Краснов Петр Николаевич - За чертополохом

нулся поезд. Он спал.

  

  

   Коренев проснулся от того, что проводник открыл ключом дверь и сказал:

   -Господа, вставайте. К Санкт-Петербургу подходим.

   Над Дятловым кто-то быстро заворочался в одеяле, отдернул рукой тафту, затягивавшую лампочку, и посмотрел на часы. Лохматая голова со скомканной смятой черной бородой мутными глазами осмотрела Коренева. Обладатель ее пробормотал:

   -Да, половина восьмого уже. Здорово я хватил храповицкого. От самого Киева не просыпался.

   Он толкнул своего соседа.

   -Вставай, Николай Савельич. К Питеру подходим. Важно я поспал...

   -Сейчас, - промычал его сосед и вылез из под одеяла.

   -Хо-о-лод с-со-бачий, - потягиваясь, сказал он. - Хорошо шли. Без опоздания.

   -Ну, это только ваши, украинские, опаздывают, юго-западные всегда в точку потрафят.

   -Ну-ну! Наши украинские. Все одинако - императорские.

   Коренев оделся и вышел. За окнами было все так же темно. Лампы ярко горели в коридоре. Против двери стояли большие плетеные ивовые корзины, и резко, духовито пахло свежими яблоками. Полная дама с игриво выбежавшими из-под тонкой желтоватой косынки на помятое красивое лицо локонами, в небрежной кружевной распашонке прошла мимо, оставив за собой тонкий аромат каких-то не знакомых Кореневу духов. Эльза вышла одетая, в кокетливой русской меховой шапочке и теплом коричневом шугайчике на лисьем меху - подарок Стольниковых. Ее свежее лицо ласково улыбалось Кореневу. Она стала рядом с Кореневым и взяла его под руку. Погасли лампочки в коридоре, и стало как будто холоднее. Ночь не ночь, рассвет не рассвет были за окном. Было продолжение ночи, но не начало дня. Поезд шел, вероятно, со сложенными крыльями, потому что чуть встряхивался на рельсах. Мимо мелькали поля, пересекли широкую, совершенно пустую дорогу, обсаженную разлатыми черными ивами, прошли мимо березовой рощи, в глубине которой стоял темный одинокий дом, показались густо растущие деревья и кусты за каменной оградой, среди них стояли каменные кресты и памятники. Кое-где чуть светилась пестрой точкой лампадка. И вот он показался, освещенный огнями вокзал, люди в белых передниках выстраивались вдоль вагонов. Жандарм неподвижно стоял впереди. Коренев пошел к выходу.

   -Вам где желательно выходить? - спросил его проводник.

   -Нам на Николаевском вокзале, - сказал Коренев.

   -Обождите маленько. Следующая остановка. Это Варшавский стан.

   Интересная дама, одетая в длинную шубу с собольим широким воротником, прошла мимо и ласково оглянула Коренева. Сзади нее в шубе и высокой шапке шел ее кавалер. Носильщик выносил вещи. Гулко под стеклянным навесом раздавались голоса. Кто-то обнимался, дети прыгали, офицер вел на цепочке прекрасную борзую, шли мужики с котомками. Бегом провезли большую желтую тележку, нагруженную верхом пакетами и посылками.

   Жандарм поднял руку. Люди отошли от вагонов. Поезд пошел назад, из-под колпака вокзала.

   Шли вдоль канала. На него выходила широкая улица с бульваром посередине, с края ее стояла за каменной оградой среди широкой площади старая розово-белая церковь. На улице было пусто. Ехали вереницы саней с койками со снегом. Лошади были некрупные, почти все серые, очень красивые, с широкими выпуклыми грудями, волнистыми гривами и хвостами. На всех были тяжелые синие дуги с золотыми разводами, черная ременная сбруя была усеяна золотыми бляхами. Мужики у домов в туман ной дымке скребли скребками и сыпали песок на тротуары. Фонари еще горели на улицах.

   Потом пошли дворы, штабеля дров и каменного угля, доски под навесами и опять вокзал.

   Клейст встретил их.

   -Ну, как я рад! - говорил он. - Бакланов женился? И отлично сделал. Я вам две комнаты рядом приготовил. Забирайте ваши чемоданчики. Мы пешком дойдем.

   -Много интересного, господин доктор? - спросила Эльза.

   -Очень... очень... И для Германии важно. Сегодня у меня аудиенция у военного министра. На днях я буду принят Его Величеством в совете министров и с чрезвычайными полномочиями отправлюсь в Берлин.

   -Здесь монархия? Действительно монархия? - спросил Дятлов.

   -Абсолютная, - ответил Клейст. - Но какая свобода! Какой государственный ум! Какой размах! Понимание дела. Истинно русская широкая натура.

   -А царь? - спросил Дятлов.

   -Земной бог. Царь и патриарх - все.

   -Воображаю, - сказал Дятлов и пугливо покосился на жандарма.

   -А что мисс Креггс? - спросила Эльза.

   -Совсем, бедная, с ног сбилась со своей благотворительностью. Тут бедных, нищих нет. Все разобраны. Кто по родным, кто по церковным приходам, кто по монастырям. Священник здесь - все. Какие храмы! Какая служба! Я был в Исаакиевском, в Казанском соборах, но прекраснее всех Собор миллиона мучеников на углу Гороховой и Адмиралтейской. Это нечто чрезвычайное по великолепию. Каждый человек имеет своего духовного отца, и, конечно, никакая благотворительность, никакая общественность не может с ними конкурировать. Наши союзы - это ерунда... А какие магазины, лавки, товары!.. Как едят...

