Салиас Евгений Андреевич - На Москве

внуку подробно, что именно он должен отвечать преосвященному на все вопросы, которые тот может сделать. Оказалось, что Марья Абрамовна посылала внука к архиерею, чтобы явиться лично и изустно передать ему о своем желании поступить в монастырь.

   Новость, что молодой человек поступает в монастырь, так поразила Улю, что она тут же ахнула и всплеснула руками.

   Марья Абрамовна крайне рассердилась на новую служанку, которую собиралась покупать.

   - Чего ты кричишь?! Да и не твое это дело! - воскликнула барыня.- Мало ли какие разговоры я при тебе буду вести! Ты должна стараться не слушать! А коли слышишь, то делай вид, что не знаешь и не понимаешь ничего.

   Уля почти не слыхала выговора. Едва только молодой барин вышел от бабушки, Уля воспользовалась первым предлогом, чтобы уйти тоже и узнать от Абрама объяснение всего слышанного. Но она нигде не нашла его. Молодой барин, которому уже подали карету, был у дядьки во флигеле.

   Уля постояла минуту на парадной лестнице и, не зная обычаев дома, не зная того, что Абрам не может уехать, не простившись с бабушкой, вообразила себе, что он тотчас уедет. А она хотела во что бы то ни стало переговорить с ним, спросить, что значит эта ужасная, непонятная новость.

   "Он? В монастыре?! Да ведь это Бог весть что!.." - повторяла Уля мысленно.

   И вдруг, в этой кроткой, стыдливой и робкой девушке явилась ей самой незнакомая, внезапная решимость. Она сошла с крыльца, перебежала двор, разыскала помещение дядьки и явилась на пороге горницы Ивана Дмитриева, как если б уже сто раз бывала там.

   И барин и дядька изумились ее появлению. Уля, едва переводя дыхание, закидала Абрама вопросами об ужасной для нее новости.

   "Совсем бесстыжая! Или безумная!" - решил про себя Дмитриев, разглядев внимательно отчаянно решительную фигуру Ули. Дядька, знаток прекрасного пола, не догадался о том, что происходило на душе этой девушки.

   Узнав от Абрама и от Дмитриева, что дело поступления в монастырь вовсе не так ужасно, как она думает, да, пожалуй, еще и не состоится, Уля вздохнула, провела рукой по глазам и по лицу своему и вдруг будто проснулась, будто очнулась от глубокого сна. И в ту же секунду она вспыхнула, смутилась и бросилась вон из горницы Дмитриева.

   - Шальная! - проводил ее лакей-дядька.

   Чрез полчаса Абрам съехал со двора, провожаемый дворней. Лицо его было насмешливо-веселое.

   Лихие кони Ромодановой быстро домчали карету до Кремля и Чудова монастыря, где жил Амвросий, и чрез несколько минут Абрам уже входил в просторную келью, где всегда работал архиерей.

   Преосвященный Амвросий, архиепископ московский и калужский, был человек уже за шестьдесят лет, но казавшийся гораздо моложе. Черты лица его были неправильны; чересчур толстый нос портил его, но живые и умные глаза, немного хитрый взгляд оживляли это лицо.

   Амвросий был южного происхождения. Отец его, родом валлах, Степан Зертиш, был взят в конце предыдущего столетия гетманом Мазепой как переводчик с греческого и турецкого языков.

   В 1708 году в октябре, в бытность Степана Зертиша в Нежине, у него родился сын, названный Андреем.

   Скоро мальчик остался круглым сиротой, и родной брат его матери, малороссийский дворянин происхожденьем, проживавший в Киеве, выписал его к себе. Дядя этот, Каменский, был настоятелем в Киево-Печерской лавре.

   Мальчик, отличавшийся бойкими способностями, был помещен дядей в Киевскую академию, затем отправился в Львов, где два года учился еще и узнал польский и латинский языки. Знакомство с польским языком дало ему возможность прочесть много сочинений в переводе с европейских языков.

   Уже лет двадцати восьми Андрей Зертиш вернулся снова в Киев, был усыновлен своим дядей и под именем Зертиша-Каменского отправился в Петербург. Здесь он был сделан тотчас учителем семинарии при Александро-Невском монастыре. Когда ему минуло тридцать лет, он решился исполнить давнишнее желание - постричься в монахи. С этой просьбой обратился он к человеку, которого наиболее любил и уважал,- к Феофану Прокоповичу.

   Но умный старец целый год, несмотря на все просьбы, не дозволял молодому Андрею поступать в монахи. Видя, что никакие доводы не действуют на молодого человека, Феофан Прокопович дал ему прочесть книгу "Похвала супружеству", которая должна была убедить молодого Андрея, что житейское море и мирская жизнь гораздо привлекательнее и легче, нежели монашеские.

   Но образованный, умный и втайне честолюбивый молодой человек упорно стоял на своем. Он мечтал не о том, как трудно служить и угодить Богу, а о том, что легче надеть митру, нежели генеральскую шляпу. Честолюбие двигало им, и рассудок заставлял предпочесть поприще духовное всякому иному поприщу.

