Квитка-Основьяненко Григорий Федорович - Пан Халявский

gn="justify">   - А что же, панычу, и поедем, - сказал он, не думая долго. Привыкши же меня с детства звать панычем, он и в теперешнем моем возрасте так же называл меня. - Ездят люди, поедем и мы.

   - Далеко, Кузьма.

   - Теперь далеко, а как мы станем там, так будет близко. А от что вы мне, панычу, скажите: как мы там, между немцами, будем пробывать? Вы таки знаете что-то по-латинскому, а я только и перенял от одного солдата: "мушти молдаванешти", но не знаю, что оно значит. А в чужой стороне добудем ли без языка хлеба?

   - Да там сторона русская.

   - Ну когда так, так и ничего. И лишь бы не морем ехать.

   Этим замечанием он смутил и меня. Я боялся крепко моря, и мы тут на совете положили: если и трафится море на дороге, объехать его. Хоть и далее, зато безопаснее.

   Итак, Кузьма, из усердия ко мне, оставлял жену и пятерых детей, пускался, по нашему расчету, на край света. В отраду себе просил заказать ему платья, какие он сам знает, чтоб не стыдно было показаться среди чужих людей. Я ему дал полную волю.

   Мой Горб-Маявецкий, кроме моего дела, имел еще несколько и других, по которым взялся хлопотать в Санктпетербурге, и потому он, имея надобность заезжать в другие города, поехал особо, а для меня приискал извозчика и подрядил его довезти меня до Санктпетербурга за условленную плату. Я запасся в дорогу большим количеством хлебов, мясной и всякой провизии, даже воды набрал побольше. Сторона далекая, мне неизвестная, - так чтобы не бедствовать в дороге. Горб-Маявецкий дал мне на все то время, пока приедет ко мне, достаточное число денег, но советовал жить осмотрительно и обещался не далее как через две недели после моего приезда отыскать меня и дал записку, у кого я должен стать на квартире: то был приятель его.

   Выехал я, наконец, в путь с Кузьмою и начал вояж благополучно. Скоро увидел, что не нужно было обременять себя таким множеством съестного. Везде по дороге были села и города, следовательно, всего можно было купить; но Кузьма успокоил меня поговоркою: "Запас беды не чинит - не на дороге, так на месте пригодится". Однакоже от летнего времени хлеб пересох, а прочее все испортилось, и мы должны были все кинуть. Находили, однакоже, все нужное по дороге, и Кузьма всегда приговаривал: "Абы гроши - все будет".

   Много важных и больших городов я проехал, не видав их. Благодетельный берлин много мне сокращал пути. Он висел на пассах - рессор тогда не было - и качался, точно люлька. Только лишь я в него, тронулись с места, я и засыпаю до ночлега. Мы откатывали в день верст по пятидесяти.

   Не знаю наверное, в которой губернии - я много их проезжал, - а помню, что в городе Туле, когда извозчик поспешал довезти нас до своего знакомого постоялого двора, при проезде через одну улицу из двора выбегает человек и начинает просить нас заехать к ним во двор. Я призадумался было и рассуждал, почему он меня знает и на что я ему? Но человек просит убедительно сделать милость, не отказать, - будете-де после благодарить.

   - Кузьма! Заедем? - Во всем я всегда советовался с этим верным слугою.

   - А что ж? Заедем, так заедем, - отвечал Кузьма.

   Взъехали. Нас ввели в большой каменный дом и провели в особые три покоя. Да какие? С зеркалами, со стульями и кроватями.

   - Кузьма! Смотри: каково? - сказал я, мигая ему на убранство комнат.

   - Нешто! - отвечал Кузьма, с удивлением рассматривая себя в зеркале.

   Явился сам хозяин, должно думать, купец. Засыпал меня ласками и предложениями всего, чего душе угодно.

   Сперва представил мне чаю. Я с жажды выпил чашек шесть, но ласковый хозяин убеждал кушать еще; на девятой я должен был забастовать.

   Что же? После меня он к Кузьме и давай упрашивать его, чтобы также выкушал чайку.

   Мне стало совестно; я просил ласкового хозяина не беспокоиться, не тратиться для слуги, что он и холодной воды сопьет; так куда? Упрашивал, убеждал и поднес ему чашку чаю. Кузьма после первой хотел было поцеремониться, отказывался; так хозяин же убеждать, нанес калачей и ну заливать Кузьму щедрою рукою! Не выпил, а точно съел Кузьма двенадцать чашек чаю с калачами и, наконец, начал отпрашиваться.

   Гостеприимный хозяин, оставя его, принялся снова за меня. Предложил мне роскошный обед; чего только там не было! И все это приправлено такими ласками, такими убеждениями! Поминутно спрашивает, не прикажу ли того, другого? Я то и дело что соглашаюсь; совещусь, чтоб отказом не огорчить его усердия.

   Не только меня, Кузьму угощал нараспашку, но и об извозчике позаботился. Лошадей поставил на конюшню, задал им сена и овса, а сам поминутно ко мне: извозчик-де спрашивает того и того; прикажете ли отпустить? Я все благодарю и соглашаюсь.

   Извиняясь перед хозяином, я просил его сказать: чем могу быть полезен?

   - Ничем, батюшка! - отвечал он: - только и одолжите в обратный путь заехать ко мне и позволить вас так же угостить.

   Я благодарил его и просил, чтоб он шел к другим гостям своим, коих шум слышен был через стену.

   - И, помилуйте! - отвечал он: - что мне те гости? Они идут своим чередом; вот с вами-то мне надо хлопотать... - и вдруг спросил, не хочу ли я в баню сходить?

