Мордовцев Даниил Лукич - Господин Великий Новгород

fy">   В конце каменных мостков, ведущих из монастыря, великокняжеский жезл в последний раз ударяется о гранит и извлекает из него искры...

   - Kapp! Kapp! Варрлам! Варрлам! - Ворон, казалось, уже над самою головою...

   Иван Васильевич торопливо сел в сани, едва успев опереться на плечи отроков.

   - В стан! Домой! - хрипло приказал он.

   Поезд быстро двинулся назад, а вслед ему доносилось карканье страшного ворона.

  

  

  

  

   Настали страшные, последние дни...

   Москвичи все туже и туже затягивали мертвую петлю, которою они исподволь душили несчастный город. У новгородцев не хватало съестных припасов, а подвоз был отрезан. Начался голод. Люди пухли от голодовки и мерли. В городе начался мор - ужасный бич в те времена, когда еще не существовало ни докторов, ни медицины. Люди заболевали и умирали, прибегая к единому врачу и к единственному лекарству - к попу и причастью...

   Больные ложились на лавки и с восковыми свечами в руках умирали.

   Мертвых хоронить было негде - кладбища были в руках у неприятеля - и новгородцы едва-едва присыпали своих мертвецов снегом да приметывали соломкой да навозом.

   "Вечному" ворону уже нечего было летать за добычей в московский стан: человечины вдоволь было и в городе... Новгородское воронье так отъелось за это время, что просто хоть на убой...

   Прошли первые святки, ужасные святки, каких никогда не приходилось справлять новгородцам, никогда с той поры, "как и земля их стала".

   Вечевой звонарь только глядел на свой колокол и не осушал своего единственного глаза:

   - Ах, колоколушко мой, колоколушко!.. На ково ты нас покидаешь, кому нас, сирот, приказываешь? - тихо причитал он, качая своею бездольною головою, ибо слух прошел, что великий князь порешил: "Вечу не быть, колоколу не быть и посаднику не быть".

   Пришло совсем погибать Новгороду - он без войны вымирал "наглою смертью".

   Тогда сзвонилось последнее вольное вече - звонарь навзрыд рыдал, колотя железным языком в медные края колокола. И новгородцы в последний раз отправили к великому князю послов: владыку Феофила, всех архимандритов, игуменов и священников семи соборов новгородских, степенных посадников тысячских, старост и житых людей от всех "концов".

   Великий князь велел их позвать к себе на очи. Он стоял в это время на Городище.

   И вот в княжескую палату вступило все оставшееся величие Господина Великого Новгорода, все то, чем заправлялась великая северная страна, не знавшая ни войн, ни поборов, а развивавшая свою силу, богатство и энергию вольным трудом и свободою личности.

   Робко вступили послы... Это уже были не те смелые представители воли: воля не спасла вольных людей, их победили, как это всегда бывает, невольники и холопы. Несчастие родины, горе, личные страдания провели неизгладимые борозды - "черты и резы" на их лицах.

   Лицо великого князя было все то же - лицо сфинкса, каменное, холодное, неподвижное. И бояре по-прежнему стояли истуканами, и Степан Бородатый смотрел своими круглыми птичьими глазами, точно собирался зловеще каркать от Писания.

   Послы поклонились земно. Голова великого князя хоть бы шевельнулась.

   Владыка первый начал говорить голосом и тоном, каким он обыкновенно молился всенародно об избавлении от огня, меча, труса и нашествия иноплеменных.

   - Господин великий князь Иван Васильевич всеа Русии милостивый! - просительно возглашал он. - Я богомолец твой, и архимандриты, и игумны, и вси священници седьми соборов новегородских и вси людие бьем тебе челом! Меч твой ходит по новгородской земле, кровь хрестьянская льется...

   Владыка захлебывался слезами. Многие из послов также плакали.

   - Смилуйся, господине, над своею отчиною: уйми меч, угаси огнь!.. - Он не мог далее говорить. Его продолжал общий плач посольства, общее рыданье.

   Иван Васильевич молчал. Рыдания оглашали палату.

   - Смилуйся, господине, не погуби вконец люди твоя, свою отчину... О-о-ох, милостив буди! Не погуби! Пожалей жен и младенцы сосущия... Помираем наглою смертью... О-о!

   Иван Васильевич поднял свои холодные, как стекло, глаза к темному потолку, словно призывая небо во свидетели.

