Мордовцев Даниил Лукич - Господин Великий Новгород

ь на его город, на всю его страну!..

   - Ах, детушки, детушки! Ах, посадничек, посадничек!.. - горестно качал головою вечевой звонарь, обозревая с высоты целое море голов новгородских. - Горьки, сиротски головушки!

   Мужики посунулись к посаднику и к "большим людям", снявши шапки.

   - Простите вы нас, окаянных! - кланялись они со слезами. - Согрубили мы вам - чинили свою волю да волю Марфину.

   - Смилуйтесь, господо и братие, простите! - вопили мужики.

   - Смертный час пришел, батюшки! Научите вы нас.

   - Не слушались мы вас, больших умных людей, себе на погибель и послушались безумцев, что и сами наглостною смертию пропали и нас под беду подвели...

   - Смилуйтесь, родные! Теперь уж будем вас во всем слушать...

   - Не будем вам перечить - ни-ни! Ни Боже мой!

   - Пощадите нас и животишки наши, отцы родные!

   - Не дайте Новугороду пропасть пропадом, миленькие! Идите добивать челом великому князю, чтоб помиловал нас, сирот горьких!

   Тогда выдвинулся вперед Лука Клементьев - лукавый старикашка! - тот самый, что воеводил во владычнем полку и с умыслом, по наказу Феофила, опоздал к коростынской битве.

   Он разгладил свою бороду, откашлялся...

   - Вот то-то, братцы, - начал он, косясь на посадника, - коли б вы бабу не слушали и зла не починали, то и беды б такой не сложилось...

   Мужики-вечники кланялись, охали, усиленно сопели, утирая пот с лиц и с затылков: день был жаркий - упека страх!

   - Пусто б ей было, бабе-бесу! - ворчали они.

   - Сказано - волос долог...

   - Где черт не сможет, туда бабу пошлет...

   - Так, так, братцы, - подтверждал Лука-лукавец. - Да добро-ста, лих-беда научила вас... Добро и то, что хоть топерево грех да безумие свое познали... Токмо мы, братцы, - он глянул на посадника, - не можем за экое дело сами взяться, а пошлем от владыки просить у великого князя опасу: коли даст опас - знак, что смирит свою ярость и не погубит своей отчины до конца.

   - К владыке, братцы, к владыке! - заревело вече. - Будем просить опасу!

   - На Софийской двор, господо вечники, к отцу Фефилу!

   - В ноги ему, батюшке, упадем: смилуйся, пожалуй!

   Толпа, как вешние воды через плотину, ринулась на Софийский двор.

  

   Великий князь Иван Васильевич, совершив казни в Русе, двинулся с войском к Новгороду и 27 июля остановился на берегу Ильменя для роздыха.

   Вечерело. Солнце серебрило косыми лучами небольшую рябь Ильменя, который, казалось, плавно дышал своею многоводною грудью и отражал в себе розоватые облачка, стоявшие на небе, далеко там, над Новгородом. Над станом стоял обычный гул.

   Иван Васильевич вышел из своей палатки и в сопровождении братьев родных - Юрия и Бориса и двоюродного Михайлы Андреича, которые соединились с ним на походе, - приблизился к берегу Ильменя. За ними почтительно следовали князья, воеводы, бояре и неизменный ученый посох великого князя - Степан Бородатый.

   Иван Васильевич и теперь, как и всегда, казался одинаковым: серьезен, сух и молчалив. Но и на него вид Ильменя с этою массою воды, которая - Иван Васильевич это помнил - принадлежала ему, как и земля, на которой стояли его владетельные козловые с золотом сапоги, с этим мягким голубым небом, которое тоже ему принадлежало, с этим мягким, теплым ветерком, осмелившимся ласкать его русую с рыжцою бороду - и на него, повторяю, сухого и чуждого всякой поэзии, этот вид произвел впечатление.

   Он остановился, глянул на бояр, опять на Ильмень, на небо, на зеленевшие леса. Все пододвинулись к нему, заметив мягкость - редкое явление - на задумчивом лице своего господина.

   - Красно, воистину красно творение рук Божиих! - сказал он со вздохом.

   - Воистину, господине княже, - вставил свое слово Бородатый, - точно красно... Ино сказано есть в Писании: се что добро и се что красно, во еже жити братии вкупе...

   - Так, так, - улыбнулся великий князь, - похваляю Степана - горазд воротити Писанием.

   Все с почтительной завистью посмотрели на счастливца Степана.

   Но Иван Васильевич, взглянув на Ильмень, воззрился в даль и осенил глаза ладонью. Прямо к тому месту, где они стояли, плыло какое-то судно.

