Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Современная идиллия

водятся в ближайшую будку, оттуда в подлежащий квартал, а затем и в часть.

  Ст. 9-я. Тем не менее, ежели кто заметит со стороны проходящего явное покушение на его собственность или жизнь, то не должен о сем заявлять неистовым голосом, а обязывается, ухватив покушающегося за руку, держать крепко, дабы не вырвался.

  Ст. 10-я. Ежели бы, паче чаяния, случилось, что потерпевшее лицо, не будучи в состоянии удержать обидчика, выпустит его, то таковой случай надлежит считать неосуществившимся от независящих обстоятельств.

  Ст. 11-я. При встречах с знакомыми дамами, предоставляется, отдав учтивый поклон, расспрашивать о здоровье. Буде же встретится дама незнакомая, то таковой поклона не отдавать, а продолжать путь в молчании, не дозволяя себе никаких аллегорических телодвижений.

  Ст. 12-я. Вообще, да ведомо будет всем и каждому, что особа женского пола есть существо слабое и снисхождения заслуживающее. Посему не тот достоин похвалы, кто оную с правого пути на погибельный совратит, а тот, кто и заблудшую в лоно целомудрия водворит.

  Ст. 13-я. Относительно образа мыслей, яко дара сокровенного, никаких правил, в какой силе оный содержать, не полагается. Тем не менее дабы не оставить желающих без надлежащего в сем случае наставления, предписывается будочникам, при проходе мимо них обывателей, делать соответствующие духу времени предостережения.

  Ст. 14-я. Но ежели бы в выражении лица обывателя была замечена столь явная злоумышленность, что и сомневаться в оной нельзя, то таковый, без потери времени, приводится в съезжий дом для исследования.

  Ст. 15-я. При найме извозчиков, ежели надобность сия возникнет в первом районе - следует безусловно воздерживаться от сквернословия; во втором районе - воздерживаться лишь по мере возможности; в третьем же районе - воздержание или невоздержание оставляется на волю каждого, с тем лишь ограничением, дабы сквернословие прилагалось не по произволу сквернословящего, но по заслугам сквернословимого.

  Ст. 16-я. Лица дворянского происхождения да памятуют, что ношение бород им несвойственно, а право ношения усов присвоено лишь лицам военного звания. Равным образом, и о прическе сказать надлежит, что оная не должна быть ни слишком длинною, ни слишком короткою. Лучшая прическа - средняя.

  Ст. 17-я. Петь и свистать (но не громогласно) не возбраняется, ибо сие означает удовольствие. Для начальства же ничто столь не приятно, как ежели подчиненные, без унылости и во всем расположась на волю оного, время проводят.

  Ст. 18-я. Проходя мимо памятников, надлежит, замедлив шаги, изобразить на лице восторженность. Если же, по причине охлаждения лет или вследствие долговременной и тяжелой болезни, восторженность представляется трудно достижимою, то заменить оную простою задумчивостью. Как восторженность, так и задумчивость будут в сем случае служить доказательством твердого намерения обывателя уподобиться сим героям, дабы впредь проводить время так, как оные при жизни своей проводили, за что и удостоены от начальства монументов.

  Ст. 19-я. Когда таковых вознамерившихся подражать монументам обывателей наберется достаточно, то всем им составляется подробный список, который и препровождается в особую монументную комиссию. Сия же последняя, при рассмотрении списков, руководится тою мыслию, что, чем более будет воздвигнуто монументов (хотя бы и средних размеров), тем охотнее всякий будет содержать в своем сердце ожидание столь отличной награды и в сем ожидании почерпать повод для добродетельной жизни.

  Ст. 20-я. При входе в баню, воспрещается снимать с себя одежду прежде, нежели обыватель войдет в притвор.

  Ст. 21-я. При встрече с лицами высшими предоставляется выражать вежливое изумление и несомненную готовность претерпеть; при встрече с равными - гостеприимство и желание оказать услугу; при встрече с низшими - снисходительность, но без послабления.

  Ст. 22-я. Подавать нищим не возбраняется, но полезно при сем напоминать им, что только тот хлеб сладок, который добывается трудом.

  Ст. 23-я. Ибо только то отечество процветает, которое, давая труду исход и направление, в то же время оплодотворяет его соответствующим капиталом, а в случае отсутствия такового - кредитом, с обязанностью взятое своевременно с надлежащими процентами уплатить. Что вполне подтверждается и собеседованиями, производимыми на экономических обедах.

  Ст. 24-я. Равным образом и о монетной единице не лишне здесь упомянуть. Тщетно будем мы употреблять выражение "рубль", коль скоро он полтину стоит; однако ежели начальство находит сие правильным, то желание его надлежит выполнить беспрекословно. Так точно и в прочих человеческих делах.

  Ст. 25-я. Все, что в сих правилах не указано, яко невозбраняемое, тем самым уже ставится в разряд возбраненного. В случае же сомнения, лучше всего, не продолжая прогулки, возвратиться домой и там размыслить".

  Голос Прудентова смолк.

  - Все? - спросил Глумов.

  - Покуда - все-с. А там пойдут правила о благопристойном поведении в банях и других публичных местах, и наконец, о благопристойности в собственных квартирах.

