Мордовцев Даниил Лукич - Господин Великий Новгород

ерегу Волхова, вверх, по направлению к Ильменю. Из-за поднятого воротника мятели виднелся только конец рыжей бороды да из-под бобровой шапки выбивалась прядь рыжих волос, которую и трепал в разные стороны переменчивый ветер. Прохожий миновал таким образом весь Неревский конец, оставил за собою ближайшие городские сады и огороды, спускавшиеся к Волхову, прошел мимо кирпичных сараев и гончарен и достиг старых каменоломен, уже брошенных, где брали камень на постройку новгородских церквей, монастырей и боярских хором очень давно, еще при первых князьях, вскоре после "Перунова века"37.

   Здесь берег был высокий, изрытый, со множеством глубоких пещер, из которых многие уже завалились, а другие зияли между снегом, как черные пасти.

   И здесь прохожий невольно, с каким-то ужасом остановился. Ему почудилось, что точно бы под землею или в одной из пещер кто-то поет. Хотя голос был приятный, женский, почти детский, но в этом мрачном уединении он звучал чем-то страшным...

   - Чур - чур меня! - невольно пробормотал прохожий, крестясь испуганно и прислушиваясь.

   Таинственное пение смолкло.

   - Ноли старая чадь так поет - кудесница? С нами крест святой...

   Но в эту минуту невдалеке послышался другой голос, скрипучий, старческий:

   - Ну-ну - гуляй, гуляй... А заутра я тебя съим, - бормотал где-то скрипучий голос.

   Волосы, казалось, стали живыми и задвигались под шапкою прохожего...

   Бомм!.. Раздался вдруг в городе первый удар вечевого колокола. Голос его, словно живое что-то, прокатился по воздуху и ему - как бы что-то живое - отвечало глухим откликом в пещерах...

   - Го-го-го! Заговорил Господин Великий Новгород! - опять послышался тот же старческий голос. - А коли-то смолкнет...

   Точно в бреду каком прохожий двинулся вперед к каменному выступу и опять остановился. Внизу, на Волхове, у треугольной проруби, середина которой была покрыта соломой, на льду, боком, опираясь на клюку, стояла старуха и глядела в прорубь...

   - Кричи, кричи, матка, созывай пчелок... А кому-то медок достанется?

   Старуха потыкала клюкой в прорубь, погрозила кому-то этой клюкой в воду...

   - Гуляй, гуляй, молодец, покуль я тебя не съела, а мальцов ни-ни! Не трогай...

   Старуха оглянулась и с изумлением уставилась своими глубоко запавшими глазами в неподвижно стоявшего на берегу прохожего. Голова ее, покрытая чем-то вроде ушастого малахая, тряслась. Одежда ее, вся в разноцветных заплатах, напоминала одеяние скомороха.

   Прохожий снял шапку и показал свою большую, обильную рыжими волосами голову.

   - Фу-фу-фу-фу! Русским духом запахло! - тем же скрипучим голосом проговорила старуха. - Опять рыжий... рудой волк...

   "Рудой волк", надев шапку, хотел было спуститься с берега.

   - Стой, молодец! - остановила его старуха. - Дела пытаешь ци от дела лытаешь?

   - Дела пытаю, бабушка, - отвечал рыжий. - К твоей милости пришел.

   - Добро! Пойдем в мою могилку...

   По узенькой тропинке старуха поднялась на берег и, поравнявшись с пришельцем, пытливо глянула ему в очи своими сверкавшими из глубоких впадин черными, сухими глазами. Острый подбородок ее шевелился сам собою, как будто бы он не принадлежал ее серьезному, сжавшемуся в бесчисленные складки лицу.

   - Иди за мной, да не оглядывайся, - сказала она и повела его к ближайшей пещере, вход в которую чернелся между двух огромных камней.

   Пришлец последовал за нею. Согнувшись, он вошел в темное отверстие и остановился. Старуха три раза стукнула обо что-то деревянное клюкой. Словно бы за стеной послышалось мяуканье кошки... Пришлец дрогнул и задержал дыхание, как бы боясь стука собственного сердца...

   Старуха пошуршала обо что-то в темноте:

   - Отворись-раскройся, моя могилка.

   Что-то скрипнуло, будто дверь... Но ничего не было видно. Вдруг пришлец ощутил прикосновение к своей руке чего-то холодного и попятился было назад.

   - Не бойся, иди... - Старуха потянула его за руку.

   Ощупывая ногами землю, он осторожно подвинулся вперед, переступил порог... Опять мяуканье...

   - Брысь-брысь, желтый глаз!

   Пришлец увидел, что недалеко, как будто в углу, тлеют уголья, нисколько не освещая мрачной пещеры. Старуха бросила что-то на эти уголья, и пламя озарило на один миг подземелье. Но старуха успела: в руках ее оказалась зажженная лучина, которую она и поднесла к глиняной плошке, стоявшей на гладком большом камне среди пещеры. Светильня плошки вспыхнула, осветив все подземелье.

