племянница... Вы знаете, что я ждала только вас, чтобы принять окончательное решение на ее счет... У меня все уже подготовлено, и мы начинаем действовать с сегодняшнего дня...

   - А что, ваши подозрения подтвердились после вашего последнего письма?

   - Да... Я убеждена, что она знает больше, чем показывает... Итак, эта девица является для нас опаснейшим врагом!

   - Я всегда так думал... Поэтому-то полгода назад я и просил вас принять меры, которые вы и осуществили, подтолкнув ее к просьбе о признании ее совершеннолетней! Последствия этого облегчают нам то, что казалось раньше невозможным.

   - Наконец-то будет сломлен этот неукротимый характер! - вымолвила княгиня с горькой и злобной радостью. - Наконец-то я отомщу за все дерзкие насмешки, которые мне приходилось терпеть, чтобы не возбудить ее подозрений. Я... я столько должна была переносить, потому что Адриенна употребляла все силы, чтобы восстановить меня против нее!

   - Кто оскорбил вас, Эрминия, тот оскорбил и меня. Вы знаете, что ваши враги - мои враги!

   - Да, и вас, мой друг, и вас сколько раз она избирала мишенью своих колких насмешек!

   - Я редко ошибаюсь... я уверен, что эта девушка опасна... это серьезный враг! - прибавил маркиз коротко и сухо.

   - Значит, ее надо сделать не опасной! - ответила княгиня, пристально глядя на маркиза.

   - Видели вы доктора Балейнье и ее второго опекуна, Трипо? - спросил д'Эгриньи.

   - Они будут здесь сегодня... Я их обо всем предупредила.

   - Достаточно ли они настроены против нее?

   - О, да... Адриенна доктора не опасается: он сумел сохранить ее доверие... до известной степени. Кроме того, к нам на помощь приходит еще одно обстоятельство, объяснить которое себе я никак не могу.

   - Что такое?

   - Сегодня утром я послала госпожу Гривуа напомнить Адриенне, что я жду ее в полдень... И вот госпоже Гривуа показалось, что она видела, как Адриенна вернулась домой с улицы, через садовую калитку.

   - Что вы говорите? Да не может быть! - воскликнул маркиз. - А доказательства есть?

   - Пока, кроме слов госпожи Гривуа, никаких. Но, может быть, они найдутся, - прибавила княгиня, взяв бумагу, лежавшую рядом, - в этом письменном отчете, доставляемом мне ежедневно одной из служанок Адриенны.

   - Той девушки, которую поместил к вашей племяннице Роден?

   - Да. И так как она вполне во власти Родена, то до сих пор служит нам верно...

   Бросив взгляд на записку, госпожа де Сен-Дизье воскликнула почти с ужасом:

   - Да эта девушка - просто дьявол!

   - Что такое?

   - Управитель проданного ею поместья в письме, где он просит ее о покровительстве, упомянул о пребывании в замке молодого индийского принца! Она знает, что он ей родня. И она написала своему старому учителю Норвалю, чтобы тот ехал на почтовых и как можно скорее привез молодого принца Джальму, отсутствие которого для нас так важно... сюда, в Париж!

   Маркиз побледнел.

   - Послушайте, - сказал он госпоже де Сен-Дизье, - если это не новый каприз вашей племянницы, положение очень серьезно. Она, верно, что-нибудь знает о медалях... Почему она поспешно вызывает сюда молодого родственника? Берегитесь: она может все погубить...

   - Тогда, - с решимостью заявила княгиня, - мешкать нечего: надо дело завести дальше, чем мы думали... а главное - надо с этим покончить сегодня же!..

   - Но это практически невозможно!

   - Все возможно! Балейнье и Трипо - свои люди! - воскликнула княгиня.

   - Хотя и я не менее вас уверен в них... но серьезного вопроса мы коснемся после разговора с вашей племянницей... Нам нетрудно будет узнать, как бы она ни лукавила, чего мы должны опасаться... Если наши подозрения оправдаются, если она знает больше, чем следует... то ни пощады, ни промедления! Колебаться нечего.