  - Голубчик! Флегонт Васильич (так звали Прудентова)! позволь мне часика на два твой устав! Я тебе в "общие начала" - чуточку "злой и порочной воли" подпущу! Нельзя без этого, друг мой! Голо!

  Предложение это было сделано так искренно и, притом, с таким горячим участием, что Прудентов не только не обиделся, но, вместо ответа, простер к Глумову обе руки, вооруженные проектом устава. И мы вдруг, совершенно незаметно, начали с этой минуты говорить друг другу "ты".

  - Вот и прекрасно! - продолжал Глумов, - кстати, позволь уж и параграф об улицах просмотреть. Шероховатости местами попадаются; сейчас: "при входе в баню", и тут же следом: "при встрече с лицами высшими" - нехорошо, братец!

  - Да, уж поправь! сделай милость, поправь! - присовокупил свою просьбу и Иван Тимофеич, - я ведь и сам... Вижу, что не тово... например: "равным образом, и о монетной единице"... а почему "равным образом", и точно ли "равным образом" - сказать не могу!

  - Поправлю! все поправлю! А главное - "злой и порочной воли" подпустить надо! Непременно подпустить. Потому что без этого, понимаешь ты, ведь и в "квартиры" войти неловко! А коли "злая и порочная воля" есть, так везде тебе вход открыт!

  Глумов сложил устав вчетверо и бережно положил его в карман. Потом, с свойственным ему любезно-вызывающим видом, взглянул на Ивана Тимофеича и продолжал:

  - Иван Тимофеич! а ведь мы... нет, угадай, с чем мы к тебе пришли?

  - Водки, что ли, велеть подать? - натурально прежде всего догадался Иван Тимофеич.

  - Ан вот и не отгадал! Водка - само собой, а помнишь об парамоновской "штучке" ты нас просил? Ведь Балалайкин-то... со-гла-сил-ся!

  - Ну, слава богу!

  - И денег, знаешь ли, сколько выпросил?.. ты-ся-чу шестьсот! Совсем! и с будущим судебным разбирательством, ежели таковое возникнет!

  - Слава богу! слава богу! вот это... ну, слава богу! Ссслава богу! - повторял Иван Тимофеич, захлебываясь и пожимая нам руки, - ну, надо теперь бежать, обрадовать старика надо! А к вечеру и вам весточку дам, что и как... дру-з-з-з-ья!

  Мы повеселели окончательно, так что Глумов позволил даже себе пошутить с Молодкиным, обратившись к нему с вопросом:

  - Ну, а ты, Афанасий Семеныч! что ты молчишь, приуныл? как будто благопристойность-то эта не совсем тебе по нутру?

  На что Молодкин очень мило ответил:

  - У меня своя часть - пожары-с! А благопристойности этой... признаюсь, я даже совсем не понимаю!

  

IX

  Придя домой, мы нашли Очищенного уже возвратившимся из бани. Он прохаживался в довольно близком расстоянии от шкапа, в котором хранился графин с водкой, но, к чести нашего друга, мы должны были сознаться, что в отсутствие наше ничего в квартире у нас не пропало.

  - Вот, брат, могли ли мы думать, выходя сегодня утром, что все так прекрасно устроится! - сказал мне Глумов. - И с Балалайкиным покончили, и заблудшего друга обрели, а вдобавок еще и на "Устав" наскочили! Ведь этак, пожалуй, и мы с тобой косвенным образом любезному отечеству в кошель накласть сподобимся!

  Слова эти настроили нас на благодушный лад. А так как праздного времени у нас было пропасть, то мы

  решились

  посвятить

  его благопотребно-философическим размышлениям. Наше случайное привлечение к участию в работах комиссии по составлению "Устава благопристойности" представило для таких размышлений обильный и вполне подходящий матерьял. В самом деле, не предопределение ли это? Стоит только подпустить в "Устав" с воробьиную погадку "злой и порочной воли" (а это вполне теперь от нас зависит), и доступ в квартиры сделается свободным навсегда! Не то чтобы доступ этот не был свободен и прежде - нет, в этом отношении мы новаторами назваться не можем! - но прежде этот необходимый акт общественной безопасности производился как-то грубо, а потому казался неестественным. Охочий человек молча приходил в квартиру, молча же отмыкал помещения, и на вопрос; чего вы ищете? не мог даже ответить порядком, какая вещь из квартирной обстановки ему приглянулась. Разве такая форма ограждения домашнего очага может быть названа удовлетворительною? Напротив того, теперь, благодаря нашему просвещенному содействию, тот же охочий человек совершит то же самое, но при этом скажет: по слухам, в этой квартире скрывается злая и порочная воля - извольте представить ключи! Кто же позволит себе найти это требование ненатуральным?

  - Да, господа, - сказал Глумов, - нередко и малые источники дают начало рекам, оплодотворяющим неизмеримые пространства. Так-то и мы. Пусть эта мысль сопутствует нам в трудах наших, и да даст она нам силу совершить предпринятое не к стыду, но к славе нашего отечества!

  Разумеется, я ничего не имел возразить против такого напутствия, а Очищенный даже перекрестился при этом известии и произнес: дай бог счастливо! Вообще этот добрый и опытный старик был до крайности нам полезен при наших философических собеседованиях. Стоя на одной с нами благопотребно-философической высоте, он обладал тем преимуществом, что, благодаря многолетней таперской практике, имел в запасе множество приличествующих случаю фактов, которые поощряли нас к дальнейшей игре ума.

