Краснов Петр Николаевич - За чертополохом

- Ну и глупо, - воскликнул Клейст, - и так же теоретически мы знаем, что такое там. Черно-серая пустыня, где нет ничего. Так донесли нам аэропланы.

   - А если они ошиблись?

   - А история? Вспомните все то, что было на глазах ваших отца и матери... Я начну с момента крушения. В 192* году страшный неурожай захватил все великое Российское государство. Правительство, состоявшее из отъявленных негодяев, из отбросов общества, из убийц и каторжан, думало только о том, чтобы спасти самих себя. Глухо, смутно доносились до Европы и Америки вопли погибающих от голода. Знающие положение люди говорили, что спасти можно только тем, чтобы одновременно с хлебом дать твердую сильную власть. Вместе с хлебом должны были идти войска, разоружить преступников, заставить работать и давать хлеб умирающим... Но помните, помните... я и имена всех их знаю... Россию строили тогда, указывали ей пути спасения те, кто не знали ни России, ни ее народа... Масарик, Крамарж, Ллойд Джордж, Бриан, Вильсон, Керзон, американские рабочие, немецкие коммунисты говорили о том, какой должна быть Россия. Они все кричали о демократии, и им вторили российские эмигранты, разжиревшие на чужих хлебах и смотревшие на Россию сквозь иноземные очки. В России умирали от голода, в России метались голодные, обезумевшие люди, в России дрались из-за корки хлеба, из-за трупа собаки, а за границей спорили, судили, рядили и, наконец, отправили несколько кораблей с хлебом. На пристанях разыгрались ужасные сцены. Солдаты Красной армии, члены правительства штыками и пулеметами отбили себе хлеб. Мешки с мукой были пропитаны человеческой кровью. Те доблестные американские граждане, которые пытались защитить хлеб и протестовать против насилия, были схвачены и замучены в чрезвычайных комиссиях. Семена, присланные для посева, были съедены, и правительство укрепило свою власть. В 192... году не выпало ни одного дождя, ни одна нива не была запахана, ни одно животное не уцелело. Но, когда дошли вопли о голоде до Европы, Европа осталась глухой. А потом, вы сами мне рассказывали то, что слышали от вашей матушки. III Интернационал пошел войной против всей Европы. Должен был быть "последний решительный бой". И вот: измена ли немецких наемных летчиков, несчастный ли случай, кто знает? И горы трупов, сраженных газами, а потом мухи, мошкара- и чума.

   Все это, - помню я, - тяжело отражалось и на европейских государствах. Несколько лет прошло в страшном кипении коммунистических идей в пограничных государствах, волна их едва не захватила Германию. О судьбах России никто не думал. В 19** году шотландец Мак-Кинлей снарядил экспедицию. Корабли вошли в горло Финского залива и приближались к Кронштадту. Туча мелких мух облепила их, и начали обнаруживаться чумные заболевание среди экипажа. Мак-Кинлей повернул обратно. В 19** году француз Потэн на особенном аэроплане достиг высоты Псков - Киев. Он увидел сплошное зеленое море, перемежаемое черными пространствами выгоревшей от солнца земли. Нигде не было признака жизни. В 19** году немецкий пароход "Гинденбург" подошел в Черном море к Анапе, но, напуганный ожиданием чумы, экипаж возмутился, убил капитана и пароход ушел из Черного моря. В 19** году английское правительство хотело высадить в Одесском порту экспедицию в 300 человек, снабженную всеми средствами борьбы с людьми, зверями, насекомыми, болезнями. Говорят, что Одесса была уже видна, но мистический ужас охватил команду корабля, и она потребовала возвращения домой. Попыток было множество. Ни одна не достигла своей цели. На карте, на месте бывшей Российской империи, теперь изображается черное пятно, и на нем красными буквами написано: "Чума"... Вот что говорит нам история. Громадное великое племя погибло бесследно.