   -Благорастворение воздухов и изобилие плодов земных? - с иронией сказал Дятлов.

   -Именно, именно, - не замечая иронии, оживленно сказал Клейст. - Ну вот, мы и пришли.

   Они обогнули большой памятник. На громадном коне, упрямо нагнувшем тупую голову, сидел тяжелый, грузный человек в маленькой круглой шапке. Он спокойно и важно, упорно смотрел на восток. Памятник казался белым и бархатным от инея. Кругом росли кусты, большинство было укутано рогожами, некоторые заключены в деревянные футляры. Железная ограда окружала цветник. Старик в стальном шеломе, старинном бахтерце из стальных плиток и цепочек, надетом поверх сермяги, с саблей и ружьем медленно ходил вдоль цветника. На груди у него была колодка с черно-желтым ленточками и золотыми и серебряными крестами.

   По ту сторону памятника стояли желтые с синими разводами вагоны трамвая. За ними было широкое крыльцо высокого белого дома. На доме золотыми большими буквами было написано: "Северная гостиница торгового дома Соловьева с сыновьями".

   В просторном Hall'e (Холл (англ.)) горела большая электрическая лампа. Пять человек в красных рубахах и синих портах чистили ковры. Одинокий ветеран в длинном кафтане, расшитом по груди широкими желтыми лентами с кисточками, вызвал мальчика в белой рубашке и приказал провести в 15-й и 16-й номера.

  

  

   Коренев стоял у большого окна своего номера и смотрел на улицу. Он мог так простоять целый день. У стола Эльза суетилась, заваривая чай, Дятлов, сидя рядом в кресле, курил. Клейст, проводив приезжих до комнаты и заказав им чай, ушел. Он торопился. У него были дела.

   Комната была угловая. Прямо напротив, за высокой железной решеткой с золотыми украшениями, на возвышении среди больших раскидистых лип стоял пятиглавый белый храм. Купола - один большой посередине, четыре поменьше по углам - были густо-синего цвета и покрыты золотыми звездами. На них притаился островами снег, и его белизна еще более оттеняла синеву куполов и золото звезд. За собором были большие, пятиэтажные дома. На улице мутными желтыми шарами посередине и по краям еще горели фонари. Вдоль домов росли деревья. Посередине шел трамвай. По обеим сторонам трамвая далеко уходили ровные снежные дороги. Перспектива широкой улицы утопала в дымке не окончившейся ночи, не наступившего дня. Влево шла такая же широкая улица с бульваром красивых, в серебряном инее, деревьев.

   Огни на улице погасали, стало светлее. Желтая полоска, предвещая восход, загорелась за вокзалом с серой башней и большими круглыми часами. Стали яснее видны дома, широкие тротуары, стали зажигаться огнями большие окна магазинов.

   По тротуарам шли мальчики в серых зипунчиках, в высоких цветных сапожках, в меховых шапках. За спинами их были ранцы, крытые тюленем, папки, линейки под мышкой. Шли девочки в шубках, из-под которых мотались синие, темно-зеленые или коричневые юбки и видны были ножки, обутые в маленькие боты. Они тоже несли книжки и сумочки. Одни шли степенно, другие бегали по улице, кидались снежками, гонялись друг за другом. Проехало несколько легковых саней. Крупный вороной рысак, часто выбрасывая ноги и распушив трубой хвост, покрытый синей сеткой, промчался, обгоняя извозчиков.

   В санях сидел юноша в бобровой шапке с белым острым верхом и бледно-голубой шубке. Белый башлык с кистью мотался за его плечами.

   Улица с такими же домами, как в Берлине, была ярче, пестрее своим народом.

   За башней вокзала показалось низкое, желтое, круглое солнце, такое неяркое, что на него можно было смотреть.

   Улица опустела, и на всем ее протяжении, теперь видном до самого конца, до какого-то причудливого здания с золотым куполом и длинным шпилем с золотым корабликом наверху, видны были только редкие прохожие. Но через час она снова наполнилась народом. Появились мамушки в голубых, бледно-розовых и белых шубках, расшитых золотом и мехами, появились барыни в красивых, мехом отделанных шубках, в кокошниках, шапочках, убранных золотом, жемчугами, самоцветными камнями, и с ними шли дети всех возрастов - от нескольких месяцев до десяти лет. Сколько было детей! Белые, как Снегурки, в заячьем или горностаевом меху, в белом баранчике, серенькие эскимоски, одетые в белку, бледно-зеленые, синие, голубые, розовые, серовато-серебряные дети шли, ехали в ручных саночках, плелись целыми вереницами, держались друг за дружку ручонками, шли парами, редко поодиночке. Они несли прозрачные, круглые красные и синие шары на нитках, несли кукол, тащили деревянных лошадей, шли куда-то дышать свежим морозным воздухом. Их сопровождали мохнатые белые лайки, длинные серо-белые борзые, пестрые веселые собачки неопределенной породы. Веселое верещание детей, лай собак, говор женщин наполнили улицу так, что и сквозь стекла было слышно.

   А в одиннадцать было опять пусто на улицах.

   - Да пейте ваш чай, - говорила Эльза. - Будет вам смотреть. Насмотритесь.