  _ К. стыду отечества совершить очень легко, - сказал он _ к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий - так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу, говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!

  - Ах, черт возьми!

  - И даже как, я вам доложу! перешел он после того в другое ведомство, думает: хоть там не выйдет ли чего к славе - и хоть ты что хошь! Так в стыде и отошел в вечность!

  - Однако!

  - И когда, при отпевании, отец протопоп сказал: "Вот человек, который всю жизнь свою, всеусердно тщась нечто к славе любезнейшего отечества совершить, ничего, кроме действий, клонящихся к несомненному оного стыду, не совершил", то весь народ, все, кто тут были, все так и залились слезами!

  - Еще бы! разумеется жалко!

  - И многие из предстоявших начальствующих лиц в то время на ус себе это намотали!

  - Намотали-то намотали, да проку от этого мало вышло!

  - Это уж само собой. А вот, что вы изволили насчет малых источников сказать, что они нередко начало большим рекам дают, так и это совершенная истина. Источнику, даже самому малому, очень нетрудно хорошей рекой сделаться, только одно условие требуется: понравиться нужно.

  - Отчего же ты сам...

  - Удачи мне не было - вот почему. Это ведь, сударь, тоже как кому. Иной, кажется, и не слишком умен, а только взглянет на лицо начальничье, сейчас истинную потребность видит; другой же и долго глядит, а ничего различить не может. Я тоже однажды "понравиться" хотел, ан заместо того совсем для меня другой оборот вышел.

  - Бедный ты, бедный!

  - Да, сударь. Состоял я в то время под следствием, по делу о злоупотреблении помещичьей власти, и приехал в губернию хлопотать. Туда-сюда, только и говорит мне один человек: дело твое, говорит, даже очень хорошо направить можно, только постарайся _ему_ понравиться. И научил он меня, знаете, на смех: съезди, говорит, к обедне, вынь за здравие просвирку и свези _ему:_ страсть как он это любит! Так я и сделал. Приезжаю это к нему, прошу доложить, а сам просвирку в руке держу. Выходит. Взял мою просвирку, повертел в руках, разломил пополам, потом начетверо... И вдруг: так ты, говорит, боговдухновенную взятку мне хотел всучить... вон!!

  - Не понравился, значит?

  - То-то, что я совет-то того человека не в надлежащей силе понял. Просвирки-то _он_ действительно любил, да с начинкою.

  - Стало быть, если б ты в ту пору истинную потребность угадал, так, может, и теперь бы течение имел, да выкупными свидетельствами поигрывал.

  - Беспременно-с. "Понравиться" - в этом вся наша здешняя жизнь состоит. Вот, например, с одним моим знакомым какой случай был. Начальник у него был вроде как омраченный. Все дела департаментские на цифры переложил, на всякий предмет свою особую форму ведомства преподал и строго-престрого следил, чтобы ни в одной, значит, графе ни одного пустого места не оставалось. Только однажды подали ему ведомость - он ее и так и этак, и сверху вниз и снизу вверх, и поперек - недостает четь копейки, да и шабаш! Взбунтовал весь департамент, ищут, шарят - нет четь копейки! А он, знакомый-то мой, знал. Пришел это прямо к начальнику пред лицо и говорит: вот она! И точно, стали это, по указанью его, проверять - тут как тут! Сейчас это его в баню сводили, на счет канцелярских остатков вымыли, одели, обули - и первым человеком сделали!

  Пример этот навел нас на мысль, что, независимо от уменья "понравиться", в жизни русского человека играет немаловажную роль и волшебство.

  - Загляните в любую книжку "Русской старины", "Русского архива" - что найдете вы там, кроме фактов самого поразительного волшебства? - выразил свое мнение Глумов.

  - Да что, сударь, в "Русскую старину" заглядывать - и нынче этого волшебства даже очень достаточно, - подтвердил Очищенный, - так довольно, что иногда человек даже не мыслит ни о чем - ан с ним переворот. На моей еще памяти случай-то этот был, что мылись два человека в бане: один - постарше, а другой - молодой. Только постарше-то который и спрашивает молодого: какие, по твоему мнению, молодой человек, необходимейшие законы, в настоящее время, к изданию потребны? Тот взял да и назвал. И что ж! на другой день за ним - курьер! Посадили раба божьего в тележку, привозят: "извольте, говорит, те самые законы написать, о которых вчера в известном вам месте суждение имели!" Ну, он сел и написал. Да как еще написал-то: в трех строках всю что ни на есть подноготную изобразил! А теперь у него, сударь, тысяча душ, в Саратовской губернии, да дом у Харламова моста, да дочь свою он за камер-юнкера отдал... И все через то, что настоящую минуту изобрал, когда в баню идти! Как вы скажете: от себя ему эта мысль пришла или от предопределения?

  - Вот кабы и нам... - начал было я, увлеченный перспективами волшебства, но Глумов не дал мне кончить.