   В один момент произошло что-то необыкновенное, страшное, от чего пришлец хотел бы тотчас же бежать, крестясь в ужасе и дрожа, но ноги отказались служить ему...

   Словно бешеный замяукал и зафыркал огромный черный кот с фосфорическими желто-зелеными глазами и стал метаться из угла в угол... Какая-то большая птица, махая крыльями, задела ими по лицу обезумевшего от страха пришлеца и, сев в углубление, уставила на него свои круглые, огромные, неморгающие глаза - глаза точно у человека, а уши торчат, как у кота, - голова, как у ребенка, круглая, с загнутым книзу клювом, которым она щелкает, как зубами... Со всех сторон запорхали по пещере летучие мыши и задевали своими крючковатыми крыльями пришлеца за лицо, за уши, за волосы, которые едва ли не шевелились у него...

   На жердях и веревках висели пучки всевозможных трав, цветов, кореньев... Меж ними висели сушеные лягушки, ящерицы, змеи... Страшный кот, вспрыгнув на одну из жердей, сердито фыркал и глядел своими ужасными, светящимися зеленым огнем глазами, как бы следя за каждым его вздохом...

   А между тем извне в это страшное подземелье продолжали доноситься медленные, торжественные удары вечевого колокола. Казалось, что Новгород хоронит кого-то...

   Старуха, что-то копавшаяся в углу, подошла к пришлецу и снова пытливо взглянула ему в глаза.

   - Своей волей пришел, добрый молодец?

   - Своей, бабушка.

   Он испугался своего собственного голоса - это был не его голос... И кот при этом опять замяукал.

   - А за каким помыслом пришел?

   - Судьбу свою узнать хочу.

   - Суд свой... что сужено тебе... И ейный суд?

   - И ейный тако ж, бабушка... И Марфин.

   - И Марфин?

   - Точно... какова ее судьбина?

   - Фу-фу-фу! - закачала своею седою головой старуха. - Высоко сокол летает - иде-то сядет?..

   Старуха подошла к страшной птице - то была сова - и шепнула ей что-то в ухо. Сова защелкала клювом...

   - А?.. На ково сердитуешь? На Марфу ци на Марфину сношеньку молодую?

   Сова опять защелкала и уставила свои словно бы думающие глаза на огонь.

   - Для чего разбудили старика? - обратилась вдруг старуха к пришлецу.

   Тот не понял ее вопроса и молчал.

   - Вече для чево звонят? - переспросила она вновь, прислушиваясь к протяжным ударам колокола.

   - Гонец со Пскова пригнал с вестями.

   - Знаю... Великой князь на Великой Новгород псковичей подымае и сам скоро на конь всяде...

   - Ноли правда?

   - Истинная... И ко мне гонцы пригнали с Москвы. Мои гонцы вернее ваших - без опасных грамот ходят по аеру38...

   Летучие мыши продолжали носиться по пещере, цеплялись за серые камни, пищали...

   - Так суд свой знать хочешь? И ейный - той, черноглазой, белогрудой ластушки?.. И Марфин?.. и Великого Новагорода?

   - Ей-ей хошу.

   - Болого!.. Сымай пояс.

   Тот дрожащими руками распоясал на себе широкий шерстяной пояс с разводами и пышными цветными концами.

   - Клади под леву пяту.

   Тот повиновался... Опять послышалось невдалеке, словно бы за стеною, тихое, мелодическое женское пение.

   - Что это, бабушка?

   - То моя душенька играе... А топерево сыми подпояску с рубахи... В ту пору как поп тебя крестил и из купели вымал, он тебя и подпоясочкою опоясал... Сымай ее... клади под леву пяту.

   Снята и шелковая малиновая подпояска и положена под левую пятку...

   - Сыми топерево хрест и положь под праву пяту.

   Руки, казалось, совсем не слушались, когда пришлец расстегивал ворот рубахи и снимал с шеи крест на черном гайтане39... Но вот крест положен под правую пятку.

   Неведомое пение продолжалось где-то, казалось, под землей. Явственно слышался и нежный голос, и даже слова знакомой песни о "Садко - богатом госте":

  

   И поехал Садко по Волхову,

   А со Волхова в Ильмень-озеро,

   А со Ильменя-ту во Ладожско,

   А со Ладожска в Неву-реку,

   А Невою-рекой в сине море...

  

   Послышался плеск воды, а потом шепот старухи, как бы с кем-то разговаривавшей... "Ильмень, Ильмень, дай воды Волхову... Волхово, Волхово, дай воды Новугороду..."

   Старуха вышла из угла, подошла к своему гостю, держа в руках красный лоскут.