   - Какой милый ваш дядя, - сказала Эльза.

   - Помилуйте, - простодушно сказал румяный юноша. - Он даже деньгами меня снабдил, чтобы принять вас как следует. И пока не устроитесь, каждый день, после трех, я в вашем распоряжении. Это наш долг - помочь таким одиноким, как вы. Да, погодите, господин Коренев, мама, кажется, вам родню уже нашла. Вы завтра у нас обедаете, так сговоримся.

   Эльза подала Кореневу шубку, чтобы он помог ей одеться. Все, и Дятлов, вышли на улицу.

  

  

   Клейст взял трамвай N 4 тут же, у самой гостиницы. За эти два месяца он отлично изучил Санкт-Петербург. После громадного Берлина, насчитывавшего к 19** году семь миллионов жителей, грязного, кишащего людьми и пороком, небольшой, очень чисто содержанный Петербург с его прямыми улицами, показался ему простым и маленьким.

   В нем в 19** году насчитывалось меньше миллиона жителей. Многие дома, разрушенные и сожженные во время бунта, за нерозыском владельцев, исчезнувших за границей, не возобновлялись, места были расчищены и обращены в превосходные сады и цветники. Все Марсово поле было обращено в парк, который сливался с Летним и Михайловским садами, захватывал скверы на Липовой аллее так, что Инженерный замок был окружен парком, перебрасывался через Фонтанку, обтекал здание Соляного городка и отдельными аллеями сливался с садами, возникшими на месте дома предварительного заключения, здания судебных установлений и доходил до Таврического сада. Это был парк, показавшийся Клейсту несколько меньшим, чем берлинский Тиргартен, но прекрасно содержанным, тихим, тенистым, полным красивых прудов, речек, павильонов и памятников. Обширные детские площадки гимнастики, спортивные городки привлекали сюда все детское население города. Троицким мостом этот громадный сад, носивший название Летнего, сливался с Александровским парком, далее - с громадными парками островов. Петербург позеленел и помолодел. По всем улицам были посажены деревья, мостовые сделаны по-английскому, лондонскому, способу и представляли плотно убитое шоссе. Повсюду были верховые дорожки. Императоры - и покойный, и царствующий - были любителями верховой езды, и верховая езда была самым модным спортом. На Неве в летнее время было множество парусных, гребных и моторных лодок: водяной спорт процветал.

   Что поразило Клейста - это отсутствие кооперативов, акционерных компаний и банков. Вместо этого были единоличные или, вернее, семейные "торговые дома", были "артели", всех субсидировал, всем помогал Государственный банк, имевший отделения не только в городах, но и в селах, и в деревнях. Всюду, где была почтовая контора, производились и банковые операции. Клейст, которого живо интересовало это молодое государство, так сильно качнувшееся от социализма к абсолютизму, расспрашивал купца, у которого каждый день покупал закуски и пряники, которыми любил себя баловать к чаю. Купец, с виду простой мужик лет шестидесяти, благообразный, сытый и довольный, сказал ему:

   - Это точно, и у нас кооперативами увлекались. Только ни к чему это вышло. Народа много, народ пришлый, толку мало. Знатоков нет. Он возьмется, к примеру, лавку устроить, где, когда купить, как улучшить, и не знает. Чужое им дело. Купеческое дело купца требует, в кооперацию лезли все, кому лень другим делом заниматься. К примеру, наше дело как пошло. Еще при импе раторе Александре I Павловиче мой пра-пра-прадед при Гатчинском полку апельсинами и сыром вразнос торговал. Нажил деньжонок и лавку открыл вот на этом самом месте. И с той поры от отца к сыну и пошло. Это наша гордость, чтобы все хорошо было, это родовая гордость, кооперация разве к сыну пойдет? Там все одно как чиновник.

   Поразило Клейста и другое: это малое количество чиновников. Министерства или разряды были пусты. В громадных залах с восстановленными портретами, паркетными полами и солидной, несколько холодной мебелью александровского стиля ходили и сидели дьяки и подьячие, но их было очень мало. Все, как узнал Клейст, решалось на местах, все контролировалось особыми поверочными отрядами "ближних бояр", составлявшими государю доклады о виденном. Судили о жизни по самой жизни. Люди сыты, хорошо одеты, болезней нет, чистота, довольство, просвещение - и ладно. Гладили по головке воеводу. Всюду проводилась одна мысль: в здоровом теле - здоровый дух. Да и дела, по существу, кончались в Петроградском воеводстве петроградским воеводой, на Украине - гетманом правобережной и левобережной Украины, на Дону - донским атаманом, на Кубани - кубанским атаманом, на Кавказе - советом горских народов, возглавляемым наместником, и т.д. Имперские отделы давали только тон всему, сводили сметы расходов и доходов, уравнивали их, получали средства на содержание Двора, высших школ, войска и высшего духовенства, - все остальное решалось на местах. Бумага ненавиделась и презиралась. Клейсту было предложено прочитать лекции о Западной Европе вообще и о Германии в частности в высшей школе. Ему сказал об этом как-то за чаем химик Берендеев:

   - Карл Федорович, управляющий ученым разрядом, думный дьяк Ахлестышев, будет просить у вас об одолжении: познакомить нашу молодежь с государственным устройством Запада, с жизнью народа в Германии. Имеете ли что против этого? Каждая лекция вам, конечно, будет оплачена.