   - Ты, богомолец мой, владыка Феофил, и вы, отчина моя, Великий Новгород, слушайте глагол мой! - начал он с расстановкою, точно по писаному. - Вы сами гораздо знаете, что присылали есте к нам, великим князем, от нашей отчины, Великаго Новагорода, подвойскаго Назара да вечнаго дьяка Захара, и они назвали нас государями. По вашей присылке и челобитью мы отправили к тебе, владыке, и ко всему Великому Новугороду послов своих и велели спросить, каково есте государства хотите вы в Великом Новгороде? Вы заперлись и сказали есте, что послов-де к нам не присылывали и на нас, великих государей, взваливали, якобы мы чиним над вами насилие, и тем ложь положили на нас, своих государей. Много и иных неисправлений чинится от вас; токмо мы все ждали вашего обращения, а вы есте явились паче того лукавнейшими. За сие мы более не возмогли терпеть и положили идти на вас ратью, по Господнему словеси: "Аще согрешит брат твой, шед, обличи его пред собою и тем единым, и аще послушает тебе - приобрел еси брата твоего. Аще же не послушает тебе, поими с собою двои или трои свидетели, при устах бо дву или триех да станет всяк глагол; аще же и тех не послушает - повеждь церкви, аще и о церкви не радети начнет - буди ти якоже язычник и мытарь"... Вот мы так и учинили, - продолжал великий князь, - посылали к вам, отчине своей: престаните от злоб ваших. А вы не восхотели и вменилися нам яко чужи... И мы, положа упование на Господа Бога и пречистую его Матерь, и на святых, и на молитвы прародителей своих, пошли на вас за ваше неисправление.

   Великий князь умолк, сделал неопределенный знак рукой и, шурша шелками своего одеяния, вышел в другую палату.

   Новгородцы стояли в каком-то оцепенении. Суровый попрек на все их молений и слезы - и больше ничего... С чем же они воротятся в Новгород? Что скажут городу? С чем явятся на вече?

   Владыка беспомощно перекрестился:

   - Господи! Не яко же мы хощемы, но яко же хощеши Ты...

   К ним подошел Степан Бородатый и лукаво глянул на своих московских бояр: "Мекайте-де: я им загну калач московский - не разогнуть"...

   - Не попригожу вы, отцы и братие, челом бьете, - таинственно сказал он новгородцам. - И как вас великому государю на том челобитье жаловать? Не попригожу...

   - Почто не попригожу? - удивился владыка.

   - Мекайте сами, - загадочно ответил Бородатый. - А захочет Великий Новгород бить челом - и он знает, как ему бить челом.

   На слове как он сделал ударение. В этом ударении слышалось что-то роковое для Новгорода, грозное, зловещее - бесповоротное решение его судьбы.

  

   Послы оставались в стане - не отпускали...

   А Новгород между тем ждал их возвращения. Что там происходило - того и старец Нафанаил, последний новгородский летописец, не в силах был передать: "За слезами убо не видел ни листа, на чем писать, ниже куда тростию скорописного мокать"...

   В отчаянии новгородцы все еще укреплялись, насыпали валы острожные и из мертвых, не доеденных собаками и воронами тел человеческих, прикрытых кое-как мерзлою землею, делали себе бойницы и засеки...

   Вече уже не собиралось, а вечевая площадь и все улицы так просто стонали голосами. Вечевой звонарь все это видел и, сидя под колоколом, коченеющими руками шил себе саван.

   Марфа надела суровую власяницу на свое нежное, пухлое тело и ходила по больным и умирающим, разнося им милостыню успокоения "ради души болярина Димитрия", старшего своего сына, и "новопреставленнаго" болярина Федора, младшего сына, о котором она узнала, что он умер в заточении, где-то в далеком Муроме... Как горькое безумие прошлого, она часто вспоминала о князе Олельковиче и представляла княжескую корону на своей седой голове... "О, суета суетствий!.." А как сладка была эта суета...

   Послы все томились в московском стане, моля допустить их вновь на очи великого князя. Вместо князя к ним являлся Степан Бородатый.

   - Не попригожу, не попригожу бьете челом, - твердил он новгородцам. - Для чего вы отпираетесь от тово, с чем приезжали на Москву Захар да Назар, и не объявили, каково государства хотите вы, и тем возложили на великаго государя ложь.

   - Мы не лгали, - оправдывались новгородцы.

   - А не лгали, так не попригожу бьете челом... А восхощет Великий Новгород великим князем бить челом - и он сам знает, как бить челом...

   Новгородцы, наконец, с отчаянья повинились в том, в чем никогда не были виновны: приняли на себя личную вину Захара да Назара, которыми им постоянно кололи глаза.

   - Мы винимся в том, что посылали Назара и Захара и перед послами великаго князя заперлись, - проговорили они свой приговор.

   Бояре пошли к великому князю и вскоре воротились от него с ответом.

   - А коли вы, - отвечал он через бояр, - коли вы, владыка и вся отчина моя, Великий Новгород, пред нами, великими князи, виноватыми сказались и сами на себя свидетельствуете и спрашиваете, какого государства мы хотим...