   - Не гляди глазами - слушай ушами и говори за мной...

   И старуха завязала ему красным лоскутом глаза.

   - Сказывай за мной, добрый молодец, слово по слову, как за попом перед причастьем.

   И старуха начала нараспев причитать:

  

   Встаю я, добер молодец, не крестясь,

   Умываюсь, не молясь.

   Из ворот выхожу -

   На солнушко не гляжу,

   Иду я, добер молодец, лесами-полями,

   Неведомыми землями,

   Где русково духу не слыхано,

   Где живой души не видано,

   Где петух не поет,

   Ино сова глас подает, -

   Под нози Христа метаю,

   Суда свово пытаю...

  

   Несчастный дрожал всем телом, повторяя эти страшные слова. Кудесничество и волхвование в то время пользовались еще такою верою, что против них бессильны были и власть, сама веровавшая кудесникам, и церковь, допускавшая возможность езды на бесах, как на лошадях, или на ковре-самолете... Давно ли преподобный Иоанн успел слетать на бесе в Иерусалим в одну ночь?..40 Послышался стон филина...

   - Слышишь?

   - Слышу...

   - Топерево самая пора... пытай судьбу... Спрашивай!

   - Что будет с Великим Новгородом?

   - Был Господин Великий Новгород - и не будет ево... Будет осударь...

   - Какой государь?

   - Православной.

   - Так за нево стоять?

   - За тово, кто осударем станет.

   - А какой суд ждет Марфу?

   - Осударев суд.

   - А Марья будет моя?

   - Коли Новгород осударев будет, ино и Марья твоя.

   - А люб ли я ей?

   - Ожели бы не люб, не приходила бы она ко мне пытать о тебе.

   - Ноли она была у тебя?..

   У вопрошающего ноги подкашивались. Он готов был упасть и силился сорвать повязку с глаз.

   - Не сымай! Не сымай! - остановила его старуха.

   Она сняла с жерди пучок каких-то сухих трав и бросила на тлевшие в углу уголья. Угли вспыхнули зеленым пламенем, и по пещере распространился удушливый, одуряющий запах. Затем старуха прошла в какое-то темное отверстие в углу пещеры и через минуту воротилась, но уже не одна: с нею вышла молоденькая девушка и остановилась в отдалении. Кот, увидав ее, спрыгнул с жерди, на которой все время сидел; распушив хвост, подошел к девушке и стал тереться у ее ног.

   - Смотри на свою суженую - вон она! - сказала старуха и сорвала повязку с глаз своей жертвы.

   Тот глянул, ахнул и как сноп повалился на землю...

  

  

  

  

   Долго, не умолкая ни на минуту, гудел вечевой колокол. Странный голос его, какой-то кричащий, подмывающий, не похожий ни на один колокольный голос любой из множества новгородских церквей и соборов разносился над Новгородом, то усиливаясь и возвышаясь в одном направлении, над одними "концами" города, то падая и стихая над другими, смотря по тому, куда уносил его порыв ветра, дувшего, казалось, то с московской, то со псковской, то с ливонской стороны...

   "Вечный" звонарь, одноглазый, сухой и сморщенный старичок, которому один глаз еще в детстве отец его, тоже "вечный" звонарь, нечаянно выхлестнул веревкою, привязанною для звона к язычку вечевого колокола, без шапки, с мятущимися по ветру седыми, редкими волосенками, с восторженным умилением на старческом лице, точно священнодействуя, звонил, ни на миг не переставая, качая железный язык из стороны в сторону, колотя им об медные, сильно побитые края колокола, который вздрагивал и кричал словно от боли и которого стоны заглушал новый удар железного языка, и он опять вздрагивал и кричал - кричал как живой человек, как раненый или утопающий, а подчас как плачущая женщина. "Вечный" звонарь хорошо изучил натуру и голос своего колокола, изучал его всю жизнь и умел заставить его кричать таким голосом, какого ему хотелось, какого ожидал от него Господин Великий Новгород - тревожного, радостного, набатного или унылого.

   Теперь он кричал тревожно. "Вечный" звонарь знал, покакому поводу созывается вече: ему впопыхах поведали о том отроки, прибежавшие от посадника, прямо с Марфина пира, и велевшие звонить вече. "Москва на нас собирается!" - "Псков поломал крестное целованье - миродокончальные грамоты разметывает..."

   На голос призывного колокола новгородцы, уже несколько соснувшие после избрания нового владыки и после раннего обеда, спросонья бежали на вече, к Ярославову дворищу, словно на пожар: кто без шапки и пояса, кто с едва накинутым на одно плечо кафтаном или однорядкою41. Двери, ворота и запоры по всему Новгороду хлопали, визжали и скрипели словно испуганные, собаки лаяли, людской говор несся волнами, как и сам народ, со всех пяти "концов" и улиц, запружая узкие улицы и мосты, валом валит напрямки через Волхов по льду, оглашая воздух криками, вопросами, руганью, неведомо кому и неведомо за что, и подчас звонким смехом и веселыми шутками.