   - Кажись, новгородское...

   - Точно, господине княже, новогородское, - подтвердили бояре. - Иха походка...

   - Насад, господине княже, и хоруговь владычня в аере реет...

   Великий князь направился обратно в свой шатер. Он не шел - "шествовал": он догадался, что гордый Новгород смиряется наконец... "Сокрушил гордыню... То-то - не возноси рога", - стучало его жесткое сердце, и он шествовал плавно, ровно, не ступая по новгородской земле, а "попирая" ее...

   - Эка шествует! - тихо, холопски любовался сзади Степан Бородатый. - Аки пардуст...

   - Аки лев рыкаяй, - поддакнул кто-то из бояр.

   - Яко орел... Ишь красота! - похолопил еще кто-то.

   Действительно, к берегу пристал новгородский насад. Из насада вышли нареченный владыка Феофил, за ним попы от семи соборов новгородских, старые посадники и тысяцкие и житые люди, по одному от каждого "конца". В числе их находились Лука Клементьев - "лукав человек" и Григорович, отец Остромирушки. За ними слуги выкатили и вынесли из насада "всяки поминки" - взятки или подарки для московских бояр, для братьев великого князя и для него самого. Новгородцы уже знали "московски свичаи и обычаи": к москвичам нельзя было являться с пустыми руками... "Пустая-де рука ничего не берет, и сухая-де ложка рот дерет".

   Тут были и вина, и сукна, и шелка, и объяр75, и всякое заморское узорочье...

   Начались поклоны, доклады: доложились боярам и поклонились поминками.

   Бояре поминки приняли и покрутили головами: "Ммы ничево-ста не могим... и на пресветлыя очи показаться не дерзаем... Мы-ста холопи... мы-ста черви, а не человеки, поношение человеком... Мы-ста доложимся их милостям - родным братцам осударя всеа Русии..."

   Доложились их милостям... Поклонились поминками.

   Их милости поминки приняли и головами покрутили: "Мы-де тоже ничево-ста не могим... Мы-де тоже холопи великаго князя осударя всеа Русии... Как он... Мы-ста доложимся"...

   А новгородцы все кланяются... "Фу! вот земелька! Все кланяйся да кланяйся... Эх, и вышколили их татары на поклонах!"

   Доложились великому князю... И слушать не хочет, и на очи не пускает... Сидит "аки вепрь"...

   Братья упрашивают, умаливают сжалиться над своею отчиною - положить гнев на милость...

   "Не положу, дондеже не сокрушу..."

  

   Но наконец сжалился.

   Ввели новгородцев в шатер. Шатер - словно церковь, а на возвышении восседает "сам" - холодный, каменный, как Перун... Бояре и князья полукругом - очей поднять не смеют, и Степан Бородатый шепчет псалом четыредесятый:

   - "Помилуй мя, Боже, по велицей..." Ох!

   Новгородцы пали ниц. Перун хоть бы векой пошевелил - камень и холод...

   - Помяни, Господи, царя Давида, - шепчет "лукав человек" Лука, лежа окарач вместе с прочими...

   Сопят новгородцы от непривычки кланяться... Приподнялись - не глядит Перун - это не глаза, а стекла - мертвые, холодные...

   Владыка складывает дрожащие руки словно на моление.

   - Господине! - со слезами в горле восклицает он. - Великий князь Иван Васильевич всеа Русии милостивый! - Голос его срывается, взвизгивает. - Господа ради, помилуй виновных пред тобою людей Великого Новгорода, отчины своей... - Владыка не может говорить - всхлипывает.

   Моргает и "лукав человек"... У кого губы дрожат, у кого руки... А у Перуна все тот же стеклянный взгляд.

   - Покажи, господине, свое жалованье! - плачет владыка. - Смилуйся над своею отчиною... Уложи гнев и уйми меч! - выкрикивает он.

   Слезы текут по лицу, по бороде... Нет слов, нечего больше говорить... Камень, холодный камень перед ним на возвышении...

   - Ох! Угаси, господине, огне на земли и не порушай старины земли твоея... Дай света видеть безответным людем твоим! Смилуйся, пожалуй, как Бог положит тебе на сердце!

   Молчит, хоть бы слово, хоть бы движение. Все опять повалились наземь - колотятся головами... А он все такой же каменный...

   Стали упрашивать братья. Молчит!

   Повалились в ноги бояре - молчит!.. Мол, "сокрушу до конца"...

   Бородатый выручил... Он зашуршал бумагой. Великий князь глянул на него и увидел у него бумагу - вспомнил: то была грамота митрополита - сжалиться над Новгородом.