   - Мы о сем не спрашивали и не спрашиваем, - перебил боярина один из новгородцев.

   - Не перебивай слово государево, - сердито остановил его Бородатый. - Слово государево что литургия - перебивать не годится.

   Боярин продолжал: "...и спрашиваете - какого государства в нашей отчине, Великом Новгороде, как у нас в Москве..."

   Новгородцы в отчаянье опустили руки. "Заставили-таки принести на себя веревку и свить мервую петлю! О московское лукавство!" - колотилось в сердце у владыки; но он смолчал.

   Тогда новгородцы решились на последнее средство: подействовать на алчность московскую. Они по опыту знали, что это была за бездонная копилка - "казна осударева", как на Москве любили изречение из нового московского евангелия: "Чтобы нашей осударевой казне было поприбыльнее".

   - Пускай бы великий князь, - предложили они, - брал с нас на каждый год со всякой сохи по полугривне, держал бы наместников своих и в пригородах, как в Новгороде, токмо чтоб суд был по старине, не было бы вывода людей из новгородской земли и на службу в низовскую землю новогородцев не посылали бы. А мы ради боронить рубежи, что сошлись с новгородскими землями... Да чтоб великий князь в боярские наши вотчины не вступался.

   Опять бояре толкнулись к великому князю и опять вынесли суровую отповедь. Вот слова великого князя:

   - Я сказал вам, что мы хотим такого государства, какое в нашей низовской земле - на Москве; а вы нынче сами мне указываете и чините урок нашему государству... "Так что ж это за государство!"

   Ничто не помогало! Одно слово - налагай на себя руки! Но и в петле все еще есть надежда...

   - Мы не учиняем урока государства своим государям, великим князьям! - в отчаянье всплеснул руками владыка. - Ино Великий Новгород низовскаго обычая не знает - как наши государи, великие князья, держат там, в низовской земле, свое государство?

   Почва уходила из-под ног несчастных: они уже сами говорят - "наши государи". А давно ли за одно это слово разнесли на подошвах сапог и лаптей кровавые клочки тел посадника Василия Ананьина, да вечного дьяка Захара, да подвойского Назара, а остатки их и волосы, смешанные с грязью, вечевой звонарь защищал от своего прожорливого ворона.

   А теперь уж все пропало - не до слов больше... Государи так государи - все равно! Новгород уж умер.

  

   - Нету послов, нету! - с тоской посматривал звонарь на московский стан. - Померли они, чи и им головы урезали?

   И он, словно потерявший рассудок, обращался к ворону:

   - Полети, сынок, полети, воронушко, принеси от них висточку...

   - Со свя-тыми упо-кой! - раздавался по улицам Новгорода погребальный гимн.

   Это пел слепой Тихик: он хоронил новгородскую волю, а сам плакал... И что ему, слепому нищему, была новгородская воля! А все жаль... Да вот и мне, пишущему это через четыреста лет после того, как она прошла и быльем поросла, жаль ее!

   Но ворон не приносил звонарю весточки. Ее принесла кудесница, та старая кудесница, что жила за городом в каменоломнях. Она, как знахарка, бродила по московскому стану, и там ее все знали.

   И вот как она все узнала. На святках, гуляя у князя Холмского, Степан Бородатый хватил через край - перепил маленько. После этого у него сделался "чемер" - болезнь эдакая московская. Так кудесница у него якобы "чемер срывала", а может, была у него и по другим делам. От него она все узнала и рассказала звонарю, своему старому знакомому.

   - Впустили это наших к нему, - рассказывала она, - а ен сидит на золотом столе, золоту палку в руках держит... А глазищи у ево во каки... А вокруг ево боляре тихеньки-претихеньки, словно песики махоньки... А наши-то стоят и плачут. А он и возговорить, точно вечной колокол...

   - Ну уж, бабка, - обиделся старик, - далеко ему до колокола.

   - Ну, не как вечной, а как юрьевской... Ен и молвит: "Отдайте мне Марфу-посадницу, тогда я отдам вам нелюбье мое".

  

   Дело было однако же не совсем так. Истомивши послов напрасным ожиданьем, великий князь велел, наконец, пустить их к себе на очи.

   Когда послы вошли, то Иван Васильевич, ласково взглянув на них, что с ним редко бывало, подошел к владыке под благословение и, стоя среди палаты, сказал свое последнее, роковое решение:

   - Вы мне бьете челом, - произнес он с своею обычною точностью, - чтобы я вам явил, как нашему государству быть в нашей отчине, Великом Новгороде. Ино ведайте - наше государство таково: вечу и колоколу в Новегороде не быть.

   Некоторые послы отшатнулись и перекрестились...

   - Посаднику не быть...

   Он помолчал. В палате, казалось, никто не дышал. Только у владыки хрустнули пальцы...

   - Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, - шептал, стоя в стороне, Бородатый, словно бы это была молитва.

   - Государство свое нам держать, как подобает великим князьям, как держим мы свое государство в нашей низовской земле. И земли великих князей, что за вами, отдать нам, чтоб это наше было. А что вы бьете челом мне, великому князю, чтоб не было вывода из новгородской земли и чтоб мне не вступаться в боярские земли, и мы тем жалуем свою отчину, и суд будет по старине в Новгороде, как в земле суд стоит.

   Больше он не сказал ни слова и вышел.

   - Вечу и колоколу не быть... посаднику не быть, - растерянно, точно во сне, бормотали новгородцы, дико озираясь.

   - Господину Великому Новугороду не быть... всем нам не быть...

   - Помереть, помереть - ничего боле не осталось.

   - Что вы?.. Зачем же? - утешал их Бородатый. - Вона мы-ста живем за осударем, великим князем, а не помираем...

   - Что и говорить!.. Помирать не надобеть.

   - Ну и вы, братцы, поживете - свыкнетесь. А свыкнется - слюбится.

   - Вечу не быть... колоколу не быть... посаднику не быть, - бормотали свое новгородцы как потерянные. - Помереть - одно осталось...

   Когда они наконец несколько пришли в себя и увидели, что дело их уже бесповоротное, что и их веча, и посадники, и их дорогой вечевой колокол с его живою, для каждого новгородца понятною речью отошли в вечность и похоронены на московском кладбище, - они решились попробовать сберечь хоть что-нибудь, хоть частицу своей воли - свой суд и свою личную неприкосновенность, чтоб их по крайней мере не брали на службу в эту страшную "низовскую землю", в эту ужасную Москву, - не звали туда на "Шемякин суд", не "выводили", не угоняли в полон.

   Как и прежде, они думали, что то, что сказал сейчас великий князь, он скрепит крестным целованьем - присягнет, что будет держать свое слово. Так у них велось от старины. Поговорив тихонько между собою, покачав безнадежно головами и утерев не одну слезу, они снова обратились к боярам:

   - Бьем челом, - поклонился боярам владыка, - чтоб великий государь дал крепость своей отчине - грамоту... и крест поцеловал.

   Бояре пошли во внутренние покои князя.

   - Прощай, наша волюшка! - вздыхали старые новгородцы. - Прощай, вольный свет!

   Бояре скоро воротились.

   - Великий осударь креста целовать не будет, - был короткий ответ.

   Новгородцы недоумевающе посмотрели друг на друга. Их уже, казалось, ничто не удивляло... Так много они видели и слышали и так глубоко переболели душой, что им уже было почти все равно... Не все ли равно умирать! Но они должны были дать отчет Новгороду, отчет тем родным братьям, сестрам и детям, которые доверили им все, что им было дорого на свете, и теперь ожидали их в мучительном неведении и страхе.

   - Так вы, братие, целуйте крест за великаго государя, - прервал владыка мучительное молчание, глядя робкими глазами в круглые, бесстыжие глаза Бородатого.

   Бояре опять пошли к государю.

   - И боярам великий государь креста целовать не велит, - вынесли они короткий ответ.

   - Так хотя наместник, что будет в Новегороде, пусть крест целует! - взмолился владыка.

   Опять ушли и опять воротились.

   - Целовать креста не будет и наместник! - был последний ответ великого князя.

   Что оставалось послам? Идти и броситься в ноги всему Новгороду - выплакаться, по крайней мере, перед ним, выкричать боль души, позор, отчаянье да подумать всем Новгородом, вымолить себе помощь у Бога, у святой Софии, у всех сил небесных, а потом умереть на родном пепелище, как умирает волчица, защищая своих детей...

   Но дедГрозного подумал об этом раньше. Он знал, что и курица защищается, когда ее режут, что и воробей клюет когти ястреба, пока они не растерзают его, не лишат способности трепыхаться.

   А Новгород еще трепыхается... Надо его выморить совсем... Надо так "ускромнить" это племя, чтоб его и на семена не осталось, чтоб не взошло оно вновь, не дало новых порослей... Тогда уже новгородская земля "не отрознится" от низовской земли, от Москвы...

   Вот что думал "собиратель земли русской" - и не пустил новгородских послов из своего стана. Он знал, что в городе мор - пусть же вымрут сами змееныши, волею Божиею, а не его, великого князя, повелением...

   И оно вышло так, как он удумал - "как ему Бог и Пречистая его Матерь на сердце положили".

   30 декабря явился в стан последний защитник Новгорода - наш старый знакомый, князь Василий Шуйский-Гребенка.

   Послы увидели его, обрадовались было ему, как родному: свой человек, долго жил с ними, бился за Великий Новгород, за святую Софию и за волю новгородскую.