   - Предупредили вы известное лицо? - спросила княгиня после минутного молчания.

   - Он будет здесь в полдень, не позже.

   - Я думаю, что говорить с Адриенной мы будем здесь, а тот господин поместится рядом, за портьерой...

   - Прекрасно.

   - А это человек верный?

   - Вполне верный. Ему не раз уже приходилось действовать в подобных обстоятельствах. Он ловок и скромен...

   В эту минуту постучали в дверь.

   - Войдите, - сказала княгиня.

   - Доктор Балейнье спрашивает, не может ли княгиня его принять, - доложил лакей.

   - Конечно. Просите доктора.

   - Пришел также какой-то господин, которому господин аббат приказал явиться в полдень. Я проводил его в молельню.

   - Это тот самый человек, - оказал маркиз княгине, - надо его позвать первым: пока не нужно, чтобы доктор Балейнье его видел.

   - Позовите сюда этого господина, - приказала княгиня, - а после, когда я позвоню, вы введете сюда доктора Балейнье и барона Трипо, если он явится. Затем, кроме мадемуазель Адриенны, меня ни для кого нет дома.

   Лакей вышел.

  

  

  

   Через несколько минут лакей княгини ввел в комнату маленького бледного человечка в черном платье и в очках. Он держал под мышкой довольно объемистый портфель из черной кожи.

   - Господин аббат сообщил вам, в чем дело? - спросила княгиня вошедшего.

   - Точно так, госпожа! - пискливым голоском отвечал тот, отвешивая низкий поклон.

   - Удобно ли вам будет здесь? - спросила госпожа де Сен-Дизье, указывая посетителю на маленькую соседнюю комнатку, отделенную от кабинета портьерой.

   - Вполне! - вновь с глубоким поклоном отвечал человек в очках.

   - Тогда, будьте любезны, войдите сюда, месье; я дам вам знать, когда наступит время...

   - Буду ждать ваших приказаний, княгиня.

   - А главное, не забудьте того, что я вам говорил, - прибавил маркиз, опуская портьеру.

   - Господин аббат может быть спокоен!..

   Человек в очках скрылся за тяжелой портьерой. Княгиня позвонила; через несколько минут дверь отворилась, и доложили о докторе Балейнье, одном из самых важных лиц в этой истории.

   Доктору было лет пятьдесят. Среднего роста, довольно полный, он имел круглое красное лоснящееся лицо. Гладко причесанные, довольно длинные седоватые волосы были разделены прямым пробором и приглажены на висках. Быть может, потому, что у него были очень красивые ноги, доктор остался верен коротким черным шелковым панталонам; золотые пряжки подвязок и башмаков из лакированной кожи ярко блестели. Черный цвет всего платья, включая и галстук, придавал ему вид почти духовного лица. Впрочем, белые пухлые руки прятались в белоснежных батистовых манжетах, и весь его костюм, несмотря на солидность, отличался изысканностью.

   Доктор Балейнье обладал веселой и умной физиономией; его серые маленькие глазки выражали ум и редкую проницательность. Этот доктор, один из старейших членов конгрегации княгини де Сен-Дизье, являлся человеком вполне светским, тонким гастрономом, остроумным собеседником, предупредительным до приторности, вкрадчивым, ловким и покладистым.

   Несмотря на недюжинные научные познания доктора, его никто не знал, пока княгиня, пользующаяся почти безграничной властью, причины которой были никому не известны, не достала для него сразу две выгодные медицинские синекуры, следом за которыми появилась солидная клиентура. Правда, доктор был человек очень ловкий; поступив под покровительство княгини, он сделался вдруг необыкновенно набожен и каждую неделю, у всех на виду, причащался за главной обедней в церкви св.Фомы Аквинского.