   Глаза Перуна ожили, он "прорек", по выражению Бородатаго, "словеса огненны":

   - Отдаю нелюбье свое. Унимаю меч и грозу в земли. Отпускаю полон новгородский без окупа. А что залоги старые и пошлины - и о всем том укрепимся твердым целованьем по старине.

   Холодом веяло от этих "огненных словес"... Но на этот раз туча прошла мимо Новгорода.

  

  

  

  

   Дорого обошлась Новгороду несчастная попытка отстоять свою вековечную волю.

   - Эх, колоколушко, колоколушко! - изливал вечевой звонарь свое горе перед немым собеседником своим, задумчиво качая седой головой. - Оставили тебя, родимаго, нам на радость вороги наши, насытились, окаянные, новогороцкою кровушкой - и прочь пошли... А ты виси, виси, колоколец родной, виси до страшнаго суда.

   А на ворона он все продолжал сердиться за его людоедство.

   - Эх ты, человекоядец подлой! Може, за твои окаянства все это сталось... Шутка сказать - сколько народу полегло у Коростыня да у Шелони, а туто еще копейное76 добивай ему, аспиду, за нашу-де проступку... А какова наша проступка? Старину держать хотим. Эх! Так вот и добивай ему, аспиду, копейное - на рожество полтретьи тысячи, да на крещенье три тысячи, да на велик день пять тысящей... Легко молвить! Да опять-таки и на усиленье пять... Эх! - высчитывал он по пальцам то, что Новгород должен был выплатить великому князю "окупа".

   - Вот ты и сочти, сыроядец подлой!.. Что клев-от чистишь? - Али опять человечинку клевал? Чево ж ее не клевать! По всей земле новогороцкой аспиды человечины горы наметали, да еще и копейное добили. Эх!.. А с Козсмиром-де Новгород ни-ни! Не моги!.. Эх, Марфа, Марфа! Не задалось нам с тобой.

   И он опять считал по пальцам, опять поглядывал на колокол...

   - Что ж - на то воля Божья... Только живи ты, колоколушко, а мы наше наверстаем: была бы жива с нами наша воля да наш вечной колоколушко, так и мы на ноги станем.

   Но трудно уже было Новгороду стать на ноги. Беда за бедой валилась на него.

   Когда москвичи ушли с своими ратями восвояси, жители новгородских сел и пригородов, бежавшие в Новгород после московского погрома, теперь стали возвращаться на свои пепелища. Сколько слез они пролили, найдя свои родные гнезда разоренными! Но других постигли иные, более горькие бедствия. Жители Русы и всего заильменского побережья, возвращаясь к своим родным пепелищам, закупили готовые хоромы и на плотах везли их на родину вместе с женами и детьми. Целая вереница судов плыла по Ильменю. Но вдруг потемнело небо, завыли ветры, забушевал Ильмень... Старцы Перыня-монастыря видели, как на берегу Ильменя стояла какая-то простоволосая старуха. Ветер рвал ее седые волосы, а она стояла и руками махала на тучи: казалось, она призывала бури, громы и молнии... И громы разразились над Ильменем... Вереница судов и плотов была разбросана по озеру и поопрокидывана: все погибло в разъяренной стихии - и дома и люди... Одних людей потонуло до семи тысяч душ.

  

   Прошло шесть лет. Марфа-посадница стала окончательно старухой. Она уже не мечтала об Олельковиче и о киевском венце и с горестью вспоминала былое счастье. Исачко подрастал и уже думал, как он возмужает и отмстит Москве за своего отца и дядю Федора, который тоже томился в московской неволе. Мать его давно была черничкой, а некогда его приятельница, ясноглазая Остромирушка, поврежденная рассудком, была неузнаваема: она все твердила, что ей нечем целовать Христа, и Христос от нее отвернулся...

   Все в Новгороде точно постарело и осунулось. Горислава после казни Упадыша по целым часам сидела на берегу Волхова, безмолвно глядя в воду, как бы ожидая, что вот-вот выглянет оттуда рыжая голова и поманит ее за собою, но рыжая голова не показывалась из воды. На берегу Волхова давно уже не было слышно пения Гориславы, которое рыбаки принимали за пение русалки.

   Простоватый и добродушный Петра, сердце которого зазнобила эта льняноволосая русалка, загулял с горя и все собирался в ратники, чтобы прельстить свою недотрогу шеломом и красным щитом.

   А к кудеснице все чаще и чаще наведывались новгородцы и все о чем-то с ней шептались. В последнее время к ней чаще всего наведывались вечный дьяк Захар, что так хорошо разрисовал когда-то заставки в грамоте с королем Казимиром и который вместе с прочими был отпущен из московского полона, да подвойский Назар.