   - Что, князь Василей, почто прислан? - спросил его владыка, осеняя крестом.

   - Я, владыко святый, не прислан. Сам пришел.

   - Что так, княже?

   - Вчерась откланялся Господину Великому Новугороду.

   Феофил, казалось, не понимал его - он не хотел понимать.

   - Что, княже?.. Не уразумею я тебя.

   - Вчерась, говорю, на вече, пред всеми оставшимися вживе людьми сложил есми с себя крестное целованье Господину Великому Новугороду, благодарил за хлеб, за соль... Уже я Новугороду не слуга...

   Владыка все понял. Но ему страшно было спрашивать дальше - и все-таки спросил:

   - А как же мы?

   - Надоть покоритца - на то воля Божья... Новгород уже, владыко, не Новгород, а, сказать бы, пустой улей - пчелки все, почитай, вымерли, и мед осы растаскали... Я пришел служить Москве.

   Великий князь ласково принял последнего потомка некогда могущественных, а потом низложенных владетельных князей суздальских - "захудалаго" князя Василия, последнего "кормленаго" князя Господина Великого Новгорода.

   Узнав от него, в каком отчаянном положении находится Новгород, Иван Васильевич приказал позвать к себе новгородских послов на очи. Они ожидали услышать от него последнюю волю, но услыхали опять что-то старое, загадочное, зловещее.

   - Вы мне били челом, чтоб я отложил гнев свой, не выводил бы людей из новгородской земли, не вступался в вотчины и животы людские, чтоб суд был по старине и чтоб вас не наряжать на службу в низовские земли, - проговорил он, глядя неподвижно на наперсный крест Феофила. - Я всем сим жалую отчину свою, Великий Новгород.

   И ни слова больше. Поворотился и велел послам уходить. Те поклонились и попятились к дверям... Зачем же звал?.. Они это давно от него слышали... Новое лукавство!

   А лукавство было вот в чем. Едва послы вышли, как к ним вышли и бояре.

   - Великий князь велел вам сказать вот что: чтоб-де наша отчина, Великий Новгород, дал нам волости и села: нам-де, великим государям, немочно без того держать свое государство на своей отчине, в Великом Новегороде.

   Надо было отдать и села, и волости - все отдать! Да еще дань - по полугривне с сохи!

   Убитые горем и измученные, не смея поднять глаз к родному небу и на святую Софию, возвращались послы в свой некогда шумный и веселый, а теперь почти вымерший улей.

   Проходя мимо вечевой колокольни, они не решались поднять глаз, чтобы взглянуть на свое сокровище - на вечевой колокол, как ни хотелось им видеть и слышать его в последний раз...

   Но с этого дня колокол уже не звонил!

   - Переставился, колоколушко мой!.. Помер, помер, родной мой батюшка... О-ох! - рыдал навзрыд вечевой звонарь, обнимая и целуя холодную медь...

  

  

  

  

   - Князь великий Иван Васильевич всея Русии, государь наш, тебе, своему богомольцу, владыке, и своей отчине, Великому Новгороду, глаголет так: "Ты наш богомолец, Феофил, со всем освященным собором и вся наша отчина, Великий Новгород, били челом нашей братьи о том, чтоб я пожаловал - смиловался и нелюбие сердца сложил. Я, князь великий, ради своей братьи жалую свою отчину и отлагаю нелюбие. Ты, богомолец наш архиепископ, и отчина наша написали грамоту, на чем-де били нам челом и целовали крест, ино пусть топерь все люди новгородские, моя отчина, целуют крест по той же грамоте и оказывают нам должное. А мы вас, свою отчину, и впредь хотим жаловать по вашему исправлению к нам.

   Так говорил князь Иван Юрьич всему Новгороду от имени великого князя. Это было 15 января 1478 года. Он говорил на Софийском дворе - там, где когда-то мы видели весь Новгород при избрании владыки Феофила. С того времени прошло восемь лет, а как изменился с тех пор Новгород! Как редки стали толпы, слушавшие теперь московского оратора.

   Они точно не понимали, что им говорилось: так дико звучали в их ушах слова - "смиловался", "нелюбие сердца сложил", "жаловать хотим"; так не согласовались эти слова с тем, что они видели, что пережили... "Где же Бог? - думали они. - Где правда?"

   "А вон где Бог, вон где правда: у владыки Феофила в руках, на серебряном кресте... Вон где Бог - на кресте!.. Правда распята - вон где правда на земле - на кресте она, правда-то... И ручки и ножки гвоздями прибиты, да крепко-крепко ко кресту приколочены, чтоб и не сойти ей, правде-то, со креста... И ребрушки у правды-то, у Бога, прободены копием, до самаго сердца прободены, за то, что любовию к бедным людям билось это сердце... Так вон где Бог!.. А мы ищем его... Вон Он - и святую головку на плечико склонил"... - в каком-то забытьи думал "придблянин", глядя на распятие, которое сверкало в руках владыки.