   В 1739 году Андрей Зертиш постригся в монахи под именем Амвросия. Спустя девять лет, в царствование императрицы Елизаветы, он уже сделался архимандритом Воскресенского монастыря, именуемого Новым Иерусалимом, и в то же время стал членом Синода, пользуясь покровительством императрицы, которой был лично известен. Еще через пять лет он был уже епископом. Перед самой смертью императрица перевела его на епархию близ Москвы - Крутицкую и Можайскую. И наконец, года за три перед сим, Амвросий был назначен императрицей Екатериной архиепископом Московским.

   Поводом к покровительству со стороны царствующей императрицы были сочинения Амвросия, из которых самое известное имело большой успех в обеих столицах. Оно называлось: "Рассуждения против афеистов и натуралистов".

   Амвросий, как человек умный и просвещенный, к тому же очень начитанный, знавший теперь хорошо пять или шесть языков,- вел жизнь очень строгую и простую и много работал. Помимо управления самою важною в России епархиею, он постоянно работал, читал, переводил, писал и издавал в свет и свои труды, и сочинения других лиц. Между прочим, он издавал сочинения Феофана Прокоповича. Некоторые из этих изданий Амвросий печатал за границей в Геттингене, и поэтому он переписывался со многими немецкими учеными.

   Наконец, кроме постоянных, срочных занятий, он уже несколько лет работал над огромным трудом. Это был парафрастический перевод псалтыря с еврейского языка на русский.

   У Амвросия была еще и другая работа, другая особенная страсть. Он любил строить. Ему часто говорили о том, что ему следовало быть не монахом, а архитектором. Будучи в Новом Иерусалиме, он на свой собственный счет кончил дело Никона, т.е. достроил главный храм. Когда он был назначен в Новый Иерусалим, то монастырь находился в самом жалком виде: все валилось, все падало. Еще немного, и заброшенный монастырь мог бы превратиться в кучу развалин и перестать существовать. Когда же Амвросий покидал Новый Иерусалим, то монастыря нельзя было узнать, и если много денег присылала ему на постройки императрица, то, может быть, еще больше положил он на монастырь своих собственных.

   Переведенный из Нового Иерусалима на епархию Крутицкую, Амвросий и здесь снова принялся за архитекторство. Наконец, сделавшись московским преосвященным, он за свой счет занялся украшением внутренности Чудова монастыря, где жил. В то же время он выхлопотал себе позволение у императрицы заняться обновлением пришедших в ветхость кремлевских соборов и, благодаря его страсти строить, Благовещенский собор в Кремле был возобновлен заново, и Амвросий мечтал точно так же восстановить все остальные.

   Несмотря на свои разнообразные занятия, преосвященный много выезжал, любил бывать в обществе и охотно принимал у себя людей всех классов. Всякий, имевший до него дело, имел и легкий доступ. Единственное исключенье составляло духовенство, которое Амвросий держал в ежовых руковицах и часто относился к нему со строгостью, доходившей до жестокости. И насколько московское общество, сановники и барыни любили преосвященного, настолько же духовенство ненавидело своего "владыку-полутурку". Строгость Амвросия объясняли именно тем, что он - полухохол, полуваллах, проведший полжизни за границей и на юге, не знавший близко положения, нравов и условий жизни российского духовенства. Он хотел упрямо и резко, сразу, как фокусом, поставить все на ту ногу, на какой видел католическое духовенство в Галиции. Со вступлением Амвросия в московскую епархию началась тотчас упорная, отчаянная и жестокая, даже бесчеловечная борьба с вековыми и коренными обычаями и нравами всей духовной иерархии, ему подведомственной.

   В тот день, когда молодой и богатый барич Ромоданов явился у подъезда Чудова монастыря и велел о себе доложить преосвященному, у Амвросия сидел монах крошечного роста, весь седенький и сморщенный, как старый гриб. Это был его родной брат, старец Никон, который при протекции Амвросия был теперь архимандритом того же Нового Иерусалима. Никон приехал на побывку к владыке-брату, которого обожал, за новыми указаниями в общем для них и близком деле - борьбе с монастырскою распущенностью.

   Амвросий принял барича тотчас и, обласкав, усадил.

   - Вот оно и кстати,- выговорил он.- Вот тебе, сударь, и твое начальство налицо.- И, обратясь к Никону, преосвященный объяснил, что молодой Ромоданов просится в послушники в Новый Иерусалим. Абрам, конечно, разумно смолчал, но вся фигура его, щегольской наряд, молодое и веселое лицо, с немного дерзким выраженьем избалованного барчонка,- все так противоречило намерению "служить Господу Богу", что маленький сморщенный Никон, оглядев барича, решительно мотнул головой.

   - Нет! Уж спасибо,- гнусляво пробурчал он.- Нам таких в пустыню не треба. С картинки сорвался! Этакий всем моим инокам головы свертит, альбо споит к кругу, коли богат. Нет, братец-владыко, уволь.

   Амвросий едва заметно улыбнулся.

   - Так не желаешь Ромоданова в Иерусалим?

   - Ни, ни, нехай хлопец в Москве клокчет да на твоих очах Богу молится. А у меня не рука ему быть.