   Я бы и не пошел, но Кузьма мой и губы развесил, начал соглашать меня, и хозяин сам бросился хлопотать о бане.

   Когда он ушел, Кузьма от удивления поднял плечи и сказал:

   - Полно, москаль ли он? А уж навряд! Наш только будет такой добрый.

   - Верно он слышал, что я еду, - сказал я, - так и перенял нас на дороге, чтоб угостить. Добрый, добрый человек!

   - Он точно думает, что мы какие-нибудь персоны, - сказал чванно Кузьма. - Какая нужда? А может, москали и в самом деле добрый народ! Вот так нам и везде будет. Не пропадем на чужой стороне! - заключил Кузьма, смеясь от чистого сердца.

   Были мы и в бане, парились со всеми прихотями, а особливо Кузьма; чего уже он не затевал! После бани - сколько чаю выпито нами! Потом огромный ужин. Мы не знали, как управиться со всем этим.

   Я хотел выезжать пораньше, так куда! Хозяин предложил, не лучше ли уже нам и отобедать у него? Совестно было огорчить отказом, и я остался. Завтрак и обед кончился; я приказал запрягать. Хозяин пришел проститься; я благодарил его в отборных выражениях, наконец обнял его, расцеловал и снова благодарил. Только лишь хотел выйти из комнаты, как хозяин, остановя меня, сказал:

   - Что же, батюшка! А по счету? - и с этим словом подал мне предлинную бумагу, кругом исписанную.

   Не понимая, в чем дело, я взял и думал, что он поднес какие похвальные стихи в честь мне, потому что бумага исписана была стихотворною манерою, то есть неполными строками, как, присматриваясь, читаю: за квартиру... за самовар... за калачи... и пошло - все за... за... за... Я думаю, сотни полторы было этих "за"...

   - Что это такое, мой любезный хозяин? - спросил я, свертывая бумагу, все еще почитая ее вздорною.

   - Ничего, батюшка! - отвечал он, потряхивая головою, чтобы уравнять свои кудри, спадающие ему на лоб. - Ничего-с. Это махонький счетец, в силу коего получить с милости вашей...

   - Что получить? - спросил я все еще меланхолично.

   - Семьдесят шесть рублев и шестьдесят две копейки, - сказал так же меланхолично гостеприимный хозяин, поглаживая уже бороду свою.

   - Как? За что? - уже вскрикнул я.

   - А вот, что забрато милостью вашею и что в счете аккурат вписано.

   Дрожащими руками я развернул этот счет и - о канальство! - увидел, что все то, чем потчевал меня и Кузьму гостеприимный хозяин, все это поставлено в счет, и не только что на нас употреблено, но что и для извозчика и лошадей: не забыта ни одна коврига хлеба, ни малейший клочок сена, ни одна чашка чаю, ни один прутик из веника, коим меня с Кузьмою парили в бане. Это ужас!

   Признаюсь, от такого пассажа вся моя меланхолия - или, как батюшка-покойник называли эту душевную страсть, мехлиодия - прошла, и в ее место вступил в меня азарт, и такой горячий, что я принялся кричать на него, выговаривая, что я и не думал заехать к нему, не хотел бы и знать его, а он меня убедительно упросил; я если бы знал, не съел бы у него ни сухаря, когда у него все так дорого продается; что не я, а он сам мне предлагал все и баню, о которой мне бы и на мысль не пришло, а в счете она поставлена в двадцать пять рублей с копейками. Много, много говорил я ему, и говорил сильно, сверх ожидания, умно и доказательно...

   Он же мне в ответ знай, поглаживая свою рыжую бороду, при переводе мною духа все твердит: "Станется-с... сбудется-с. Оно, конечно, так-с... а денежки пожалуйте... следует заплатить".

   - Не дам, не дам и не дам! - кричал я, топая ногами. - Так ли, Кузьма?

   Кузьма стоял, одеревенев от изумления и в разинутом рте держа кусок пряника, не успев его проглотить. Надобно знать, что этот пряник хозяин ему поднес, а в счет-таки поставил. Насилу Кузьма расслушал, в чем дело и что требуется его мнение. Проглотив скорее кусок пряника, он также начал утверждать, что платить не надо и что мы были у него гости.

   - К чему мне было вас угощать? - говорил тем же голосом лукавый хозяин: - на что вы мне надобны? А коли денег не заплатите, так я ворот не отопру и пошлю к господину городничему...

   Услышав такое его решение, я опустил руки и замолчал, а Кузьма побледнел и, переведя дух, сказал:

   - Заплатите уже ему, паныч; цур ему! Ну, угостил нас москаль! Будем помнить!

   Нечего делать: отсчитал я все деньги сполна и сунул хозяину. Он как будто переродился: бросался помогать выносить чемоданы, предлагал чего покушать, испить на дорогу... Но я уже все сердился, молчал и спешил выехать из такого мошеннического гнезда. Кузьма же отлил ему славную штуку. Сев на свое место, он сказал ему:

   - Слушай ты, москаль, рыжая борода! У нас так не делают. Вы хоть и говорите, что мы хохлы, и еще безмозглые, да только мы проезжего не обижаем и не грабим, как ты, заманив нас обманом. Мы еще рады заезжего угостить, чем бог послал, а хлеба святого не продаем. Оставайся себе! Слава богу, что я не твоей, москальской, веры!

   Хозяин же и ничего, все кланяется да просит:

   - И напредки просим таких дорогих гостей!..

   Тьфу! Подлинно, что дорогие гости для него.

