Мордовцев Даниил Лукич - Господин Великий Новгород

nbsp; - И точно: княгинею новгородскою и киевскою!

   - Почто, милая, киевскою?

   - А как же?.. Он, хохлач-то, будет киевским князем, а я с ним...

   И Марфа задумалась. Лицо ее, все еще красивое, приняло разом мрачное выражение. Она сжала свои пухлые руки и досадливо хрустнула пальцами.

   - Что уж и молоть безлепично!.. Я вить давно и сорокоуст справила.

   - По ком, Марфуша? - удивилась Настасья.

   - По соби, мать моя.

   - Как "по соби"?.. Я не разумею тебя.

   - Да мне давно сорок стукнуло... А сорок лет - бабий век!

   - Токмо не про тебя сие сказано.

  

   Приятельницы сидели в известном уже нам "чюдном", по выражению летописца, доме Борецких, что стоял на Побережье в Неревском конце и действительно изумлял всех своим великолепием.

   Марфа то и дело поглядывала своими черными, с большими белками глазами то в зеркало - медный, гладко отполированный круг на ножке, стоявший на угольном ставце, - то в окно, из которого открывался вид на Волхов. Там шли святочные игрища: ребятишки Господина Великого Новгорода катались на коньках, на лыжах и на салазках, изображая из себя то "ушкуйников", то дружину Васьки Буслаева51, а парни и девки - золотая молодежь новгородская - просто веселилась. Или, по словам строгого старца Памфила, игумена Елизаровой пустыни, "чинили идольское служение, скверное возмятение и возбешение: и в бубны и в сопели играние, и струнное гудение, и всякие неподобные игры сатанинские, плескание руками и ногами, плясание и неприязнен клич - бесовские песни; жены же и девы - и главами кивание и хребти вихляние..."

   Такая-то картина представлялась глазам Марфы, когда взор ее из комнаты, где она сидела с своей другиней, переносился на Волхов, ровная, льдистая поверхность коего вся покрыта была цветными массами. Словно бы живой сад, полный цветов, вырос и двигался по льду и по белому снегу... Милая, давно знакомая картина, но теперь почему-то хватавшая за сердце, заставлявшая вздыхать и хмуриться. Картина эта напоминала ей ее молодость, когда и она могла совершать это "кумирское празднование", греховное, "сатанинское", но тем более для сердца сладостное... А теперь уж ни "главою кивание", ни "хребтом вихляние" - не к лицу ей; а если что и осталось еще, так разве "очами намизание" - вон как эта Настя говорит, будто бы она своими красивыми очами заигрывает с "воловьими буркалами" этого хохлача князя...

   - Ах, скоморохи! Смотри, Марфуша, в каких они харях! И гусли у них, и бубны, и сопели и свистели разны...

   - Вижу. То знамые мне околоточные гудошники.

   - Знаю и я их... Еще нам ономедни действо они творили, как гостьище Терентьище у своей молодой жены недуг палкой выгонял... А недуг-то испужался и без портов в окно высигнул.

   Приятельницы переглянулись и засмеялись - молодость вспомнили...

   В это время в комнату вбежал хорошенький черноглазенький мальчик лет пяти-шести. На нем была соболья боярская шапочка с голубым верхом, бархатная шубка - "мятелька", опушенная соболем же, голубые сафьянные сапожки и зеленые рукавички. Розовые щечки его горели от мороза, а черные как смоль волосы, подрезанные скобой на лбу, выбивались из-под шапочки и кудряшками вились у розовых ушей. За собою мальчик тащил раззолоченные сусальным золотом салазки с резным на передке коньком.

   - Баба-баба, пусти меня на Волхов, - бросился мальчик к Марфе.

   - Что ты, дурачок?.. Почто на Волхов? - ласково улыбнулась посадница, надвигая ребенку шапку плотнее.

   - С робятками катацца... Пусти, баба.

   - Со смердьими-ту дитьми? Ни-ни!

   - Ниту, баба, - не со смердьими - с боярскими... Вася-посаднич... Гавря-тысячков... Пусти!

   - Добро - иди, да токмо с челядью...

   Мальчик убежал, стуча по полу салазками.

   - Весь в тебя - огонь малец, - улыбнулась гостья.

   - В отца... в Митю... блажной.

   Скоро приятельницы увидели в окно, как этот "блажной" внучок Марфы уже летел на своих раззолоченных салазках вдоль берега Волхова. Три дюжих парня, словно тройка коней, держась за веревки, бежали вскачь и звенели бубенчиками, наподобие пристяжных, откидывая головы направо и налево, а парень в корню даже ржал по-лошадиному. Маленький боярчонок вошел в роль кучера и усердно хлестал по спинам своих коней шелковым кнутиком. За ним поспешали с своими салазками "Вася-посаднич" да "Гавря-тысячков".

   - А вон и сам легок на помине.