   И вдруг в феврале месяце 1477 года Захар и Назар отправились зачем-то в Москву!..

  

   - Вы почто к нам есте прибыли? - спрашивали их на Москве бояре.

   - К осударю великому князю к Иван Василичу всеа Русии с челобитьем.

   - К осударю? - переспросили бояре, точно не слыхали.

   - К осударю-ста, - был вторичный ответ.

   - И ты, Захар, к осударю? - новый лукавый вопрос.

   - И я-ста к осударю.

   - И ты, Назар, к осударю?

   - И я-ста к осударю.

   Бояре лукаво переглянулись между собою.

   - Так стоите на том, что к осударю? - опять заладили бояре.

   - Да что вы наладили - к осударю да к осударю! Знамо, к осударю, а не к вам, - вспылил наконец вечный дьяк.

   - Добро-ста. Помните это слово...

   - Помним - не забыли.

   - По-русскому, чаю, говорим.

   - Добро-добро, к осударю...

   Бояре оставили челобитчиков и торопливо пошли к великому князю. Они доложили ему, что новгородские челобитчики, вечный дьяк Захар Овинов да подвойский Назар, в челобитьях своих назвали его, великого князя, "осударем", и стоят-де на том накрепко.

   По бесстрастному, каменному лицу деда Грозного прошло как бы что-то светлое - не луч и не тень, и холодные глаза холодно блеснули...

   - Государем именуют - точно? - тихо спросил он.

   - Точно, осударем, господине княже.

   - И стоят на том?

   - Стоят накрепко.

   - Хорошо! Похваляю вас.

   "Собиратель земли русской" глубоко вздохнул, точно бы камень свалился с его груди: он нашел "зацепку", которой напрасно искал столько лет... Сами новгородцы назвали его "государем" - "титло государское дали"...

  

   Через полтора месяца в Новгород явились послы великого князя... Как? Зачем? Никто ничего не знал.

   Заговорил вечевой колокол, замоталась из стороны в сторону седая голова Корнила-звонаря.

   Собралось вече. Явились на помосте московские послы.

   - Шапки! Шапки долой! - послышалось в толпе.

   Послы были в шапках, потому, может быть, что видели, что и все вече не сымало шапок.

   - Долой шапки перед Господином Великим Новгородом! - закричали уже сотни голосов.

   - Перед Новгородом, что перед храмом Божим, ломай шапку!

   - Новгород - та же церква! Сымай шапки, не то сшибем!

   Послы сняли шапки; но говорить медлили.

   - Сказывайте! Почто есте посланы? - раздавались голоса.

   Один посол выступил вперед, поклонился и откашлялся.

   - Осударь великий князь Иван Васильевич всеа Русии, - начал он немножко дрожащим голосом, - велел спросить Новгород, отчину свою: какого государства он хочет?

   Все, казалось, замерло после этих слов, точно все дышать перестали. Так бывает в воздухе перед бурей, когда птицы торопятся под деревья, а деревья как бы головы склоняют от страху.

   И буря разразилась. Заходили плечи и головы, замахали руки...

   - Государства! Каково государства?

   - Мы не хотим никаково государства!

   - Не надоть нам государства!

   - Мы сами государство!

   Посадник, стоявший рядом с послами тоже без шапки, был бледен. На груди его заметно колыхалась золотая гривна.

   - Ишь осерчали дитушки, - улыбался с своей колокольни звонарь. - Осерчал Господин Великий Новгород. Поделом им, татарским объедкам...

   Когда буря несколько утихла, московский посол снова откашлялся.

   - Дайте слово молвить, - начал он.

   - Говори да помни, где ты!

   - Великий Новгород, - продолжал посол, - посылал к великому князю от владыки и от всех людей Великаго Новгорода послов своих, Захара да Назара, бить челом о государстве, и послы назвали великого князя государем!

   Эти слова вызвали новую бурю...

   - Вече никово не называло?

   - Вече никогда не называло великово князя государем! Какой он нам государь!

   - От века того не бывало, как и земля наша стала, чтоб какого ни на есть князя мы называли государем!.. Не бывало того!

   - Всяково князя свово мы называли господином, а не осударем!

   - Осударей у нас не бывало и не будет!

   - А что вашему князю сказывали, будто мы посылали - и то сказывали ложно!

   - Давай сюда Захара! Где Захар?

   - Подавай сюда Назара! Мы их спросим!

   Десятские бросились искать Захара и Назара. Голоса то возвышались до крику, то падали. Более степенные люди просили посла объяснить им, какая разница между "господином" и "государем".

   - Осударь - титло.