   Клейст сказал, что он считает себя обязанным сделать это и безвозмездно, потому что и так он слишком многим пользовался от государства.

   -Ну вот и отлично, - сказал Берендеев.

   В тот же вечер Клейста вызвали к телефону. В небольшой рамке с матовым стеклом, висевшей над трубкой, отразился старый, лысый человек, с бородкой клинышком, живыми черными глазами, стоявший с трубкой в руке в ожидании Клейста. Едва Клейст подошел, он приложил трубку ко рту.

   -Доктор медицины и философии Берлинского университета Клейст? - спросил старик мягким голосом.

   Клейст представился.

   -С вами говорит думный дьяк разряда народного просвещения Иван Павлович Ахлестышев. Очень приятно познакомиться. Мне Берендеев передал, что вы изъявили согласие обогатить наши знания своей просвещенной лекцией. Переговорим о программе у меня. Вы не откажете мне отобедать у меня завтра ровно в шесть?

   Клейст поблагодарил.

   -Отлично. Без десяти минут шесть мой рысак будет у подъезда вашей гостиницы.

   Клейст составил программу. Программа была одобрена.

   -Ничего не скрывайте, - ласково говорил ему старичок, - и о политических партиях подробно, и о столкновениях в Лустгартене, и о демонстрациях, и о красных знаменах - все... Мы теперь этой заразы не боимся. Я сам когда-то левым эсером был, на Марусю Спиридонову молился, с красным флагом по Ямской-Тверской шатался, большевиком был, "Карле-Марле" памятники ставил, а пошел как-то по Москве, поглядел на Кремлевские стены, снарядами разбитые, на Ивана Великого обезображенного, понял, что никогда не услышу меланхоличного перезвона часов на Спасской башне, и понял я, что я русский. .. И тогда и "Карлу-Марлу" побоку, и в старом стал искать спасения.

   Старичок помолчал немного.

   -По моему настоянию и часы на Спасской башне исправили. Приеду в Москву - непременно хожу слушать их игру. А как увижу в печати ли, в рукописи букву "ять", - смеясь, договорил старичок, - так сердцу радостно станет. Жива, матушка! И точно символом стала она для нас старой святой Руси.

   Аудитория была полна. При входе Клейста все студенты, их было человек триста, встали. Клейст сконфузился и замахал руками, чтобы сели.

   Лекцию его слушали внимательно. Большинство записывало. По окончании лекции Клейст спросил, не имеет ли кто возразить что-нибудь.

   Студенты молчали. Наконец сзади раздался чей-то бас.

   -Премного довольны. Спасибо за повествование. У нас за государем императором, однако, премного лучше.

   Клейст прочел двенадцать лекций. Последняя лекция была беседой. Студенты привыкли к нему.

   -Как же, - спрашивали они, - идет народ на улицы с красными знаменами, поет "Интернационал". Неужели им самим не стыдно? В конце двадцатого века! Такая отсталость!

   Их поражало отсутствие семьи, уничтожение влияния матери и отца, поражала частая смена власти и глав семейства.

   -Наш Ахлестышев, почитай, двадцатый год разрядом правит. Собаку съел на своем деле. На испытание приедет - насквозь ученика видит. Да... вот вам и Европа! Хорошо, что мы чертополохом от нее отгородились.

   На другой день после последней лекции к Клейсту пришел посыльный от разряда. Ему принесли благодарственное, от руки написанное, письмо Ахлестышева, и рассыльный вынул из кожаной сумки тридцать шесть золотых империалов и попросил расписаться в книге. По той стоимости жизни в Санкт-Петербурге, которая была, это было целое состояние.

   Все это вспоминал теперь ясным солнечным ноябрьским днем, едучи в трамвае, Клейст и думал: "Удивительное, удивительное государство".

   На углу Невского и Литейной он вышел. У него была пересадка. На перекрестке стоял бравый хожалый в черном зипуне с оранжевыми выпушками. На боку у него была большая кожаная сумка с выжженным на крышке гербом Петербурга. Клейст знал, что в сумке лежат адрес-календарь Петербурга и план. Он не раз пользовался услугами "хожалых" при разыскании людей, которых ему надо было повидать... Сбоку была сабля. Клейст знал, что городская стража были самыми уважаемыми людьми. Это были бескорыстные, верные стражи порядка и свободы. Здесь понимали, что появление нестройно орущих толп с красными знаменами не есть свобода, но, напротив, насилие над свободой, и борцам против насилия сочувствовали.

   Клейст сел в трамвай N 17, шедший от Финляндского стана к Балтийскому. Он доехал до угла Забалканского и Загородного проспектов и здесь слез против школы заводских десятников. Он перешел по снежной площади наискосок и прошел в широкие ворота.

   "А любят русские поддерживать старину", - подумал он, глядя на большое, кубической формы, розоватое здание, стоявшее в глубине двора, где росли громадные липы. На здании сохранилась старая синяя вывеска с ши рокими золотыми буквами: "Пробирная палата". Это была лаборатория русского химика Берендеева.

   - Пожалуйте, - сказал Клейсту старик-солдат, снимая с него шубу. - Дмитрий Иванович уже прошли к себе.

  

  

   Берендеев, высокий плотный старик с косматой гривой волос, ниспадавшей на воротник, с большой, небрежно расчесанной, неровной бородой, с крупным русским носом, острыми серыми глазами, глядевшими из-под кустами растущих бровей, в черном длинном глухом чекмене и в высоких мягких кавказских чувяках, разговаривал с молодым помощником, в русой бородке, с живыми смеющимися глазами, державшим перед ним большую колбу с мутной жидкостью.