   - Кто, Настенька? - встрепенулась Марфа.

   - Да твой-то...

   - Что ты, Настенька... Кто?

   - Хохлач-то чумазый...

   - А-ах, уж и мой!

   Действительно, в это время мимо окон, где сидела Марфа с своею гостьею, проезжал на статном вороном коне князь Михайло Олелькович. Он был необыкновенно картинен в своем литовском, скорее киевском одеянии: зеленый зипун с позументами на груди, верхний опашень с откидными рукавами, с красной подбойкой и с красным откидным воротом; на голове - серая барашковая шапка с красным колпаком наверху, сдвинутая набекрень. За ним ехали два вершника в таких же почти одеждах, но попроще, зато в широчайших, желтых, как цветущий подсолнух, штанах.

   Проезжая мимо дома Борецких, князь глядел на окна этого дома, и, увидав в одном из них женские лица, снял шапку и поклонился. Поклонились и ему в окне.

   - Ишь буркалищи запущает. Ух!

   - Это на тебя, Настенька, - отшутилась Марфа.

   - Сказывай! На меня-то, курносату репу...

   Белобрысая и весноватая приятельница Марфы была действительно неказиста. Но зато богата: всякий раз, как московский великий князь Иван Васильевич навещал свою отчину, Великий Новгород, он непременно гащивал либо у Марфы Борецкой, либо у Настасьи Григоровичевой, у "курносой репы".

   - А скажи мне на милость, Марфуша, - обратилась Настасья к своей приятельнице, когда статная фигура Олельковича скрылась из глаз, - я вот никоим способом в толк не возьму - за коим дедом мы с Литвой путаться на вече постановили, с оным королем, с Коземиром? Вопрошала я о том муженька своего, как он от нашево конца в посольство с твоим Митей к Коземиру посылан был, - так одна от нево отповедь: "Ты, - говорит, - баба дура..."

   Марфа добродушно улыбнулась простоте приятельницы, которая не отличалась и умом, а была зато добруха.

   - Да как тебе сказать, Настенька, - заговорила она, подумав. - Московское-то чадушко, Иванушко князь, недоброе на нас, на волю новгородскую, умыслил - охолопить нас в уме имеет. Так мы от него, аки голубица от коршуна, к королю под крыло хоронимся, токмо воли своей ему не продаем и себя в грамоте выгораживаем: ни медов ему не варим, как московским князьям дозде варивали, ни даров ему не даем, ни мыта княженецкого, а токмодеи послам и гостям нашим путь чист по литовской земле, литовским - путь чист по новгородской.

   - А как же, милая, о латынстве люди сказывают?

   - То они сказывают безлепично, своею дуростию.

   - А про черный бор сказывали?

   - Что ж черный бор! Бор-ту единожды соберем, как и всегда так поводилось, а черную куну будут платить королю токмо порубежные волости - ржевски да великолуцки.

   - Так. А хохлач-то почто сидит на Ярославове дворище?

   - Он княж наместник, и суд ему токмо судить на владычнем дворе52 заодно с посадником. А в суды тысячково и влыдычни и монастырски - ему не вступать.

   - Так-так... Спасибо. Вот и я знаю топерево. А то на: "дура" да "дура"...

   В это время на улице под самыми окнами показались скоморохи. Их было человек семь. Некоторые из них были в "харях" и выделывали разные характерные телодвижения, неистово играя и дудя на сопелях, дудах и свистелях.

   В то же время в комнату, но уже без салазок, влетел счастливый и раскрасневшийся внучек Марфы, да так и повис на ее подоле.

   - Баба, баба! Пусти в хоромы гостьище Терентьище! - просил он, умоляюще глядя на бабку.

   - Полно, дурачок...

   - Пусти! Пусти, баба!

   - И то пусти, Марфушка, - присоединилась со своей просьбой и гостья. - Я так люблю скоморохов - таково хорошо они действа показывают.

   - Баба! Бабуся! Пусти!

   - Ну ино пусть войдут...

   Скоморохи не заставили себя ждать. Уже скоро Исачко - так звали внучка Марфы-посадницы в честь деда, Исаака Борецкого, - опять влетел в палату, а за ним, с поклонами, кривляньями и разными мимическими ужимками, вошли скоморохи... Один из них, с длинною мочальною бородой, изображал подслеповатого и тугого на ухо старика - "гостя Терентьища", у которого на поясе висела большая калита. Рядом с ним жеманно выступал молодой краснощекий парень, одетый бабою. "Баба" была набелена и насурмлена, неистово закатывала глаза под лоб, показывая, что она "очами намизает" - глазками стреляет... Изображалась молодая жена гостя Терентьища - полнотелая Авдотья Ивановна.

   При виде этой пары добродушная и простоватая приятельница Марфы так и покатилась со смеху, хватаясь пухлыми руками за свой почтенных размеров живот.

