Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Современная идиллия

й, то я решился сделаться тапером. В этом звании я узнал мою Мальхен, я узнал вас, господа, и это одно услаждает горечь моих воспоминаний. Вот в этом самом зале, на том самом месте, где ныне стоит рояль господина Балалайкина..."

  - Иван Иваныч! голубчик! сыграй кадриль из "Чижика"! - не утерпел Глумов, - да, смотри, настоящим манером играй... по-тогдашнему!

  - С удовольствием, - согласился добрый старик.

  Он сел за фортепьяно и дрожащими руками извлек из клавишей забытый, но все еще дорогой мотив "Чижика". Играл он "по-тогдашнему", без претензий на таперную виртуозность, а так, как обыкновенно играют в благородных семейных домах, где собирается много веселой молодежи, то есть: откинувшись корпусом на спинку кресла и склонивши голову немножко набок. Он и "тогда" именно так играл, очевидно, желая показать "гостям", что хотя он тапер, но в то же время и благородный человек. Мы с Глумовым тоже вспомнили старину и немножко потанцевали.

  Выполнивши это, он продолжал:

  "С Мальхен я познакомился здесь, у Дарьи Семеновны. Она была скромная девушка, беленькая, но не очень красивая, и потому никто не хотел с нею танцевать. Но я видел, что ей очень хочется танцевать, и однажды, когда гости уж разошлись, подошел к ней и сказал: "Мальхен! будемте танцевать вместе!" И она ответила: "Я согласна".

  Это было самое счастливое время моей жизни, потому что у Мальхен оказалось накопленных сто рублей, да, кроме того, Дарья Семеновна подарила ей две серебряные ложки. Нашлись и другие добрые люди: некоторые из гостей - а в этом числе и вы, господин Глумов! - сложились и купили мне готовую пару платья. Мы не роскошествовали, но жили в таком согласии, что через месяц после свадьбы у нас родилась дочь.

  Однако ж вскоре случилось событие, которое омрачило наше счастье: скончалась добрая Дарья Семеновна. Вы, конечно, помните, господа, какое потрясающее действие произвела эта безвременная утрата на всех "гостей", но для меня она была вдвойне чувствительна. Я разом потерял и друга, и единственную доходную статью. Однако провидение и на этот раз помогло мне.

  Во-первых, у Мальхен опять оказалось накопленных сто рублей; во-вторых, репутация моя как тапера установилась уже настолько прочно, что из всех домов Фонарного переулка посыпались на меня приглашения. И в то же время я был почтен от квартала секретным поручением по части внутренней политики.

  То было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала было сильно озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской революции. Но где же было удобнее наблюдать за настроением умов, как не в танцклассах? И кто же мог быть в этом деле более компетентным судьей, как не тапер?

  Я знаю, что ныне таперами пренебрегают, предпочитая им - в делах внутренней политики - лиц инородческого происхождения. Но, по моему мнению, это неправильно. Тапер, прежде, всего, довольствуется малым вознаграждением (я, например, получал всего десять рублей в месяц и был предоволен); во-вторых, он не имеет чувства инородческой остервенелости и, в-третьих, он настолько робок, что лишь в крайнем случае решается на выдумку, и, стало быть, не вводит начальство в заблуждение. По крайней мере, я в течение пяти лет заявил лишь о двух пропагандах, да и то потому только, что письмоводитель квартального непременно этого требовал. Напротив того, инородец, получая почти фельдмаршальское содержание, старается показать, что он пользуется оным не даром, и, вследствие этого, ежеминутно угрожает начальству злоумышлениями.

  По-моему - это неблагородно!

  Повторяю: я не роскошествовал, но был доволен. Но на двенадцатом году моей счастливой супружеской жизни солнце моей жизни вновь омрачилось, и на этот раз - надолго. Сначала бежала Мальхен с шарманщиком, предварительно похитив все мои сбережения, а через год после этого умерла моя дочь. Все рухнуло разом: и привязанности, и надежда на дружескую опору в старости, и сладости любви! Я остался один на один с таперством! Правда, у меня еще оставалось утешение: квартал, по-прежнему, не переставал удостоивать меня своим доверием; но пять лет тому назад и внутренняя политика отошла от меня. Меня нашли недостаточно прозорливым, мало проворным и вообще не отвечающим требованиям времени, и мое место отдали инородцу Кшепшицюльскому..."

  - Кшепшицюльскому! но ведь это наш друг! наш карточный партнер! это, наконец, наш руководитель на стезе благонамеренности! - воскликнули мы с Глумовым в один голос.

  - Да, это он, - ответил Очищенный, - и он всегда так поступает. Сначала предложит себя в руководители, потом обыграет по маленькой, и под конец - предаст! Ах, господа, господа! мало вас, должно быть, учили; не знаете вы, как осторожно следует в таких делах поступать!

  - Чудак! да чего же нам остерегаться, коли у нас сердца чисты!