   -Ей-Богу, ничего, Дмитрий Иванович, всю ночь протомился, - говорил лаборант.

   -А вы не божитесь, Степан Федорович, - сказал старик и поздоровался с Клейстом. - Богу-то молились?

   -Молился, Дмитрий Иванович, - сказал лаборант. - Святого Пантелеймона-целителя призывали?

   - Призывал.

   -Ну, что-нибудь да не так, - ворчливо сказал Берендеев. - Должно выйти.

   Он обратился к Клейсту.

   -Вот видите, занят я отысканием нового элемента. Мы дополнили таблицу Менделеева. После радия и гелия уже открыты лидий, полоний, верий, голий, северий и гладий. Все очень важные. Я считаю, что эта мутная жидкость должна распасться на два элемента: гладий и еще какой-то, которого я ищу второй год и свойства которого будут драгоценны для нас, потому что он будет давать нам воду там, где мы захотим и где только есть кислород и водород. Для нас это очень важно. Вы, конечно, знаете, что после занятия нами Кульджи в 19** году мы пересекли течение рек Текеса и Кунгеса - источников Или - поперечным рвом и обратили всю обширную пустыню между Кунгей-Алатау и Терскей-Алатау в громадный фруктовый сад, перед которым Калифорния с ее знаменитыми фруктами - малютка. В нынешнем году Китай уступает нам пустыню Гоби. Вы понимаете, какое значение имеет это открытие? Мы обратим пустыню в тучные нивы - тогда можно будет подумать о снятии чертополоха.

   -Вы хотите завязать сношения с Западной Европой? - спросил Клейст.

   -Мы хотим помочь ей кормиться, дать ей возможность жить, - сказал Берендеев.

   -Отчего же вы раньше не делали этого? - спросил Клейст. - Сколько жизней вы сохранили бы!

   Берендеев долго и как-то печально и укоризненно смотрел на Клейста, наконец, он тихо сказал:

   -А вспомните, Карл Федорович, что делала Европа, когда над русским народом измывался III Интернационал? Вспомните вашего посланника графа Брокдофа-Ранцау и Штреземана, вашего министра иностранных дел! О, сколько зла они сделали России, вот теперешней нашей России, когда они поддерживали большевиков! Вы знаете, Германия, Англия и Франция, а последние дни нашей скорби и Америка, сделали так много зла России и русским, что ненависть к иностранцам стала у нас обычным явлением. То, что вы называете "ксенофобией", охватило все слои населения, и не мы в этом виноваты. Лишь долгим христианским воспитанием нам удается уничтожать понемногу ненависть к тем, кто так унижал русский народ, и особенно к вам, немцам, и полякам, так много сделавшим зла России в те ужасные годы коммунизма.

   -Почему вы только теперь подумали завязать сношения с Европой?

   -Потому, что только теперь мы достаточно сильны для этого.

   Клейст вопросительно посмотрел на Берендеева.

   -Теперь у нас укоренилась всемогущая, всесовершенная вера христианская, мы нашли свое государственное устройство, которое пристало нашему народу и отвечает учению Христа, - нам ничего не надо: мы все имеем свое, мы имеем прекрасную армию - подробности военного нашего дела вам сегодня расскажет воевода военного разряда князь Шуйский... Мы являемся в Европу не бедными родственниками, не учениками и подростками, а благотворителями и учителями.

   -Но тогда для чего вам Европа?

   -Причины две. Первая: христианская вера обязывает нас - "шедше убо научите все языки", мы должны схватить ваши кровавые руки и сказать вам: "Остановитесь, братья, мир Божий так прекрасен!) Вторая - население наше множится с чрезвычайной быстротой. Наши фабрики и заводы не поспевают снабжать народ всем необходимым. Развивать у себя заводскую промышленность в ущерб сельскому хозяйству не в наших расчетах. Мы хотим провести разделение труда и дать вашим рабочим работать на нас за наш хлеб и другие продукты земли.

   -Тогда для чего вам войско? Вы знаете, что демократия всего мира отказалась от войны. Вы знаете, что мы признали Лигу наций и подписали "пакт мира".

   -А сколько войн после этого вы вели?! Но на этот вопрос вам ответит Василий Михайлович Шуйский, через час мы будем у него. Кроме того, вам предстоит великое счастье представиться Его Величеству. Это будет на этой же неделе. Вам откроют все... А пока посмотрите. Я думаю, что мой молодой друг не все сделал так, как я указал. Посидите одну минутку, Карл Федорович.

   Берендеев отложил в сторону колбу и прошел в маленькую комнату рядом с лабораторией. Сквозь незапертую дверь Клейсту были видны иконы, лампадки и аналой с книгами. Клейст сидел и оглядывал лабораторию с большими окнами, с химической плитой, со склянками, банками, порошками, жидкостями, тиглями, небольшим двигателем, ступками, проводами, штепселями, лампами, экранами - своеобразную комнату химика-практика.