   - Ох! Умру!.. - качалась она всем телом.

   Другие скоморохи также старались поддержать свою репутацию - "людей веселых и вежливых", "скоморохов очестливых" - и тоже кривлялись с достаточным усердием. Говорили они большею частью прибаутками и притчами, так, чтобы выходило и "ладно", и "складно", и ушам "не зазорно".

   - Жил-был в Новгороде, в красной слободе Юрьевской, честной гость Терентьище, - тараторил один краснобай, подмигивая льняной бороде, - муж богатый, ума палата...

   Льняная борода охорашивалась и кланялась:

   - Прошу любить и жаловать, вдова честная...

   - И была у нево жена молодая, приветливая, шея лебедина, брови соболины...

   "Молодая Авдотья Ивановна" жеманно кланялась - "хребтом вихляла, очами намизала", аркучи тако:

   - И меня, младу, прошу в милости держать...

   Потом Авдотья Ивановна стала охать, хвататься за сердце, за голову...

   - Что с тобой, моя женушка милая? - участливо спрашивал старый муж.

   - Ох, мой муженек Терентьище! Неможется мне, нездоровится...

  

   Расходился недуг в голове,

   Разыгрался утин в хребете,

   Подступил недуг к сердечушку...

  

   - Ах, моя милая! Чем мне помочь тебе?

   - Ох-ох, зови волхвов ко мне, зови кудесницу...

   Старый муж заметался и вместе с некоторыми из скоморохов ушел в сени, а оставшийся с Авдотьею Ивановною молодой "прелестник" стал весьма откровенно "изгонять из нея недуг" - обнимать и миловать...

   Настасья Григоровичева и юный Исачко заливались веселым смехом, глядя на игру скоморохов...

   Вдруг, по ходу действа, в сенях послышались голоса:

   - Калики перехожие53 идут... Калики!

   "Прелестник", испугавшись этих голосов, заметался и спрятался под лавку, покрытую ковром. В палату вошли теперь - в виде "калик перехожих..." Один из калик, самый дюжий, тащил на спине огромный мешок, в котором что-то шевелилось, и положил мешок на пол у порога.

   - Здравствуй, матушка Авдотья Ивановна! - кланялись "калики".

   - Здравия желаю вам, калики перехожие! - отвечала Терентьиха. - Не встречали ли вы моего муженька, гостя Терентьища?

   - Сустрели, матушка: приказал он тебе долго жить... Лежит он в поле мертвый, а вороны клюют его тело белое.

   Запрыгала и забила в ладоши от радости Терентьиха.

   - Ах, спасибо вам, калики перехожие, за добрую весточку!.. А сыграйте-ко про моево муже старово, постылово веселую песенку, а я, млада, на радостях скакать-плясать буду...

   Заиграли и задудели скоморохи. Пошла Терентьиха выплясывать, приговаривая:

  

   Умер, умер Терентьище!

   Околел постылый муж!..

  

   Вдруг из мешка выскакивает сам Терентьище с дубиною и бросается на жену. Жена взвизгивает и падает на пол. Терентьище бросается на ее "прелестника", которого ноги торчали из-под лавки...

   - А! Вот где твой недуг! Вон куда утин забрался!

   И пошла писать дубинка по спине "недуга"... "Недуг" выскакивает из-под лавки и бежит вон, Терентьище за ним...

   Кругом хохот... Маленький Исачко плещет от радости в ладоши.

   Вдруг в дверях показывается - и кто же! - сам князь Михайло Олелькович...

   Марфа так и побагровела от неожиданности и стыда... "Ах, сором какой! Сором!.."

  

  

  

  

   Наступила весна. Новгород, вместе с своими монастырями и посадами раскинувшийся на десятки верст в окружности, казалось, тонул в зелени.

   Утро. Солнце, которого диск еще не выкатывался из-за горизонта, золотило, однако, своими лучами кресты некоторых новгородских церквей и колокольни монастырей Юрьева, Антоньева и блестевшие густою позолотою маковки церквей Хутынского и Перыня.

   Над гладкою поверхностью Волхова кое-где клубился еще утренний туман.

   Слышен был медленный, протяжный благовест: прозвучит где-либо один колокол, ему ответит, не спеша, другой, в другом месте; то прозвучит скромный колоколец где-нибудь на Торговой стороне, а на зов его откликнется зычный медный голос с Софийской; то донесется по Волхову далекий благовест с Хутыни, а как бы в привете ему отзовутся медною протяжною мелодиею с Перыня, словно бы это подавало свой голос пробуждавшееся ото сна Ильмень-озеро.

   По Волхову в это раннее утро, вверх к Ильменю, плыла большая, раскрашенная яркими красками лодка - "насад", на носу и на корме которой красовались резные фигуры, изображавшие: одна - какую-то невиданную птицу, должно быть "птицу сирин", "глас коей вельми силен", другая - нечто вроде "трясавицы" - "девки простоволосой" с рыбьим хвостом.