   - Я этому не верю, - сказал Коренев. - Я никогда этому не верил. Мальчиком, в школе, глядя на это черное пятно, я говорил: "Это неправда". Я повторял себе: "Тут что-то не так". Никто не пошел, ибо все были трусы, а если храбро пойти и узнать самому, что там? Сорок лет! И мухи успели подохнуть. Я не боюсь. У меня нет страха, но одна любовь, одна жажда знания! Это явление из дру гого мира меня толкает идти и добиваться знания во что бы то ни стало.

   - Теория против вас, - сказал Клейст.

   - А разве теория не ошибалась? Да и что говорит теория?

   - Сорок лет ни один голос оттуда не раздался. Позывные сигналы наших беспроволочных телефонов остались без ответа. Нам ответили из недр Центральной Африки, есть основание думать, что в прошлом году донесся неясный звук с Марса, но из России - ничего. Она вымерла и стала кишеть болезнетворными микробами.

   - Простите меня, - сказал, волнуясь, Коренев, - если я вам все-таки не поверю. Пускай теория... Да, так. Аэропланы, экспедиции, отсутствие ответа на вашу бешеную технику, размышления холодного рассудка... А сердце? Сердце говорит мне иное. Откуда явилась эта девушка такой красоты, какой здесь нет? Она была бледна, как призрак, но она дышала. Может быть, она... сестра моя? Там у моей матери остался брат... Может быть, это голос крови? Доктор!.. Я пришел не только рассказать вам о чудесном посещении, но и заявить вам о том, что я решил ехать туда... В Россию... И я прошу вас помочь мне.

   - Я сам поеду с вами, - тихо сказал Клейст и опустил свою седую голову.

   - Господин Клейст! - воскликнул Коренев.

   - Да, я поеду с вами. Я знаю русский язык. Я люблю Россию... и я хочу верить, как вы, что она не погибла. Мы составим маленькую экспедицию, и мы поедем туда. Поговорите завтра об этом в салоне госпожи Двороконской.

   - Но, господин Клейст, - воскликнул Коренев, - не завтра, а сегодня.

   И он показал на окна, на занавесях которых золотом играли лучи восходящего солнца.

   Когда Коренев вышел на Kurfurstendamm, косые лучи солнца прорезывали его насквозь и, как в золотой раме, темным силуэтом рисовалось громадное здание Gedachtnis-Kirche. Коренев не пошел домой. Он шел навстречу солнцу мимо пахучей сырости Зоологического сада, шел через Lutzow-Platz к Тиргартену, к золотой статуе Победы, ослепительно горевшей на солнце, шел все на восток, на восток...

   "Вот так, - говорил он сам себе, - вот так, все дальше, дальше, мимо Эркнера, мимо Франкфурта, на Вержболово и дальше, к Петербургу! Милый призрак! Я найду тебя!"

   Он уже не боялся привидения, но жаждал его. Бессонной ночи как не бывало - всего двадцать первая весна была у него за плечами! Он полной грудью дышал. У статуи амазонки он остановился. Пусто было кругом. Гордо смотрела женщина. Подняв голову и настремив уши, гордо смотрел и ее прекрасный конь. Скифы припомнились Кореневу, -какая-то связь между ними, всадниками степей, и амазонками лесов промелькнула в голове.

   "Вот так, - подумал он, - сесть на лошадь, и все на восток... на восток!"

  

  

   Салон госпожи Двороконской в те времена собирал всех, кто называл себя русскими в Берлине. Собирались каждую среду ровно в семь.

   Виктории Павловне Двороконской было под пятьдесят. Она была рослая, полная, черноволосая, с большим круглым лицом, с полными румяными щеками, белым лбом без морщин, соболиными бровями, черными точечками сходившимися на переносице, и большими карими глазами. Настоящая русская красавица, немного с при месью азиатчины. "Евразийка" - называли ее ее гости. Большая грудь, полный стан, широкие бедра и маленькие точеные ножки и кисти рук говорили о той особой культуре женщины, которая зародилась в теремах и на протяжении веков передалась и ей, эмигрантке, из несуществующего государства. Как большинство тогдашних людей, она была атеистка, но в комнате держала "как старинную картину" икону, вывезенную ее матерью из России, и любила зажигать перед нею свечи.