   Берендеев вышел из молельни с просветленным лицом. Косой луч солнца бросал свет в кабинет, и Клейсту показалось, что светлое сияние исходит от серебристых волос химика. Молча, сосредоточенно глядя на колбу, он подошел к столу, уселся в кресло и стал осторожно подогревать колбу. Маленький градусник показывал температуру. Пятьдесят, шестьдесят... Химик удалил колбу. Шестьдесят один... - движения руки Берендеева стали очень осторожны. Ртуть едва заметно поднималась. Шестьдесят два... Берендеев мягко отвел руку. Мутная жидкость в колбе стала прекрасно-синего цвета, как самый тонкий раствор медного купороса. Берендеев чуть колыхнул ее. Жидкость стала опускаться ко дну и густеть, и из середины ее выявился небольшой прозрачный белый кристалл правильной формы параллелепипеда.

   Лицо у Берендеева сияло.

   -Благодарю Тебя, Господи Боже мой! - вдохновенно воскликнул он. - Благодарю Тебя, что явил мне, недостойному рабу Твоему, чудо милости Твоей... - прошептал Берендеев.

   Он повернулся к Клейсту. Слезы были на глазах старого химика.

   -Божие чудо! - сказала он и вынул кристалл. - Возьмите. Попробуйте. Холоден, как лед, а вынут из теплой колбы! Не бойтесь, лизните. Без вкуса, а приятен. Это тот, кого я так страстно жду шестой год. Это водий! Мой сын!.. Господи! Господи! За что Ты взыскуешь меня Своими милостями! Степан Федорович, ну давайте теперь эту корзину с песком.

   Лаборант пододвинул к химику громадную корзину с совершенно сухим и мелким, как пыль, песком.

   -Это, - сказал химик, - песок пустыни Гоби. Он взял едва заметную крупинку кристалла и закопал ее в землю.

   Прошло несколько секунд. Песок потемнел пятном. Пятно стало делаться шире и охватило всю корзину. Песок стал влажен.

   -Вы понимаете, - сказал торжественно Берендеев, - мы будем сеять воду в пустыне... Этот кристалл - это семена воды. Вы чувствуете, что мое открытие лучше и выше, чем открытие Бертольда Шварца. Это не смерть... а жизнь...

  

  

   Клейст с Берендеевым вышли из пробирной палаты. У крыльца их ждал блестящий, отливающий на солнце в синеву, вороной рысак, запряженный в небольшие сани с полостью бурого медведя. Солидный мужик с русой бородой-лопатой, в темно-синем армяке, подпоясанном пестрым кушаком, и в круглой бобровой шапке сидел на облучке.

   -Садитесь, Карл Федорович, - сказал Берендеев, отстегивая полость.

   Они сели, и рысак, бросая ногами, помчался по снежному простору Забалканского проспекта к Фонтанке.

   -Скажите, Дмитрий Иванович, - сказал Клейст, - почему я не вижу совсем в Санкт-Петербурге автомобилей?

   -Их не любят, или, как говорите вы, они из моды вышли, - сказал Берендеев. - Нашим отцам и дедам они напоминали жестокие времена большевизма, когда каждый комиссар, каждая любовница коммуниста носились на самоходах. На них возили на пытки и расстрелы, и каждая оставшаяся нам от большевиков машина могла рассказать длинную кровавую повесть. Наши отцы были очень нервны. Да, - со вздохом проговорил Берендеев, - тяжелое наследство досталось в Бозе почившему императору Всеволоду Михайловичу.

   -Но автомобиль - это так удобно, - сказал Клейст.

   -Почему? - быстро спросил Берендеев, оборачивая свое покрасневшее от мороза лицо к Клейсту.

   -Быстро, чисто, спокойно, - сказал Клейст.

   -Быстро, но воняет, отравляет воздух нездоровыми газами, и безобразно, потому что неестественно, - ответил Берендеев. - Бог создал лошадей. Бог создал красоту... Да, там, где на лошади трудно, где большие расстояния, я бы еще понял самоход. Но там у нас железная дорога и самолеты. Карл Федорович, думный дьяк разряда путей сообщения, если хотите, посвятит вас в это подробно, я же скажу коротко, почему покойный Государь пошел по иному пути. Когда вошел он в Москву - Москва, да и вся Россия, смердели трупным запахом. Худые, оборванные люди в рубищах не походили на людей. Это было такое безобразное, страшное зрелище смерти, что содрогнулась его юная душа. Забота была одна: кормить и одеть. Машины лежали разоренные, на последних целых удрали за границу комиссары. Ни керосина, ни бензина. Государь пришел с конной ратью, и он не задумался раздать лошадей для полевых работ и устроить повсюду конные заводы. Бог благословил его труды. В обширных степях, поросших травами, повелась прекрасная лошадь. Уже через четыре года конные полки его вернули лошадей. А мы - верхи, мы - бояре, отмеченные Богом и государем, - полюбили лошадь. Самоходов не производили. Все заводы стали на производство самолетов, и лошадь вытеснила машину. Вы видали наши тройки, пары с пристяжками, дышловые пары? Какая красота, не правда ли? Теперь Хреновский государственный конный завод и конные заводы Воейкова, Мятлева, Остроградского, Ванюкова, Стахеева, Стаховича и многие-многие другие производят рысистых лошадей. Бега - наша любимая забава. Многие крестьяне выращивают дивных рысаков.

   -Вы любите лошадь?

   -Очень, - сказал Берендеев, любовно заглядывая сбоку на побежку рысака. - Я всю неделю дни и ночи провожу в лаборатории или на уроках. Ночами за тиглями и колбами я сижу в отравленном воздухе опытной палаты. А в воскресенье после обедни любимая моя забава - сесть на бегунки и покататься, правя самому этим дивным животным.