   - Ну, стало быть, в Донской... к Антонию...- обратился Амвросий к баричу.

   - Как прикажете! - весело и бойко проговорил Абрам, играя своей красивой шляпой, лежавшей на его коленях.

   Преосвященный пригляделся, молча и пристально, к баричу, вздохнул как-то странно, будто позавидовал молодому юноше богачу и отпустил со словами:

   - Мой усердный поклон бабушке... Так, когда угодно, я скажу Антонию...

   И Абрам, выйдя из келии, быстро сбежал по лестнице на подъезд.

   "Спасибо, этот сморчок меня не захотел к себе,- думал он.- А то бы в Новый Иерусалим... Не ближний свет! Шутка сказать! А Донской все-таки под городом".

  

  

   На Введенских горах, в одной из горниц большого каменного флигеля, прилегающего к еще большему казенному зданию огромных размеров, сидел за своим письменным столом доктор Шафонский, директор военного госпиталя.

   Около него, на подачу руки, лежали в беспорядке кипы разных книг иностранной печати. Шафонский вообще много работал, но за последние дни более, чем когда-либо.

   Уже более двух недель он находился в тревожном состоянии. В его госпиталь взошла болезнь, не поддававшаяся никакому лечению. Все заболевшие умирали.

   Доктор и директор госпиталя был человек умный, начитанный, не только медик, но еще ученый, человек крайне образованный по своему времени. Его, доктора, уже давно интересовала та болезнь, которая была на южнорусских границах и опустошала Молдавию и Валахию. Прислушиваясь, приглядываясь к тому, что делала чума на далекой окраине, Шафонскому не раз приходило на ум, что, пожалуй, эта болезнь может перейти и на север, пробраться в Россию, в самое сердце ее, вместе с возвращавшимися на родину солдатами.

   Еще в те дни, когда чума оказалась на границе России, Шафонский уже доискивался, собирал сведения о характере этой страшной болезни и о том, в каком виде проявилась она за сто лет перед тем, в царствование Алексея Михайловича. Сведений, конечно, собрал он мало. В тех документах, которые попадались ему в руки, говорилось только, что "Господь Бог прогневался на русскую землю, что "за грехи наши помирают многие люди скорою смертью". Сведения эти были важны для доктора и ученого только тем, что они ясно доказывали неослабную силу чумы, как в жарких странах, так и среди русского мороза.

   Затем Шафонский следил с тайным страхом человека образованного за приближением незваной гостьи. Гостья эта, в виде какой-то таинственной и безжалостной ведьмы, двигалась все ближе и ближе и была уже наконец в Малороссии. Действительно, она двигалась на Москву точь-в-точь так же, как недавно тащилась и притащилась в Москву старая бабушка, которую подсадил к себе в сани Ивашка.

   Еще осенью Шафонский счел своим долгом предупредить московские власти об опасности. Он говорил о чуме постоянно со всеми, начиная от полуживого Салтыкова и кончая мелкими чиновниками. Но москвичи - и знатные, и незнатные, образованные и полуграмотные - одинаково относились к словам доктора со смехом, шутками, прибаутками, и Шафонский в два месяца чуть не прослыл за шута или за человека, который помешался на чуме.

   - К нам-то, в Москву, чума придет!..- отвечали ему.

   Наконец, однажды, случилась самая простая вещь: умер приезжий из армии офицер, остановившийся в Лефортове.

   Шафонский мельком узнал от кого-то о смерти офицера - быстрой и странной. Другой не обратил бы на этот факт никакого внимания, но Шафонский, получив известие, тотчас поехал в Лефортово на квартиру офицера, расспросил фельдшеров, мрачно насупился после расспросов и взял к себе в госпиталь захворавшего денщика.

   Денщик вскоре умер, но после него заболели другие, и пошла очередь.

   Шафонский с утра до вечера не отходил от больных, лечил, возился с ними на все лады, доставал из разных мест, где только мог, книгу за книгой, зарывался в эти книги, бегал от книги к больному, от больного опять к книге, ни о чем не говорил ни с кем и только изредка отвечал как будто сам себе, как будто на какой-то вопрос:

   - Да, да...

   Сказать вслух, хотя бы даже самому себе страшное слово чума, он, однако, долго не решался.

   Наконец, когда уже десятый человек, заболевший после денщика, умер в госпитале в течение нескольких часов, Шафонский вдруг, как будто решаясь на самоубийство, бросился стремглав к генерал-губернатору.

   Салтыков выслушал доклад, вытаращил глаза, понюхал табаку из табакерки и ничего не сказал. Но Шафонский заметил, что как ни дряхл сановник, а все-таки понял, о чем докладывает директор госпиталя.

   И вдруг он увидел в глазах и на лице генерал-губернатора такое выражение, что сам смутился. Если бы он сделал на базу генерал-губернатора какой-нибудь большой скандал, что-нибудь в высшей степени неприличное, то Салтыков посмотрел бы на него именно так.

   Глаза старика сановника говорили доктору:

   "Ну, батинька, этакой штуки я от тебя не ожидал".

   Присутствующие ожидали, что генерал-губернатор велит этого нахала и выскочку вывести вон.