   - Новаго владыку вечем ставить - Пимена!

   - Ой ли? А чи Феофил не люб?

   - Не люб... Московской руки...

   - Немцы, може, идут на нас?

   - Где - немцам? Москва, сказывают...

   Скоро вечевую площадь и помост запрудили народные волны. Вечевой колокол умолк и только тихо стонал, замирая в воздухе. Звонарь, набожно перекрестившись и перекрестив колокол, потянулся к нему своими мозолистыми, корявыми руками и стал ими гладить края все еще тихо стонавшей меди, как бы лаская что-то милое, родное, дорогое ему.

   - Утомился, мой батюшко, колоколец мой миленькой, утомился, родной, - любовно бормотал он. - Ну, ино отдохни-передохни, кормилец мой, колоколушко вечной... Ишь как тяжко дышит старина... Ино буде, буде стонать, батюшко...

   Потом старик, привязав конец колокольной веревки к балясине, оперся руками о перила башенного окна и стал смотреть на вече, на площадь, затопленную народными волнами. Зрелище было поразительное: виднелись сплошные массы голов, шапок, плеч - плечо к плечу, хоть ходи по ним от одного конца площади до другого.

   - Ишь дитушки мои новугородци - экое людо людное... Совокупилися дитки у единой матки... Головто, голов-то что!

   Внизу, на вечевом помосте, отчетливо выделялись фигуры посадника и гонца, пригнавшего из Пскова. Седая голова посадника сверкала на солнце серебряным руном, а золотая гривна горела и словно искрилась, как богатое ожерелье на иконе.

   Гонец что-то говорил и кланялся на все стороны. По площади волнами ходил невнятный говор, не то гул, не то рокот волн.

   - Господин Великий Новгород серчать учал, - бормотал про себя звонарь, глядя с высоты на колыхающееся море голов и прислушиваясь к рокоту голосов.

   - Ино псковичи на вече приговорили, что-де и Господин Великий Новгород, наш старший брат, нам-де и не в брата место стал, - доносился голос гонца.

   - Хула на святую Софию!.. Не потерпим, братцы, таковые хулы!..

   - Сором Великому Новгороду от молодчаго брата!

   - Всядем, братцы, на конь за святую Софию, и за домы Божии, и за честь новогородскую! - вырывались голоса из толпы, и площадь колыхалась, как бор под ветром.

   Посадник заговорил громко и внятно. Он вторично передал собранию содержание вестей, привезенных гонцом из Пскова. Великий князь подымает псковичей на Великий Новгород, не предуведомив его об этом. Он ищет воли новгородской - на старину вековечную и на святую Софию пятою наступить умыслил. А Новгород старше Москвы... Новгород старше всех городов русских! В Новгороде сидел Рюрик-князь, прародитель всем князьям русским, когда Москвы еще и на свете не было. Великий князь чинит неправду - обиду налагает на землю новгородскую. Новгород был вольным городом, искони с той поры, как пошла есть русская земля...

   Долго говорил посадник, обращая речь свою на все стороны. Но осторожный правитель новгородской земли не ставил вопрос ребром: он только излагал положение дел, говорил о грозившей Новгороду опасности, спрашивал, что ему делать - бить ли великому князю челом об его старинах42, виниться ли ему в своей грубости и просить опасной грамоты43 новому владыке, чтобы ехал в Москву на ставленье?

   - Говори свою волю, Господине Великий Новгород! - закончил он свою речь. - На чем ты постановишь, на том и пригороды44 станут.

   Он смолк и низко кланялся на все стороны.

   Казалось, что разом прорвалась давно сдерживаемая плотина, и бушующие волны с ревом, шумом и невообразимым клокотанием ринулись с гор в долину и все топили, ломали, сносили с мест и уносили неведомо куда. Сначала слышался только рев и стон. Отдельные возгласы и речи стали выделяться уже после...

   - Ишь разыгралось Ильмень-озеро! - качал головою звонарь. - Распалились детушки новугородци. Фуфу-фу!