  - И с чистым сердцем можно иногда неподлежательно возроптать! Доложу вам, однажды при мне в бане такой случай был. Мылся, между прочим, один молодой человек, а тут же, неподалеку, и господин квартальный парился. Ну, в бане, знаете, должностей-то этих не различишь, только молодой-то человек - горячей воды, что ли, недостало - и не воздержись! Так да и перетак; что, мол, это за государство такое, в котором даже вымыться порядком нельзя! Словом сказать, такую пропаганду пустил, что небу стало жарко! И что же! только что он это самое слово вымолвил, смотрит, ан господин квартальный уж и мундиром оброс! В полном парате, как есть, при шпаге и шляпе: извольте, говорит, милостивый государь, повторить! Так как бы вы думали! года с четыре после этого молодой-то человек по судам колотился, все чистоту свою доказывал.

  - Фу-ты!

  - Оттого-то я и говорю: не всякому знакомству радоваться надлежит. Особливо нынче. Прежде, когда внутренней политикой таперы заведовали, безопаснее было. Потому тапер - ему что! Ежели ему теперича бутылку пива поставить - он и забыл! А ежели и не забыл, так даже того лучше: сам по душе в разговор вступит. Правду, мол, вы, господин, говорите! и то у нас нехорошо, и другое неладно... словом сказать, скверно! да с начальством-то состязаться нам не приходится! Почему не приходится? - а потому, сударь, что начальство средства имеет, и ежели, например... Ну, словом сказать, тихо да смирно - смотришь, ан он и смягчился! Был заблуждающий, а выпил бутылку-другую - и сам в лоно истинных чувств поступил. И всем приятно: и ему приятно, и начальству, и мне, таперу, хорошо.

  - Да ведь и мы, братец, его, Кшепшицюльского-то, который уж месяц поим-кормим, да и в табельку малую толику... Должен же он это понимать!

  Но Очищенный только скептически покачал головой в ответ.

  - Нет у него в сердце признательности, - сказал он, - нет, нет и нет! И самый лучший, относительно его, образ действий - это с лестницы его спустить.

  - А за это, ты думаешь, похвалят?

  - Ежели протекцию имеете - ничего. С протекцией, я вам доложу, в 1836 году, один молодой человек в женскую купальню вплыл - и тут сошло с рук! Только извиняться на другой день к дамам ездил.

  Так мы и порешили: при первом удобном случае спустить Кшепшицюльского с лестницы и потом извиниться перед ним. Затем Очищенный продолжал:

  "Быть может, я навсегда остался бы исключительно тапером, если б судьба не готовила мне новых испытаний. Объявили волю книгопечатанию. Потребовались вольнонаемные редакторы, а между прочим и содержатель того увеселительного заведения, в котором я имел постоянные вечерние занятия, задумал основать орган для защиты интересов любострастия. Узнавши, что я получил классическое воспитание, он, натурально, обратился ко мне. И, к сожалению, я не только принял его предложение, но и связал себя контрактом.

  Но этим мои злоключения не ограничились. Вскоре после того на меня обратила внимание Матрена Ивановна. Я знал ее очень давно - она в свое время была соперницей Дарьи Семеновны по педагогической части - знал за женщину почтенную, удалившуюся от дел с хорошим капиталом и с твердым намерением открыть гласную кассу ссуд. И вдруг, эта самая женщина начинает заговаривать... скажите, кто же своему благополучию не рад!

  И вот сижу я однажды в "Эльдорадо", в сторонке, пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю - смотрю, присаживается она ко мне. Так и так, говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю - одобрите вы меня? - Коли капитал, говорю, имеете, так с богом! - Капитал, говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я, как женщина, ничего чередом рассказать не могу! - Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! - Да, говорит, мужчину!

  Только всего промеж нас и было. Осмотрела она меня - кажется, довольна осталась; и я ее осмотрел: вижу, хоть и в летах особа, однако важных изъянов нет. Глаз у ней правый вытек - педагогический случай с одним "гостем" вышел - так ведь для меня не глаза нужны! Пришел я домой и думаю: не чаял, не гадал, а какой, можно сказать, оборот!

  Обвенчались, приезжаем из церкви домой, и вдруг встречает нас... "молодой человек"! В халате, как был, одна щека выбрита, другая - в мыле; словом сказать, даже прибрать себя, подлец, не захотел!

  С тех пор "молодой человек" неотлучно разделяет наше супружеское счастие. Он проводит время в праздности и обнаруживает склонность к галантерейным вещам. Покуда он сидит дома, Матрена Ивановна обходится со мной хорошо и снисходит к закладчикам. Но по временам он пропадает недели на две и на три и непременно уносит при этом енотовую шубу. Тогда Матрена Ивановна выгоняет меня на розыски и не впускает в квартиру до тех пор, пока "молодого человека" не приведут из участка... конечно, без шубы.

  Теперь я именно переживаю один из таких тяжелых моментов. Сегодня утром "молодой человек" скрылся и унес уж не одну, а две шубы. И я, вследствие этого, вижу себя на неопределенное время лишенным крова...

  Такова правда моей жизни".

  

VII

  Глумов, который всегда действовал порывами, не воздержался и тут. Не успел Очищенный кончить повесть своей жизни, как он уже восклицал:

  - Иван Иваныч! да поселись у нас! Тебе что нужно? Щей тарелку? - есть! водки рюмку? - найдется.

  - А ежели, по обстоятельствам ваших дел, потребуются для вас лжесвидетели, то вы во всякое время найдете их здесь... и безвозмездно! - с своей стороны свеликодушничал Балалайкин.