   Через год больные определенного класса, увлеченные примером единомышленников и друзей госпожи де Сен-Дизье, не хотели обращаться за врачебной помощью ни к кому, кроме доктора Балейнье. От больных не было отбоя.

   Понятно, что ордену было весьма важно иметь среди своих членов-экстернов популярнейшего врача в Париже. Врач - тот же духовник. Он входит в самые тесные отношения с семьей, все видит, все замечает. Ему, как и священнику, приходится слышать исповедь умирающих и больных. А когда оба врача, и души и тела, действуют заодно, то для них почти нет невозможного. Пользуясь страхом и слабостью умирающего, они от него добьются всего, не в свою пользу, конечно, - это предусмотрено законом, - а в пользу третьего, подставного лица. И неудача постигает их очень редко.

   Итак, доктор Балейнье был одним из самых влиятельных и ценных членов ордена в Париже.

   Войдя в комнату, он с изысканной вежливостью поцеловал руку княгине.

   - Как всегда пунктуальны, милейший доктор.

   - Я слишком счастлив, когда мне представляется случай вас видеть, чтобы не поторопиться им воспользоваться, княгиня... А! наконец-то я вас вижу! - воскликнул врач, обращаясь к маркизу и дружески пожимая ему руку. - Разве можно целых три месяца скрываться от друзей?.. это уж слишком!

   - Поверьте, что и для меня время показалось не короче, дорогой доктор... Ну-с, наступил великий день... Сейчас явится мадемуазель де Кардовилль.

   - Я не совсем спокойна, - сказала княгиня, - а вдруг она догадается?

   - Никогда, - ответил врач, - мы с ней лучшие друзья в мире... Вы ведь знаете, что мадемуазель Адриенна мне всегда доверяла... и еще недавно мы с ней много смеялись... Я сделал ей при этом несколько замечаний относительно странности ее поведения и особенного возбуждения, которое меня в ней иногда поражает...

   - Доктор никогда не забывает об этом упомянуть... - вставила многозначительно княгиня.

   - О, конечно, это очень важно! - воскликнул маркиз.

   - И мадемуазель Адриенна, - продолжал доктор, - ответила на мои замечания градом веселых и остроумных насмешек, потому что, надо признаться, эта Девушка обладает выдающимся-умом.

   - Доктор, доктор! - воскликнула княгиня. - Не надо потворствовать...

   Вместо ответа Балейнье достал золотую табакерку из жилетного кармана, открыл крышку, взял щепотку табака, медленно втянул ее и посмотрел на княгиню так выразительно, что она совершенно успокоилась.

   - Я потворствую! Я, мадам! - вымолвил он наконец, изящно смахивая своей белой, выхоленной рукой табак со складок манишки. - Да разве я не сам, не добровольно предложил свои услуги, чтобы вывести вас из затруднительного положения?

   - И никто, кроме вас, не может оказать нам эту важную услугу, - заметил маркиз.

   - Ну, так вы могли бы убедиться, что я не из увлекающихся людей, - продолжал доктор, - и хорошо знаю, что от меня требуется... Но, принимая во внимание, что дело идет о важнейших интересах...

   - Необыкновенно важных, доктор! - подтвердил д'Эгриньи.

   - ...то я и не колебался, - продолжал Балейнье. - Так что будьте спокойны; это ничего, что я в качестве человека светского и обладающего хорошим вкусом отдаю справедливость уму и изяществу Адриенны; это мое право... Но что касается дела... вы увидите, умею ли я его делать! Пусть только настанет время...

   - Быть может, оно наступит скорее, чем мы думали, - заметила княгиня, обмениваясь взглядом с д'Эгриньи.

   - Я всегда готов! - сказал доктор. - Что касается себя самого, я совершенно спокоен... Но я хотел бы быть спокоен во всех отношениях.

   - Разве ваша больница уже не в моде? - слегка улыбаясь, заметила княгиня. - Насколько, конечно, больница может быть в моде!