   Новгородцы действительно распалились. Звонарь ждал, что тотчас же разразится буря, которую не раз доводилось наблюдать на своем веку этому старому сторожу "вечного гласа" с высоты своей исторической колокольни. Это бывало тогда, когда народ - эта самодержавная сила древнейшей севернославянской республики - "худые мужики-вечники", выведенные из терпения какими-либо неправильными или отягощающими их быт действиями или распоряжениями правящих властей и богатых людей, подымали бурю на вече, стаскивали провинившихся против верховной власти народа ораторов с вечевого помоста, били и истязали их всенародно, бросали с моста в Волхов, а потом грабили их дома - грабили целые "концы" или "улицы", разжившихся на счет самодержавного народа бояр, посадников и тысяцких и, так сказать, своими кулаками, каменьем и дубьем делали поправку в законах своей оригинальной, мужицкой, чисто русской республики. Не сделали власти того, чего хотел народ, - и этот самодержавный мужик тут же, на вече, расправлялся с властями, заменял их новыми, направлял дела новгородской земли туда, куда желала державная воля народа, и тут же ревом тысяч глоток изрекал свое державное "быть по сему".

   Но "вечный" звонарь с высоты своей колокольни видел, как в толпе ходили несколько человек, хорошо одетых, и что-то горячо говорили народу. Звонарь узнал между ними сыновей Марфы-посадницы, а также Арзубьева, Селезнева-Губу и Сухощека. Старик улыбнулся...

   - Все это Марфутка мутит... бес баба! Знала бы свое кривое веретено; так нет - мутит...

   - Не хотим московского князя! Мы не отчина его! - выделялись отдельные голоса из общего народного рева.

   - Мы вольные люди - как и земля стоит!

   - Мы Господин Великий Новгород! Москва нам не указ!

   - За Коземира хотим за литовского... К черту Москву!

   - Не надоть для владыки опасной грамоты от Москвы! Пускай идет на ставленье в Киев.

   Никто не смел перечить расходившемуся народу. Посадник, тысяцкие и старосты, люди степенные и богатые, сбившись в кучу под вечевой башней, стояли безмолвно. У посадника, когда он поправлял, по привычке, золотую гривну на груди, рука дрожала заметно.

   Откуда ни возьмись на помосте появилась рыжая голова - на плотном туловище всем известного новгородца. Волосы его казались золотыми на солнце, а небольшие черные глазки, казалось, смотрели через головы народа и искали кого-то вдали.

   Это был Упадыш, человек бывалый, хотя не старый, не раз езжавший в Москву и имевший там знакомство.

   Он, по русскому обычаю, тряхнул волосами и поклонился на все стороны.

   - Повели мне, Господине Великой Новгород, слово молвить, - заговорил он, снова кланяясь.

   - Упадыш ричь держит! Послухаем-кось, что Упадыш скажет.

   - Помолчите, братцы!

   - Долой Упадыша!

   - Врешь!.. Говори-сказывай, Упадыш, держи свою ричь!

   - Сказывай, сказывай!

   Эти голоса осилили. Упадыш снова тряхнул волосами, снова поклонился.

   - Братие! Господине Великой Новгород! Нельзя тому быть, как вы говорите, чтоб нам даться за короля Коземира и поставить себе владыку от ево митрополита-латынина. Из начала, как и земля наша стоит, мы отчина великих князей...

   - Не отчина мы их! Врет Упадыш!

   - Отчина! Он правду говорит!

   - От перваго великаго князя Рюрика - мы отчина их. Князя Рюрика из варяг избрала наша земля новгородская, а правнук Рюриков, Володимер, князь киевской, крестился от греков и крестил всю русскую землю, и нашу, словенскую-ильменьскую, и вескую-белозерскую, и кривскую, и муромскую, и вятичей... - продолжал Упадыш, несмотря на ропот народа.

   - А Москвы ту пору и в заводе не было, а вон она ноне верховодить нами хочет...

   - Не бывать тому! Не видать Москве Новгорода как ушей своих!

   - Братие новугородцы! - выкрикивал Упадыш. - И мы, Великой Новгород, до нонешних времен не бывали за латиною и не ставливали себе владыки от Киева45. Как же топерево хотите вы, чтоб мы поставили себе владыку от Григорья?.. Григорий - ученик Исидора-латинина46.

   - К Москве хотим! К Москве, по старине, в православие.

   Вдруг мелькнуло белое - снежный ком влепился Упадышу.

   - Разбойники! - крикнул он, хватаясь за голову...

   Снежки полетели со всех сторон. Они обсыпали всех стоявших на помосте у вечевой башни. Крики усилились. Старик звонарь оглянулся на свой колокол, и лицо его озарилось радостной улыбкой.

   - Ах, колоколушко мой, колоколец родной!.. Нет! Не отдам тебя Москве. Голову за тебя положу, а не отдам...

   И он снова глянул на площадь, где гул и крики усиливались.

   - Не давайтесь Москве, детушки, не давайтесь, - бормотал старик. - Мути, Марфуша, мути вечников - не давай их Москве... И-и, колоколушко мой!..

   На площади уже почти не видно было ни голов, ни плеч мужицких - в воздухе махали только руки, да кулаки, да снежки - самодержавный мужик готов был стереть с лица земли все, что противилось его державной воле...