  - Господа! заключимте четверной союз! - в восторге отозвался и я, едва поспевая следить за общим потоком великодушных порывов.

  Как ни крепился добрый старик, но, ввиду столь единодушного выражения симпатий, не удержался и заплакал. Мы взяли друг друга за руки и поклялись неизменно идти рука в руку, поддерживая и укрепляя друг друга на стезе благонамеренности. И клятва наша была столь искрения, что когда последнее слово ее было произнесено, то комната немедленно наполнилась запахом скотопригонного двора.

  - Надобно тебе сказать, голубчик Иван Иваныч, - счел долгом объясниться Глумов за себя и за меня, - что нам твоя поддержка в особенности драгоценна. Либералы, братец, мы. Ведрышко на дворе - мы радуемся, дождичек на дворе - мы и в нем милость божию усматриваем. И всякий предмет непременно со всех сторон рассматриваем. И с одной стороны - хорошо, и с другой - превосходно, а ежели при этом принять во внимание, что язык без костей, то лучшего и желать нельзя! Радуемся, надеемся, торжествуем, славословим - и вся недолга. Даже прохожие удивляются: с чего, мол, люди сбесились? Вот, брат, какие грехи! Понял?

  Однако Очищенный недоумевал.

  - Позвольте вам доложить, - резонно рассудил он, - в чем же тут грех состоит? Радоваться - ведь это, кажется, не воспрещено? И ежели бы, например, в то время, когда я, будучи тапером, занимался внутренней политикой...

  - То-то вот и есть, что в то время умеючи радовались: порадуются благородным манером - и перестанут! А ведь мы как радуемся! и день и ночь! и день и ночь! и дома и в гостях, и в трактирах, и словесно и печатно! только и слов: слава богу! дожили! Ну, и нагнали своими радостями страху на весь квартал!

  - А главное, радость наша приняла столь несносный вид, что многие сочли ее за вмешательство, - в свою очередь, пояснил я.

  - Понимаю. То самое, значит, что еще покойный Фаддей Бенедиктович выражал: ни одобрений, ни порицаний! Ешь, пей и веселись!

  - Вот оно самое и есть. Хорошо, что мы спохватились скоро. Увидели, что не выгорели наши радости, и, не долго думая, вступили на стезю благонамеренности. Начали гулять, в еду ударились, папироски стали набивать, а рассуждение оставили. Потихоньку да полегоньку - смотрим, польза вышла. В короткое время так себя усовершенствовали, что теперь только сидим да глазами хлопаем. Кажется, на что лучше! а? как ты об этом полагаешь?

  - Чего еще требовать! Глазами хлопаете - уж это в самую, значит, центру попали!

  - А оказывается, что этого мало, да и сами мы, признаться, уж видим, что мало. Хорошо-то оно хорошо, а загвоздочка все-таки есть. Дикости, видишь ты, в нас еще много; сидим дома, никого не видим, папироски набиваем: разве настоящие благонамеренные люди так делают? Нет, истинно благонамеренный человек глазами хлопает - это само по себе, а вместе с тем и некоторые деятельные черты проявляет... Вот мы подумали-подумали, да и решились одно предприятие к благополучному концу привести, чтобы не только словом и помышлением, но и самим делом заявить...

  Глумов вдруг оборвал и, обратившись к Балалайкину, сразу огорошил его вопросом:

  - Балалайкин! не лги, а отвечай прямо: ты женат? Балалайкин на минуту потерялся, так что даже солгать не успел.

  - Женат, - ответил он увядшим голосом и в то же время недоумевающе взглянул на Глумова.

  - А как ты насчет двоеженства полагаешь?

  Балалайкин сейчас же опять расцвел.

  - Вообще говоря - могу! - воскликнул он весело, но тут же, не теряя присутствия духа, присовокупил: - Но, в частности, это, разумеется, зависит...

  - Давай же кончать. В два слова... тысячу рублей?

  Балалайкин встрепенулся.

  - Голубчик! да ведь вы... по парамоновскому делу?

  - Да.

  - Помилуйте! мне Иван Тимофеич, без всякого разговора, уж три тысячи надавал!

  - То была цена, а теперь - другая. В то время охотников мало было, а теперь ими хоть пруд пруди. И все охотники холостые, беспрепятственные. Только нам непременно хочется, чтоб двоеженство было. На роман похожее.

  Балалайкин раза три или четыре прошелся по комнате. Цифра застала его врасплох, и он, очевидно, боролся с самим собою и рассчитывал.

  - Меньше двух тысяч - нельзя! - сказал он, наконец, решительно, - помилуйте, господа! тысяча рублей! разве это деньги?

  - Да ты пойми, за какое дело тебе их дают! - убеждал его Глумов, - разве труды какие-нибудь от тебя потребуются! Съездишь до свадьбы раза два-три в гости - разве это труд? тебя же напоят-накормят, да еще две-три золотушки за визит дадут - это не в счет! Свадьба, что ли, тебя пугает? так ведь и тут - разве настоящая свадьба будет?

  - А потом-то... вы забываете?

  - Что же "потом"?

  - А суд?