   Качание берлина скоро успокоило кровь мою, и я скоро отсердился, хотя и жаль мне было такой пропасти денег, на которые не только до Санктпетербурга доехать, но и половину света объездить мог бы; но делать нечего было, и я не только что отсердился, но, глядя на Кузьму, смеялся, видя, что он все сердится и ворчит что-то про себя; конечно, бранил нашего усердного хозяина. Когда же замечал я, что он успокаивался,то я поддразнивал его, крича ему в окошко берлина:

   - А что, Кузьма! Угостили нас? - или: - А каков туляк? А? Кузьма?

   И Кузьма начнет его перебранивать снова, а я хохочу. Когда проезжаем было через какой город, то я и начну трунить над Кузьмою и кричу ему:

   - Смотри, Кузьма, не зовут ли нас куда в гости, так заворачивай...

   - А чтоб они не дождали! - отвечал всегда с сердцем Кузьма. - Здесь, как видно, все москаль наголо. С ними знайся, а камень за пазухой держи. Берегитесь вы их, а меня уже не проведут.

   Таким побытом мы докатили до Москвы. Вот город, так так!

   Три наших города Хорола слепить вместе, так еще не поравняется. А сколько там любопытного, замечательного! Вообразите, что в нескольких местах лежат на скамьях, столах и проч. хлебы, калачи, пироги и всякой всячины съестной, и все это в один день раскупится, съестся - это на удивление!

   Занимаясь такими мыслями, я проехал Москву, не заметив более ничего. Впрочем, город беспорядочный! Улиц пропасть, и куда которая ведет, ничего не понимаешь! Бог с нею! Я бы соскучил в таком городе.

   Чем далее мы с Кузьмою отъезжали от Москвы и, следовательно, более подъезжали к Санктпетербургу, тем чаще спрашивали проезжие про меня у Кузьмы: кто я, откуда еду, не везу ли свою карету на продажу и все т. п. Но Кузьма отделывал их ловко, по-своему: "А киш, москали! Знаем мы уже вас. Ступайте себе далее!"

   Если же случалось, что путешественники расспрашивали обо мне у самого меня, тогда я говорил им все о себе, и многие любопытствовали знать о малейших подробностях, до меня относящихся; карета моя также обращала их внимание, и они советовали мне - в Санктпетербурге, вывезя ее на площадь, предложить желающим купить. И я от того был непрочь, лишь бы цена выгодная за этот прочный, покойный и уютный берлин.

   При одном случае отдыха вместе с другими путешественниками среди разговора я узнал, что мы в Петербургской губернии. Стало быть, мы недалеко уже и от Санктпетербурга, подумал я, обрадовавшись, что скоро не буду обязан сидеть целый день на одном месте, что уже мне крепко было чувствительно. И сел себе в берлин, заснул, как скоро с места тронулись.

   Долго ли мы ехали, не знаю, как Кузьма будит меня и кричит:

   - Приехали - город!

   - Что город, это я вижу,- сказали, зевая и вытягиваясь,- а приехали ли мы, об этом узнаю, расспросивши прежде, что это за город.

   Должно полагать, что Горб-Маявецкий, поверенный мой, предварил, сюда писавши, что я еду, потому что всех въезжающих расспрашивали, кто и откуда едет, и когда дошла очередь до меня, то заметно, что чиновник, остановивший всех при въезде в город, обрадовался, узнав мое имя. Усмехнувшись, когда я объяснил, что я подпрапоренко, регулярной армии отставной господин капрал, Трофим Миронов сын Халявский, - он записывал, а я между тем, дабы показать ему, что я бывал между людьми и знаю политику, начал ему рекомендоваться и просил его принять меня в свою аттенцию и, по дружбе, сказать чисто и откровенно, в какой город меня привезли?

   - Кажется, и спрашивать нечего, - сказал чиновник, смотря на меня во все глаза, - вас привезли в Петербург.

   - Видите! - вскричал я в изумлении и горестно смотря на Кузьму: - а мне надобно быть в Санктпетербурге.

   - И, полноте, все равно, - сказал чиновник торопливо, спеша к другим.

   - А побожитесь, что все равно: Петербург и Санктпетербург?

   - Где вы остановитесь? - спросил чиновник с досадою и вовсе не думая рассеять мое сомнение.

   - У Ивана Ивановича, - отвечал я спокойно, дабы он заметил, что и я на грубость могу отвечать грубостью.

   - В какой части, в чьем доме? - уже прикрикнул чиновник.

   - У него же в доме и остановимся. Он знакомый моему Ивану Афанасьевичу...

   - Где дом его? Мне это нужно знать.

   - Так бы вы и сказали, - отвечал я. - Вот записка... вот... где она?.. Кузьма! А где записка об доме? Не у тебя ли она?..

   - А вы, видно, потеряли? - отвечал взыскательно Кузьма.

   - Не потерял, а изорвал вместе с счетом туляка... помнишь?..

   - Эге! Ищите же вчерашнего дня!

   - Надоели вы мне здесь с своим... что это, слуга ваш, что ли? - спросил чиновник.

   - Нет, это мой лакей, Кузьма, - сказал я.

   - Ну, ступайте же себе в город скорее. Таких молодцов скоро все узнают.

   - То таки узнают, - сказал я, сел в берлин и въехал в город...

   Итак, это город Санктпетербург, что в календаре означен под именем "столица". Я въезжаю в него, как мои сверстники, товарищи, приятели и соседи не знают даже, где и находится этот город, а я не только знаю, вижу его и въезжаю в него. "Каков город?" - будут у меня расспрашивать, когда я возвращусь из вояжа. И я принялся осматривать город, чтоб сделать свое замечание.