  - Не желай, - сказал он, - во-первых, только тот человек истинно счастлив, который умеет довольствоваться скромною участью, предоставленною ему провидением, а во-вторых, нелегко, мой друг, из золотарей вышедши, на высотах балансировать! Хорошо, как у тебя настолько характера есть, чтоб не возгордиться и не превознестись, но горе, ежели ты хотя на минуту позабудешь о своем недавнем золотарстве! Волшебство, которое тебя вознесло, - оно же и низвергнет тебя! Иван Иваныч, правду я говорю?

  - Правду, сударь, потому все в мире волшебство от начальства происходит. А начальство, доложу вам, это такой предмет: сегодня он даст, а завтра опять обратно возьмет. Получать-то приятно, а отдавать-то уж и горьконько. Поэтому я так думаю: тот только человек счастливым почесться может, который на пути своем совсем начальства избежать изловчится.

  - Чудак! да как же ты его избегнешь, коли оно всегда тут, перед тобой?

  - Коли совсем нельзя избегнуть, тогда, конечно, делать нечего: значит, на роду так написано. Но коли мало-мальски возможность есть - избегай! все силы-меры употреби, а избегай!

  - Трудно, голубчик, вот что!

  - И труда большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство в департамент - встань и поклонись; к докладу тебя потребует - явись; вопрос предложит - ответь, что нужно, а разговоров не затевай. Вышел из департамента - позабудь. Коли видишь, что начальник по улице встречу идет, - зайди в кондитерскую или на другую сторону перебеги. Коли столкнешься с начальством в жилом помещении - отвернись, скоси глаза...

  - Однако, брат, это - наука!

  - Вся наша жизнь есть наука, сударь, с тою лишь разницей, что обыкновенные, настоящие науки проникать учат, а жизнь, напротив того, устраняться от проникновения внушает. И только тогда, когда человек вот эту, жизненную-то, науку себе усвоит, только тогда он и может с некоторою уверенностью воскликнуть: да, быть может, и мне господь бог пошлет собственною смертью умереть!

  Очищенный на мгновение потупился. Быть может, его осенила в эту минуту мысль, достаточно ли он сам жизненную науку проник, чтобы с уверенностью надеяться на "собственную" смерть? Однако так как печальные мысли вообще не задерживались долго у него в голове, то немного погодя он встряхнулся и продолжал:

  - Даже в любви к начальству - и тут от неумеренных выражений воздерживаться надлежит. Вот как жизненная-то наука нам приказывает!

  - Пример, голубчик! пример!

  - Расскажу я вам, сударь, повесть об одном статском советнике, который любовью своей двух начальников в гроб вколотил, а от третьего и сам, наконец, возмездие принял. Жил-был статский советник, и так он своего начальника возлюбил, что даже мнил его бессмертным. Куда, бывало, ни пойдет начальник - всюду статский советник на цыпочках за ним следует; куда, бывало, ни взглянет начальник - на всяком месте статский советник против него очутится: сидит, скрестивши на груди руки, и на него глядит. Ну, поначалу генералу эта преданность нравилась, однако с течением времени стал он мало-помалу задумываться: что, мол, такое это значит? и нет ли тут покушения какого-нибудь? Потому что ведь с этими статскими советниками - беда! как раз приворотного зелья подсыплет - только и видели! И начал он его от этой любви отучать. Всячески отучал: и наградами обходил, и на цепь сажал, и даже под суд однажды отдал. Неймется, да и шабаш! Чем больше наказывают, тем шибче да шибче в статском советнике сердце разгорается. И вдруг, от этой ли причины или от чего другого, только начал начальник хиреть. Хирел-хирел, да и помер. Возроптал тогда статский советник, не токмо департамент, но и сторожевскую стонами огласил. "Когда-то еще, говорит, нам нового начальника дадут, а до тех пор кто с нами по всей строгости поступать будет!" Однако послал бог ему милость: не успел он глаза просушить, как уж назначили им нового начальника. Прибыл в департамент новый генерал и как был насчет статского советника предупрежден, то призвал его пред лицо свое и сказал: предместник мой дал тебе раны, аз же дам ти скорпионы. Что же, однако, вы думаете! даже и этим статский советник не унялся. Скорпионы так

  102

  скорпионы! сказал он в сердце своем и возлюбил нового начальника пуще, нежели прежнего. И доконал-таки его! Пришел однажды скорпионщик в департамент да на любовь статского советника такое вдруг встречу слово пустил, что тут же им и подавился. И опять возроптал статский советник; идет это за гробом и прямо народ бунтует. "Вот, говорит, велят на провидение надеяться, а где оно?" Увидели тогда, что дело-то выходит серьезное, и без потери времени прислали в тот департамент третьего начальника. Прибыл он к месту служения, свежий да светлый - весь словно новый медный пятак горит! Призвал это статского советника пред лицо свое и повел к нему такую речь: один мой предместник дал тебе раны, другой - скорпионы, аз же, дабы строптивый твой нрав навсегда упразднить, истолку тебя в ступе! И истолок-с.

  - Браво! - как-то невольно сорвалось у нас. Но, разумеется, мы сейчас же поняли, что восклицание это неуместно и даже жестоко.

  - Слушай, друг! - поспешил поправиться Глумов, - ведь это такой сюжет, что из него целый роман выкроить можно. Я и заглавие придумал: "Плоды подчиненного распутства, или Смерть двух начальников и вызванное оною мероприятие со стороны третьего". Написать да фельетонцем в "Красе Демидрона" и пустить... а? как ты думаешь, хозяева твои примут?