   - Что ж такое, что титло... А? Прислушайте, господо и братие: он об осударевой титле нам скажет.

   - О какой такой титле? Знать не хотим никакой титлы!

   - Да ты допреж выслушай, да тогды и ори!

   - Я не ору...

   - Полно, слушайте, братцы!

   Кое-как удалось угомонить крикунов. Они замолчали - и все стихло. Посол заговорил:

   - Титло есть слово великое... Коли вы великаго князя осударем назвали, и то знак, что вы за нево задались, и тогда следует быть ево суду в Великом Новгороде, и тиунам ево сидеть по всем улицам, и Ярославов дворище великому князю отдать, и в суды ево не вступатца...

   Опять буря - еще сильнее прежней. Застонало вече.

   - Так вот она, титла?

   - Кака она, титла! Она не титла, а петля на шею Великому Новугороду!

   - Нашли китлу!.. К черту ее! К черту китлу!

   - Не китла, а титла!

   - Все едино! Один черт на дьяволе!

   - Захара подавайте сюда!

   - Назара тащите на вече!.. Как смели они ходить в Москву судитца и крест целовать великому князю как осударю!.. Этого от века не бывало!

   - И в докончанье сказано, чтобы новогородца не судить на низу, а судить в Новегороде! Тащи сюда тех, кто ездил на них судитца!

   - Ишь китлу выдумали!.. И народец же!

   Сквозь толпу с трудом протискивались десятские с бердышами. Они вели виновных.

   - Пропусти! Вечново дьяка ведут, Захара!

   - Назара пропустите, братцы, к помосту!.. Пускай ответ держат!

   Бледные и трепещущие, подошли виновные к помосту. Они глянули на посадника - тот не смел, повидимому, поднять на них глаз и глядел в землю.

   - Переветник! - схватил загрудки вечного дьяка ближайший новгородец. - Ты был у великово князя, ты целовал ему на наши головы крест? Сказывай!

   Вечный дьяк заговорил, но слова замирали у него в горле. Он сделал над собой усилие и крикливо, точно с плачем, бросал слово за словом, размахивая руками:

   - Точно - я был у великово князя... целовал ему крест... Но целовал в том, что служить мне великому государю...

   - Осударю! Слышите?.. Это китла!

   - Служить мне правдою и добра хотеть... Токмо не на государя моево Великий Новгород.

   - Опять китла! И на Новгород китлу накинул, переветник.

   - Ни-ни!.. Не на Новгород и не на вас, свою господу и братью...

   Голос его совсем порвался. С лица крупными каплями катился пот... Он упал на колени.

   - И Назар ходил за китлой! Сказывай, Назарьище!..

   Тот стоял безмолвно и только дрожал.

   - Говори! Зачем ходил?

   - Посадник...

   - Что посадник?

   - Посадник посылал...

   - А! Посадник!.. И посадник переветник!.. Продали нашу волю!

   Через несколько минут вместо посадника Василия Ананьина, вечного дьяка Захара Овинова и Подвойского Назара на площади, у помоста, валялись безобразные клочки кровавого мяса.

   - Не дам тебе, подлому, мясца ихово - каркай не каркай, - бормотал звонарь, грозя кружившемуся над площадью и каркавшему ворону и сметая метлой в одну кучу остатки тел погибших - посадника, вечного дьяка и подвойского. - Не дам ни волоса, не каркай...

   Немного осталось этих "остатков реликвий": все прочее разнесли на сапогах да на лаптях "худые мужики-вечники"... Экое времечко!

  

  

  

  

   В декабре того же года Новгород обложен был московскими войсками, которые опоясывали его точно кольцом удава, постоянно, день за день, суживавшимся.

   Сначала заняты были монастыри, расположенные с Софийской стороны, - Аркаж, Юрьев, Пантелеймонов и Мостищенский вплоть до реки Пидьбы, где находилась рубленая изба нашего старого знакомца - "пидблянина", недруга Гюряты-богатыря.

   Потом москвичи заняли Лисичью Горку, Городище, Волотово, Сковородку, Ковалев, Деревяницу и, наконец, Перынь и Хутынь.

   Вечевой звонарь не сходил с колокольни и все наблюдал за движениями неприятеля.

   - Вон, аспиды, и Городище опоганили, и Перынь и Хутынь поди конским калом позаметывали, - бормотал он, по целым часам глядя на движение в московском стане.

   Иногда старик, как бы забывая все окружающее, грозил кому-то кулаком по направлению к московскому стану:

   - У-у, мукобряне77! Всю новогороцку муку пожрали! Приближались рождественские праздники. Смутно было в Новгороде перед этими последними праздниками. Зато особенное оживление проявляли москвичи. С обеих сторон готовились к последнему, решительному бою, и Москва дорого бы поплатилась, если б она решилась напасть теперь на это гудевшее отчаянной решимостью гнездо шмелей.