   Не видав никого важнее и ученее, как домине Галушкинский, я почитал, что он всех людей важнее и ученее; но увидев реверендиссима начальника училища, я увидел, что он цаца, а домине Галушкинский против него - тьфу! Так и Петербург против прочих городов. Искренно скажу, я подобного от самого Хорола не видал. Вот мое мнение о Петербурге, так и мною уже называемом, когда я узнал, что это все одно.

   - Где же вы остановитесь, барин? - спросил извозчик, остановясь среди улицы.

   - У Ивана Ивановича, - сказал я покойно, разглядывая в окно берлина чудесные домы по улице.

   - Да у какого именно? Здесь их не одна тысяча.

   - Ну, когда не знаешь, расспроси: где дом Ивана Ивановича, приятеля моего Ивана Афанасьевича?

   - Нет, барин! - сказал извозчик: - уж я расспрашивать не пойду от лошадей, а пусть ваш хохол ходит по дворам да узнает. Мне не хочется, чтобы меня дураком сочли, да еще где? В Питере.

   Пошел Кузьма, спрашивал всех встречающихся, наведывался по дворам - нет Ивана Ивановича. Все беда от того произошла, что я забыл то место, где его дом, и как его фамилия, а записку всердцах изорвал. Обходил Кузьма несколько улиц; есть домы, и не одного Ивана Ивановича, так все такие Иваны Ивановичи, что не знают ни одного Ивана Афанасьевича. Что тут делать? А уже ночь на дворе.

   Извозчик, увидев, что не отыщем скоро, кого нам надобно, сказал, что он нас свезет, куда сам знает.

   - Куда же это? - спросил Кузьма. - Может, к какому туляку? - В понятии Кузьмы туляк и плут было все одно: так поразил его случай в Туле.

   - Нет, - сказал извозчик, - свезу вас в Лондон.

   - Куда нам в этакую даль? - вскричал я, видя, что уже стемнело, и знав по перочинным ножичкам, что подписанный на них Лондон - город чужой и не в нашем государстве: так можно ли пускаться в него к ночи?

   - Да нет, барин. Там трактир преотменный, там все господа въезжают, - сказал извозчик и, не слушая моих расспросов, поехал, куда хотел.

   Во весь переезд я все рассуждал: "Этих людей не поймешь: у них Санктпетербург и Петербург - все равно; трактир и город Лондон - все едино. Не там ли, может, ножички делают?.."

   А Кузьма, идучи пешком возле берлина, заглядывая в окно, все твердил мне:

   - Берегитесь, панычу, пуще всего, чтоб в этом городе не попасть в руки туляка.

   - Не бойся, Кузьма! Не на таковских напали.

   Наконец дотащились мы и до Лондона. Что же? Дом как и всякий другой-прочий. Дали нам комнату; объявили, сколько за нее в сутки, почем обед, ужин, вино и все, и все, даже вода была поставлена в цене.

   - Хитрый город! Любит деньги! - сказал я Кузьме.

   А он мне отвечал:

   - Нешто!

   - Наперед объявляют, что ничего даром не дают, а все за деньги, - сказал я. - Хитрый, хитрый город: любит деньги!

   Зато же и обед нам подали - объядение! Довольно вам сказать, что я и Кузьма не могли всего съесть. Поневоле лишнее платишь, что много всего.

   Отдохнувши хорошенько, я, нарядившись поприличнее, приказал нанять лошадей в мой берлин и поехал осматривать город. Я рассудил, чтобы прежде насмотреться всего, а потом уже, отыскав моего Горба-Маявецкого, приняться за дела. Я приказал найти такого извозчика, который бы знал все улицы и вывозил бы меня по ним. Кузьма стал сзади берлина в новой куртке синего фабричного сукна с большими белыми пуговицами; шаровары белые, из фландского полотна, широкие, и красным кушаком подпоясан. На голове шапка высокая, серая, баранья, с красным верхом; усы длинные, толстые; на голове волосы подстрижены в кружок. Кузьма видел так одетых лакеев у одного помещика близ Переяслава, и ему очень понравилось, почему и себе заказал все такое же. Теперь он в этом наряде трясся за берлином, где сидел я, также разряженный. Я забыл вам сказать, что в то время в наших местах все уже из казацкого перерядились в немецкое, а потому и на мне был немецкий кирпичного цвета кафтан с 24-мя пуговицами; в каждой из них была нарисована красавица, каждая особо прелестна и каждая-чудо красоты. О! Я таки сообразил, что еду в столицу. Разрядясь так щегольски, я поехал, развалясь в моем берлине. Берлин же мой был отличный и делан по случаю маменькиного замужества в Батурине по фасону старинного берлина его ясно-вельможности пана гетмана; и отделка была чудесная, с золочеными везде шишечками, коронками и проч., правда, уже постертыми; но видно было, что была вещь. Да вот как, я вам без обиняков скажу: во все время бытности моей в Петербурге я и подобного моему берлину ничего не видал. Не знаю, после моего отъезда, может, и показались, спорить не хочу. Немудрено подражать!