   Насад шел на веслах. Гребцы, которых было по двенадцати человек на каждую сторону, работали исправно, мерно качаясь в своих красных рубахах и глубоко забирая воду длинными крашеными веслами, напоминавшими распущенные крылья огромной птицы.

   На лавках, обитых малиновым сукном, сидело несколько женщин и мужчин, одетых в богатое боярское платье. В самой середине, как бы на почетном месте, сидела женщина вся в черном, с лицом, до половины закрытым чем-то вроде фаты или легкого головного покрывала. Она глубоко, по-видимому, задумалась и не обращала внимания на припавшего к ее коленям мальчика.

   - Марфа! Марфа! Марфа! - раздался вдруг в воздухе какой-то глухой, странный, точно картавый голос.

   Женщина в черном вздрогнула и перекрестилась. Мальчик быстро приподнял от ее колен свою курчавую головку, вскочил на ноги и взглянул вверх, откуда раздался странный возглас.

   - Гавря! Гавря! - закричал он радостно.

   Высоко в воздухе, над насадом, кружилась большая черная птица. Головы сидевших на насаде поднялись вверх и глядели на кружившуюся в воздухе птицу.

   - Ах, окаянный! Как смутил меня... - проговорила женщина в черном.

   - Гавря! Гавря! Гаврюша! - снова закричал мальчик.

   - Новгород! Новгород! - глухо прокаркала в ответ птица.

   - Это к добру, матушка: он славит тебя и весь Новгород Великий, - заметил молодой мужчина, сидевший недалеко от Марфы.

   - Так... зря каркает.

   - Не зря... Это птица вещая.

   - Варлам! Варлам! - опять прокаркала странная птица.

   - Слышишь, матушка, кого поминает?

   - Слышу... Преподобного Варлаама хутыньсково.

   - А мы у него и не были еще, не кланялись угодничку.

   - Заутра надоть и к ему-свету побывать со вкладом же.

   - Точно, надоть: он заступа и крепость Великаго Новагорода.

   - Гавря! Гаврюша! Летай к нам - я калачика дам!..

   - Корнил! Корнил! - продолжала выговаривать удивительная птица.

   - Ишь! И Корнилку-звонаря вечново славит...

   - Корнил! Корнил!

   Птица покружилась над насадом и, продолжая глухо выкаркивать всем в Новгороде известные имена, полетела назад.

   Удивительная эта птица была - ворон. На вечевой колокольне, на перекладинах, на которых висел вечевой колокол, испокон веку было воронье гнездо, и в нем-то вывелся воронок, которого приручил и научил говорить Корнилко, сын вечевого звонаря и ныне сам звонарь. Ворон этот никогда не оставлял своей колокольни и своего гнезда, где он успел вывести целые десятки молодых крылатых поколений, которые и улетали в соседние рощи, заводили свои гнезда по другим новгородским церквам и монастырям, селились на надвратных башнях города, на старых башнях Детинца и на иных, любимых этою птицею высотах; а Гаврилко все оставался верен вечевой колокольне...

   Ворона этого знал весь Новгород и относился к нему с суеверным уважением. Его считали вещею птицею - тем сказочным вороном, который знал, где доставать живую и мертвую воду. О нем в Новгороде ходило несколько сказаний, и все верили, что он оберегает Новгород и его вечевой колокол. Когда он каркал в неурочный час, то это непременно было или к добру, либо к худу... Так он каркал перед смертью последнего владыки, каркал и перед смертью посадника Исаака Борецкого, мужа Марфина. Иногда своим карканьем он останавливал бурные вечевые волнения и даже усобицы и "розратья". Новгородцы верили, что ворон этот - "птица несмертельная" - как несмертельна, вечна новгородская воля и вечевые порядки Господина Великого Новагорода!

   Но более всех любил своего крылатого Гаврилку его воспитатель и учитель - кривой Корнил. Правда, эту страстную, родительскую и в то же время суеверную любовь свою он делил пополам - между вороном и вечевым колоколом. К ворону он относился более покровительственно и фамильярно, называл его "Гаврею", а то и "Гаврюшею", разговаривал с ним, как с существом разумным, даже стыдил его, когда в борьбе с коршуном или ястребом, высматривавшим цыплят на владычнем дворе, его задорный любимец не всегда оставался победителем.

   Тогда как вечевой колокол звонарь боготворил... Каждое утро, чуть свет, он взбирался на колокольню, молился оттуда на восток, потом кланялся на все четыре стороны, говоря: "Здоров буди, Господине Великий Новагород, с добрым утром!" А потом обращался с приветом и к колоколу: "Здравствуй, колоколушко! С добрым утром, колоколец родимый! Каков почивал есте?"