   Действительно, этот доклад не повел ни к чему. Салтыков отнесся к заявлению директора госпиталя, как к поступку дурашного человека, выскочки, который кидается болтать зря, как какая-нибудь старая баба-сплетница.

   "Ошалел он, что ли?! Или крестика захотелось?" - если не говорил, то думал Салтыков.

   Весело хохотали в этот день адъютанты фельдмаршала, рассказывая и вспоминая, какое колено отмочил директор госпиталя.

   - Каково это?..- рассказывали они знакомым.- Приехал да при нас и хлоп этакую новость!.. В госпитале у него, видите, чума!..

   Многие смеялись до слез.

   Быть может, если бы не старая развалина Салтыков, другие сановники Москвы поверили бы известию хоть наполовину.

   Но появился добрый гений, хороший человек, всеми любимый, теплый человек, общий приятель - доктор Риндер, который хохотал более всех над Шафонским и своим неподдельным, веселым смехом успокаивал всех, даже самых боязливых.

   Шафонский сидел больше у себя, на Введенских горах, с своими книгами. Риндер, наоборот, уже лет с двадцать ни одной книги в руки не взял, зато сидел, с утра до вечера, у разных вельмож и в особенности у разных старых барынь. Он был вхож во все дома Москвы, во все палаты. Везде был свой человек, везде "голубчик, батюшка - Густав Карлыч", везде пророк и вещатель.

   Много народу уморил он из своих приятельниц, но делал это как-то так мягко, хорошо, ласково, сердечно, что и сердиться нельзя было. Умирающий, обставленный его микстурами, как-то всегда удивительно сладко улыбался благодетелю Густаву Карлычу и до последней минуты верил, что он спасен. И разве только с того света мог обратиться к Риндеру с укором:

   - Ах, мошенник! Надул ведь... Уморил...

   Покуда Шафонский волновался, мучился и как ученый, и как доктор, и, наконец, как гражданин, Риндер летал из дома в дом, из палат в палаты, обедал, завтракал, играл в карты, в колечко, в бирюльки, чуть не танцевал.

   Если бы кто-нибудь другой из докторов первый произнес слово "чума" в Москве, то, быть может, Риндер и призадумался бы, но эта страшная гостья оказалась так невежлива, что объявилась прежде всего Шафонскому. И этого было достаточно, чтобы Риндер не захотел признать ее прав на существование в столице.

   Борьба двух врагов докторов, русского и немца, была не равная. Помимо их разного образа жизни, их характеров, помимо того, что Риндеру все были приятели, а Шафонского, сидящего вечно на Введенских горах, никто не знал, были и другие причины. Шафонский был только директором больницы, а Риндер был штадт-физикус и главный член конторы государственной медицинской коллегии.

   Риндер был, стало быть, сам сановник, важная птица, и наконец, что важнее всего, Риндер был немец, а Шафонский только русский.

   Прошло три недели после смерти денщика, привезенного из Лефортова. В госпитале Введенских гор все заболевали и умирали один за другим солдаты, сторожа и рабочие. И однажды Шафонский, сознавая ясно, какую бурю он поднимет, ожидая, что, быть может, он сам себе сломит шею и потеряет место директора, сел за письменный стол и написал следующий осторожный рапорт в контору медицинской коллегии, где председал его личный враг - Риндер.

   "Московской Генеральной Госпитали Конторе небезызвестно, что из находящихся при той госпитале надзирателей и работников, и их жен и детей, живущих в Казенных Госпитальных на Введенских горах покоях, помре приключившимися им жестокими горячками, минувшего ноября с 18, по сие число, человек до десяти, из коих, по усмотрению состоящих при помянутой госпитале Медицинских чинов, некоторые оказались в сумнительстве к заразительной болезни: того ради Государственной Медицинской Коллегии Конторе Московской Генеральной Госпитали Контора, сим представляя, требует, дабы оная Контора благоволила состоящих в Москве докторов, собрав общим от той Конторы присутствием, находящихся в здешней Госпитале больных, то же надзирателей и работников и прочих чинов, и их жен и детей, одержимых болезнями, неотменно сего числа освидетельствовать, и что по тому общему свидетельству окажется, учинить, к сохранению Высочайшего Ее Императорского Величества интереса и общенародной пользы, к предосторожности рассмотрение, и какое рассмотрение в том последует, Госпитальной Конторе дать наставление.

  

  

   6 тот же день, в сумерки, на двор госпиталя выехала карета, и появился из нее сам Риндер.

   Шафонский встретил неожиданного гостя и внутренне обрадовался его появлению.

   "Пускай сам посмотрит!- подумал ей.- Дело очевидно, доказательство налицо".

   Риндер поднялся по лестнице, обошел почти весь госпиталь, осмотрел вновь заболевших, и мрачное, озлобленное лицо его прояснилось. Но выражение гнева сменилось выражением глубочайшего презрения. Он стал расспрашивать Шафонского о смертных случаях, о характере болезни и все улыбался. Его улыбка говорила красноречиво: "Ах ты дрянь этакая, выскочка!.."