   Не могу умолчать, как мгновенно весь город узнал о моем приезде. Или чиновник, записавший приезд мой, оповестил жителей, или видевшие меня въезжающего узнали о моем пребывании - только весь город подвинулся ко мне. Явились перукмахеры стричь, чесать меня; предлагали модные парики с буклями, вержетами, прививными косами; цирюльники предлагали свое искусство брить, портные - шить платья; сапожники принесли сапоги; нанесли продажных продуктов: ваксы, мыл разных, духов всяких, шуб, плащей, часов, книг, карандашей, нот и... вот смех!.. вставных зубов, уверяя меня, что эти зубы очень легко вставить и никто не отличит от настоящих; что здесь, в Санктпетербурге, редко у кого собственные зубы, а все ложные, подобно как и волосы на голове... Чудный город! - подумал я, - как его внимательнее рассмотрю, так, может, и много ложного найду... Нечего скрывать: все мастерства, какие были в городе, все явились услужить мне, слыша - так говорили все пришедшие - о моем вкусе, что я знаток в прекрасном и люблю щегольски наряжаться. Откуда они это узнали?

   Даже тайные домашние дела мои были в Санктпетербурге более известны, нежели в нашем Хороле. Дома еще мне случалось иногда подать бедному какую-нибудь безделицу. Что же? И это не скрылось в Санктпетербурге. Не успел я, приехавши, расположиться, как явилась вдова пребеднейшая с пятью деточками, мал-мала меньше. В поданном ею письме она пишет: "Высокородный господин! (Вот как должно нас величать!) Узнав о везде прославляемых добродетелях ваших (удивительно, как везде меня знают!), я поспешила прибегнуть к вашему сострадательному сердцу и объяснить свои беды..." Тут и объяснила "всякие несчастья", постигшие ее, бедную, с сироточками... Но я, не дочитав, облегчил ее бедствия: плакав сам, утер слезы ее... И малютки пошли мною довольны...

   За нею явилась девушка. В письме своем ко мне (конечно, она давно ожидала меня, потому что письмо было все истерто и довольно засалено) она описывала, что в ней течет кровь высокоблагородная; что один злодей лишил ее всего; что она имеет теперь человека, который, несмотря ни на что, хочет взять ее, но она не имеет ничего, просит меня как особу, известную моими благотворениями во всех концах вселенной (каково? вселенная знает обо мне!), пособить ей, снабдив приданым... И она не раскаялась, что прибегнула ко мне...

   Сделав подобных несколько благодеяний прибегавшим ко мне, я не хотел огорчить усердствующих мне мастеровых и других, принесших свои продукты; я хотя и вовсе не нужных мне вещей накупил несколько, кроме парика и зубов, в чем, за имением собственных, не нуждался. Они все предлагали мне еще из своих мебелей, но я не мог их удовлетворить, потому что мне оставалось денег очень немного! Надобно было отыскивать Ивана Ивановича и дом его: город я уже осмотрел; теперь пойду пешком и, спрашивая от дома до дома, конечно, найду. Итак, я взял да и пошел в препровождении Кузьмы своего.

   Я заметил, что жители Петербурга очень любопытный народ. В первый день, когда я объезжал в своем берлине город, заметил ясно, что их занимал мой экипаж. Все останавливались, смотрели, указывали пальцами на берлин и Кузьму и что-то с жаром говорили. Я утешался их недоумением и с удовольствием наблюдал, как я поразил их моим сосудом, говоря словами домине Галушкинского. Теперь же хотя и пешком пошел, но удивление встречающихся было не менее вчерашнего. Все останавливались против меня, осматривали меня с ног до головы, старались познакомиться со мною, спрашивали: какой портной шьет на меня?.. Другие желали знать: не в кунсткамеру ли я иду и слугу веду для показу? Я всем им скромно отвечал, что знал, и всех оставлял довольными... Так идучи, вдруг увидел реку, да какую? Чудесную! От изумления остановился и с восторгом глядел на нее.

   Через полчаса места, придя несколько в себя, был у меня с Кузьмою, также пораженным удивлением и стоящим разинув рот, следующий разговор:

   - Кузьма! - сказал я: - видишь?

   - А тож, - отвечал он, не смотря на меня и не сводя глаз с реки.

   - Вот река, так так!

   - Нешто.

   - Может быть, будет против нашей Ворсклы? - сказал я аллегорическим тоном.

   - Куда ей!

   - Вот бы на ней плотину сделать да мельницу поставить. Дала бы хлеба!

   - Пожалуй! А какая это речка? Как ее зовут?

   - А кто ее знает!.. Не знаю, голубчику! Пойди расспроси.

   И Кузьма пошел; а я даже сел, продолжая рассматривать чудесную реку.

   Кузьма возвратился скоро и сказал, что реку зовут "Нева". "Ну, так и есть, - подумал я, - как мне было не догадаться, что ее так зовут. Вот Невский монастырь, а тут Невский прошпект (так называется одна улица); стало быть, река, что подле них течет, от них должна зваться Нева".

   - Пойди, Кузьма, - сказал я ему после часу времени, - пойди, разыскуй дом Ивана Ивановича; а я сегодня никуда не пойду, буду рассматривать Неву: у нас такой речки нет.

   Кузьма пошел и часа через четыре - чего только я в это время не передумал! - возвратился и рассказывает, что не отыскал дома. Как я глядь на него - и расхохотался поневоле!.. Вообразите же: вместо прекрасной казацкой шапки, бывшей у него на голове, вижу предрянную безверхую оборванную шляпенку!.. Нахохотавшись, начал его осматривать, гляжу - у него на спине написано мелом: "Это Кузьма, хохол!"

   - Кто тебя так отделал? - спросил я у него, нахохотавшись.