   - Напротив... у меня, пожалуй, слишком много больных! Я говорю не об этом. Пока не пришла мадемуазель Адриенна, я сообщу вам нечто, непосредственно ее не касающееся, хотя речь идет об особе, купившей у нее поместье Кардовилль, о госпоже де-ла-Сент-Коломб, при которой я состою врачом благодаря искусным ходам Родена.

   - Мне Роден что-то об этом писал, - заметил д'Эгриньи, - но в подробности не входил.

   - Вот в чем дело, - начал доктор. - Эта госпожа де-ла-Сент-Коломб, казавшаяся такой податливой, весьма упорствует в деле своего обращения... Два духовника отказались уже привести ее на путь спасения. С отчаяния Роден решился к ней приставить маленького Филипона. Это именно такой человек, какого нужно... ловкий, упрямый, безжалостный и терпеливый... необыкновенно терпеливый! Сделавшись врачом госпожи де-ла-Сент-Коломб, я, естественно, условился обо всем с Филипоном, просившим моей помощи... Мы уговорились повести дело так, будто я совершенно его не знаю... Между тем он должен был давать мне подробный отчет о нравственном состоянии духа его духовной дочери, причем я с помощью безвредных лекарств (так как она страдает только легким недомоганием) мог производить известное давление и, изменяя симптомы по своей воле, согласовывать их с тем, доволен или недоволен ею ее духовник. Это давало ему возможность настаивать: "Видите, мол, сударыня, когда вы обращаетесь к Богу, вам и лучше, а когда не исполняете того, что вам велит религия, то и в здоровье вашем появляется перемена к худшему, - явное доказательство того, что сила веры действует не только на душу, но и на тело!"

   - Конечно, неприятно и тяжело прибегать к таким мерам, - совершенно спокойно заметил д'Эгриньи, - но надо же вырывать жертвы из пасти ада и соразмерять свои действия со степенью развития упрямцев.

   - Впрочем, - продолжал доктор, - княгиня видала в монастыре св.Марии самые плодотворные для душевного спокойствия и спасения некоторых из наших пациенток последствия этого метода. Средства избираются весьма невинные и только слегка влияют на состояние здоровья, а результаты получаются иногда поразительные... Так было и с госпожой де-ла-Сент-Коломб. Она находилась уже на пути к полному душевному и телесному исцелению, так что Роден решил, боясь соблазнов Парижа, чтобы Филипон уговорил ее ехать в деревню. Советы последнего, а также желание играть в провинции роль дамы-покровительницы побудили ее выгодно купить поместье Кардовилль... Но вдруг вчера приходит известие от несчастного Филипона, что эта особа готова снова впасть в состояние, близкое к гибели... Речь идет о душе, конечно, потому что здоровье, к несчастью, совершенно поправилось. И это ее возвращение к погибели произошло после беседы с неким Жаком Дюмуленом, которого, говорят, вы, дорогой аббат, знаете... Не понимаю, каким путем он к ней пробрался...

   - Жак Дюмулен, - с отвращением проговорил маркиз, - это один из тех людей, помощь которых бывает иногда необходима, хотя, кроме презрения, они ничего внушить не могут. Он пишет; желчь, зависть и злоба сообщают его перу известного рода силу и грубое красноречие... Мы часто его нанимаем для нападения на врагов и хорошо его оплачиваем, хотя жаль использовать столь низкое орудие для защиты высоких принципов... Этот мерзавец ведет богемную жизнь... шляется по кабакам, вечно пьяный... Но надо сознаться, что он неистощим в красноречивой грубой брани... и хорошо знает богословие, что делает его очень полезным для нас...

   - Ну... недурно было бы сообщить Родену, что, несмотря на шестидесятилетний возраст госпожи де-ла-Сент-Коломб, этот Дюмулен, зная о ее огромном богатстве, имеет намерение вовлечь ее в брачный союз. Надо, я думаю, принять меры против его происков... Однако тысяча извинений, что я так долго занимал вас такими глупостями... Кстати, мы упомянули о монастыре св.Марии... вы давно там не были, княгиня?