   Сначала Шафонский убедительно и с жаром объяснял и доказывал господину штадт-фиаикусу, что нет никакого сомнения в существовании страшной болезни в стенах госпиталя, но затем, после целого ряда колкостей и насмешек со стороны своего врага, он не выдержал и стал говорить резко.

   - Который же у вас, мой любезный сотоварищ,- сказал Риндер,- почитается самым чумным... первосортным? Покажите мне его.

   - Да любой. Их теперь пять человек.

   И Шафонский провел Риндера в одну палату.

   - Ну, вот вам и первый - Медведев. Вчера заболел. Вот вам старик.

   Риндер осмотрел старика презрительно и стал доказывать Шафонскому, что это совсем иная болезнь и последствие дурного поведения.

   - Да ведь ему семьдесят лет! - воскликнул Шафонский,- да, наконец, я его знал три года, а вы его в первый раз видите...

   - На нем, господин сотоварищ,- язвительно выговорил Риндер,- даже самых простых признаков этой болезни, вами накликиваемой на нас, грешных, нету.

   - Чего вам угодно? Пятен? Извольте... пожалуйте... Вы уж его видели... Пожалуйте...- уже громко, резко, вне себя говорил Шафонский.

   И он повел Риндера в другую горницу. На постели лежал человек средних лет, в забытья.

   - Иван! поднимись... сядь!- сказал Шафонский.- Аврамов! - продолжал он,- слышишь что? Сядь!

   Но, нагнувшись ближе, доктор увидал, что больной в полном забытьи.

   - Вот-с! - воскликнул Шафонский,- час тому назад еще он был в памяти, а теперь, видите?!

   И доктор позвал двух солдат, велел повернуть больного, поднять белье на спине и указал немцу довольно большие темно-багровые пятна.

   - Хорошо-с этот? Тоже, по-вашему, та болезнь?

   Ривдер поглядел внимательно, потом еще презрительнее сжал свои тонкие губы и вымолвил, посмеиваясь:

   - Это очень страшная болезнь... Действительно очень редкая. Она называется по-вашему, по-русски, пролежни.

   Шафонский оторопел, развел руками и даже слегка рот разинул.

   - Ну, это, позвольте вам заметить,- выговорил он после минуты молчания,- уж просто наглость!

   Риндер вспыхнул. Губы его, сжатые, раздвинулись и задрожали.

   - Да-е!- вне себя кричал уже Шафонский на весь госпиталь.- Это наглость, за которую вашего брата, доктора, котда он так ошибается или так соврет, гонят в шею!

   И Шафонский, не помня себя, поднял руку, как будто хотел на деле показать Рейдеру, что в данном случае следует сделать.

   - Пролежни! Когда человек заболел третьего дня... Пролежни! Когда человек заболел третьего дня... Пролежани в три дня!

   - Да ведь это вы говорите, что три дня!..- закричал тоже и Риндер.

   - Да-с, я говорю. Я еще никогда не лгал так, как лгут немецкие доктора.

   - Говорить, что это чума - есть преступная ложь!..- все более озлобляясь, крикнул Риндер.

   - Да-е, да-с! чума, чума и чума! Вот эта самая! - указал Шафонский дрожащей рукой на больного.

   - Ну, так тогда какая-нибудь особенная, другая,- зеленея от злости, произнес Риндер,- другая, ваша российская или Введенская... Не моровая язва, а Шафонская язва.

   - Нет-с, простая, настоящая, турецкая! А есть еще другая чума, еще хуже этой, и процветающая в России - это вы!

   - Я?- окрысился Риндер.

   - Да-с! Вы! Немцы!

   И Шафонский, махнув рукой, пошел вон из палаты, не дожидаясь того, чтобы врач-начальник собрался уезжать. Но через несколько минут, в другой комнате, Шафонский опомнился, вернулся назад, нагнал уже спускавшегося по лестнице Риндера и крикнул:

   - Я требую медицинский совет!.. Я требую, чтобы завтра же было здесь совещание медиков, каких вам угодно. И поглядим, посмеют ли они назвать эту болезнь пролежнями или иным прозвищем.

   - Завтра же будет совет,- отозвался Риндер.- И я сам желаю, чтобы господа медики московские на консилиуме определили: может ли доктор, принявший пролежни за чуму, быть директором такого важного госпиталя.

   Но Шафонский, не слушая угрозы, пущенной ему вслед, уже уходил к себе во флигель.

   Риндер вне себя сел в свою карету и долго повторял дорогой:

   - Warte, mein lieber {Подожди, мой милый (нем.).}, я тебя с твоей чумой вместе на дно морское спущу... Ты у меня, как возмутитель общественного спокойствия, уедешь куда-нибудь в Оренбург, а то и подальше!..

   На другой день действительно собрался докторский совет в госпитале, в числе восьми человек. В этот совет вошли выбранные Риндером медики: один русский, один поляк и шесть немцев.

   "Славно подобрал!" - подумал Шафонский.

   Но, видно, наличные больные говорили сами за себя. Консилиум докторов постановил и написал следующее:

   "Мнение докторское о появившейся в Московском госпитале опасной болезни.