   - Никто, как приятели, - так рассказывал он. - Только что вошел я вон в ту улицу, как несколько человек и пристали ко мне: "Здравствуй, земляк, здравствуй, Иван!" - говорит один. "Может, Кузьма, а не Иван", - сказал я от досады, что он меня не так зовет. "Так и есть, так и есть! - закричал он же: - я, давно не видавшись с тобою, уж и позабыл". А чорт его знает, когда я с ним и виделся. А другой сказал: "Да какой спесивый стал, и не кланяется." - Да тут же и приподнял мою шапку... Эге! Фить, фить! - посвистал Кузьма и продолжал: - Вот в то же время видно, как он мою шапку приподнял, а другой, схвативши ее, надел на меня эту гадость... а я и не спохватился. Ну, тут они начали меня обнимать один перед одним; после пустили и просили к себе в гости. Чорт их знает только, где они живут; я пошел бы к ним за моею шапкою!.. - При сих словах Кузьма побледнел, как полотно... Он хватился - приятели вытащили у него рожок с табаком, платок и в нем двадцать копеек, что я дал ему на харчи...

   Бедный Кузьма не находил слов, как бы сильнее разбранить своих приятелей, так его обобравших! Попросил бы он брата Петруся. Вот уже - хотя я с ним и в ссоре, а скажу правду - мастер был на это! Кузьма ругал их нещадно, вертел в ту сторону, куда они пошли, пребольшие шиши и все не мог утешиться... И от горя пошел домой, проклиная своих приятелей.

   "Хитрый город!" - подумал я и продолжал любоваться рекою. Гляжу, подле меня какой-то мужчина, пристойно одетый. Слово за слово, мы познакомились, подружились, говорили о том, о сем; я рассказал ему, кто я, зачем здесь, как отыскиваю дом Ивана Ивановича, не зная какого, и про все ему рассказал. Он, расспрашивая меня, все что-то записывал, а я и не подозревал ничего. Поговоривши очень долго, он советовал мне посмотреть в городе то и се, чего я и не расслушивал порядочно, и что все там найду любопытнее, чем самая река. "Вряд ли!" - думал я, но соглашался с ним из дружбы. После советовал мне сходить в театр, что я там много найду любопытного для себя, и просил меня приходить сюда в такие-то дни и часы, куда и он будет приходить и будет расспрашивать, что я замечу. С тем и ушел, весьма довольный мною. Я же и не подозревал его ни в чем.

   "В театры, - подумал я. - В театрах показывают различные комедии и дают дули (шиши)". А вот с какого побыту я так рассуждал.

   В юношестве моем или чуть ли еще не в отрочестве слышал я от батеньки справедливую повесть, которая была самая истинная. Думаю, что и теперь есть люди, помнящие рассказы стариков; так они не дадут мне солгать, что это было настояще так. Вот как батенька рассказывали. {Истинное происшествие, в то время бывшее.} Не стало глуховского пана полковника. Надобно было избрать нового. Кроме других прочих, желали получить полковничество глуховское два магната из первых фамилий по знатности и по богатству. Забыл их фамилии: для различия назову одного Азенко, другого Букенко. Оба хлопотали, оба подбирали себе голоса; а как пришло к выбору, так и выбрали Азенка, а Букенко остался ни в сех, ни в тех. Нечего делать: подавился полковничеством и замолчал... Будто бы. Был весел, на праздниках, по случаю элекции пана полковника, участвовал, и никто бы на него ничего не подумал. Так и ничего, все прошло. Пожалуйте же, что тут выйдет?

   Через полгода места в Глухове ярмарка. Купечества съехалось много, и старшины прибыло довольно, даже из других полков. Открылось после, что пан Букенко крепко хлопотал о большом съезде, всех приглашал, а некоторым дал способы приехать. В начале ярмарки объявились приезжие комедианты, по-нынешнему, а тогда их называли "комедчики", и, явясь у его ясновельможности пана полковника глуховского Азенка, испросили дозволение "пустить комедию не однажды или дважды, но и многожды". Пан полковник, народного ради смеха, дозволил и отвел им для игрища большой сарай. Вот комедчики и начали там чинно все устраивать; сделали все, что должно; намостили, где им комедии пускать и где сидеть желающим на эти диковины смотреть. Потом заперлися, никого из любопытствующих более не впускали в комедный дом или сарай, а слышно было, что там стучали, работали под политикою, то есть секретно.

   Народ и нужды нет. Полагая, что они приготовляют там что ни на есть "комедное", оставляли их в покое, дабы не мешать и скорее насладиться зрелищным удовольствием. В городе Глухове все умирало, то есть так только говорится, а надобно разуметь - мучились от нетерпения увидеть скорее представительную потеху.

   Как вот и настал игрательный день. На сарай взлез человек с необыкновенным горлом и прокричал во всеуслышание, что в тот день будет знатная комедия; просил приходить к вечеру и деньги за вход приносить, кажется, по пятаку... По тогдашнему времени это была сумма порядочная. В городе закипела новость, а к вечеру у комедного дома подвинуться не можно было: такое множество собралось народу. Большая часть, или, почитай, и все, не видали вовсе комедий и, как их пускают, понятия не имели; так и простительно было их любопытство.

   Батенька, - они в те поры находились в Глухове, - не были охотники вечером сидеть, а рано ложились опочивать; но тут, любопытства ради, поохотились пойти; пошли и насилу влезли за теснотою в дверь; заплатили своего пятака и уселись на скамейке.

   Перед сидящими развешано было большое полотнище, из чистых простынь сшитое (так рассказывали батенька), и впереди того горело свечей с десяток. В вырытой нарочно перед полотнищем яме сидели музыканты: кто на скрыпке, кто на басу, кто на цимбалах и кто с бубном. Когда собралось много, музыка грянула марш на взятие Дербента, тогда еще довольно свежий. Потом играли казачка, свадебные песни, а более строились. Собравшиеся, наслушавшись музыки, желали скорее потешиться комедным зрелищем.