   - Целуйте слово и крест Спасителя нашего! - возгласил князь Иван Юрьич.

   И все стали целовать книгу, что сохранила слова Спасителя, и крест, на котором Его распяли... Это присягали новому государю - уже не Господину Великому Новгороду.

   Присяга шла по всем соборам, по всем церквам, во всех пяти концах. Бояре, бывшие посадники, тысячские, житые и бывшие власти Новгорода приводились к присяге на Софийской стороне московскими боярами, а на торговой стороне - детьми боярскими и дьяками.

   По церквам, площадям и улицам слышался плач. Новгородцы целовались и прощались друг с другом, знакомые и незнакомые, друзья и недруги, кланяясь один другому в землю словно в "прощеный день".

   Видя слезы старших, по всему Новгороду плакали дети, отыскивая матерей и отцов, которых гнали к присяге. Слышался лай и вой собак, которые на лицах людей читали что-то недоброе. Ревел некормленый скот, которого давно и кормить было нечем.

   Многие спешили на могилы отцов, чтобы проститься с ними и с новгородскою волею.

   Слепой Тихик, ходя по улицам, продолжал петь "со святыми упокой". Во всех церквах шел перезвон как по покойнике. Это заметили москвичи и не велели звонить. Тогда общий плач стал еще слышнее и раздирательнее. Павша Полинарьин, бывший жених Остромиры, пригнанный в церковь для присяги вместе с прочими, не хотел целовать креста.

   - Целуй слово и крест Спасителя нашего, - напомнил ему Бородатый.

   - Мне нечем целовать, - отвечал Павша.

   - Как нечем, малый?

   - Видишь - мои губы ворон склевал.

   - Ну, приложись так.

   - Я не пес, чтобы Христа зубами тыкать.

   - Так я те в зубы-те крестом!

   И Бородатый действительно ударил Павшу в зубы крестом, но получил такой сдачи, что сам потерял три зуба. Павшу взяли "за приставы" - и его белые зубы вместе с челюстями и черепом сгнили потом где-то далеко в "низовской земле", за Окою...

   У Ярославова дворища, на вечевой площади, собрались последние вечники, чтобы проститься с колоколом. Но москвичи не пустили их на колокольню: они сами туда отправились снимать колокол.

   Старик звонарь заперся было на своей башне, но москвичи выломали дверь и взошли на башню. Звонарь встретил их с оружием в руках - с старым, заржавленным бердышом, которым он в блаженное время лучину себе щепал по зимам; но бердыш у него отняли и сбросили с колокольни, а самого хотели связать. Старик с плачем бросился им в ноги.

   - Батюшки! Родимые! Дайте простица с колоколушком! Родимые, не погубите! - вопил он так горько и беспомощно, что москвичи сжалились над стариком.

   - Ну, прощайся, старина... Али он тебе сыном был?

   - Батюшки! Голубчики! Сыночек он мне... Отец родной... кормилец мой! - бессвязно бормотал старик.

   Он обхватил колокол руками, колотился об него головою, целовал, плакал, приговаривая:

   - Прощай, колоколушко! Прощай, сыночек, золото мое - серебро!.. О-о!

   - Полно, старина, будет тебе плакатца-то!.. Ишь, словно с жаной цалуетця... - Старика оттащили от колокола и стали снимать новгородскую вековую святыню. Колокол, казалось, стонал, но так глухо, точно в самом деле умирал.

   Старик как помешанный бегал то к тому, то к другому, ломая руки.

   - Батюшки! Голубчики! Легче! Не ушибите вы ево, не уроните! Для Бога прошу - легче!.. Не так... не так, кормильцы!.. За ушко-то легче, не отломите! Ох, язычок-от не надо... не надо трогать... легче! Не зашибите... Бочком... бочком ево, золото мое червонное...

   Встревоженный вознею на колокольне, ворон заметался и закаркал над самыми головами москвичей, задевая их крыльями.

   - Кой черт! Откудова он взялся!.. Ах, аспид! - удивлялись москвичи.

   - Чур... чур!.. Ах ты, дьявол!

   Крик ворона, казалось, усилил отчаянье старика. Он всплеснул руками:

   - Воронушко! Миленькой! Смотри... Смотри! Берут ево, берут колоколец наш... Господи! Что ж это будет...

   С площади смотрели новгородцы и горько качали головами.

   - Эх! Христа со креста сымают - и греха на них нетути... Жиды, сущии жиды!..

   Когда колокол спускали с колокольни, он раза два прозвонил.