   Корнил здоровался и с вороном, если тот был налицо, но чаще случалось, что ворон спозаранку улетал за добычей, и когда возвращался на свою колокольню, то звонарь встречал его словами: "Что, Гаврилко, набил зобок, очищаешь носок?.. Ранняя птичка клевок очищает, а поздняя глаза протирает... Так-ту, Гаврюшенька".

   Насад продолжал плыть по направлению к Ильменю. Солнце уже выкатилось из-за горизонта и брызнуло золотыми снопами на зеленые леса, на Новгород, отходивший все далее и далее, на ровную, струйчатую поверхность Волхова. Марфа-посадница снова погрузилась в задумчивость.

   - Кому бы тут быть так рано? - раздался рядом голос ее младшего.

   - Что, сынок?.. - встрепенулась Марфа.

   - Да вон кто-то идет...

   - Вижу, и не худой мужик - из житых кто-то.

   - Волосом рыж... Кто бы это?

   - Упадышева походка...

   - Да Упадыш и есть!

   - Чего он тут ищет ранним временем?

   Левым берегом Волхова действительно шел какой-то человек. Лицо его не было видно, но рыжие волосы и профиль красной бороды горели на солнце. Он шел торопливо.

   Вдруг он исчез, словно сквозь землю провалился.

   - Господи! Свят, свят!.. Где он пропал, матушка?

   - Точно сгинул... И не взвидел, а, как исчез из очей.

   - Не бес ли то был в образе Упадыша?

   И Марфа и сын ее перекрестились. Маленький внучек Исаченко с испугом припал к коленям бабки. Другие женщины, бывшие в насаде, тоже испуганно крестились. Исачко лепетал:

   - Я боюсь беса, баба, боюсь... Он с рогами и с хвостом! В церкви видел.

   - Полно, Исачко, полно, дурачок, с нами хрест святой.

   Вдруг, по-видимому, от того места берега, где исчез таинственный рыжий человек или "бес во образе Упадыша", донеслось до насада тихое мелодическое пение. В тихом утреннем воздухе, когда ни один лист на деревьях по берегам Волхова не шевелился, ни прибрежная осока и камыш не шептались между собою, а только слышалось тихое, равномерное полосканье весел в воде да переливчатое журчанье у крутых боков насада - пение это сделалось до того мягким и чарующим, что все сидевшие в насаде в изумлении прислушивались к нему, как к чему-то таинственному, может быть тоже бесовскому, а маленький Исаченко, раскрыв свои большие, светящиеся недоумением глаза, так и застыл в немом ожидании чего-то неведомого, чудесного...

   - Господи Исусе! Не бесовское ли мечтание сие?

   - А чи не он ли то - рудожелтый?..

   - Ах, сестрицы мои! Что-ой-то?

   - Ниту, братцы, то, знать, русалка манит коего чоловика, - послышалось между гребцами.

   - И то она - русалка простоволоса...

   - Мели гораздо! Ноли топерево ночь?

   - Не ночь, ино утро, чаю.

   - То-то, чаешь... А русалка только ночью косу-то чешет да молодцов заманивает.

   - Чу-чу! Слова слыхать... слышь-ко!

   Действительно, слышались слова, произносимые женским голосом:

  

   Калина-малина моя

   Кудреватая!

   Почто ты, калина, не так-такова,

   Как весеннею ночкой была?..

  

   - И точно, песня не русалья...

   - Мели - русалья! Наша - новугорочкая песня.

   - А то бывает и морская девка, что вон у нас на корме с рыбьим плесом...

   - Ахти, диво дивное!

   Но скоро из-за берегового уступа показалась и сама таинственная певунья.

   - Ах ты, Перун ее убей! Вон она...

  

   На береговом склоне, на выступавшем из земли камне, вся обложенная травами и полевыми цветами, сидела молодая девушка и, по-видимому вся поглощенная рассматриванием набранных ею цветов и зелени, задумчиво пела. Белокурые, как лен, волосы ее, заплетенные в толстую косу и освещаемые косыми лучами утреннего солнца, казалось, окружены были каким-то сиянием. Одежда ее состояла из белой, расшитой красными узорами сорочки и пояса, перевитого зелеными листьями. Из-под короткого подола виднелись босые ноги и голые икры. При всей бедности и первобытной девственности этого наряда тонкие красивые черты и красиво вскинутые над ясными глазами темные брови этой таинственной дикарки невольно приковывали к себе внимание.

   Увидав приближающийся насад, она встала с камня и рассыпала лежавшие у нее на коленях цветы и травы.

   - Да это, братцы, очавница...

   - Яковая очавница?

   - Да чаровница, что по лугам, по болотам, в дубравах дивье коренье да отравное зелье собирает на пагубу человеку и скоту.

   - Что ты! Ноли и эта чаровница? Такова молода да образом красна!