   Княгиня обменялась с аббатом быстрым взглядом и отвечала:

   - Но, право, не помню... с неделю назад, я думаю.

   - Там много перемен: стену между монастырем и моей больницей сломали... там будут строить новую часовню: старая слишком мала. И мадемуазель Адриенна, - прибавил доктор со странной улыбкой, - была так мила и любезна, что обещала мне для этой часовни копию с "Мадонны" Рафаэля.

   - Очень кстати... - заметила княгиня. - Однако скоро полдень, а Трипо все еще нет!

   - Между тем его присутствие необходимо, - заметил с беспокойством маркиз, - он второй опекун мадемуазель де Кардовилль и заведует ее делами в качестве поверенного в делах покойного герцога. Было бы очень желательно, чтобы он пришел сюда раньше Адриенны... а она скоро явится.

   - Жаль, что его портрет не может его заменить здесь... - лукаво улыбаясь, заметил доктор, вытаскивая из кармана небольшую брошюру.

   - Что это, доктор? - спросила княгиня.

   - А это один из анонимных памфлетов, появляющихся время от времени в публике... Он озаглавлен "Бич", и в нем заключается поразительно верный портрет барона Трипо, причем сходство так велико, что перестает быть сатирой, а становится действительностью. Послушайте лучше. Название этого очерка следующее: "Тип дельца-барышника. Барон Трипо". Он настолько же низок и подобострастен с высшими, как груб и нахален с низшими и от него зависящими. В этом человеке живо воплощается тип той отвратительной части буржуазной и промышленной аристократии, которую называют дельцами; это циничный спекулянт без сердца, без веры, без убеждений, способный играть на понижение или на повышение жизнью родной матери, если бы она имела какую-нибудь биржевую ценность. В таком человеке заключаются все отвратительнейшие качества выскочки, добившегося известного обогащения не честным, терпеливым и достойным трудом, а капризом случая и уженьем рыбы в мутных волнах биржевой игры. Достигнув удачи, подобные люди относятся к народу с ненавистью, потому что краснеют за свое происхождение. Чтобы оправдать свой варварский эгоизм, они готовы беспощадно оклеветать простых людей, испытывающих ужасную нищету, обвиняют их в лени и разврате.

   Это еще не все. С высоты своего туго набитого сундука, пользуясь двойным правом - избирателя и избираемого, барон Трипо, как и многие другие, оскорбляют бедность и политическую недееспособность несчастного офицера, который после сорока лет военной службы еще существует на крошечную пенсию; судью, всю жизнь трудившегося на неблагодарном поприще и так же скудно вознагражденного; ученого, прославившего страну своими трудами, или профессора, указывавшего целому ряду поколений путь к знанию; скромного и добродетельного сельского священника, самого чистого представителя евангельской истины, в самом милосердном, братском и демократическом ее значении. И так далее, и так далее.

   При таком положении вещей как же не потешаться этому промышленнику-барону над глупой толпой честных людей, которые, отдав стране молодость, зрелость, кровь, ум, знания, видят, что им отказывают в правах, которыми пользуется он, потому что он выиграл миллион в запрещенную законами игру - или с помощью нечестных средств!

   Впрочем, оптимисты утешают этих несчастных и достойных бедняков, этих парий нашей цивилизации, советом: купите землю, и вы получите избирательные права!

   Перейдем теперь к биографии нашего барона. Андрэ Трипо, сын конюха..."

   В эту минуту дверь распахнулась, и слуга громким голосом доложил:

   - Господин барон Трипо!

   Доктор положил брошюрку в карман и сердечно приветствовал финансиста. Он даже приподнялся, чтобы пожать ему руку. Барон еще от самых дверей начал отвешивать поклоны.