   Но в этот момент посадник, словно бы выросший на целую четверть, обратился к вечевой башне и махнул своею собольего шапкой...

   Звонарь хорошо знал этот немой приказ посадника. Он торопливо ухватился за колокольную веревку и - точно помолодел! Он знал, что одного движения его старой руки достаточно, чтобы в один миг улеглась народная буря.

   - Ну-ко заговори, колоколушко мой, крикни...

   И вечевой колокол крикнул. Затем еще раз... еще... еще... Медный крик пронесся опять над площадью и над всем городом. Народная буря стихла - поднятые кулаки опустились.

   Посадник выступил на край помоста. Он был бледнее обыкновенного. В душе он чувствовал, что, быть может, решается участь его родины, славного и могучего Господина Великого Новгорода... На сердце у него и в мозгу что-то ныло - слова какие-то ныли и щемили в сердце... "Марфо! Марфо!" - невольно звучало в ушах его евангельское слово47 - и ему припоминалась эта, другая, Марфа, которую, казалось, Бог в наказание послал его бедной родине... "Проклятая Марфа!.." И перед ним промелькнули годы, промелькнула его молодость, а с нею обаятельный образ этой "проклятой Марфы" во всей чудной красоте девичества... "Проклятая, проклятая..."

   Он вскинул вверх свою серебряную голову, чтоб отогнать нахлынувшие на него видения молодости... А колокол все кричал над ним... Он глянул туда, вверх, и два раза махнул шапкой. Колокол умолк, точно ему горло перехватило, и только протяжно стонал... Над вечевым помостом кружился белый голубь...

   - Господо и братие! - прозвучал взволнованный голос посадника. - Вижу, Господине Великий Новгород, нет твоей воли стать за князя московского, за его старины...

   - Нет нашей воли на то!

   - За короля хотим! За Коземира!

   - Мы вольные люди, и под королем тоже наша братья, русь - тож вольные люди!

   Да будет твоя воля, Господине Великий Новгород, - продолжал посадник, когда несколько смолкли крики. - За короля - так за короля. И тогда подобает нам с королем договорную грамоту написать и печатьми утвердить...

   - Болого! Болого! На то наша воля!

   - Ниту нашей воли, ниту! - кричали сторонники Москвы.

   - Не волим за короля! Не волим за латынство!

   - За православие волим. За старину!

   Но их голоса покрыты были ревом толпы:

   - Не хотим в московскую кабалу! Мы не холопи!

   - Бей их, идоловых сынов! С мосту их...

   Опять полетели в воздухе комья снегу, а с ними и камни. Опять тысячи рук с угрозой махали в воздухе. Народ двигался стеною, давя друг дружку. Противная сторона посунулась назад; но дальше идти было некуда. Свалка уже начиналась на правом и на левом крыле, где первые натиски толпы приняли на себя рядские молодцы и рыбники, защищавшие интересы торговых людей и свои собственные.

   - Братцы кончане, за мною! - кричал богатырского роста рыбник с Людина "конца". - Бей их, худых мужиков-вечников!

   - Не дадим себя в обиду, братцы уличане!

   - Лупи, братцы, серых лапотников!

   - Разнесем их, гостинных крыс! Разнесем Перуньевы семена! - отвечали "серые" вечники.

   Русский народ мастер биться на кулачки, а новгородцы по этой части были мастера первый сорт: всю зиму, по большим праздникам и по воскресным дням, а равно на широкую масленицу, после блинов, на Волхове, на льду, сходился чуть не весь Новгород - и начинался "бойдрака веселая". "Конец" шел на "конец", Нервской конец на Людин, Славенский на Плотницкий, Околоток на Загородный конец... А там сходились улица с улицей - и кровопролитье из носов шло великое: ставились фонари под глазами, сворачивались на сторону скулы-салазки, доставалось "микиткам" и ребрам... В порыве крайнего увлечения Торговая сторона шла лавой на Софийскую, и тогда в битве участвовали не одни молодцы рядские, рыбники да мужики-вечники, а выступали солидные "житые люди", и бояре, и гости - молодое и старое...

   Такую картину разом изобразило из себя вече в этот достопамятный день. Богатырь рыбник схватил за ноги тщедушного тяглеца пидблянина48 и стал махать им направо и налево, словно мешком, и приговаривать из былины:

  

   Захватил Илья тут за ноги татарина,

   Стал кругом татарином помахивать:

   Где махнет - там улица татаровей,

   Отмахнется - с переулками...

  

   Но "серые лапотники" навалились массой на рыбников и рядских молодцов, отбили мужичка, которого рыбник замахал и заколотил чуть не до смерти, приперли своих противников к стенам, ринулись, как звери, и на самих торговых и степенных людей и превратили вече в чистое побоище.