   - Да это, господа, кудесница - кудесницына внучка... Тутай недалече и берлога старой ведуньи...

   Марфа-посадница не спускала глаз с этой таинственной девушки, появившейся в таком пустынном месте и в такое раннее время. При последних словах одного из гребцов она вздрогнула...

  

   В одно мгновенье перед нею встал как живой образ ее тайного, покинувшего ее беса-преступника... Такие же льняные курчавые волосы, такие же темные, красивые брови, гордо вскинутые над ясными очами...

   "Ево волосы, ево брови... Так вот она... окаянное отродье!"

   Точно ножом резануло по сердцу... Ей разом вспомнилось далекое детство - далекий, облитый солнечными лучами Киев, дымчатые горы, покрытые кудрявою зеленью, тихо катящий свои воды и сверкающий на солнце Днепр, Аскольдова могила54, васильки и барвинки... И эти льняные волосы новгородского боярина...

   И потом эта холодная, суровая сторона - этот Новгород под хмурым небом, холодный Волхов, несущий свои холодные воды не на полдень, не в теплые края, а на полночь, в сторону чуди белоглазой.

   Она - жена другого, богатого, но не того льняноволосого боярина... Она - посадница - словно глазок во лбу у Господина Великого Новгорода! А память все не может забыть Киева. И его, беса, не забыть ей.

   Насад миновал таинственную девушку, которая продолжала стоять на берегу и провожать глазами удалявшуюся ладью.

   - Она на нас чары по ветру пущает, господа.

   - Чур-чур! Ветер их не доноси, земля не допусти...

   Марфа невольно оглянулась назад... "Окаянное, окаянное отродье!.. Ево постать, ево волосы".

   - Это, баба, русалка?.. Очавница... чаровница? - приставал Исачко.

   - Молчи, невеголос! Ступай к маме...

   - А для чево Упадыш тут? Да он ли то был? Не дьявол ли навещает кудесницу?..

   Чайки все чаще и чаще кружились над водой, оглашая утренний воздух криками. Впереди синела и искрилась широкая, словно море, полоса воды. Это Ильмень-озеро, которое поит своею водой Волхов, а Волхов - Новгород Великий... "Из Волхова воды не вычерпать - из сердца туги не выгнати..."

   Вот и Перынь-монастырь... Вон то место, где волокли когда-то с холма Перуна...

   "Выдыбай55, боже! Выдыбай, Перуне!.. Как-то, ты, Господине Великий Новгород, выдыбаешь?.. Выдыбай, выдыбай!.. А от князя Михайлы все нету вестей... Эх, Олельковичу, Олельковичу!.. Вот уже третий месяц, как уехал в свой стольный Киев-град, а про Марфу и забыл... Серым волком бежал из Новгорода, услыхав о смерти киевского князя, своего брата Симеона: "Сяду-де на стол киевский, на стол Володимеров и Ярославов, и тебя-деи, Марфу-голубку, посажу рядом с собою!" Вот и жди Марфа! Дождешься ли венца киевского?.. А седина уже будет под золотом?.. Ни-ни!.. Венец помолодит и буйную головушку... На зло же тебе, бесу-прелестнику, за ту льняную девью косу, что там вон, на брезе Волхова, красуется... Твоя она!.. А ты сам где?"

   - Мама! Мама! Сколько воды там!.. Какой большой Волхов!

   - Это, сыночек, Ильмень-озеро.

   - Ильмен-озеро... Их какое! А какая вон, мама, церква?

   - То, дитятко, Перынь-монастырь.

   "Далеко, далеко Ивану московскому до Новгорода Великого, не досягнути, руки коротки! Ковшом моря не вычерпаешь - Москвою Новагорода не изымаешь..."

   - Чаровнице-ту и цвет папоротника в руки даетца.

   - А единова мужик искал ночью под Иванов день коня... конь сбежал у нево. А цвет папоротника и запади ему в лапоть... И видит он под землею клады великие - злато и серебро...

   - Суши весла! - раздался вдруг повелительный голос кормчего, которым был сам Димитрий, старший сын Марфы, недавно возвратившийся из посольства, от короля Казимира.

   Гребцы разом взмахнули веслами - и насад, силою прежнего хода, ровно и тихо подошел к берегу.

   - Выноси на берег поминки! Да с осторогою.

   Кинули на берег сходцы. Марфа, держа за руку внучка и сама поддерживаемая Федором, сошла с насада на землю и перекрестилась. За нею сошли другие члены ее семейства и некоторые из челяди - "старая чадь". Остальная челядь и гребцы стали выносить из насада на берег монастырские "поминки" - богатый вклад монастырю, привезенный Марфою.