   -А у нас, - со вздохом сказал Клейст, - лошадь стала редким зверем, и ее показывают в зоологических садах.

   -А что хорошего? - спросил Берендеев. Клейст промолчал. Они пересекали Сенную площадь.

   - Этот рынок, - сказал Берендеев, указывая на громадные здания, сделанные из железа и стекла, украшенные у входа мраморными группами, - я думаю, самый богатый и красивый во всем мире. Здесь вы можете достать все, что производится в Российской империи, и в Российской империи растет и множится все.

   -А кофе? - спросил Клейст.

   -По южным склонам Алатауских гор на орошенной недавно равнине вот уже двенадцать лет наш знаменитый ботаник и садовод Бекешин, Андрей Николаевич, разводит самые ароматные сорта кофе и какао. Он так сумел их акклиматизировать, что они легко переносят набегающие иногда с гор холодные туманы. Поезжай шагом, - сказал он кучеру. - Успеем. Вот, посмотрите - четыре отдельных здания, полных света, составляют рынок. Это все построено русским зодчим Воронихиным, правнуком знаменитого Воронихина, сыном внучки не менее знаменитого Растрелли. Направо - мясное и рыбное здание, налево - фруктовое и овощное и мучные лабазы. Хотите, зайдем на минутку в рыбное отделение?

   Рысак остановился. Клейст и Берендеев вошли по мраморной лестнице в рыночное здание.

   Клейст сначала подумал, что он находится в Берлинском аквариуме, но только увеличенном во много раз. Вдоль стен обширного стеклянного здания были устроены открытые сверху стеклянные водоемы, разделенные на клетки. По верху, по настланным доскам, ходили молодцы в белых передниках с сетками и сачками. Кругом толпились женщины - хозяйки и кухарки, с кошелками и мешками.

   Маленькие, юркие, желтоватые, большеголовые ерши, полосатые, точно тигры, красноперые, с золотыми ободками вокруг глаз, окуни целыми стаями плавали в первом отделении бассейна. Рядом то лежали на песке, между камней и тростника, то тревожно носились, выставляя белое брюхо, зубастые остромордые щуки - от маленьких, порционных, до громадных, в полтора аршина. Серебристые, в красных крапинах форели играли в кипящей от пропускаемого духа воде, рядом серые сиги тихо ходили, открывая и закрывая круглые белые рты. Большие сазаны, карпы, стерляди маленькие и большие, лососи, серебристая кета-рыба, тихо лежащие осетры, юркие золотистые черноморские пузанки, острая кефаль, мягкая скумбрия, большие плоские камбалы, черные угри - все это плавало, вытаскивалось на сетке, доставалось покупателям, сбрасывалось на мраморные столы и убивалось ножами...

   Посередине, на громадных синеватых глыбах льда, лежала мороженая рыба. Инеем покрытые судаки были навалены целыми горами, лежала плотва, окуни, снеток, громадная белуга была разрезана ломтями. "Торговый дом Баракова", "Братья Грушецкие на Камчатке" - мелькали вывески.

   -Какое богатство! Какое богатство! - говорил, идя рядом с Берендеевым в толпе покупателей, Клейст.

   Крики продавцов, удары топора, звон гирь о чашки весов его оглушали.

   -Сиги копчены! Корюшка копчена! - кричал в самое ухо им молодец у стола, заваленного как бы бронзовыми копчеными рыбами.

   Рядом блестящими колоннами были расставлены жестянки с рыбными консервами.

   -В Бозе почивший Государь, - кричал на ухо Клейсту Берендеев, - обратил особое внимание на то, чтобы усилить производительность земли. Наши рыбные и охотничьи законы беспощадны. Стража неподкупна - и вот вам результат. Самый бедный человек может есть в России и рыбу, и мясо. Они дешевы. Вот чем достигнуто равенство - равенство сытости, а не голода.

   -Вы казните смертью хищников? - спросил Клейст.

   -Нет. Мы посылаем их на тяжелые работы и заставляем их там научиться уважать труд и собственность.

   -А что делаете вы с социалистами? - спросил Клейст.

   -Их больше нет, - отвечал Берендеев, - они были сосланы на Новую Землю сорок лет тому назад. Их снабдили всеми необходимыми орудиями труда и производства. Он основали там коммунистическую республику. Никто не работал, все только говорили, через три года половина вымерла от цинги вследствие недоедания. Десять лет тому назад разведка, посланная туда, нашла только триста семейств, но они не были коммунистами. Они просили прислать священника, чтобы он проповедовал им истинного Бога. Теперь там сидит воевода, и этот край снабжает Россию недавно открытыми там углем и нефтью.

   Берендеев посмотрел на часы.

   -Пора, - сказала он. - Когда-нибудь осмотрите все здание этого замечательного рынка... Как подумаешь, сорок лет тому назад здесь торчали обгорелые провисшие балки и груды кирпичей и вся земля была пропитана запахом трупов, умерших от голода, понимаете, от голода умерших людей.

   По узкому Демидову переулку они проехали на Мойку, свернули направо на Гороховую и мимо грандиозного, из точеного мрамора со стеклянными куполами, собора, точно мечта северной сказки, повисшего на фоне зеленовато-голубого неба и серебряного инея деревьев Александровского сада, выехали на площадь. Четко горели на соборе слова, славянской вязью написанные: "Чаю воскресения мертвых". Был будень, но у собора толпились люди, они входили в широкие ворота, и там виднелись в сизом сумраке желтые огоньки свечек и цветные огни лампад. Воскресший Христос, написанный на стекле, казался летящим по воздуху над толпой молельщиков.