   Тщетно все старосты концов, сотники и тысячские, размахивая своими должностными знаками - бердышами и почетными палицами, крича и ругаясь, силились остановить побоище - оно разгоралось все сильнее и сильнее. Напрасно кричал посадник, грозя сложить с себя посадничество - его голоса никто не слыхал.

   Один "вечный" звонарь радовался, глядя с своего возвышения на побоище, к которым он так привык и которые с детства умиляли его вольную новгородскую душу...

   - Так их, песьих детей, так, детушки! Не продавай воли новугородской!.. Крепче! Крепче!

   Мужики одолевали. Там, где недавно богатырь рыбник махал на все стороны тяглецом, уже не видно было этого богатыря: осиливаемый "вечниками", которые цеплялись за него, как собаки за раненого медведя, он сгреб разом троих мужиков и повалился с ними на землю, другие бросились - кто на него, кто за него, тут же падали в общей свалке, сцепившись руками и ногами или таская друг друга за волосы, и катались клубками; на них лезли и падали третьи, на третьих четвертые, так что над рыбником и его жертвами образовалась целая гора-курган из вцепившихся друг в дружку борцов, тузивших друг друга по всей площади, постоянно путались потерянные в бою шапки, рукавицы, пояса; тут же краснели, чернели и рыжели на снегу лужи выпущенной из носов крови и клочки "брад честных"...

   Но этого мало. У Господина Великого Новагорода, как и Древнего Рима, имелась своя Тарпейская скала - для сбрасыванья с нее всех провинившихся перед державным городом: такую Тарпейскую скалу в Новгороде заменял "великий мост", соединявший Софийскую сторону с Торговой, мост, с которого когда-то новгородцы свергнули в Волхов своего бога - идолище Перунище...

   Этому богу с этого самого моста новгородцы постоянно приносили потом человеческие жертвы...

   - С мосту злодеев! - кричали осилившие мужики.

   - На мост! К Перунищу их!

   - Волоки Упадыша! Он заварил кашу, он мутит Москвой.

   За волосы, за руки, за ноги, избитые и окровавленные, волоклись уже некоторые жертвы державного гнева. Все повалило за этой страшной процессией, чтобы посмотреть, как будут "злодеев" сбрасывать с моста... Зрелище достолюбезное! Красота неизглаголанная!..

   - Поволокли-поволокли детушки, фу-фу-фу! - радовался с колокольни "вечный" звонарь.

   Вдруг раздался детский крик, от которого многие невольно вздрогнули.

   - Мама! Мама! Батю волокут с мосту-у!..

   В ту же минуту женщина, протискавшись сквозь толпу, стремительно бросилась на одного из влекомых к мосту, обхватила его руками да так и окоченела на нем.

   - И меня с ним! И меня с ним! - безумно причитала она.

   Но в это время толпы невольно шарахнулись в сторону. От моста, в середину озадаченных толпищ, подняв над головою большой черный крест, с ярко блиставшим на нем серебряным Распятием, шел седой монашек. Льняные волосы его, выбивавшиеся из-под низенького черного клобучка, и такая же белая борода трепались ветром и, словно серебряные, сверкали на солнце. Он казался каким-то видением.

   - Преподобный Зосима... Зосима-угодник! - прошел говор по площади, где все еще шло побоище.

   Это был действительно Зосима соловецкий. Что-то внушительное и страшное виделось в его одинокой фигуре с Распятием над головою.

   - Детки мои! Народ православный! Что вы делаете? Опамятуйтеся, православные! Не губите души христьянския! Не губите града святой Софии Премудрости Божия! Почто вы котораетеся и ратитеся? Почто брат на брата распаляете сердца ваша?.. Убейте меня, грешного, меня сверзите с Великого мосту, токмо град свой и души свои не губите...

   Толпа оцепенела на месте. "Самодержавный мужик-вечник", превратившийся было в зверя... монашка с крестом испугался!

   - Ко мне, детки!.. Кланяйтеся Распятому за ны - его молите, да пощадит град ваш... Кланяйтеся знамению сему!

   И он осенял крестом испуганные толпы направо и налево... Новгородцы падали ниц и крестились... Буря мгновенно утихла...

   - Эхма!.. Не дал доглядеть до конца, - ворчал звонарь, спускаясь с колокольни.

  

  

  

  

   "Самодержавный мужик" осилил сторонников московской руки. Господин Великий Новгород постановил, а на том и пригороды стали, чтоб от московского князя отстать, крестное целованье к нему сломать, как и сам он его "ежегод" сламливал и топтал под нозе, а к великому князю литовскому и королю польскому Казимиру пристать и договор с ним учинить навеки нерушимо...

   - Уж таку-ту грамотку отодрал наш вечной дьяк королю Коземиру, таку отодрал, что и-и-и! - хвастались худые мужики-вечники, шатаясь кучами по торгу, задирая торговых людей, да рядских молодцов, да рыбников и зарясь на их добро.