  - Чудак, братец, ты! сам адвокат, а суда боится! Но тут уж и я счел долгом вступиться.

  - Балалайкин! - сказал я, - ничего не видя, вы уже заговариваете о суде! Извините меня, но это чисто адвокатская манера. Во-первых, дело может обойтись и без суда, а во-вторых, если б даже и возникло впоследствии какое-нибудь недоразумение, то можно собственно на этот случай выговорить... ну, например, пятьсот рублей.

  - Пятьсот! Ни один лжесвидетель не пойдет показывать в суд меньше чем за двести пятьдесят рублей... Это вам я говорю! А, по обстоятельствам дела, их потребуется, по малой мере, два!

  - Но ведь это же пятьсот рублей и есть?

  - Позвольте... а что же мне... за труды?

  - А тысяча рублей, которую вы получите немедленно по совершении обряда!

  - Тысяча... тысяча! - а моральное беспокойство! а трата времени! а репутация человека, который за тысячу рублей... Тысяча, смешно, право! ведь мне свои собратья проходу за эту тысячу не дадут!

  И Балалайкин опять в волнении зашагал взад и вперед по комнате, беспрестанно и не без горечи повторяя: тысяча! тысяча!

  - Да накинь же ему пять сотенных! - шепнул я на ухо Глумову.

  Но не успел он последовать моему совету, как дело приняло совершенно неожиданный оборот. На помощь нам явился Очищенный.

  - Позвольте - мне! - скромно напомнил он нам об себе, - я за пятьсот...

  Эта благотворная диверсия разом решила дело в нашу пользу; Балалайкин сейчас же сдался на капитуляцию, выговорив, впрочем, в свою пользу шестьсот рублей, которые противная сторона обязывалась выдать в том случае, ежели возникнет судебное разбирательство. Затем подали шампанского и условились, что мы с Глумовым будем участвовать в двоеженстве в качестве шаферов, а Очищенный в качестве посаженого отца. Причем последний без труда выпросил, чтоб ему было выдано десять рублей в виде личного вознаграждения и столько же за прокат платья.

  Когда все эти подробности были окончательно регламентированы, Глумов предложил на обсуждение следующий вопрос:

  - А теперь вот что, господа! Предположим, что предприятие наше будет благополучно доведено до конца... Балалайкин - получит условленную тысячу рублей, - мы - попируем у него на свадьбе и разъедемся по домам. Послужит ли все это, в глазах Ивана Тимофеича, достаточным доказательством, что прежнего либерализма не осталось в нас ни зерна?

  Мнения разделились. Очищенный, на основании прежней таперской практики, утверждал, что никаких других доказательств не нужно; напротив того, Балалайкин, как адвокат, настаивал, что, по малой мере, необходимо совершить еще подлог. Что касается до меня, то хотя я и опасался, что одного двоеженства будет недостаточно, но, признаюсь, мысль о подлоге пугала меня.

  - Собственно говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, - скромно заметил я, - не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно - non bis in idem {Никто не должен дважды отвечать за одно и то же.} - ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению еще другого, и притом простейшего?

  - Теоретически, вы приблизительно правы, - возразил мне Балалайкин, - двоеженство, действительно, есть не что иное, как особый вид подлога; однако ж наше законодательство отличает...

  И вдруг меня словно осенило.

  - Господа! да о чем же мы говорим! - воскликнул я,жида! жида окрестить! - вот что нам надобно!

  Эта мысль решительно всех привела в умиление, а у Очищенного даже слезы на глазах показались.

  - Знаешь ли что! - сказал Глумов, с чувством пожимая мою руку, - эта мысль... зачтется она, брат, тебе! И немного погодя присовокупил:

  - Подлог, однако ж, дело нелишнее: как-никак, а без фальшивых векселей нам на нашей новой стезе не обойтись! Но жид... Это такая мысль! такая мысль! И знаете ли что: мы выберем жида белого, крупного, жирного; такого жида, у которого вместо требухи - все ассигнации! только одни ассигнации!

  - У меня даже сейчас один такой на примете есть! - заявил Очищенный, - и очень даже охотится.

  - И мы подвигнем его на дела благотворительности, - продолжал фантазировать Глумов, - фуфайки, например, карпетки, носки...

  - Но не забывай, мой друг, и интересов просвещения! - напомнил я.

  - Еще бы! Это - на первом плане. Вот, говорят, в Сибири университет учреждают - непременно надобно, чтоб он хоть одну кафедру на свой счет принял. Какую бы, например?

  - Я полагал бы кафедру сравнительной митирогнозии - для Сибири даже очень прилично! - предложил я.

  - Чего лучше! Именно кафедру сравнительной митирогнозии - давно уж потребность-то эта чувствуется. Ну, и еще: чтобы экспедицию какую-нибудь ученую на свой счет снарядил... непременно, непременно! Сколько есть насекомых, гадов различных, которые только того и ждут, чтобы на них пролился свет науки! Помилуйте! нынче даже в вагонах на железных дорогах везде клопы развелись!

  - Позвольте вам доложить, - вступился Очищенный, - есть у нас при редакции человек один, с малолетства сочинение "о Полярном клопе" пишет, а публиковать не осмеливается...

  - Почему не осмеливается?