   Сестра ее, Екатерина Павловна, была такого же роста, но весьма худа, имела линии тела, которые так любят модные художники для бронзы статуэток и подсвечников. Лицо у нее было некрасивое, с большим длинным носом, с черными резкими бровями, сросшимися на переносице, густые черные, воронова крыла, волосы всегда были упрямо растрепаны, но все скрашивали громадные лучистые глаза, опушенные длинными ресницами, глубокие и прекрасные, с синевой под ними, румянец щек и ослепительная свежая белизна тонкой девичьей шеи.

   Виктория Павловна хотела придать своему салону характер былых русских светских салонов конца XIX и начала XX века, о которых читала она в романах, но строгая регламентация продуктов потребления и отсутствие прислуги сильно мешали ей.

   На длинном столе, накрытом настоящей скатертью, стоял самовар, каждый приходящий гость высыпал в серебряную сахарницу свою порцию сахара и клал свои "шриппы" - маленькие темные булочки, полученные по карточкам. Было время вишен и, так как на них не было запрещения, то огромное блюдо настоящих "Zuckerstissen" (Сладких, как сахар (нем.)) вердерских вишен, черных, как олений глаз, украшало стол и придавало характер некоторого довольства.

   Когда пришел Коренев, общество сидело в маленькой гостиной, смотрело на экран и слушало по граммофону представление в городской опере, переданное по беспроволочному граммофону, телефону и телевизу, некоторому подобию кинематографа. Маленькие фигурки, пестро раскрашенные, блестящие, как отражение в матовом стекле фотографического аппарата, ходили по экрану, размахивали руками, открывали рты, и их голоса и звуки оркестра неслись, чуть хриповатые, из большого рупора, поставленного на ящик. Шло и приходило к концу дневное представление оперы. Когда оно кончилось и алая занавесь упала на экран, граммофон прокричал, что сейчас начнется чтение устной вечерней газеты.

   - Господа, - спросила Виктория Павловна, - хотите слушать?

   - Не стоит, Виктория Павловна, - сказал маленький седой человек с небольшой, кустиком, бородкой, профессор славянских языков в Берлинском университете, - я уже читал "8-Uhr-Blatt", ничего интересного. В Дублине опять было столкновение между рабочими-металлистами и хлебниками. Около трехсот убито.

   - Когда это кончится! Ужас что такое, - пожимаясь, сказала Екатерина Павловна.

   - Это никогда не может кончиться, - сказал профессор, - борьба за существование. Земля не может прокормить всех людей. Хлеба не хватает. Естественно, он дорожает. В Ирландии предметы роскоши запрещены. Громадный завод, изготовлявший художественные арматуры из бронзы, встал. Люди остались без средств и кинулись громить лавки. Это естественно.

   - Звериная жизнь, - поджимая губы, сказала Виктория Павловна.

   - Прошлое воскресенье я была в Люстгартене на митинге безработных, - сказала ее сестра, - какой-то оратор призывал толпу идти громить дома богатых.

   В толпу ворвался отряд молодежи, вооруженной палками от игры в гольф. Произошла свалка... Я убежала.

   - Пятеро убитых и шестнадцать раненых, - сказал из угла человек с рыжими волосами, вихрами растущими во все стороны, и румяным лицом, покрытым веснушками, - я в газетах читал.

   - Когда подумаешь, - сказал старичок, - то прежние войны не кажутся такими жестокими, как теперешние непрерывные драки людей из-за куска хлеба, из-за угла, из-за света, из-за тепла.

   - Да, - сказал долговязый профессор права с черной блестящей бородой, - эти драки и истребления людей прекратятся лишь тогда, когда действительно наступит равенство.

   - Но, как видно, оно невозможно на земле, - вздыхая и поднимая к потолку глаза, сказала Виктория Павловна.