   Общим собранием находящихся в Москве господ докторов, из представленного описания от доктора Шафонского болезни с припадками, которая болезнь оказалась в госпитале, что на Введенских горах, от которой болезни померло человек тринадцать, утверждено: что оная болезнь должна почитаться за моровую язву. Вследствие чего, для предосторожности должно предприять всякие меры и предосторожности: 1) Должно пресечь сообщение города с госпиталью. 2) В оном госпитале оного госпиталя доктор должен всякое старание употреблять, чтобы оную болезнь там пресечь; а каким образом должно ему, доктору, там поступать в рассуждении лечения, от нас наставление дано, тако ж по его ежедневным рапортам в Контору и впредь сообщаемы будут наставления. 3) По оного доктора Шафонского требованиям делать всякое исполнение и удовольствие. 22 декабря 1770 года".

   Подписались доктора: Эрасмус, Шкиадан, Кульман, Мертенс, Фон-Аш, Вениаминов, Зибелин и Ягелский.

   Когда доктора разъехались, Шафонский прочитал несколько раз эту бумагу и чуть не подпрыгнул от радости, несмотря на свою всегдашнюю серьезность.

   Он точно будто обрадовался тому обстоятельству, что в его госпитале была действительно по заявлению консилиума, никакая иная болезнь, как сама страшная гостья - чума.

  

  

   Ивашка, ворочаясь из церкви, где пропал его мешок, не горевал о нем, а, напротив, радостно рассуждал сам с собой насчет своей удачи. Он был в восторге, что попал в услужение к такой красавице барыне. Часто случалось ему, еще почти мальчуганом, думать целые вечера, иногда целые ночи напролет о какой-нибудь деревенской молодице, глянувшей на него лишний раз. Одним словом, Ивашка был мягкосерд и влюбчив донельзя, но с тех пор, что он помнил себя, он ни разу не встречал - ни у себя в деревне или в околодке, ни в городе с тех пор, что приехал,- таких красавиц, как эта барыня. Ни разу ни одна из них не околдовала его так, как она.

   Ивашка был такой чудной малый, что согласился бы на то, чего иной парень его деревни сразу бы и не понял. Он согласился бы с удовольствием служить без жалованья у красавицы барыни, нежели за большое жалованье у какого-нибудь купца. Но радость Ивашки продолжалась недолго. Когда он вошел в дом Барабина, барыня встретила его на крыльце, спросила - нашел ли он свой мешок, а затем прибавила:

   - Ведь ты голоден? так ступай в людскую... Тебя накормят, а потом приходи, когда вернется домой мой хозяин.

   Ивашка отправился в людскую и с особенным усердием занялся похлебкой и кашей, которую поставила ему на стол добролицая, пожилая и по виду очень глупая кухарка дома - Пелагеюшка.

   Кухарка тоже расспросила Ивашку, кто он я откуда, и закончила вопрос словами:

   - Барыня Павла Мироновна из церкви-то привела? Она всегда у нас такая жалостливая к вашему брату... блаженному...

   Ивашка обиделся.

   - Нешто я блаженный? чего ты это!..

   - Так кто же ты? нищий, что ли? побирушка?..

   - Нету... просто так, стало быть, человек без места...

   - Та-а-а-к...- протянула Пелагеюшка,- человек без места... чудно...

   Ивашке давно уже хотелось расспросить кухарку о том, кто барыня - замужняя ли, вдова ли, но почему-то ему было стыдно и как-то страшно начать этот разговор. Он боялся, что глупая Пелагеюшка смекнет, догадается о том, что копошилось у него на сердце относительно этой красавицы барыни.

   Но Пелагеюшка не заставила себя просить и сама, подойдя к столу и опершись руками на кочергу, стала перед Ивашкой и начала сама ему все выкладывать, что знала.

   Ивашка скоро узнал, что хозяйка - дочь богатеющего купца Артамонова, замужем за его бывшим приказчиком и управителем, купцом Барабиным, что барынька горькую чашу пьет от своего хозяина.

   - Тяжелый,- говорила Пелатеюшка, - ах, тяжелый... беда... к нему вблизь, паренек, лазать не след... бывает это, найдет на него, как огонь какой горит он. Мы все от него, что ни попадись, ножик ли, топор ли убираем скорей, а то попадется ему на глаза, схватит, да, того и гляди, кого и уложит... Позапрошлую осень он этакого, как ты, паренька, которого барыня тоже привела сюда якобы блаженного, чуть не убил... Померещилось ему что-то, ухватил он его за кафтанишку, встряхнул, да и бултых в колодец...

   - Что ты! - невольно вымолвил Ивашка,- да за что же?

   - За что! говорю тебе - сам он не знал за что: так, горяч...

   - Ну, и что же? утонул тот?..

   - Нет, как можно... Кабы утонул, то колодец испортил бы, а мы его по сю пору пьем. Крикнули народу веревку бросили, вытащили его. Уж как вытащили, родимый, что смеху было... Как его только на ноги поставили, он как шарахнет на улицу, уходить значит... больно напужался...

   Беседа Пелагеюшки с Ивашкой была прервана приходом женщины Настасьи, которая позвала парня наверх, к барыне.