   - Заговорил, заговорил колоколушко! - кричал старик, сбегая с помоста. - Прощаетца с Новгородом... О-ох!

   Площадь уже была полна народом, но ее, для порядка, стеной окружали московские и татарские конники. Тут же, под колокольней, стояли уже сани-дровни, которые должны были везти колокол в московский стан.

   - Заговорил, батюшка!.. Заплакал колоколец!.. Прощаетца с детушками!

   Стоны и вопли новгородцев, смотревших, как тихо, качаясь и вздрагивая, спускалась вниз их древняя святыня, заглушили последние, "незаконные" удары колокола, глашатая утраченной ими воли.

   - Прощай, прощай, наш вечной колокол! - раздавались голоса, - Прощай, родимый! Прощай, наша волюшка!

   Опускаясь все ниже и ниже, колокол стал прямо на сани. Толпа бросилась было прощаться с ним, но конники всех отпирали от саней. Не отгоняли одного звонаря - так он был жалок. Даже один татарский конник, видя, как старик, голося и причитая, бегал вокруг саней и то соломки под бока колокола подсовывал, "чтоб ему помягче было", то вытирал его полой своего зипунишка, сжалился над стариной.

   - Зачим, бачка, плакал? Он и на Москву зыванить будет - ай-ай хорошо!

   Сани тронулись, сопровождаемые отрядом конников. На облучке саней сидел знакомый уже нам татарин Ахметка, тот самый, что в Русе рубил головы Димитрию Борецкому с товарищами, и правил лошадьми. Звонарь еле успевал за своим колоколом.

   За санями же, по сторонам, шли толпы новгородцев. Многие из них также плакали, особенно бабы, а когда сани равнялись с чьим-либо домом, то все выбегали за ворота, снимали шапки, кланялись и крестились, точно бы мимо них провозили покойника.

   Когда сани с колоколом, выехав из Словенского конца, проследовали через "великий мост" и въезжали в конец Людин, то на самом Побережье встретились с другими санями, пошевнями, тоже окруженными конниками и тоже следовавшими по направлению к загородному селу боярина Логинского, где теперь был стан великого князя.

   В пошевнях, в богатой собольей шубе, закутанная черным платком, из-под которого кое-где выбивались прядочки седых волос, сидела старуха, по-видимому погруженная в глубокую думу. Морщины, такие резкие и отчетливые, бороздили ее некогда красивое лицо. Она, казалось, ничего не видела. Рядом с ее санями шел юноша, высокий и стройный, в богатой шубе и высокой боярской шапке, из-под которой выбивалась целая масса черных вьющихся кудрей. Он часто оглядывался назад, на Новгород, и, казалось, прощался с ним.

   Это везли в московский стан Марфу-посадницу, и рядом с нею шел ее внучок, теперь уже совсем большой юноша, лет семнадцати-восемнадцати, и уже не Исачко, а Исаак Борецкий - последний из рода Борецких, посадников Господина Великого Новгорода.

   Марфа смотрела совсем старухой.

   Увидав колокол и плачущего за ним звонаря, она перекрестилась.

   В это время, пробившись сквозь ряд конников, к Марфиным саням с плачем бросилась какая-то девушка. Голова ее не была прикрыта, и льняные волосы, совсем незаплетенные, трепались по ветру, окутывая и плечи ее, и миловидное личико.

   - Матушка моя родимая! Мама моя милая! Возьми меня с собою!.. Для чево ты раньше не признала меня, не сказала мне, что я чадо твое! Матушка!.. Мне крестница все сказала и крест твой отдала мне. О, проклятая я! Сгубила Новгород! Я тебя сгубила, матушка!

   Марфа вся задрожала, услышав эти крики девушки. Она приподнялась, протянула руки:

   - Иди, иди ко мне, дитятко! У меня никого не осталось. Я мать твоя проклятая... Я боялась суда людского - и покинула тебя... А Бог наказал меня. Иди же ко мне, чадо мое милое!..

   И она закутала шубою молодую девушку, крестя и целуя ее. Это была Горислава, мнимая внучка кудесницы.

   Поезд не останавливался. Впереди ехала Марфа, а за нею следовал колокол. Старый звонарь уже не плакал - нечем было. Зато ворон, видя своего воспитателя в необычном месте и в необычной обстановке, отчаянно каркал, летая над поездом...

  

  

  

  

  

   Впервые - отдельным изд.: Господин Великий Новгород. Исторический роман. Спб., 1882.

   Печатается по изд.: Мордовцев Д. Л. Полное собрание исторических романов, повестей и рассказов: В 33 т. Т. 4. Кн. 8. Спб., 1914.

  

  

  

   1 См.: Мордовцев Д. Л. Знамение времени. М.; Пт., 1923. То же. M., 1957.

  

   2 Данило Мордовец. Твори. Киев, 1958.