   - А вы думаете найти его на небе, - язвительно сказал длинный и тонкий, как хлыст, молодой писатель. Лицо у него было плоское, белое, с синяками под глазами, и нервно подергивалось.

   - Ах, господин Дятлов, кто знает, кто знает! - вздохнула Виктория Павловна.

   - Святая Русь! - сказал значительно Дятлов. - И умерла она, а все сидит. Измученная, окровавленная, забитая насмерть, все темными переулочками души, кривыми лестничками сердца громоздится она и карабкается в пустую, как плевок, эмигрантскую душу. Нет-нет, а и проявит она свое пьяное, широкое, масляничными блинами пахнущее, цинично хихикающее лицо, и вдруг сразу шлепнется дебелым телом своим на стул воспоминаний, со всеми попами своими сереброголосыми, со своими церковками убогими, деревенскими, сяблоньками топыркими и завопит о Боге, о мщении, аде, и о рае, и о покаянии. Больше всего о покаянии! Нашкодила, накуролесила, напакостила, накровянила, развратом неслыханным покрыла себя во ржи высокой, пахучей, натешилась поножовщиной, изругалась словами мерзкими, а потом со свечой пудовой, с поклонами низкими, распростершись на каменном полу, залегла мерзкая, подлая, грязная и вонючая, вся из пакости слепленная, навозом пахнущая, и твердит молитвы покаянные... Нет, Виктория Павловна, ну ее туда, куда провалилась она со всею мерзостью своею.

   - Это вы про кого это так говорите? - раздался от самого экрана молодой звучный голос.

   Из полутемного угла вышел Коренев.

   - Про Россию, - сказал, усмехаясь, Дятлов.

   - Да как вы смеете так говорить про Россию! - загремел вдруг громовым голосом Коренев. - Да вы ее знаете? Вы историю ее когда-нибудь читали? Вы глядели когда-нибудь на карту ее, сравнивали ее с другими державами? Вы поняли, что такое русский народ, какие таланты, какие великие возможности он таит, вы поняли, почему он погиб и кто его погубил?

   - Да кто вы такой, что так кричите на меня? - сказал, вставая, Дятлов. - По какому такому праву?

   - Я- русский,- воскликнул Коренев.

   - С чем вас и поздравляю. Я тоже... бывший русский, - раскланиваясь, сказал Дятлов.

   - Постойте, господа, - вмешался в спор высокий профессор права. - Простите! Так нельзя. Это тоже нонсенс - такая дискуссия. Вы, господин Коренев, сказали про историю России и как будто намекаете этим на что-то грандиозное и славное. А между тем, позвольте мне, профессору, сказать, что более темной истории произвола, гнета, рабства, самодурства монархов, приниженности дворянства нет во всем мире. Царь - темного происхождения, потому что династия Романовых запуталась в женских корнях и выродилась. От Романовых, а тем более от Рюриковичей ничего не осталось. Аристократии, высшего общества, дворянства, как это понималось в Западной Европе, не было, потому что после Петра Великого всякий проходимец, всякий выскочка, подлиза, чиновник, угождавший своему принципалу, мог стать дворянином. Армии как носительницы идеи не было, крестьянство обреталось в полудиком состоянии, рабочий класс ударился в самые крайние анархические течения и погиб. Россия погибла, потому что она была невитальна. В ней текли гнилые соки, и она рухнула и развалилась. Тут не голод, не равнодушие народов мира виноваты в крушении России - все равно она погибла бы. Депрессия и индифферентность к судьбам России как эмиграции, так репатриантов и самих граждан России дошли до степени полной прострации. Так стоит ли говорить о таком народе?

   - Вы позволите мне опровергнуть вас вашими же словами? - сказал Коренев.

   Он говорил тихо, но видно было, как огнем клокотала мысль в его душе, как временами, срываясь на хрип, шли слова одно за другим. Этой скрытой страстностью своей он приковал к себе внимание людей, и даже Дятлов, делавший несколько раз досадливые движения, не прерывал его речи.