   -Страшное место пыток, мучений и крови, крови невинной, - сказал Берендеев. - Это вдовы, сестры и дочери... Есть еще и матери тех, кого замучили коммунисты... Здесь каждый день служится заупокойная обедня, а панихиды не умолкают... Здесь вы можете увидеть и стариков-чекистов. Сорок лет тому назад они пытали здесь людей... Теперь покаялись и молятся.

   Рысак повернул налево и остановился перед розовато-желтым зданием с античными колоннами. На синей вывеске золотыми буквами значилось: "Военный разряд".

  

  

   Прием у тысяцкого воеводы, князя Василия Михайловича Шуйского, начальника военного разряда Россий ской империи, кончался. В обширных сенях, уставленных вешалками, два полковых начальника надевали шубы и пристегивали сбоку украшенные серебром шашки.

   -Ничего, Святослав Игоревич, - говорил седобородый, но моложавый на вид человек, надвигая набок меховую шапку с желтым шлыком. - Все образуется. Бог не без милости. Сменит и Он свой гнев на тебя.

   Другой, черноусый, с потемневшим лицом, уже одетый, хмуро посмотрел на Берендеева и сказал:

   -И чем я виноват, что на пулеметных собак чума напала!

   - А много подохло? - Да почитай, все... - Ну, Шуйский этого не спустит. - Так что же делать? - Просить о милости Государя.

   -Эх! - с досадой сказал черноусый. - Ну, был я у праздника!

   По лестнице спускался молодой офицер в темно-зеленом казакине с откидными рукавами, в сапогах со шпорами, с белым аксельбантом на плече.

   -Боярин Берендеев, - сказал он. - В самый раз подоспели. Я уже шел на дальносказ, хотел шуметь вам. Думал, не забыли ли вы?

   -Ну вот, - сказал Берендеев. - Что я? Мальчик, что ли?

   Он познакомил молодого офицера с Клейстом.

   -Очередной попыхач начальника военного разряда, подъесаул Васильев. Что, много еще народа?

   -Только зимовая станица Донского войска и осталась.

   В большом зале, в пять громадных окон, выходивших на Александровский сад, со столом, накрытым зеленым сукном, стульями по стенам, портретами государей, стояло семь человек, одетых одинаково в синие простые казакины, в шаровары с алым лампасом. Богато украшенное оружие было на боку у каждого. Четыре были в серебряных эполетах, и трое в темно-синих погонах. Клейсту особенно пригляделось лицо одного. Это был седой как лунь старик. Он был высок и прям. Вот такой, старый, иногда стоит среди поля зимой чертополох-могильник. Он высох, завял, покоробился, побежали морщины по его стволу, посерели и стали сухими цветы, а все такой прямой, такой стройный и гордый, простирает он к небу серую чашечку цветов. И ни сломать, ни согнуть его никак. Так и этот старик стоял прямой и стройный, гордо устремив вдаль черные, острые глаза. На груди у него висела колодка, увешанная желтыми, с черными лентами, и золотыми и серебряными крестами и медалями. С ним-то в данную минуту и говорил человек выше среднего роста, одетый в богатый темно-зеленого сукна кафтан, поверх которого был надет стальной бахтерец с вензелем Государя из золота на средней плитке металла. Это и был воевода Шуйский.

   -А где, дедушка, получил знаки отличия? - спрашивал Шуйский старого казака, когда Берендеев и Клейст вошли в приемную.

   -Вот этот, четвертую степень, покойный государь-батюшка Николай II Александрович, упокой Господи святую душу его мученическую, пожаловал мне за дело у деревни Утайцзы, в японскую войну. В 24-м льготном полку я служил...

   Старик говорил, и дыханием какого-то давно прошедшего времени веяло от его тихого почтительного голоса.

   -Эту третью степень пожаловали мне за бои под Комаровом с австрийцами, а вторую степень я получил за дело с германской конницей у Незвиски, а первую степень мне пожаловали за конную атаку у Рудки Червище, ваше высокопревосходительство.

   -Был ранен?

   - Шесть разов был ранен, ваше высокопревосходительство. Ничего... выживал. Бог милостив.

   -Двадцать шестого ноября, - сказал Шуйский, поворачиваясь к старшему из казаков, статному полковнику, - в Зимнем дворце будет парад георгиевских кавалеров. Пришлите, атаман, старосту Кобылкина во дворец к 11 часам в распоряжение полковника Ненюкова, на Иорданский подъезд.

   Атаман поклонился.

   -Царя увидишь, дедушка, - сказал Шуйский, обращаясь к старику.

   -Сподоблюсь, ваше высокопревосходительство. Дай Бог ему много лет здравствовать.

   -А ты, молодец, откуда? - обратился Шуйский к молодому казаку в погонах темно-синего сукна, пересеченных одной белой нашивкой.

   -Приказный 3-го Донского казачьего Ермака Тимофеева полка Шаслов, станицы Старо-Григорьевской, - бойко ответил казак.

   -Давно на службе?

   -Второй год, ваше высокопревосходительство. Казак так тянулся, что капли пота проступили на его загорелом лбу под красивым вихром вьющихся каштановых волос. Шу