   Но московский князь был хитер: он знал, что лучше истомить их истомой, изволочить до отчаянья московской волокитой, взять измором... И он морил их, сидя в своем стане да разъезжая на богомолье по занятым его ратями монастырям.

   - Чево мукобряне развозились, словно мыши в соломе? - ворчал звонарь, заметив одним утром особенное движение у москвичей.

   По льду, по Волхову, ехала целая вереница саней, высились на конях вершники. Шествие, казалось, направлялось к Хутынскому монастырю.

   - Али Хутынь поганить поплелись, мукобряне? - Старик заметил, что и ворон туда же полетел, и на него тоже поворчал: - Совсем перемосковился.

  

   Великий князь действительно ехал на богомолье в Хутынский монастырь... Шествие обставлено было всеми признаками величия. Князя сопровождала толпа бояр и дружина латников, а в числе приближенных находился и Степан Бородатый, особенно заполонивший Иоанново сердце мудрыми изречениями из Писания, которые он ловко умел подтасовывать под московское мировоззрение.

   В монастыре великого князя встретил игумен Нафанаил с братиею. Иван Васильевич прямо из саней направился к церкви, опираясь на массивный жезл свой, украшенный самоцветными камнями и с рукоятью наподобие жезла Ааронова78.

   Всходя на паперть, он заметил сидящую на одной из ступенек крыльца девушку, которая грустно глядела куда-то в сторону, ни на кого не обращая внимания. Ни приближение великокняжеского поезда, ни топот лошадей, ни самое шествие к паперти князя со свитою и монастырскою братиею - ничто не вывело ее из созерцательного состояния. Она была одета хорошо, даже богато, а миловидное личико приковало к себе общее внимание. Великому князю показалось даже, что это личико ему знакомо, что он видел его где-то, любовался им... Особенно эти задумчиво созерцающие что-то светлые, невинные глаза...

   Иван Васильевич невольно остановился.

   - Кто сия девица? - тихо спросил он игумена.

   - Се агнец, стригущему его безгласен, - был уклончивый ответ.

   - Юродивая Христа ради?

   - Ни, господине княже... Господь взял у нее разум.

   - А каково она роду, отче?

   - Болярсково, господине княже.

   - И я так гадал в уме своем... Думается мне, я ее допреж сего видел.

   - Не токмо видел, но и на руках своих пестовал, господине княже.

   Бесстрастное лицо Ивана Васильевича выразило изумление.

   - Пестовал?.. Кто же она?

   - Григоровичева дщерь, Остромира.

   - Остромирушка! - невольно вырвалось восклицание из уст, редко выражавших удивление, а еще реже говоривших то, что чувствовалось.

   Он знал Остромиру еще девочкой. Наезжая иногда в Новгород, как в свою отчину, и гостя то у Марфыпосадницы, то у Григоровичей, он любил ласкать эту хорошенькую девочку и часто брал ее к себе на колени, а она, играя его бородой, часто смешила своими вопросами: "Отчего тебя зовут великим, а батю не зовут, - а батя выше тебя" или: "Отчего у тебя глаза такие, как на образе"... Теперь он узнал ее и подошел к ней.

   - Остромирушка! - окликнул он ее.

   Девушка как бы опомнилась, поднялась со ступеньки и поглядела своими прекрасными глазами на великого князя.

   - И у тебя лица нет, - грустно сказала она, - и тебе нечем Христа целовать... Одни глаза... глаза как на образе - не смеются...

   Князь изумленно глянул на Нафанаила.

   - Что говорит она?

   - Ей видится, господине княже, что у тебя лица нет.

   По лицу великого князя прошла тень какого-то суеверного страха. Он перекрестился...

   - Господи, спаси... Лица нету...

   - Отжени от себя сомнение, господине княже, - успокаивал его старец. - На сем помутился ее разум... Памятуешь, господине княже, коростынскую битву?

   - Помню... Что ж из сего?

   - В той битве, господине княже, твои ратные люди урезали великое множество носов и губ у новгородских полоняников. А у Остромиры был жених - и у него бысть урезано лице. Как увидала она безобразие лица жениха своего - с той поры и кажется ей, якобы люди стали без лица... На сем она и помешалась...

   При этом рассказе на лицо великого князя легла мрачная тень. Он глянул на Остромиру, которая опять созерцала, казалось, что-то вне всего, ее окружающего, и что-то вроде упрека совести заговорило в нем, зашевелилось в сердце, подступило краской к лицу.