   - Имею честь явиться по приказанию ее сиятельства княгини... Всегда готов к ее услугам.

   - Да, я на вас рассчитываю, господин Трипо, особенно в данном случае.

   - Если намерения княгини относительно мадемуазель де Кардовилль не изменились...

   - Нисколько. По этому-то случаю мы сегодня и собрались здесь.

   - Княгиня может быть уверена, что я всегда готов ей помочь, как обещал... И если необходимо употребить строгие меры... и даже, если нужно...

   - Мы совершенно с вами согласны, - прервал его маркиз торопливо; он глазами указал княгине на портьеру, за которой сидел господин в очках, - мы совершенно с вами согласны, - продолжал он, - но нам надо условиться, чтобы интересы этой молодой особы были вполне соблюдены. Все, что мы предпринимаем, все это делается для нее, для ее же пользы... Надо вызвать ее на откровенность... это необходимо.

   - Мадемуазель Адриенна спрашивает, может ли княгиня ее принять, - явился снова с докладом лакей.

   - Скажите мадемуазель, что я ее жду, - сказала княгиня. - А затем меня ни для кого, без исключения, ни для кого нет дома.

   Взглянув за портьеру, княгиня сделала скрытому за ней господину знак и вернулась на свое место.

   Странное дело: казалось, все эти люди, ждавшие Адриенну, чего-то тревожились, как будто они ее побаивались. Через несколько секунд Адриенна вошла в кабинет тетки.

  

  

  

   Войдя в комнату, мадемуазель Де Кардовилль бросила на (Кресло свою серую шляпу, и все увидели золотистые волосы, свитые сзади толстым узлом, а спереди падавшие каскадом длинных золотых локонов по обеим сторонам лица. В манерах Адриенны не было вызывающей смелости, но они были вполне непринужденны и свободны. На лице играла веселая улыбка, и черные глаза блестели, казалось, больше, чем обыкновенно.

   Заметив аббата д'Эгриньи, молодая девушка не удержалась от жеста удивления, и слегка насмешливая улыбка мелькнула на ее алых губах. Кивнув дружески головой доктору и не обратив ни малейшего внимания на барона Трипо, мадемуазель де Кардовилль, подойдя к тетке, сделала ей почтительный реверанс.

   Несмотря на то, что весь вид и походка Адриенны были необыкновенно благородны, грациозны и женственны, во всей ее фигуре чувствовалось нечто свободное, гордое и независимое, нечто, несомненно, отличавшее ее от других женщин, особенно от девушек ее лет. Манеры ее, совсем не резкие, характеризовались непринужденностью и естественностью и, казалось, носили на себе отпечаток ее прямого, открытого характера. Чувствовалось, что в этой девушке ключом кипит здоровая молодая жизнь и что никакими силами нельзя подчинить условному ригоризму эту непосредственную, честную и решительную натуру.

   Маркиз д'Эгриньи, человек светский, замечательного ума, проповедник, известный красноречием, умеющий властвовать и покорять; но - странное дело! - несмотря на все эти качества, маркиз чувствовал себя очень неловко, стеснялся и почти страдал в присутствии Адриенны де Кардовилль. Он, так мастерски владевший собой, привыкший к неограниченному влиянию на других, говоривший от имени ордена как равный со многими коронованными особами, - он терялся и чувствовал смущение в присутствии девушки, отличавшейся откровенностью, прямотой, злой и едкой иронией... Подобно всем людям, привыкшим повелевать, он готов был ненавидеть тех людей, которые не только не подчинялись его влиянию, но противились ему и высмеивали его; понятно, что маркиз не мог питать симпатии к племяннице княгини де Сен-Дизье. Поэтому давно уже, вопреки своему обыкновению, не тратил маркиз своего красноречия, не пытался пленить Адриенну, несмотря на то, что в нем заключалось почти непреодолимое обаяние. Напротив, он был с ней всегда сух, резок, серьезен и скрывал все свои обольстительные качества под ледяной оболочкой высокомерного достоинства и суровой строгости. Адриенну это очень занимало, и неосторожная девушка подшучивала над аббатом, не зная, что иногда самая незначительная мелочь может служить почвой для возникновения непримиримой вражды.