  

  

   - Да, вы правы, господин профессор, - сказал Коренев, поднимая опущенную голову и стряхивая непокорные пряди волос. - Вы правы... России досталось все худшее. Громадная равнина, прорезанная редкими реками и, в общем, мало орошенная. Летом - палящее солнце, сухие юго-восточные ветры, сжигающие урожай; зимой - мороз, снег на два-три аршина, засыпающий до крыш бедные деревни, стремительные вьюги, и шесть месяцев в году земля обледенелая, звенящая, как чугун. Ни сладких фруктов, ни бодрящего виноградного сока, ни солнечных лучей не досталось русскому племени. Страной, покрытой вечным мраком туманов, рисовали древние греки и римляне страну рутенов и скифов. Жестокая борьба с природой, работа по очистке от лесов, борьба с хищными зверями, с мошкарой, болотными испарениями. Смерть глядела из-за каждого угла. Вот, господа, что такое была Древняя Русь по описанию летописцев.

   - Господа, - сказала Виктория Павловна, - перейдемте в столовую, чай готов.

   В столовой Коренев не сел за стол. Он остался в стороне и попросил разрешения говорить.

   - Прибавьте к этому, - продолжал он, - вздорный характер, отсутствие хороших правителей. Что такое была удельно-вечевая Русь? Да ведь она уже была федеративной, демократической республикой, тем самым, о чем мечтали наши деды, сидя за границей! Вече - парламент, князь - президент... А чем кончилось? Кончилось-то чем? Самодержавием, Иваном Грозным, Петром Великим... Русь двуликая, и в этом отличие ее от Запада. И буквально двуликая! Помню, мне моя мать это часто повторяла. И одно лицо - пьяное, широкие скулы, вздутые щеки, приплюснутый обезьяний нос, ноздрями вперед торчащий, рыжая, клочьями борода, длинный стан, длинные руки, короткие кривые ноги, пакостная ругань на устах, вши в волосах, колтуном торчащих, блохи и клопы на теле. Пьяная, грязная бедность в избе, и глупое бахвальство, и тупость, до анархизма доходящая. Разве не читали мы про такого мужика? Разве не из этих кретинов-мужиков народились все те, которые валили трон и издевались над религией? У него и подруга была соответствующая. Пьяная, вечно брюхастая баба, круглоликая, циничная, грубая, и такая же грязная, как и ее обладатель... Такой видел я Русь на многих картинах, о такой читал, и эта Русь, голодная, металась в двадцатых годах, и гибла от голода и болезней, и падала под огнем пулеметов... Но, господа, есть и другая Русь... Вижу я и очи соболиные, и прямые и тонкие носы, и брови, сросшиеся на переносице, и губы, твердо сжатые, вижу я и это железное упорство в работе, храбрость непреодолимую, мужество, терпение, выносливость! Тот же мужик, та же изба, а все не то. И хозяйка не та. Красивая, стройная, ловкая. Глазом поведет - сердце остановит... Та Русь - отчаянная и отчаявшаяся, та Русь - никчемная, гнилая, трухлявая, сегодня отречется в угоду царям от своей веры, завтра пойдет за кем угодно, послезавтра и Бога оставит. Сегодня кличет своему выборному вождю: "Веди нас!" Завтра кричит уже: "Долой!" Но не она - Россия. Россия прекрасная, сильная - это та, вторая Русь. Она создала богатырей киевских, что заставами стали по всей Святорусской земле, боролись с Соловьями-Разбойниками, истребляли Идолище Поганое, освободили Русь от татарвы неистовой. Та пьяная, никчемная Русь роднилась с татарами, кланялась им и служила. Из этой, нарядной и красивой, Руси служился прекрасный быт Святорусской земли, с ее соколиными охотами, садами тенистыми, теремами высокими, любовью крепкой и святой и верой православной. Она писала "Домострой", чтобы обуздать ту пьяную, паршивую Русь, она создала "Слово о полку Игореве", памятник красоты неописанной. Она строила кремли, она создавала Василия Блаженного, и она же рубила головы той, первой, Руси. Русь - это борьба. И не борьба классов, не борьба феодалов с вассалами, а борьба брата на брата, подвохи и доносы бояр на бояр, пускание красного петуха и борьба деревни против деревни, семьи против семьи. И Русь благородная всегда в конце концов побеждала. Из таинственной Московии вышли в немецкую одежду одетые полки, и сразились с Карлом XII, и победили. Ахнула Европа. Но, пока это затрагивало шведов и турок, татар и поляков, - это мало кого беспокоило. Россия породнилась с Германией, молчаливо делила Польшу и шла на восток. Безумный поход на Индию при Павле I встревожил Англию, и Россией заинтересовались. Победоносное шествие российских армий к Парижу встревожило еще больше Европу, и Европа стала принимать меры для того, чтобы остановить рост русского племени. Но было уже поздно. Русская белая рубаха шла походом по Среднеазиатской пустыне и завоевала родину Тамерлана. Индийские порабощенные народы мечтали о белом царе. Это все люди из прекрасной Руси, это народ-богоносец, с песнями, шутками, с танцами, пляской, с верой глубокой. В 1914 году, наконец, тем, кому нужно было погубить Россию, мировому масонству, удалось втравить ее в войну. И стали гибнуть лучшие люди. И, когда они погибли, подняла голову та, пьяная, паршивая Русь, все отрицающая, над всем смеющаяся, и сорвала в несколько часов остатки красоты былой Руси, Руси царской, Руси императорской... И стала советская республика. Олицетворением ее стал Ленин. Вы видали его портреты! Ведь это тот самый пьяный мужик, вшами покрытый, грязный и никчемный, только вырядившийся в короткий пиджак и примаслившийся партийной ученостью... И я верю, - голос Коренева зазвенел по комнате, - я верю, что та, прекрасная, Русь не могла погибнуть без остатка, я верю, что вышла она из глуши лесов, из станиц и слобод, в глубоких балках притаившихся, и пошла снова упорным трудом побеждать природу и болезни, избрала своего царя, поработила никчемных пьяных людей и заставила их работать так, как только и умеет работать русский крестьянин - от зари до зари!..