   Как вот полотнище - да прехитро! - так рассказывали батенька - не упало, не спустилось, а поднялось кверху, а как и отчего - никто не мог догадаться... Но хорошо: поднялось себе.

   Взору представились деревья с листьями, воткнутые в землю по обеим сторонам, а посредине чисто, гладко и ничего нет. Вот все и смотрят себе.

   Как вот и вышел человек совсем не по-комедному одетый, а так просто, якобы казак. Не поклонясь никому, начал во все стороны рассматривать, присматриваться, глаза щурит, рукою от света закрывается и все разглядывает...

   - Чего ты так смотришь? - спросил один из кучи сидящих.

   - Смотрю, все ли собрались? - отвечал этот. - Пусть будет, - сказал, почмыхивая.

   - Да все, все, давно все собрались. Пускай свои комедии! - закричало несколько голосов: - ноги помлели от сиденья.

   - А пан Азенко тут? - спросил казак, все приглядываясь.

   - Да тут, тут, давно тут! - кричали голоса.

   - А где же вы, ваша ясновельможность? Я что-то вас не рассмотрю, - говорил казак, заслоня свет рукою.

   - Да вот я! Вот! - изволили отозваться сами пан полковник, указывая на себя пальцем.

   - Так и есть. Это вы, пан полковник! - сказал казак и, подняв руку, сказал прегромко: - нате же вам, пане Азенко, дулю! - и с этим словом протянул к нему руку с сложенным шишом... Переднее полотнище, как некоею нечистою силою, рассказывали батенька, опустилось и скрыло казака с шишом и все прочее зрелище.

   Трудно и описать, что в сей момент произошло в комедном доме. Это был неслыханный пассаж! Смех, хохот, крики заглушали гневные слова пана Азенка! Все бывшие тут (как их в Петербурге называют, зрители) встали с своих мест и с шумом толпились у выхода. Его ясновельможность пан Азенко чуть не лопнет от гнева и в бешенстве приказывает своим "сердюкам", заведенным и у него, наподобие как и у наияснейшего пана гетмана, схватить, поймать полковникохульца, дерзнувшего при всякой старшине и посполитстве тыкнуть, почитай, к самому его ясновельможности носу преогромнейшую дулю. Сердюки бросились, но ни того казака и ни одного комедчика даже следа никакого не осталось. Искали, искали, весь город обыскали, всю ярмарку перешарили - нет как нет, и по сей день нет! Как в воду все кануло...

   Батенька-покойник, рассказывая, бывало, валяются от смеху, что пан Азенко привсенародно скушал такую большую дулю, а пан Букенко, все это придумавший и распорядивший, потешался крепко своим методом к отмщению за помешательство в выборе его в глуховские полковники.

   Поверьте, что все это была истинная правда.

   Пожалуйте, к чему же это я начал рассказывать? Да! Это по случаю заключенной мною приязни с неизвестным мне человеком, предлагавшим мне сходить в театры.

   "Хорошо, - подумал я, - увижу, что здесь в комедном действии делается. Пойду". И пошел прямо, по расспросу, к театру; а комедного дома, сколько ни спрашивал, никто не указал; здесь так не называется. Это я и в записной книжке отметил у себя.

   Хорошо! Вот я и пришел к театру, чтобы узнать, будут ли в тот день пускать комедию? Я думал, что и здесь крикун взлезет на крышу, да и станет кричать. Куда! Петербург город хитрый! Рассчитали, где взять такого горлана, который бы кричал на весь Петербург, который, должно знать, несравненно пространнее Глухова. Вот и умудрились: напечатают листочков, что будет, дескать, комедия, и рассылают по городу. Вот народ и знает и валит на комедию. Таким побытом пришел и я. Вижу, люди покупают билетики... Я в расспрос. Изволите видеть! в театре есть ложи, кресла, места за креслами и еще кое что.

   Вот, будь я бестия, если лгу! Я подумал: ложа? Это ложе; как мне, приезжему, никому не известному, прийти в театр с тем, чтобы лежать на ложе? Не хочу. Я знаю политику. Кресла? Я и не помню, сидел ли я в жизни на кресле? И как мне сидеть в кресле, когда люди важнее меня берут билетики за креслами. Я и заключил, что это мне приличнее. Была не была - взял билетик и заплатил полтора рубля. Справился с другими покупателями - точно: не обманули в цене, взяли, как и с других, и сдачу верно дали. Любопытствующих около меня пропасть! Все рассматривают, расспрашивают. Любопытный народ! Я тут же свел много знакомств с неизвестными мне людьми и был ими очень ласкаем. Рассказы мои их много веселили, и приятели мои не отпускали меня от себя.

   Сяк-так, только я и в театре. Тьфу ты пропасть, вежливость какая! Лакей встречает, провожает, место указывает; надобно же вам знать, что я не один гость там был. Слуга всем успевал услужить. Уселся я. Тьфу ты пропасть! Знати, знати! И все общество было отличное! Уж насмотрелся. А тут музыка дерет, да какая? И флейты и скрыпки! Да так жарят, что с соседом и не думай говорить! Услаждение чувств, да и полно. Зрение пресыщается: одно то, что светло-пресветло; всех в лицо ясно видишь; а другое - сколько тут особ! О людях и говорить нечего, я их пропускал и не обращал внимания, но все смотрел на почтенных особ. Столько вдруг не увидишь их в нашем Хороле. И то правда, город городу рознь: Хорол и Петербург. Более же всего меня прельщал и пленял прекрасный пол, которого тут были кучи, как стадо какое. И все прекрасны, без исключения, и все прелесть до того, что меня при взгляде на них мороз подирал по коже. Конечно, были на разные вкусы, смотря по комплекциям любующихся ими. "Были корпорации дебелой, были и утонченной", как выражался некогда домине Галушкинский; следственно, для всех было приятно любоваться ими. Уж так, что насладился! Не жаль мне было уже и полутора рублей. Да чего? Скажи он мне про этакое наслаждение и запроси два рубля? Дал бы; каналья, если бы не дал!