  - Помилуйте! с удовольствием-с!

  - А я так, напротив, полагаю, что сюжет этот не романом, а трагедией пахнет, - возразил я. - Помилуйте! с одной стороны такая сила беззаветной любви, а с другой - раны, скорпионы и, наконец, толкач! Ведь его чинами обходили, на цепь сажали, под суд отдали, а он все продолжал любить. Это ли не трагедия?

  Завязался эстетический спор. Глумов, главнейшим образом, основывал свое мнение на том, что роман можно изо всего сделать, даже если и нет у автора данных для действительного содержания. Возьми четыре-пять главных действующих лиц (статский советник, два убиенные начальника, один начальник карающий и экзекутор, он же и казначей), прибавь к ним, в качестве второстепенных лиц, несколько канцелярских чиновников, курьеров и сторожей, для любовного элемента введи парочку просительниц, скомпонуй ряд любовных сцен (между статским советником и начальством, с одной стороны, и начальством и просительницами - с другой), присовокупи несколько упражнений в описательном роде, смочи все это психологическим анализом, поставь в вольный дух и жди, покуда не зарумянится. Напротив того, трагедия никаких околичностей не терпит, а прямо требует дела. Чтоб и начало, и середина, и конец - все чтобы налицо было, а не то чтобы так: где надоело, там и бросил.

  - Ну, какую ты, например, трагедию из этого статского советника выжмешь? - пояснил он свою мысль, - любовь его - однообразная, почти беспричинная, следовательно, никаких данных ни для драматической экспозиции, ни для дальнейшей разработки не представляет; прекращается она - тоже как-то чересчур уж просто и нелепо: толкачом! Ведь из этого матерьяла, хоть тресни, больше одного акта не выкроишь!

  - Но ведь вся наша жизнь, мой друг, такова! - постарался я возразить, - неужто ж, по-твоему, из всей нашей жизни ничего путного сделать нельзя?

  - И жизнь у нас - одноактная. Экспозиции у нас и само по себе не существует, да к тому же и начальство в оба смотрит! Чуть что затеялось - сейчас распоряжение, и "занавес опускается".

  - Глумов! да ты вспомни только! Идет человек по улице, и вдруг - фюить! Ужели это не трагедия?

  - Я и не говорю, что это не трагедия, да представлять-то нечего. Явление первое и последнее - и шабаш.

  - Это так точно, - согласился с Глумовым и Очищенный, - хотя у нас трагедий и довольно бывает, но так как они, по большей части, скоропостижный характер имеют, оттого и на акты делить их затруднительно. А притом позвольте еще доложить: как мы, можно сказать, с малолетства промежду скоропостижных трагедиев ходим, то со временем так привыкаем к ним, что хоть и видим трагедию, а в мыслях думаем, что это просто "такая жизнь".

  Замечание это вывело на сцену новую тему: "привычка к трагедиям". Какого рода влияние оказывает на жизнь "привычка к трагедиям"? Облегчает ли она жизненный процесс, или же, напротив того, сообщает ему новую трагическую окраску, и притом еще более горькую и удручающую? Я был на стороне последнего мнения, но Глумов и Очищенный, напротив, утверждали, что только тому и живется легко, кто до того принюхался к трагическим запахам, что ничего уж и различить не может.

  - Да ведь это именно настоящая трагедия и есть! - горячился я, - подумайте! разве не ужасно видеть эти легионы людей, которые всю жизнь ходят "промежду трагедиев" - и даже не понимают этого! Воля ваша, а это такая трагедия - и притом не в одном, а в бесчисленном множестве актов, - об которой даже помыслить без содрогания трудно!

  - То-то, что по нашему месту не мыслить надобно, а почаще вспоминать, что выше лба уши не растут! - возразил Очищенный, - тогда и жизнь своим чередом пойдет, и даже сами не заметите, как время постепенно пролетит!

  - Правильно! - поддержал его Глумов.

  _ Знал я, сударь, одного человека, так он, покуда не понимал - благоденствовал; а понял - удавился!

  _ Верно! А знаешь ли, Иван Иваныч, ведь ты - преумный! Только вот словно протух немного...

  Очищенный приосанился.

  - Или вот хоть бы про запой, - продолжал он, - вы думаете, отчего он бывает? Конечно, и тут неглижеровка ролю играет, однако ж который человек "не понимает" - тот не запьет.

  - А вы когда-нибудь запивали, Иван Иваныч? - полюбопытствовал я.

  - Было время - ужасти как тосковал! Ну, а теперь бог хранит. Постепенно я во всякое время выпить могу, но чтобы так: три недели не пить, а неделю чертить - этого нет! Живу я смирно, вникать не желаю; что и вижу, так стараюсь не видеть - оттого и скриплю. Помилуйте! при моих обстоятельствах, да ежели бы еще вникать - разве я был бы жив! А я себя так обшлифовал, что хоть на куски меня режь, мне и горюшка мало!

  Это было высказано с такою беззаветною искренностью, что Глумов не выдержал и поцеловал старика в лоб.