  

   3 Основой этого рукописного собрания стало услышанное супругами Мордовцевыми непосредственно от самого Шевченко: они встречались с Тарасом Григорьевичем в 1859 г. в Петербурге.

  

   4 Из предисловия автора к первому (1870 г.) изданию "Гайдамачины".

  

   5 Автор сознательно вводит анахронизм, так как современное летосчисление от Рождества Христова было принято на Руси только в 1700 г. До этого же вели счет "от сотворения мира". Тогда это - "...утро 15 ноября 6978 года".

  

   6 Восьмиконечный крест - бывший в Русской православной церкви до реформ Никона. На традиционном для всех христиан четырехконечном кресте еще две перекладины: вверху с титлами ("винами" распятого Христа), внизу перекладина-подножие - символ "Мерила праведного", весов Суда Божьего, указующего на два возможных пути, рая и ада, для каждого.

  

   7 Амвон - возвышение в церкви перед алтарем, с которого читается Евангелие и произносятся проповеди.

  

   8 Относящиеся к городским зажиточным сословиям, а также несущие службу при дворе князя или посадника.

  

   9 Дароносица - сосуд в виде ковчега, служащий для хранения и переноса причастного хлеба, святых даров.

  

   10 Воздух - пелена для покрытия в церкви сосудов со святыми дарами.

  

   11 Орарь - то же, что и орарий, принадлежность дьяконского облачения: широкая лента с крестами, которую дьякон во время службы носит на левом плече.

  

   12 Плоское блюдо, тарель, на который кладут литургический хлеб, пресуществляющийся во время церковного обряда в плоть Господа Иисуса Христа - агнца. Все это рисует торжественность обстановки, при которой происходит чтение грамоты.

  

   13 Так в Новгороде называли крестьян-тяглецов (тягло - подать), они принадлежали к "худому" (низшему) сословию, но имели право "судить-рядить" на вече вместе со всеми.

  

   14 Известны две Софии, принявшие за исповедание гонимого в первые века христианства мученический конец: одна была обезглавлена в Египте, другую в Риме "казнили горем" - на ее глазах убили дочерей (Веру, Надежду, Любовь), после чего она умерла сама... Но в Византии и в древней Руси "софийские" иконы и храмы посвящались не этим святым, а "Софии премудрости Божией". То есть одно из Божеских благоволений было возведено в ипостасную святость, что особенно видно на новгородском варианте одноименной иконы. Здесь образ Христа - это и предвечный, в золотом диске, младенец (рожденное Слово), и образ Спасителя, каким Он явился нам, и, наконец. Он - в центре иконы в виде "ангела великого совета" держит жезл и свиток... Новгородцы посвятили "Софии" храм первыми на Руси (возвели его в 989 г., из дуба, "о тринадцати верхах"). Да и тот, что украшает город поныне, Софийский собор, построили лишь на несколько лет позже "Софии киевской" (храма в Киеве). В сознании новгородцев образ "Софии премудрости Божией" был единосущным с образом их родины. Недаром в летописях Новгород имеет второе название - Святая София - а ее жителей звали софиянами.

  

   15 Монеты из серебра, обрезанные в соответствии "с курсом"; "куна" - мелкая денежная и платежно-торговая единица, в 14 в. равнялась 1/50 гривны; "мордки" и "ушки" (белок) - разменные "деньги-меха", еще меньшего достоинства, чем куны.

  

   16 Из пророчеств о гибели Иудейского царства, за которые предсказатель был убит.

  

   17 Памятник древнерусской книжности 12 в. Как ни одно другое произведение древнерусской литературы, опирается на явления народного быта; автор "Слова" склонен к нарочитой сниженности стиля, пародирует даже Священное Писание, переделывает цитаты из псалмов; проступают юмор и балагурство скоморохов.

  

   18 Речь идет о сочинении религиозного характера 12 в. - "Впрошания Кирика-новгородца", созданного в форме вопросов, которые автор задавал тогдашнему архиепископу Новгорода Нифонту.

  

   19 Административно-территориальные единицы в Новгородской республике (Бежецкая, Водская, Деревская, Обонежская, Шелонская).

  

   20 Русские всех европейцев германского происхождения звали немцами; здесь: гамбургские немцы и англичане.

  

   21 Первый настоятель Соловецкого монастыря; в 1478 году был причислен к лику святых.

  

   22 Основоположник Соловецкого монастыря; в 1435 г. был причислен к лику святых.

  

   23 То есть флорентийские и венецианские.

  

   24 Куфтер, одна из разновидностей камки, китайской шелковой ткани с разводами.

  

   25 Английские сукна, производившиеся в Лондоне.

  

   26 То есть буквой "п".

  

   27 Имеется в виду Казимир IV (1427 - 1492), король польский и