   Вынесли на берег, вернее, выкатили бочку беременную романеи на утешение братии, бочонок вина "алкану", бочонок "бастру красного"; там потащили "ягоды изюмны", "кардамон", "ядра миндальны", пшено сорочинское для кутежей поминальных... всего навезла благочестивая вдовица Марфа братии монастырской, чтобы братия молилась о ее здравии и спасении и "о во всем благом поспешении..." А об этом обо всем никто не знал не ведал - знала только ее грудь да постель немая, да еще знал и ведал обо всем этом ее друг нынешний, милый ладо, князь Михайлушко Олелькович...

   "А об ладане-то росном да про воск на свечи я и забыла, - спохватилась Марфа. - Ах, я грешная! Затмил помыслы тот... далекий уже... невесть куда сгинувший... окаянный..."

   И снова в тревожной памяти промелькнул каменистый берег Волхова, а на берегу - эта таинственная девушка с травами и цветами в руках и с отсвечивающею на солнце льняною косою...

   "Так это она!.. Вон кому он дал свои волосы, свои брови, свои очи змеиные... Добро, Иванушко, добро, бес-прелестник?.. А я еще тебя ради Киев покинула... О! На том свете сосчитаемся!"

   - Оповистуйте братии, что Марфа-посадница пожаловала... А се что за насад? Откуду?

   От Ильменя, быстро, на двенадцати веслах, словно птица, несся насад - меньше того, на котором приехала Марфа. Гребцы на нем работали с такою порывистостью и напряженностью, что и лица их, и волосы, и рубахи были мокры от поту.

   - Куда путь держите, люди добрые? - окликнули их с берега.

   - Из Русы - в Новгород. А это чей насад?

   - Марфин... посадничей... Борецкой.

   - И сама Марфа тутай?

   - Я - Марфа, - был ответ.

   - Правь к берегу! Живой рукой!

   Сделав на всем бегу полуоборот, бежавший с Ильменя насад быстро пристал к берегу. Из насада вышел молодой боярин с русой бородкой и с серьезными, задумчивыми глазами.

   - А! Князь Василей! Слыхом не слыхать, видом не видать...

   - Матушке Марфе много лет здравствовать!

   - Спасибо, княже... Каково ради промысла так поспешаешь?

   - Воинскаго ради чину - с вестями... Москва на нас идет!

   Марфа отступила назад. Глаза ее сверкнули. Краска заметно отливала от щек.

   - Москва... так наглостно... без разменных грамот?..

   - Воистину, госпоже, наглостно...

   - А кто воеводы и куда рати идут?

   - Воевода Василий Федоров сын Образец да Матвеев сын Тютчев Борис с первым полком погнали на Двину, а другой полк с князь Данилою княжь Димитриевым Холмским прямит на Русу да на Великий Новгород...

   - На Новгород!.. Не быть сему!

   - Да третий, госпоже, полк с князь Васильем княжь Ивановым Оболенским-Стригою да с подручником московским с царевичем татарским Даньяром да с касимовским царем с Дамианом...

   - Святая Софья! Премудрость Божия! Заступи град твой!

   Словно зимним холодом обдало и тело ее и душу... А готов ли Новгород? Где его рати? Где рати короля Казимира? Где этот князь - этот Олелькович? Кто отстоит святую Софью и честь великого города?..

   А тут... проклятое видение на берегу - эта льняная коса, эти змеиные очи и этот хватающий за душу голос песни:

  

   Почто ты, калина, не так-такова,

   Как весеннею ночкой была?..

  

   А разве она сама, Марфа, такова, как тою-о!.. дивно прошедшею и вечно памятною весеннею ночкой была?.. Не воротиться этим ночкам весенним! А устоять ли Новгороду?..

   - Баба-баба! Смотри, какую мартын большую рыбу поймал!

  

  

  

  

   Марфа недолго оставалась в монастыре. Отслушала обедню, приложилась к иконам и, простившись с братнею, тотчас же отплыла обратно в Новгород, куда раньше ее должен был прибыть вестник войны князь ШуйскийГребенка. Она отложила поездку свою и в Хутынский, и в другие монастыри, куда собиралась тоже на богомолье. Дела призывали ее в Новгород.

   Всю дорогу она почти молчала, рассчитывая в уме своем возможные последствия сложившихся обстоятельств... Нет, на волю новгородскую пускай никто не наступает... Положи московскому Иванушке Новгород мизинец в рот - он и голову проглотит, и святую Софию, и вечевой колокол с Корнилом-звонарем...

   Она не замечала, как несся ее насад вниз по течению Волхова, как уходили назад синие рощи.

   Только у старых каменоломен, недалеко уже от Новгорода, она неожиданно выведена была из своего раздумчивого состояния. На правом берегу, отчетливо вырисовываясь на глубоком фоне горизонта, опираясь на клюку, стояла какая-то старуха. Пасмы ее седых волос выбивались из-под повязанного платком старого головника с рогами и трепались по ветру. У ног ее сидела та же, уже виденная ею, льняноволосая девушка, окруженная травами и цветами.