  - Ни гордости, ни притязательности во мне нет, а от кляуз да сутяжничества я и подавно убегаю, - продолжал Очищенный, очевидно, поощренный лаской Глумова. - Ежели оскорбление мне нанесут - от вознаграждения не откажусь, а в суд не пойду. Оттого все меня и любят. И у Дарьи Семеновны любили, и у Марцинкевича любили. Даже теперь: приду в квартал - сейчас дежурный помощник табаком потчует!

  - Вот и нас тоже... - машинально произнес я.

  - И вас тоже. Покуда вы вникали - никто вас не любил, а перестали вникать - все к вам с доверием! Вот хоть бы, например, устав о благопристойности...

  - Гм... да, устав! - как-то загадочно пробормотал Глумов.

  Я взглянул на моего друга и, к великому огорчению, заметил в нем большую перемену. Он, который еще так недавно принимал живое участие в наших благонамеренных прениях, в настоящую минуту казался утомленным, почти раздраженным. Мало того: он угрюмо ходил взад и вперед по комнате, что, по моему наблюдению, означало, что его начинает мутить от разговоров. Но Очищенный ничего этого не замечал и продолжал:

  - И вообще скажу: чем более мы стараемся проникать, тем больше получаем щелчков. Ум-то, знаете, у нас выспрь бежит, а оттуда ему - щелк да щелк! И резонно. Не чета нам люди бывают, да и те ежели по сторонам засматриваются, так в канаву попадают. По-моему, так: сыт, обут, одет - ну, и молчи. Коли ты ведешь себя благородно - и с тобой всякий благородно. Коли ты никого не трогаешь - и тебя никто не тронет; коли ты ко всем с удовольствием - и к тебе все с удовольствием. Полегоньку да потихоньку - ан жизнь-то и прошла! Так ли я, сударь, говорю?

  - Пррравильно! - воскликнул Глумов, очевидно, уже ожесточаясь.

  - Покойная Дарья Семеновна говаривала: жизнь наша здешняя подобна селянке, которую в Малоярославском трактире подают. Коли ешь ее с маху, ложка за ложкой, - ничего, словно как и еда; а коли начнешь ворошить да разглядывать - стошнит!

  - Пррравильно! - вновь воскликнул Глумов и при этом остановился прямо против Очищенного, выпучил глаза и зубы стиснул. Однако Очищенный и тут не понял.

  - Был у меня, доложу вам, знакомый действительный статский советник, который к Дарье Семеновне по утрам хаживал, так он мне рассказывал, почему он именно утром, а не вечером ходит. Утром, говорит, я встал, умылся...

  - Воняет! шабаш! - вдруг крикнул Глумов, но на этот раз уже таким громовым голосом, что Очищенный инстинктивно вытянул вперед шею, как бы готовясь к принятию удара.

  

X

  К чести Глумова должно сказать, что он, по первому моему слову, не только протянул руку Очищенному, но даже извинился, что не может сейчас же уплатить, что следует по таксе о вознаграждении за оскорбление словом, потому что мелких денег нет.

  - Все равно-с, после разом за все отдадите! - отозвался добродушный старик, которому, по-видимому, было даже приятнее получить сразу более или менее крупный куш, нежели в несколько приемов по двугривенному.

  Таким образом, мир был заключен, и мы в самом приятном расположении духа сели за обед. Но что еще приятнее: несмотря на обильный завтрак у Балалайкина, Очищенный ел и пил совершенно так, как будто все происходившее утром было не более как приятный сон. Каждое кушанье он смаковал и по поводу каждого подавал драгоценные советы, перемешивая их с размышлениями и афоризмами из области высшей морали.

  - Провизию надо покупать умеючи, - говорил он, - как во всяком деле вообще необходимо с твердыми познаниями приступать, так и тут. Знающий - выигрывает, а незнающий - проигрывает. Вот, например, ветчину, языки и вообще копченье надо в Мучном переулке приобретать; рыбу - на Мытном; живность, коли у кого времени достаточно есть, - на заставах у мужичков подстерегать. Многие у мужичков даже задаром отнимают, но я этого не одобряю.

  - Не одобряешь?

  - Нет, не одобряю, потому что такого закона нет. А на тот предмет, чтобы без ущерба для ближнего экономию всякий в своей жизни наблюдал, - такой закон есть. А затем я вам и еще доложу: даже иностранное вино, ежели оно ворованное, очень недорого купить можно.

  - Ах, голубчик! нельзя ли нам бутылочек с пяток на пробу предоставить?

  - С удовольствием. Вино, позвольте вам сказать, и краденое покупать не грех, потому что оно от избытка. В котором доме избыток - служитель отложит, что против препорции, к сторонке и продаст. Многие даже мясо потаенное покупают...

  - Неужто и мясо?

  - Очень даже легко-с. Стоит только с поварами знакомство свесть - и мясо, и дичь, все будет. Вообще, коли кто с умом живет, тот и в Петербурге может на свои средства обернуться.

  - Пример можешь представить?

  - Могу-с. Знал я одного отставного ротмистра, который, от рожденья, самое среднее состояние имел, а между тем каждонедельно банкеты задавал и, между прочим, даже одного румынского полководца у себя за столом принимал. А отчего? - оттого, сударь, что с клубными поварами был знаком! В клубе-то по субботам обед, ну, остатки, то да се, ночью все это к ротмистру сволокут, а назавтра у него полководец пищу принимает.