  - Да наблюдения, говорит, недостаточно точны. Вот если бы ему по России с научною целью поездить, он бы, может, и иностранцев многих затмил.

  - Отлично. А как ты полагаешь, приятелю твоему десяти тысяч на экспедицию достаточно будет?

  - Помилуйте! да с этакими деньгами он даже к родственникам в Пермскую губернию съездит!

  - Пускай едет. Для пользы науки нам чужих денег не жалко. Нет ли еще каких нужд? Проси!

  - Осмелюсь... Вот вы изволили сейчас насчет этой науки выразиться... Митирогнозия, значит... Самая эта наука мне знакомая... Так нельзя ли кафедру-то мне предоставить!

  - Будем иметь в виду.

  Затем Очищенный предъявил еще несколько ходатайств и на все получил от Глумова благоприятный ответ. Наконец, наш ordre du jour {Порядок дня.} исчерпался, и Глумов, закрывая заседание, счел долгом произнести краткое резюме.

  - Итак, господа, - сказал он, - все вопросы, подлежавшие нашему обсуждению, благополучно решены. Вот занятия, которые предстоят нам в ближайшем будущем. Во-первых, мы обязываемся женить Балалайкина, при живой жене, на "штучке" купца Парамонова (одобрение на всех скамьях). Во-вторых, мы имеем окрестить жида; в-третьих, как это ни прискорбно, но без подлога нам обойтись нельзя...

  Он остановился на минуту и вдруг, как бы под наитием внезапного вдохновения, продолжал:

  - Позвольте, господа! уж если подлог необходим, то, мне кажется, самое лучшее - это пустить тысяч на тридцать векселей от имени Матрены Ивановны в пользу нашего общего друга, Ивана Иваныча? Ведь это наш долг, господа! наша нравственная, так сказать, обязанность перед добрым товарищем и союзником... Согласны?

  Вместо ответа последовал взрыв рукоплесканий. Очищенный кланялся и благодарил.

  - Это даже и для Матрены Ивановны не без пользы будет! - говорил он со слезами на глазах, - потому заставит ее прийти в себя!

  - Прекрасно. Стало быть, и еще один пункт решен. Объявляю заседание закрытым.

  

VIII

  Мы возвращались от Балалайкина уже втроем, и притом в самом радостном расположении духа. Мысль, что ежели подвиг благонамеренности еще не вполне нами совершен, то, во всяком случае, мы находимся на прямом и верном пути к нему, наполняла наши сердца восхищением. "Да, теперь уж нас с этой позиции не вышибешь!" - твердил я себе и улыбался такой широкой, сияющей улыбкой, что стоявший на углу Большой Мещанской будочник, завидев меня, наскоро прислонил алебарду к стене, достал из кармана тавлинку и предложил мне понюхать табачку.

  Так шли мы от Фонарного переулка вплоть до Литейной, и на всем пути будочники делали алебардами "на кра-ул!", как бы приветствуя нас: "Здравствуйте, вступившие на истинный путь!" Придя на квартиру, мы сдали Очищенного с рук на руки дворнику и, приказав сводить его в баню, поспешили с радостными вестями к Ивану Тимофеичу.

  Дежурный подчасок сказал нам, что Иван Тимофеич занят в "комиссии", которая в эту минуту заседала у него в кабинете. Но так как мы были люди свои, то не только были немедленно приняты, но даже получили приглашение участвовать в трудах.

  Комиссия состояла из трех членов: Ивана Тимофеича (он же презус), письмоводителя Прудентова и брантмейстера Молодкина. Предмет ее занятий заключался в разработке нового устава "о благопристойном обывателей в своей жизни поведении", так как прежние по сему предмету "временные правила" оказывались преисполненными всякого рода неясностями и каламбурами, вследствие чего неблагопристойность возрастала не по дням, а по часам.

  - Прекрасно сделали, что зашли; я и то уж думал за вами посылать, - приветствовал нас Иван Тимофеич, - вот комиссию на плечи взвалили, презусом назначили... Устав теперича писать нужно, да писатели-то мы, признаться, горевые!

  - А можно полюбопытствовать, в чем состоит предмет занятий комиссии?

  - Благопристойность вводить хотят. Это конечно... много нынче этого невежества завелось, в особенности на улицах... Одни направо, другие - налево, одни - идут, другие - неведомо зачем на месте стоят... Не сообразишь. Ну, и хотят это урегулировать...

  - Чтобы, значит, ежели налево идти - так все бы налево шли, а ежели останавливаться, так всем чтобы разом? - выразил Глумов догадку.

  - То, да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это выскажешь? Нельзя, мой друг, прямо сказать - перед иностранцами нехорошо будет - обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы и ослушник знал, что его по голове не погладят, да и принуждения чтобы заметно не было. Чтобы, значит, без приказов, а так, будто всякий сам от себя благопристойность соблюдает.

  - Трудная эта задача. Любопытно, как-то вы справляетесь с нею?

  - Да вот вчера "общие положения" набросали, а сегодня и "улицу" прикончили. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!

  - Помилуйте, Иван Тимофеич, чего лучше! - обиделся Прудентов, который, по-видимому, был душою и воротилой в комиссии.

  - Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да в разбивку они. Вот я давеча газету читал, так там все чередом сказано: с одной стороны нельзя не сознаться, с другой - надо признаться, а в то же время не следует упускать из вида... вот это - хорошо!

  Иван Тимофеич уныло покачал головой и задумался.

  - Да, нет у нас этого... - продолжал он, - пера у нас вольного нет! Уж, кажется, на что знакомый предмет - всю жизнь благопристойностью занимался, а пришлось эту самую благопристойность на бумаге изобразить - шабаш!

  - Да вы как к предмету-то приступили? исторический-то обзор, например, сделали? - полюбопытствовал Глумов.

  - Какой такой исторический обзор?

  - Как же! нельзя без этого. Сперва надобно исторический обзор, какие в древности насчет благопристойного поведения правила были, потом обзор современных иностранных по сему предмету законодательств, потом - свод мнений будочников и подчасков, потом - объяснительная записка, а наконец, уж и "правила" или устав.

  - Так вот оно как?

  - Непременно. Нынче уж эта мода прошла: присел, да и написал. Нет, нынче на всякую штуку оправдательный документ представь!

  - То-то я вижу, как будто не тово... Неведомо будто, с чего мы вдруг эту материю затеяли...

  - Позвольте вам доложить, - вступился Прудентов, - что в нашем случае ваша манера едва ли пригодна будет.

  -, Но почему же?

  - Да возьмем хоша "Современные законодательства". Хорошо как они удобные, а коли ежели начальство стеснение в них встретит...

  - Голубчик! так ведь об таких законодательствах можно и не упоминать! Просто: нет, мол, в такой-то стране благопристойности - и дело с концом.

  - Нельзя-с; как бы потом не вышло чего: за справку-то ведь мы же отвечаем. Да и вообще скажу: вряд ли иностранная благопристойность для нас обязательным примером служить может. Россия, по обширности своей, и сама другим урок преподать может. И преподает-с.

  - Ах, да разве я говорю об этом? Но ведь для вида... поймите вы меня: нужно же вид показать!

  - А для вида - и совсем нехорошо выйдет. Помилуйте, какой тут может быть вид! На днях у нас обыватель один с теплых вод вернулся, так сказывал: так там чисто живут, так чисто, что плюнуть боишься: совестно! А у нас разве так возможно? У нас, сударь, доложу вам, на этот счет полный простор должен быть дан!

  Возник спор, и я должен сказать правду, что Глумов вскоре вынужден был уступить. Прудентов, целым рядом неопровержимых фактов, доказал, что наша благопристойность так близко граничит с неблагопристойностью, что из этого созидается нечто совершенно своеобразное и нам одним свойственное. А кроме того: заграничная благопристойность имеет характер исключительно внешний (не сквернословь! не буйствуй! и т. п.), тогда как наша благопристойность состоит не столько в наружных проявлениях благоповедения, но в том главнейше, чтобы обыватель памятовал, что жизнь сия есть временная и что сам он - скудельный сосуд. Так, например, плевать у нас можно, а "иметь дерзкий вид" - нельзя; митирологией заниматься - можно, а касаться внутренней политики или рассуждать о происхождении миров - нельзя.

  - А ведь он, друзья, правду говорит! - обратился к нам Иван Тимофеич, - точно, что у нас благопристойность своя, особливая...

  - А еще и на следующее могу указать, - продолжал победоносный Прудентов, - требуется теперича, чтобы мы, между прочим, и правила благопристойного поведения в собственных квартирах начертали - где, спрошу вас, в каких странах вы соответствующие по сему предмету указания найдете? А у нас - без этого нельзя.

  - Правда! - торжественно подтвердил Иван Тимофеич.

  - Правда! - откликнулись и мы.

  - Иностранец - он наглый! - развивал свою мысль Прудентов, - он забрался к себе в квартиру и думает, что в неприступную крепость засел. А почему, позвольте спросить? - а потому, сударь, что начальство у них против нашего много к службе равнодушнее: само ни во что не входит и им повадку дает!

  - Правда! - подтвердил Иван Тимофеич.

  - Правда! - откликнулись мы.

  - Уж так они там набалованы, так набалованы - совсем даже как оглашенные! - присовокупил Иван Тимофеич, - и к нам-то приедут - сколько времени, сколько труда нужно, чтоб их вразумить! Есть у меня в районе француз-перчаточник, только на днях я ему и говорю: "смотри, Альфонс Иваныч, я к тебе с визитом собираюсь!" - "В магазин?" - спрашивает. "Нет, говорю, не в магазин, а туда, в заднюю каморку к тебе хочу взглянуть, как ты там, каково поживаешь, каково прижимаешь... републик и все такое"... Так он, можете себе представить, даже на меня глаза вытаращил: "не может это быть!" - говорит. Вот это какой закоснелый народ!

  - И вы... да неужто же вы так и оставили это? - возмутились мы с Глумовым до глубины души.

  - Что ж... я?! повертелся-повертелся - вздохнул и пошел в овошенную... там уж свою обязанность выполнил... Ах, друзья, друзья! наше ведь положение... очень даже щекотливое у нас насчет этих иностранцев положение! Разумеется, предостерег-таки я его: "Смотри, говорю, однако, Альфонс Иваныч, мурлыкай свою републик, только ежели, паче чаяния, со двора или с улицы услышу... оборони бог!"