   - Вси бо приемшии нож, ножом погибнут, - как бы про себя проговорил Бородатый.

   - Так-так, Степан, воистину, - глянул на него великий князь. - Новгородцы на меня прияли нож - и сбыстся над ними Писание.

   - Еже сказах - сказах, - снова ввернул Степан.

   - Воистину: еже сказах - сказах, - согласился великий князь.

   Бояре рты поразинули от восторга, а старец Нафанаил ничего не сказал, он только вздохнул.

   Великий князь, еще раз взглянув на Остромиру, взошел в церковь.

   После обычных поклонов и лобызания местных икон, он направился к гробу чудотворца Варлаама и поклонился ему до земли. Губы его что-то судорожно шептали, когда он поднялся с полу... " У тебя лица нет", - все еще, казалось, слышался ему тихий и грустный голос Остромиры... Он невольно провел рукою по лицу.

   - Почему вы не открываете раки чудотворцевой и не прикладываетесь к мощам его? - спросил он Нафанаила.

   - Не дерзаем, господине княже, - был ответ.

   - Зачем же?.. У нас на Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их, аки икону.

   - У нас такова обычая ниту, господине княже.

   - А я имею усердие облобызать святителевы мощи.

   - Нам, господине княже, неведомы его мощи.

   - Как неведомы?

   - Не ведаем мы, господине княже, где положены оные - верху ли земли, под землею ли...

   - Так подобает открыть их.

   - Никто же ставит светильник долу, ино на горе, - опять ввернул Бородатый из Писания.

   - Истину говоришь, Степан, похваляю, - одобрил его великий князь. - Я хощу поставить светильник Великаго Новагорода, отчины моей, мощи Варлаама чудотворца - горе.

   Игумен молчал. Братия смущенно поглядывала на него.

   - Точно, с мощами бы куды как охотнее.

   - Знамо - и молитва крепче при мощах живет.

   - Чево ж лучше!.. При мощах оно точно горазже.

   Великий князь тоже глянул на Нафанаила. Только это был совсем другой взгляд...

   - Господине княже! - начал тот, смущенно перебирая четки. - Искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей - ни князи, ни архиепископы, ни боляре... И так повелось искони и до наших дней ведется, дондеже сам Бог не благословит и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит... А сами мы не дерзем...

   Противоречия старого чернеца, притом истого новгородца, начинали, видимо, сердить великого князя. Он и тут начинал усматривать дух непокорства - "новгородчины". Притом он любил переламывать именно тех, у кого замечал сходные с собою качества: "А, кремень... Так я же высеку из тебя огонь: меня и мощи новгородские послушаются..."

   - Что ты говоришь! - сказал он громко, но хладнокровно. - Вон Иоанн Предотеча не вашему Варлааму чета, а и то руку его показывают в Цареграде... Ведомо тебе сие?

   - Ведомо, господине княже.

   - То-то же... А то на!.. Самово Крестителя ручку показывают в день ево рожества: коли ручка прострется - и тогда Бог дарует земле изобилие, а коли согнет перстики свои - ино бывает скудость плодов и земное нестроение... Так, Степан?

   - Истинно так, господине княже, - поспешил ответить Бородатый, - сам Предотеча, чу, что преди Христа тек...

   Нафанаил опять молчал. Великий князь все более и более каменел лицом...

   - А то на!.. Варлаама, смердовича, равнят с Предотечею!

   - Ина слава солнцу, ина слава луне, ина слава звездам, - подгвоздил Бородатый.

   - Звезда бо от звезды разнствует во славе, - погнался было за ним один боярин, но запнулся. - Такожде и... по мощам судя... звезда от звезды, значит... потому... потому коли звезда... ну, и значит, сказать бы, махонька... Варлаам, сказать бы...

   Великий князь задумался. Упрямство Новгорода давно сердило его; но он не показывал этого. Он никому сроду не показывал своей души, а тем паче сердца - есть ли оно у него. Он ничего не предпринимал сам, ничего не начинал, но подводил так, что другие начинали, а он их только прихлопывал, говоря: "Вы того хотели - на то воля Божия"... Во всяком деле он как бы был исполнителем "общаго хотения"; он во всем советовался с матерью, с братьями, с боярами, всех выслушивал, каждое их слово заносил в свою память, десять раз взвешивал его, перевешивал, уважал чужое мнение, каково бы оно ни было, держась пословицы "Все умнее одного", часто повторял, что "у всеа Русии голова больше, чем у ея государя", и всегда дела его были как бы отголоском, исполнением заветной думы "всеа Русии". Только прислушиваясь к голосу "всеа Русии", он сумел "собрать" ее воедино...