  - Да ты и клубского-то повара не знаешь ли?

  - Помилуйте, даже очень близко. Вы только спросите, кого я не знаю... всех знаю! Мне каждый торговец, против обыкновенного покупателя, двадцать - тридцать процентов уступит - вот я вам как доложу! Пришел я сейчас в лавку, спросил фунт икры - мне фунт с четвертью отвешивают! спросил фунт миндалю - мне изюму четверку на придачу завертывают! В трактир пришел, спросил три рюмки водки - мне четвертую наливают. За три плачу, четвертая - в знак уважения!

  - Послушай! да ведь это волшебство!

  Но Очищенный не слышал восклицания. Представление о закусках, по-видимому, ожесточало его, потому что на губах у него показалась пена и глаза слегка помутились.

  - Или, опять, приду я, примерно, к Доминику, - продолжал он, - народу пропасть, ходят, бродят, один вошел, другой вышел; служители тоже в разброде - кому тут за тобой уследить! Съешь три куска кулебяки, а говоришь: один!

  - И всегда это тебе сходило с рук?

  - Однажды только недоразумение вышло. Ну, с месяц после того не ходил, а потом поправился - и опять стал ходить!

  - Слушай-ка! да ты не служил ли в Взаимном Кредите, что коммерческие-то операции так хорошо знаешь?

  - Служить не служил, а издали точно что присматривался. Только там, знаете, колесо большое, а у меня - маленькое. А кабы у меня побольше колесцо...

  Очищенный на минуту задумался, не то ропща на провидение, не то соображая, что бы вышло, если б ему выпало на долю большое колесо.

  - Помилуйте! - сказал он, наконец, - кругом, можно сказать, тетерева сидят - как тут пользы не получить! Вот хоть бы господин Юханцев...

  - Да, но ведь и по владимирке-то с бубновым тузом тоже не лестно понтировать!

  - Зато он программу свою в совершенстве выполнил. А тузы, я вам доложу, все одинаковы. По мне, хоть все четыре разом наклей, да только удовольствие мне предоставь!

  Словом сказать, постепенно обмениваясь мыслями, мы очень приятно пообедали. После обеда вздумали было в табельку сыграть, но почтенный старик отказался наотрез.

  - В молодости я тоже был охотник поиграть, - сказал он, - да однажды мне в Лебедяни ребро за игру переломили, так я с тех пор и дал обещание не прикасаться к этим проклятым картам. И что такое со мною в ту пору они сделали - так это даже рассказать словами нельзя! В больнице два месяца при смерти вылежал!

  Отказ этот был, впрочем, очень кстати, потому что мы вспомнили, что нам предстоит еще поработать над уставом о благопристойности.

  Прежде всего, нам необходимо было уяснить себе цель, к которой должны клониться наши труды. Не имея под руками ни исторического обзора благопристойности, ни обозрения современных законодательств по этому предмету, ни даже свода мнений будочников, мы поняли, что нам остается один ресурс - это выдумать какую-нибудь "идею", которая остерегла бы нас от разбросанности и дала бы возможность сообщить нашему труду необходимое единство. Устав, проектированный Прудентовым, довольно прозрачно указывал на существование такой "идеи". Он говорил: "внутреннюю же благопристойность всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей". Итак, под знаменем внутренней благопристойности вход в квартиры - вот цель, к которой надлежало стремиться.

  - Имея в виду эту цель, - формулировал общую мысль Глумов, - я прежде всего полагал бы: статью четвертую "Общих начал" изложить в несколько измененном виде, приблизительно так: "Внешняя благопристойность выражается в действиях и телодвижениях обывателя; внутренняя - созидает себе храм в сердце его, _где, наряду с нею, свивает себе гнездо и внутренняя неблагопристойность, то есть злая и порочная человеческая воля_. На сем основании наиболее приличными местами для наблюдения за первою признаются: улицы, площади и публичные места; последнюю же всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей, _так как в них злая и порочная воля преимущественно находит себе убежище или в виде простого попустительства, или же, чаще всего, в виде прямого пособничества"_. Согласны?

  - Согласны! - ответили мы в один голос.

  - Ну, а теперь нужно ответить на вопрос: что такое вход в квартиру? Иван Иваныч! сказывай свое мнение!

  - По-моему, вход в квартиру - это означает вступление в оную...

  - А вступление в квартиру означает вход в оную? Ах, голова! голова! разве законы так пишут? Это, братец, не водевиль, где допускаются каламбуры, в роде: "начальник отделения - отдельная статья!" Это - устав! Ты как? - обратился Глумов ко мне.

  - По моему мнению, вход в квартиру есть такое действие, которое, будучи вызвано всегда присущею о нравственном положении обывателей благопопечительностью, требует необходимых, для достижения его, осмотров и исследований.

  - И отмычек-с! - скромно присовокупил Очищенный.

  - И отмычек - именно так! прекрасно! даже в университете с кафедры лучше не сказать. Одно бы я прибавил: "Сии последние (то есть отмычки) затем преимущественно потребны, дабы злую и порочную волю в последних ее убежищах без труда обретать". Позволите?

  - Голубчик! да разве с нашей стороны бывало когда-нибудь препятствие?