   Наслушавшись к тому еще и музыки, когда - скажу словами батеньки-покойника - как некоею нечистою силою поднялась кверху бывшая перед нами отличная картина, и взору нашему представилась отдельная комната; когда степенные люди, в ней бывшие, начали между собою разговаривать: я - одно то, что ноги отсидел, а другое - хотел пользоваться благоприятным случаем осмотреть и тех, кто сзади меня, и полюбоваться задним женским полом; я встал и начал любопытно все рассматривать.

   Вдруг от задних и боковых моих соседей услышал вежливые приглашения: "Не угодно ли вам сесть?.. Садитесь, пожалуйста!" Я, им откланиваясь, все говорю: "Покорнейше благодарю! Я и здесь насиделся и сюда не пешком пришел... Покорно благодарю: устал сидя, разломило всего". Куда? Они не отстают; все упрашивают садиться, а я знай откланиваюсь и благодарю за честь, а чтоб они яснее слышали о моей учтивости, я во весь голос отказываюсь. Все бывшие тут обратили внимание на мою вежливость. Как вот пробирается чиновник, подумал я, важный, в мундире, и прямо ко мне; и он с предложением, чтобы я садился.

   "Что за вежливый город! - подумал я, - как ласкают заезжего! Все принимают участие. Но не на таковского напали! Я им покажу, что и в Хороле политика известна не меньше Петербурга!" И по такому побыту еще больше начал благодарить и сказал наотрез:

   - Ей-богу не сяду, а еще больше - при вас...

   - Так садись же! Или я тебя вон выведу! - почти закричал вежливый чиновник и с этим словом почти бросил меня на стул. - Когда пришел сюда, должен, как зритель, наблюдать порядок и делать все то, что и прочие "зрители" делают. - И тут же ушел от меня.

   "Ага! Так это я теперь зритель? - подумал я, - понимаю теперь. Я должен "зреть" на них и за ними все делать. Хорошо же, это немудрено". И уселся себе преспокойно. Гляжу на всех, что они делают? Ан они "зрят" на особо разговаривающих. Давай и я "зреть": ведь я зритель.

   Вперив свое зрение на разговаривающих, я невольно стал вслушиваться в их разговоры и только лишь понял сюжет их материи и ждал, далее что будут объяснять, как вдруг... Канальская картина некоею нечистою силою опустилась и скрыла все...

   - Фить-фить! - невольно просвистал я от изумления... Но видя, что все около меня сидевшие зрители встали, встал и я; они вышли, вышел и я. Они вошли в комнаты с разными напитками, вошел и я. Они начали пить напиток, пил и я... И тотчас узнал, что это вещество изобретения брата Павлуся - пунш, которого я терпеть не мог и в рот, что называется, не брал; а тут, как зритель, должен, наблюдая общий порядок, пить с прочими... зрителями, как назвал их вежливый чиновник; но я рассудил, что, по логическим правилам знаменитого домине Галушкинского, должно уже почитать их не зрителями, понеже они не зрят, а пителями или как-нибудь складнее, понеже они пьют...

   Но делать нечего; они выпили - и я выпил; они заплатили, заплатил и я; ни в чем не отставал от порядка. Посмотрите же, что это за хитрый город Петербург? Выпивши, они собираются итти, собираюсь и я и спросил их: куда же нам теперь должно итти?

   - Разумеется, в театр, скоро начнут, - сказал один и поспешил.

   "Начнут! - подумал я. - Что начнут? - спросил я сам себя. - Конечно, начнут пускать комедию? То было совещание у них между собою, а теперь примутся за дело. Итти же в театр!" Подумал так, да и пошел; взял снова билет, заплатил снова полтора рубля; вошел и сел уже на другое место, указанное мне услужливым лакеем. Поднялась опять картина.

   Скука смертельная! Сидят старики и рассказывают молодому человеку чорт знает о чем - о добродетели, самоотвержении и подобном тому вздоре. Молодой человек так и видно, что горячится; того и гляди, что даст им шиш, и - баста! - картина невидимою силою упадет, и нас распустят по домам. Ничего не бывало! Говорят себе да сердятся, но все с вежливостью. А мы скучаем.

   Не занимаясь пустыми разговорами, я задумался о своем: о Хороле, о маменьке-покойнице, о кормленной ими птице и тому подобных миновавших радостях, как вдруг ногу мою что-то оттолкнуло... Глядь я - подле меня сидит прекрасный пол... То есть одна, должно быть, особа, а не простая, потому что была корпорации дебелой и с обнаженными привлекательностями, не так, чтобы совсем, а прикрыто несколько флеровою косыночкою. Вот как она оттолкнула меня, да и говорит, впрочем, довольно меланхолично:

   - Вы истолкали мне все коленки! Чего вы это толкаете?

   Тут я только заметил, что, предавшись сладким мечтам, не заметил женской натуры, подле меня сидевшей; свободно соединил мое колено с ее и преаккуратно поталкивал, сам не зная, какой ради причины. Увидя следствие моей задумчивости, я настоятельно начал извиняться и утвердительно доказывал, что я толкал ее без всякого худого намерения.