   Так и тут, у гроба Варлаама. Он глубоко верил божественной силе мощей. Ему казалось, что если он вынет из-под спуда мощи Варлаама-угодника и почтит их, как он почитал мощи московских святителей, - Варлаам будет его невидимым союзником и сломит "рог" упрямого Новгорода... Окружающие его бояре поддерживали в нем это запавшее в него хотение. Значит, так надо: он даст Новгороду сокровище нетленное и славу - он горе поставит светильник новгородской земли...

   Он решился. Тотчас же приказал он позвать монастырских каменщиков с ломами, заступами, лопатами и велел при себе отрывать мощи угодника.

   Глухо стучали о каменный помост тяжелые железные ломы и отдавались в куполе храма, нелегко поддавался он усилиям рабочих. Гранитные плиты помоста то и дело брызгали искрами. Игумен и монахи, стоя в стороне, при каждом ударе лома, испуганно крестились и вздыхали, точно железо било их по сердцу. В церкви в короткий декабрьский день все более темнело: свечи у образов чуть теплились и бросали длинные тени от раки Варлаама, от аналоев, от бояр, стоявших полукругом, от черных фигур монахов. Все лица казались бледными, мертвенными. И лицо великого князя было сумрачно-бледное...

   Он думал: хорошо ли он поступает, что, не узнав воли самого святителя, дерзнул потревожить его прах? А если святителю не приспело время выйти из-под спуда? Что, если поразит дерзкого своим гневом?

   Ему стало страшно. Чернецы, смущенно стоявшие в отдалении, казались ему какими-то призраками, тенями. Из-под железных ломов все более и более сверкали искры. Где-то над церковью каркал ворон, и великому князю слышалось, будто бы он человеческим голосом выговаривает какое-то слово.

   Он глянул на лик Спасителя, тускло освещенный лампадкою. Кажется, что большие очи Христа смотрят с укоризною... "Зачем ты это делаешь? Кто благословил тебя?"

   А стук ломов все глуше и глуше. Все глубже взрывается каменистая почва могилы святителя. Искры снопами вылетают из темного зева могилы...

   "Зачем?.. Кто благословил?" Глаза Спасителя не отрываются от него, в душу смотрят...

   Что-то треснуло в лампадке и вспыхнуло - и еще ярче, еще укоризненнее выглянул лик Спасителя из-за золотого венчика, словно из-под тернового венца. Глубоко смотрят божественные очи, все видят, они зрят незримое - душу его зрят... А какова его душа? Что в ней? Не мерзость ли запустения?.. - И он слышит, как волосы на голове становятся живыми, шевелятся, отодвигаются друг от дружки, словно сами себя боятся.

   Каркает ворон...

   От входных дверей отделилась какая-то тень и двигается, двигается ближе к разрываемой могиле...

   Не сам ли святитель?.. Не пришел ли он взглянуть, что делают с его вечным жилищем?..

   - За что вы лице его взяли? - шепчет тихий голос.

   - О-ох! Преподобие, помилуй! - слышится стон из среды чернецов.

   Густая белая пыль выходит из отверстия ямы, точно дым... Не дым ли это... Не огнь ли поломя?

   Церковь колеблется... Каменные плиты под ногами двигаются... Свечи и лампады тускнеют и колеблются - и лик Спасителя отделяется от стены...

   Что это?.. Это не чернецы... Их лица мертвые... И у бояр мертвые лица, и у Степана Бородатого...

   Опять каркнул ворон у самого окна... Что это?.. Он каркает: "Варлам! Варлам!"

   Дым, дым... огонь из могилы...

   - Господи, помилуй!.. Точно - дым и огнь.

   Великий князь затрепетал - первый раз в жизни он почувствовал неодолимый ужас.

   - Бросьте! Бросьте! Не копайте! Господи! Помилуй нас... Чудотворче Варлааме! Прости мя, грешнаго...

   И, точно гонимый невидимою силою, он бросился из церкви, стуча жезлом о каменный помост... "Господи! И тут пламя!" Из-под железного наконечника жезла вылетали искры...

   - Помилуй мя, Боже, по велицей милости... Ох!

   - Что это?

   Бояре, при всей своей татарской солидности и холопской важности, также испуганно метнулись за великим князем, словно овцы, крестясь и повторяя: "Охте-хте! Батюшки! Свят... свят... свят!"...

   А великокняжеский жезл все стучит о гранитные плиты помоста церковного, паперти, крыльца, и огненные брызги по пятам преследуют беглеца...

   - Чур... чур... чур!.. Охте нам! Охте!