   Легко понять после этого предисловия, какие чувства волновали каждого из действующих лиц этой сцены.

   Княгиня сидела в большом кресле у камина.

   Аббат стоял возле него.

   Доктор Балейнье за письменным столом перелистывал биографию барона Трипо.

   Сам барон, казалось, внимательно изучал картину на библейский сюжет, висевшую на стене.

   - Вы желали меня видеть, тетушка, чтобы побеседовать о каких-то важных делах? - спросила Адриенна, прерывая воцарившееся при ее входе неловкое молчание.

   - Да, мадемуазель, - ответила княгиня очень строго и холодно, - дело весьма важное и требует серьезного разговора.

   - Як вашим услугам... Не перейти ли нам в библиотеку?

   - Незачем. Мы будем говорить здесь. - Затем, обращаясь к маркизу, доктору и барону, княгиня прибавила: - Прошу вас садиться, господа.

   Мужчины сели около стола.

   - Помилуйте, тетушка, но какое дело этим господам до нашего разговора? - с изумлением спросила Адриенна.

   - Это старые друзья нашей семьи. Их интересует все, что касается вас, и вы должны с благодарностью принимать и выслушивать их советы...

   - Я не сомневаюсь, тетушка, в искренней любви к нашей семье маркиза д'Эгриньи; еще меньше подлежит сомнению бескорыстная преданность господина Трипо; доктор - один из моих старых друзей, все это так... Но прежде чем согласиться, чтоб они были зрителями или, если вам угодно, поверенными нашей беседы, я желала бы знать, о чем пойдет речь.

   - Я думала, что среди всех ваших странных притязаний вы хоть одним владеете по праву. Вы выдавали себя за особу смелую и прямую.

   - Ах, тетушка, - с насмешливым смирением проговорила Адриенна, - я не больше претендую на прямоту и смелость, чем вы на искренность и доброту... Примиримся раз и навсегда на том, что мы именно таковы, какими являемся на самом деле... без всяких претензий.

   - Положим, что так, - сухо сказала княгиня. - Я ведь давно привыкла к выходкам вашего независимого ума. Но мне кажется, если вы так смелы и прямы, как утверждаете, то вы, верно, не побоитесь сказать в присутствии этих господ, достойных уважения, то, что сказали бы мне наедине...

   - Значит, я должна подвергнуться настоящему допросу? По поводу чего?

   - Никакого допроса нет. Поскольку я имею право заботиться о вас и так как я слишком долго потворствовала вашим капризам... я решила положить конец всему этому. Все и так слишком затянулось. Я хочу теперь же, в присутствии наших друзей, заявить вам свое непоколебимое решение относительно будущего... У вас до сих пор ложное и весьма неполное представление относительно той власти, которую я над вами имею.

   - Уверяю вас, что у меня об этом нет никакого представления, ни правильного, ни ложного: я никогда об этом не думала.

   - В этом я виновата. Я должна была, вместо снисходительности ко всем вашим фантазиям, дать вам почувствовать свою власть. Но теперь наступило время, когда вы должны будете покориться. Строгое порицание друзей вовремя открыло мне глаза... Вы обладаете независимым, решительным и цельным характером. Нужно, чтобы он изменился, вы слышите? И он изменится - хотите вы того или нет, в этом я вам ручаюсь.

   При этих словах, высказанных так резко в присутствии посторонних людей, Адриенна с гордостью подняла, было, голову, но затем сдержалась и возразила, улыбаясь:

   - Вы говорите, тетушка, что я изменюсь... Что ж тут удивительного? Случались более странные... превращения?

   Княгиня закусила губы.