   - Гляди! Гляди на нее! - хрипло, но громко сказала старуха, обращаясь к девушке и показывая на насад, который в эту минуту как раз поравнялся с ними. - То она... Марфа-посадница!

   Удивленная девушка вскочила на ноги:

   - Бабушка! Я знаю ее...

   - Не знаешь!.. Это змея подколодная... Одна я ее знаю...

   И старуха, подняв клюку, погрозила насаду.

   - Помни меня, Марфа! - резко прокричала она. - Помни кудесницу!.. А ее, - она указала на девушку, - вспомянешь в ину пору!

   Марфа сидела бледная, безмолвная. Испуганные гребцы еще сильнее налегли на весла - страшная старуха скоро скрылась из глаз.

   В Новгороде уже говорил вечевой колокол и разносил еще неизвестную, но тревожную весть по всем улицам и по ближайшим монастырям с посадами. Корнил-звонарь усердно работал железным языком, прислушиваясь к трепетным и вопящим крикам своего любимца, а испуганный ворон делал большие круги над колокольнею, поднимаясь все выше и выше к глубокому, безоблачному небу.

   Вечевой колокол почти не умолкал несколько дней. Новгородцы готовились встретить врага, и потому каждый день шумело вече: то сгоняли к ратному делу гончаров, рыбников, плотников, лодочников; то унимали худых мужиков-вечников, которые с дубьем, вилами и косами порывались идти сами не зная куда и бить не ведая кого, и горланили "разнесем-ста таких распроэдаких", и так далее, и тем крепче и все трех- и четырехъярусными словами; то метали с мосту "супротивников" и "переветников", то всем Новгородом валялись ничком и слезно голосили перед Знаменской Богородицей, прося ее заступы; то ставили свечи, чуть ли не в оглоблю величиной, у гробов прежних владык, охранявших своими молитвами Новгородскую волю... Новгород стонал голосами, бабы выли, а им вторя, заливались собаки...

   Все казалось зловещим и необыкновенным... Новгородское небо, всегда дождливое, теперь, в течение всей весны, не посылало ни одной тучки с дождем на новгородскую землю. Новгородские болота, по которым ни татары, ни московские люди не могли, бывало, со своими ратями добраться до Новгорода, теперь попересыхали. По ночам сами собой звонили колокола, выли собаки и каркали вороны. Из сухой старой "деки", на которой написана была Знаменская Богородица, из глаз Богоматери текли слезы, и знаменский пономарь Акила, приятель Упадыша, сказывал, что слез этих, накапало целую дароносицу. Бабы в Неревском конце слышали, как ночью что-то летело по аеру над Людиным концом и плакало. Другою ночью некий человек, проходя с Торговой стороны на Софийскую по мосту, видел дивное видение - "два месяца на небеси, зело страшны, хвостаты, и ударилися те месяцы вместе, и один у другаго хвост отшиб, и тот месяц отшибеной хвост приволок к себе, и знати стало на месяце том как перепояска..."

   - И то знамение к тому явися, - толковал на вечевой площади Упадыш, - что Москва у Новгорода хвост отшибет.

   - Брешешь, рудой пес! Мы у поганой Москвы отшибем хвост и посшибаем у нее рога.

   - А я, братцы, зрел таковое знамение, - ораторствовал один рядской говорун. - На новцы56 явишася два месяца рогаты, рогами противу себе, один повыше, а другой пониже, и сшиблись рогами - страх!

   - Ну и что ж - кто ково зашиб?

   - Не вем, братцы, не дозрел конца: оболочко на месяцы набежало.

   - Эка малость! Маленько бы подождать...

   - А я вам скажу, господо, таково диво, - ввернул свое слово известный озорник Емеля Сизой. - Я видел, как карась в Волхове щуку сглотнул...

   - Ври, ври пуще! - засмеялись слушатели.

   Все время, пока собирались новгородские рати, Упадыш то и дело шептался с московскими сторонниками и часто пропадал из города. Нередко видели, как он пробирался к старым каменоломням, а иногда замечали, что к нему по ночам приходила какая-то женщина, но всякий, кто видел ее, тотчас убегал, боясь, что это "очавница" и что она может напустить лихую немочь, а то и самого беса...

   Наконец рати собраны как собственно по Новгороду, так и по ближайшим пригородам и все стянуты к сборному месту. Новгородское войско разделилось на два полка - конный и пеший. Первый должен был обогнуть вдоль западного берега Ильменя и явиться у Коростыня. Пеший же полк должен был сесть на суда и плыть к Коростыню Волховом, а потом Ильменем.

   Весь Новгород вышел провожать своих воинов. Владыка и все новгородское духовенство вышло с хоругвями и иконами. Ратники были окроплены святою водою. Проводы сопровождались плачем детей и причитаньями жен и мат