   Ивашка в легком смущении пошел в верхние горницы и в первой же большой столовой нашел красавицу барыню на стуле у окна.

   Она сидела задумчиво, такая же строгая лицом, и, когда Ивашка вошел, не двинулась, бровью не новела, а только, подняв на него свои удивительные глаза, стала пристально, не сморгнув, смотреть на Ивашку и будто мерять его с головы до пяток. Наконец она заговорила ровно, спокойно и как-то особенно... Каждое отдельное слово произносила она тихо, но ясно, отчетливо.

   Ивашка невольно подумал про себя:

   "Как хороша говорит... будто поет..."

   Павла расспросила Ивашку снова о его делах, житье-бытье в Москве.

   - Ну, а теперь,- кончила она,- что же ты будешь делать?

   - Возьмите меня к себе, хоть в дворники, что ли... - вымолвил Ивашка.

   - Нет, этого нельзя,- тихо выговорила Павла.

   В ее голосе, как всегда, слышалось, что когда она скажет - нет, то уж это дело решенное и нечего просить.

   - Придет сейчас мой хозяин, ты его проси взять тебя на фабрику. Будешь служить хорошо - попадешь в приказчики, разживешься...

   Павла начала было расспрашивать парня о Воробушкиных, о его молочной сестре, о которых он упомянул, но вдруг, глянув пристальнее в окно, в которое она не переставала во время беседы с Ивашкой постоянно заглядывать, она быстро встала и вымолвила неспокойным голосом:

   - Ступай, ступай... уходи... выйди в сенцы... Хозяин мой идет, просись у него... уходи скорее.

   Ивашка, под впечатлением ее тревожного голоса, выскочил в сенцы, как если бы спасался от преследования. Он почему-то струхнул и со страхом ожидал появления этого хозяина.

   Через несколько минут в воротах показалась красивая фигура высокого, стройного человека, в новой поддевке, меховой шапке и в накинутом на плечах полушубке на богатом меху.

   Барабин медленно, не спеша, поднялся по лестнице в сени. Еще издали завидя фигуру стоявшего парня, он тем не менее поднимался опустя глаза и, только приблизившись к Ивашке, поднял на него черные как уголь, продолговатые, беспокойные глаза.

   Ивашка еще более смутился от этого страшного, недоброго взгляда.

   "Вот у кого, должно быть, глаз-то скверный, не чета моему!" - подумал про себя невольно парень.

   Барабин стал перед Ивашкой почти вплотную и, будучи выше его ростом, глянул на него сверху вниз и вымолвил угрюмо:

   - Ну...

   Это слово как будто говорило о том, что Барабин уж знает заранее, о чем будет парень просить.

   У Ивашки от смущения язык как-то зря заболтался во рту, и он выговорил несколько слов, которые не вязались между собой. Но Барабин понял.

   - Откуда свалился?- выговорил он.- Жена привела?

   Ивашка отвечал, что Павла Мироновна нашла его в церкви и сжалилась над ним.

   - Милостыню просил?- пробурчал угрюмо Барабин.

   - Я-то? нет, зачем... я так, зашел помолиться.

   - Как же она узнала, что ты голоден? на лбу у тебя, что ли, написано?.. Ты, что ли, заговорил, просить стал?.. или она сама?..

   Ивашка сообразил, что ему приходилось рассказать, как, стоя близ царских дверей, он ахнул на всю церковь, пораженный красотой Павлы Мироновны. Ивашка понял, что рассказывать этого невозможно, не след и даже опасно - попадешь, пожалуй, в колодец,- надо было лгать, а Ивашка этого совершенно не умел.

   И он снова начал лепетать что-то, совершенно не только непонятное Барабину, но даже ему самому.

   Барабин раза два или три пытливо и подозрительно глянул на него своими беспокойными глазами и затем, не сказав ни слова, пошел в горницу.

   Ивашка остался в сенях.

   Через несколько минут вышла та же Настасья и велела ему снова идти в людскую, покуда хозяин не позовет.

   Усевшись в углу людской, Ивашка на этот раз не стал болтать с хлопотавшей об обеде Пелагеюшкой, а обдумывал одно странное приключение.

   С той минуты, что он увидел Барабина, ему показалось, что он когда-то видал его.

   "Стало быть, в Москве повстречался как-нибудь!" - подумал сначала Ивашка.

   Но затем, вспоминая, где он мог видеть Барабина, он вдруг был поражен открытием. Лицо Барабина оказалось ему совершенно знакомым, но совершенно по другим причинам.

   Около их деревни, в богатой вотчине какого-то столичного боярина, была богатая церковь, вся покрытая живописью сверху донизу. Ивашка, будучи очень богомолен, не пропускал ни одной службы, подтягивал дьячкам на клиросе и кончил тем, что стал прислуживать в алтаре за кого-либо из отсутствующих дьячков.

   После всякой обедни он долго оставался в церкви, прибирал все, а затем аккуратно каждый раз предавался своей страсти разглядывать живопись по стенам. Как любил Ивашка песни, любил слушать их, любил сам петь их, точно так же любил он малевание и живописание. Даже сам, случалось, мазал углем по заборам разные фигуры. Случалось ему за это занятие попадать и под палку.