  - Итак, определение найдено. Теперь необходимо только таким образом этот вход обставить, чтобы никто ничего ненатурального в нем не мог найти. И знаете ли, об чем я мечтаю? нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать, всем сердцем? чтобы для него это посещение...

  Глумов затруднился; Очищенный подсказал:

  - Все равно, что гость пришел...

  - Вот-вот-вот! Да и гость-то чтоб дорогой, желанный. Жених.

  - Но ежели действие происходит ночью? - рискнул я возразить.

  - Так что ж что ночью! Проснется, докажет свою благопристойность - и опять уснет! Да еще как уснет-то! слаще прежнего в тысячу раз!

  - Именно, сударь, так! - подтвердил и Очищенный, - меня, когда я под следствием по делу об убийстве Зона прикосновенным был, не раз этак буживали. Встанешь, бывало, сейчас это водки, закуски на стол поставишь, покажешь свою совесть - и опять заснул! Однажды даже меня в острог после этого повели - я и там крепко-прекрепко заснул!

  - Так ты и в остроге был?

  - Вы меня только спросите, сударь, где я не бывал!

  - Вот, видишь, как оно легко, коли внутренняя-то благопристойность у человека в исправности! А ежели в тебе этого нет - значит, ты сам виноват. Тут, брат, ежели и не придется тебе уснуть - на себя пеняй! Знаете ли, что я придумал, друзья? зачем нам квартиры наши на ключи запирать? Давайте-ка без ключей... мило, благородно!

  - А на случай воров как?

  - Гм... на случай воров! Ну, в таком разе мы вот что сделаем: чтобы у всякой квартиры два ключа было, один у жильца, а другой - в квартале!

  Однако предложение это возбудило спор. Мы возражали оба, но в моих возражениях играло главную роль просто инстинктивное беспокойство, тогда как возражения Очищенного покоились на данных несомненно реального свойства.

  - А ежели, позволю вас спросить, в квартире-то касса находится? - протестовал он.

  - Так что ж что касса! Мы - божьи, и касса наша - божья!

  - Ну, нет, с этим позвольте не согласиться! Мы - это так! Но касса!!

  Признаться, и я, вспомнив об оставшихся у меня выкупных свидетельствах, струхнул.

  - Мы - это так! - повторял я, - что такое мы? Но... касса!!

  И, подобно Очищенному, я поднимал вверх указательный перст, в знак неопровержимости довода.

  Спор завязался нешуточный; мы до того разгорячились, что подняли гвалт, а за гвалтом и не слыхали, как кто-то позвонил и вошел в переднюю. Каково же было наше восхищение, когда перед нами, словно из-под земли, выросли... Прудентов и Молодкин!

  - О чем, друзья, диспут держите? - приветствовал нас Прудентов, подавая мне и Глумову руку. - А! и ты, старая карга, здесь? - продолжал он, благосклонно обращаясь к Очищенному.

  - Знакомы? - обрадовался я.

  - С ним-то! да он у нас завсегда в понятых ходит! Полтину в зубы - и марш! А ведь мы к вам, друзья, вечерок провести собрались! - добавил он, вновь пожимая нам руки.

  - Флегонт Васильич! Афанасий Семеныч! голубчики! Чем потчевать! водки, что ли, подать?

  - Водки своим чередом, а вот еще что: Иван Тимофеич самолично к вам будет. Он теперь к Парамонову уехал, а оттуда - к вам. Насчет церемониалу свадебного условиться. Мы и за Балалайкиным пожарного послали, чтоб через час беспременно здесь был!

  - Господи! а мы-то! ведь мы даже не изготовились!

  - Ничего! Иван Тимофеич простит. Он - парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было - вот и все!

  - А мы только что было за устав принялись! Господи! да не нужно ли чего-нибудь? Вина? блюдо какое-нибудь особенное, чтобы по вкусу Ивану Тимофеичу? Говорите! приказывайте! Может быть, он рассказы из русского или из еврейского быта любит, так и за рассказчиком спосылать можно!

  - Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть что в доме - прикажите подать, мы не откажемся. А что касается до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру все рассказчики на померанцевый настой слетелись.

  

XI

  Разумеется, несмотря на оговорки Прудентова, мы немедленно сделали все распоряжения, чтобы на славу отпраздновать посещение дорогих гостей. Затем мы сообщили Прудентову те соображения, вследствие которых мы нашли полезным ввести некоторые изменения в "Общие начала" устава о благопристойности, и встретили с его стороны полное одобрение нашей законодательной деятельности.

  Этот дружеский обмен мыслей привел нас в самое приятное расположение духа, а дабы скрепить наш союз прочно и навсегда, Прудентов и Молодкин сообщили нам краткие биографические о себе сведения, чем, разумеется, и нас вызвали на взаимность.

  - Я - вятчанин, - поведал нам Прудентов, - отец мой был первоначально протодиаконом, но впоследствии за совершенное преступление был лишен сана и приговорен к ссылке в отдаленные места Сибири. Пожелавши, однако, остаться на родине, он изъявил готовность принять должность ката, в каковой и был губернским правлением утвержден. Я был в то время малолетним, но уже и тогда положил в сердце своем нигде не служить, кроме как по полиции. А потому образовавши свой ум и сердце лишь настолько, насколько это потребно для занятия