  - Что ж он?

  - Смеется - что с ним поделаешь!

  - Однако ж, какую власть взяли!

  - Вольница - одно слово.

  - Так вот по этому образцу и извольте судить, каких примеров нам следует ожидать, - вновь повел речь Прудентов, - теперича в нашем районе этого торгующего народа - на каждом шагу, так ежели всякий понятие это будет иметь да глаза таращить станет - как тут поступать? А с нас, между прочим, спрашивают!

  - Чтобы нигде, ни-ни... упаси бог!

  - Нам нужно, чтоб он, яко обыватель, во всякое время всю свою обстановку предоставил, а он вместо того: "Не может это быть!"

  - Правда! - подтвердил Иван Тимофеич.

  - Правда! - откликнулись мы.

  Точно так же не выгорел и вопрос об исторической благопристойности, хотя Глумов и энергически отстаивал его.

  - Позвольте вам доложить, - возразил Прудентов, - зачем нам история? Где, в каких историях мы полезных для себя указаний искать будем? Ежели теперича взять римскую или греческую историю, так у нас ключ от тогдашней благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность - ничего мы этого не знаем. Судя же по тому, что в учебниках об тогдашних временах повествуется, так все эти греки да римляне больше безначалием, нежели благопристойностью занимались.

  - А у нас этого нельзя! да-с, нельзя-с! - подтвердил Иван Тимофеич и при этом взглянул на нас так внушительно, что я, признаться, даже попенял на Глумова, зачем он эту материю шевельнул.

  - Кто говорит, что можно! - оборонился Глумов, - но ежели древние греческие и римские образцы непригодны, так ведь у нас и своя история была.

  - А насчет отечественных исторических образцов могу возразить следующее: большая часть имевшихся по сему предмету документов, в бывшие в разное время пожары, сгорела, а то, что осталось, содержит лишь указания краткие и недостаточные, как, например: одним - выщипывали бороды по волоску, другим ноздри рвали. Судите поэтому сами, какова у нас в древности благопристойность была!

  - Голубчик! да ведь не всем же... Ведь мы с вами... происходим же мы от кого-нибудь! В России-то семьдесят миллионов жителей считается, и у всех были отцы... Уцелели же, стало быть, они!

  - По снисхождению-с.

  Словом сказать, и на исторической почве Прудентов оказался неуязвимым. И что всего досаднее: не только Иван Тимофеич явно склонился на сторону дельца-письмоводителя, но и Молодкин самодовольно и глупо хихикал, радуясь нашему поражению.

  Оставалось последнее убежище: устные предания, народная мудрость, пословицы, поговорки. Но и тут Прудентов без труда восторжествовал.

  - Насчет народной мудрости можно так сказать, - возразил он, - для черняди она полезна, а для высокопоставленных лиц едва ли руководством служить может. Устное-то предание у нас и доселе одно: сколько влезет! - так ведь это предание и без того куда следует, в качестве материала, занесено. Что же касается до поговорок, то иногда они и совсем в нашем деле не пригодны. Возьмем, для примера, хоть следующее. Народ говорит: по Сеньке - шапка, а по обстоятельствам дела выходит, что эту поговорку наоборот надо понимать.

  - Почему же так?

  - А потому что потому-с. Начальство - вот в чем причина! Сенек-то много-с, так коли ежели каждый для себя особливой шапки потребует... А у нас на этот счет так принято: для сокращения переписки всем чтобы одна мера была! Вот мы и пригоняем-с. И правильно это, доложу вам, потому что народ - он глуп-с.

  - Да еще как глуп-то! - воскликнул Иван Тимофеич, - то есть так глуп, так глуп!

  Напоминание о народной глупости внесло веселую и легкую струю в наш разговор. Сначала говорили на эту тему члены комиссии, а потом незаметно разразились и мы, и минут с десять все хором повторяли: ах, как глуп! ах, как глуп! Молодкин же, воспользовавшись сим случаем, рассказал несколько сцен из народного быта, право, ничуть не уступавших тем, которыми утешается публика в Александрийском театре.

  - А вы еще об народной мудрости изволите говорить! - укоризненно заключил Прудентов, обращаясь к Глумову.

  - И все-таки извините меня, а я этого понять не могу! - не унимался Глумов, - как же это так? ни истории, ни современных законодательств, ни народных обычаев - так-таки ничего? Стало быть, что вам придет в голову, то вы и пишете?

  - Прямо от себя-с. Имеем в виду одно обстоятельство: чтобы для начальства как возможно меньше беспокойства было - к тому и пригоняем.

  Теория эта хотя и давно нам была знакома, но на этот раз она была высказана так безыскусственно, прямо и решительно, что мы на минуту умолкли, как бы под влиянием приятной неожиданности.

  - Любопытно! - произнес, наконец, Глумов, первый стряхнув с себя гнет очарования.

  - А коли любопытно, так не угодно ли с трудами нашими ознакомиться? - предложил Прудентов. - Нам даже очень приятно, что образованные люди прожектами нашими интересуются. Иван Тимофеич! дозволите?