   В числе прочей живописи в храме была одна, изображавшая Страшный суд. На одной стороне восседал Господь Вседержитель, окруженный ангелами, а внизу рядами стояли праведники в белых одеждах; на другой стороне, на огненном кресле восседал сатана, с красными глазами, с рогами и с длинным хвостом. Перед ним была наворочена целая куча разных грешников, в разных положениях. Иные торчали совсем вверх ногами.

   Ивашка так часто заглядывался на алую свирепую рожу сатаны, что он даже раза два приснился ему во сне. За последнее время он перестал подходить к этой живописи, но лицо врага рода человеческого осталось живо в его памяти. И вдруг, здесь в Москве, совершенно неожиданно, в доме удивительной красавицы барыни, которая обласкала его и околдовала, повстречал он человека, московского купца, у которого лицо было совершенно подобное лицу того сатаны. Ивашка был так поражен своим открытием, что, сидя в углу людской, закрыл лицо руками и ахнул на всю горницу.

   Даже Пелагеюшка обернулась и позвала его. Но парень не слыхал, так смутили собственные его мечтания. Первая мысль Ивашки была, конечно, бежать скорее из этого дома, где живет красавица, колдующая своими очами, и хозяин, схожий лицом с самим сатаной. Если бы Барабин в эту минуту не прислал за парнем в людскую, то, быть может, Ивашка и ушел бы потихоньку из этого дома.

   Барабин вышел к парню в сени и, сложив руки на груди, проговорил угрюмо:

   - Ну, завтра пойдешь со мной на Суконный двор. Нам народ нужен. А будешь дело свое делать рачительно, стараться, усердствовать, то будешь приказчиком... Только уговор вперед - коли будешь баловаться, то спуску не дам. Да ты думаешь - рассчитаю, что ли? Зачем? Это повадка глупая... я гонять не люблю, а возьму да шкуру спущу... Не поладится дело - вторую спущу, а там и третью... будешь приказчиком или сдадут в больницу.

  

  

   На другой день утром Барабин отправился, по обыкновению, на Суконный двор и взял нового наемника с собой.

   Недалеко от Москвы-реки, близ Каменного моста, тянулось большое здание с бесчисленным количеством пристроек и флигелей. Внутри был огромный двор. Несмотря на зимнее время, на нем как бы не было ни единой снежинки. Весь он выглядел изжелта-черным от грязи, сора и всякого мусора. Весь двор почти сплошь был завален кучами тюков, рогож и заставлен дровами. В иных местах снега не было совершенно и ноги вязли в каком-то странном соре. Среди самого двора было место, покрытое льдом, как бы замерзший пруд, но это была огромная лужа, настолько глубокая, что за два года перед тем, летом, двое пьяных суконщиков утонули в ней, и обоих засосала тина.

   Покатые крыше надворных строений, спускавшиеся ко двору, были покрыты высокими сугробами, белыми как снег, так как рука все грязнящего рабочего не могла достать туда. Благодаря этим сахарным глыбам, двор, который они окружали, казался еще грязнее, еще ужаснее.

   Барабин быстрой походкой вошел в главные ворота, повернул на лестницу и пошел длинным коридором, поворачивая то вправо, то влево. Ивашка едва поспевал за ним.

   Наконец, в одной более чистой горнице Барабин сбросил с себя полушубок, и к ним явился старичок, сгорбленный, с большим красным носом, и маленькими глазенками. Это был главный приказчик Суконного двора - Кузьмич.

   - Ну, Кузьмич,- вымолвил Барабин своим угрюмым голосом.

   - Ничего-с, Тит Ильич, все слава Богу на этот раз... только драка была. Затесался сюда разбойник этот... Я чай, знаете... шляется по Москве... прозвище у него дурацкое - Марья Харчевна.

   - Ну?..

   - Ну-с, драку завели, одного он убил... Гришку.

   - А еще? ничего?

   - Все слава Богу... ничего-с.

   - Ну, вот тебе, Кузьмич, нового парня. Коли будет старателен - в приказчики его произведем.

   - А! нового, это хорошо, Тит Ильич, а то Алешка-то помер.

   - Как помер? - воскликнул Барабин.

   - Да-с. Часа тому с три. Извольте сами посмотреть.

   - Чего мне смотреть... не прикидывается же... Помер, стало быть, помер... Вели стащить.

   Барабин двинулся вдоль мастерских. Кузьмич и Ивашка последовали за ним. Пройдя одну длинную горницу, уставленную станками, они вышли в темную комнату, вроде сеней, и когда Барабин, шедший впереди, отворил дверь, то сильное зловонье охватило всех.

   В сенях было темно, и только немного свету падало в растворенную дверь. В углу, на подостланных досках, лежало что-то прикрытое полушубком; с досок торчала вперед худая, костлявая нота.

   - Это что?- воскликнул Барабин.

   - Да эта самая старуха... позабыл я вам доложить... притащилась сюда к Алешке, погостила у него, потом опять ушла... а там опять наведалась да вдруг и померла.

   - Чего же ты не уберешь?

   - Да раза три наказывал пар