   - Да, братцы, на нашей улице нониче праздник.

   - Масляница, брательники мои, широкая масляница! Эх-ну-жги-поджигай-говори!

   - Не все коту масляница - будет и великий пост, - огрызались рядские.

   Действительно, на том же бурном вече, по усмирении преподобным Зосимою волнения, вечным дьяком составлена была договорная грамота о союзе с Казимиром и вычитана перед народом, который из всей грамоты понял только одно, им же самим сочиненное заключение, - что с этой поры Москве уже не "черной куны"49 и никакой дани и пошлины не платит и всякого московского человека можно в рыло, по салазкам и под "микитки"...

   - Можно и московским тивунам нониче в зубы...

   - Знамо - на то она грамота!

   С грамотою этою Господин Великий Новгород отправил к Казимиру посольство - Афонасья Афонасьича, бывшего посадника, Дмитрия Борецкого, старшего сына Марфы, и от всех пяти новгородских концов по житому человеку.

   Ввиду всех этих обстоятельств мужики-вечники совсем размечтались. Поводом к мечтаниям служили приехавшие с князем Михайлом Олельковичем "хохлы" - княжеская дружина, состоявшая из киевлян. Все это был народ рослый, черноусый, чернобровый и "весь наголо черномаз гораздо". Они были одеты пестро, в цветное платье, в цветные сапоги, высокие шапки с красными верхами и широчайшие штаны горели как жар. Новгородские бабы были без ума от этих статных гостей, а мужики так совсем перебесились от заманчивых россказней этих хохлатых молодцов. Приезжие молодцы рассказывали, что в их киевской стороне совсем нет мужиков, а есть только одни "чоловики" и "вте" ходят у них так, как вот они, дружинники, - нарядно, цветно и "гарно".

   На основании этих россказней худые мужики-вечники возмечтали, что и они теперь, "за королем Коземиром", будут все такими же молодцами: как эти "хохлы", будут ходить в цветном платье и ничего - "ровно-таки ничевошеньки не делать".

   - Уж и конь у меня будет, братцы! Из ушей дым, из ноздрей полымя...

   - А я соби, братцы, шапку справлю - во каку!.. Со святую Софию!

  

   Марфа-посадница торжествовала. Ее любимец сынок, красавец Митрюша, был отправлен к королю Казимиру чуть не во главе посольства...

   - Млад-млад вьюнош, а поди-на - посольство правит!.. - говорила она своей закадычной "другине" боярыне Настасье Григоровичевой, с которою они когда-то в девках вместе гуливали, а потом, уже и замужем, отай от своих старых, постылых муженьков, с мил-сердечными дружками возжались. - Во каков мой сынок, мое чадо милое!

   - А все по теби честь, по матушке, - поясняла ей другиня Настасья. - Ты у нас сокол.

   - Какой!.. Ворона старая.

   - Не говори... Вон на тебя как тот хохлач свои воловьи буркалы пялит.

   - Какой хохлач?.. - вспыхнула Марфа.

   - То-то... тихоня... Себе на уме.

   - Ах, Настенька, что ты! Не вем, что говоришь.

   - Ну-ну, полно-ка... А для кого брови вывела да подсурмилась?

   - Что ты! Что ты!.. Для кого?

   - А князь-то на что?.. Олелькович.

   Марфа еще более загорелась.

   - Стара я уж... бабушка.

   - Стара-стара, а молодуху за пояс заткнешь.

   Как ни старалась скромничать продувная посадница, однако слова приятельницы, видимо, нравились ей. Это была женщина честолюбивая, привыкшая помыкать всеми. Перебалованная с детства у своих родителей еще, как холеное, "дроченое дитя", которое не иначе кушало белые крупитчатые калачи, как только тогда, когда мать и нянюшка, души не чаявшие в своей Марфуточке, уверяли свое "золотое чадушко", что калачик "отнят у заиньки серенького", которое пило молочко только от "коровушки - золотые рога" и спало в своей раззолоченной "зыбочке" тогда только, когда ее убаюкивал и качал какой-то сказочный "котик - серебряны лапки", - потом перебалованная в молодости своею красотой, на которую "ветер дохнуть не смел", а добрые молодцы от этой красоты становились "аки исступленные", перебалованная затем посадником Исачком, за которого она вышла из тщеславия и который "с рук ее не спускал, словно золот перстень", но которым она помыкала, как старою костригою в трепалке50; избалованная наконец всем Новгородом, льстившим ее красоте, богатству и посадничеству, - Марфа обезумела: Марфе был, что называется, черт не брат! Что-то забрала она себе в свою безумную, с "долгим волосом" голову...

   - Уж попомни мое слово: быть тебе княгинею... - настаивала приятельница.

   &