  Разумеется, Иван Тимофеич охотно согласился, и Прудентов прочел:

УСТАВ

  

  о благопристойном обывателей в своей жизни поведении

  

  

  

   Общие начала

  "Ст. 1-я. Всякий обыватель да памятует, что две главнейших цели пред ним к непременному достижению предстоят: в сей жизни - благопристойное во всех местах нахождения поведение, в будущей - вечное блаженство.

  Ст. 2-я. Обе сии цели, составляя начало и конец одной и той же, от веков предустановленной и начальством одобренной, цепи, состоят, однако же, в заведовании двух совершенно отличных ведомств. А именно: первая ведается обыкновенными, от гражданского начальства учрежденными властями, вторая же подлежит рассмотрению религии.

  Ст. 3-я. Благопристойность, составляющая предмет настоящего устава, по существу своему разделяется на внешнюю и внутреннюю. По месту же нахождения обывателя, на благопристойность, обнаруживаемую: а) на улицах и площадях; б) в публичных местах и в) в собственных обывателей квартирах.

  Ст. 4-я. Внешняя благопристойность выражается в действиях и телодвижениях обывателя; внутренняя - создает себе храм в сердце его. А посему, наиболее приличными местами наблюдения за первою признаются: улицы, площади и публичные места; последнюю же всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей.

  Ст. 5-я. Сии общие начала, взятые в нераздельной их совокупности, составляют краеугольный камень, на котором зиждется все последующее здание благопристойности. А равным образом и изречение: начальству да повинуются, ибо всуе приказания отдавать, ежели оные не исполнять".

  - Это - общие начала, - сказал Прудентов, прерывая чтение и самодовольно поглядывая на нас, - имеете сделать какое-либо замечание?

  Вместо ответа, мы взяли Прудентова за руку и долго и с чувством жали ее.

  - Не только ничего не имеем, - сказал Глумов взволнованным голосом, - но даже... удивительно это, голубчик, как вы в нескольких штрихах все истинные потребности времени обрисовали! Именно, именно так: "собственные квартиры"! - вот где настоящая нить завязки романа гнездится! Само провидение вам, друг мой, внушило эту мысль!

  - Итак, будем продолжать-с.

  

  

  

  

  Пар. 1-ый

  О благопристойном поведении на улицах и площадях

  "Ст. 1-я. В отношении благопристойного поведения на улицах и площадях, город разделяется на три района. Первый обнимает собой набережную реки Невы от крайних пределов Английской набережной и оканчивая Литейным Двором; затем, идя по Литейной улице до конца оной, поворотить по Невскому проспекту до Большой Морской, а оттуда идти по Конногвардейскому бульвару и вновь вступить на Английскую набережную. Второй район составляют остальные части города по сю сторону Невы, за исключением Рождественской и Нарвской частей, а равно и Васильевский остров по 14-ю линию включительно. В третий район входят прочие местности, а также Сенная площадь.

  Ст. 2-я. Внутренняя благопристойность во всех сих районах требуется одинаковая. Что же касается до благопристойности внешней, то, дабы предоставить обывателям возможные по сему предмету облегчения, только в первом районе предписывается благопристойность безусловная; затем во втором районе допускается благопристойность меньшая против первого района; в третьем же районе разрешаются и прямые от внешней благопристойности уклонения.

  Ст. 3-я. Все вообще площади, улицы и переулки предоставляются в распоряжение публики; а посему обывателям не возбраняется посещение их, как для прогулок, так и для прочих надобностей, кроме, впрочем, вводящих в соблазн.

  Ст. 4-я. Всякий приходящий на улицу или площадь имеет право обращаться на оных свободно, не стесняя себя одною стороною или одним направлением, но переходя, по надобности, и на другую сторону, а равным образом заходя и в ближайшие переулки. Но без надобности, а тем паче с явным намерением затруднить надзор, соваться взад и вперед воспрещается.

  Ст. 5-я. Однообразной формы одежды для пребывания на улицах и площадях не полагается. Всякий да будет одет, как сам пожелает и как состоянию его приличествует. Но само собой разумеется, что выражение "одежда" должно быть принимаемо в настоящем его значении, и что никакой игры слов по сему поводу не допускается.

  Ст. 6-я. Разрешается, при встрече с знакомыми, остановившись или по желанию и продолжая совместно путь, вступать в приличный разговор. При сем под выражением "приличный разговор" следует разуметь: а) воспоминания о приятно проведенном времени; б) предположения о возможности такого же времяпровождения в ближайшем будущем; в) расспросы о здоровье начальствующих лиц, а равно родных и близких, не опороченных по суду; г) воспоминания о слышанном и виденном на экономических обедах; д) анекдоты из жизни цензоров Красовского и Бирукова; е) рассказы из народного быта и ж) вообще всякие легкие изречения, кои не могут подать повода для превратных толкований. Но "критика" безусловно возбраняется.

  Ст. 7-я. Поговорив между собою, обыватели, ежели они при этом не сделали другого какого-либо противузаконного проступка, могут разойтись, и не докончив начатой материи, за что никакому взысканию не подвергаются.

  Ст. 8-я. Воровать, грабить и тем паче убивать не дозволяется вовсе. Лица, учинившие таковые поступки, немедленно от