   Эльза Беттхер с обожанием смотрела восторженными глазами на побледневшее от волнения лицо Коренева.

   Заговорила с конца стола Виктория Павловна:

   - Все это вздор, милый мой Петр Константинович, - сказала она. Она называла гостей по-русски, по имени и отчеству. - Народ, Россия, Москва-матушка, а на поверку вышло: дикари. И мне нисколько не жаль, что они погибли. Дикие, злобные, жадные, завистливые, друг друга ненавидящие. Я почти помню это страшное время. За границей было рассеяно до двух миллионов русских, как тогда называли, беженцев... Их из милости содержали славянские страны, англичане, французы, американцы, немцы. Но ведь нельзя же вечно питаться милостыней? Вы думаете, они сплотились, образовали компактное, хотя и рассеянное, ядро, устроили себе взаимопомощь? Ничего подобного! Евреи русские сплотились, украинцы сплотились, а русские?.. У них была одна православная церковь. Ну, кажется, - держись ее. Так нет же. Раскололись... Помню, мама рассказывала, как отлучали друг друга от церкви иерархи, как постепенно одна церковь вымирала от бедности, а другая модернизировалась, сливалась с западными церквами и вместе с ними погибла, ушла - в атеизм. Сколько тогда было разных союзов, обществ, сколько было крика, шума, газет... Но старики - повымерли... А мы? Мы - русские только по имени. Русские потому, что так нам удобнее. Мы и русский язык стали забывать, как забыли православную веру. Нам Россия ничего не оставила. Что там, где она? - говорят - чума да вши.

   - А русское искусство?.. Наука русская?.. Стиль?.. - воскликнул Коренев.

   - Крестиками вышитые полотенца, - язвительно сказал Дятлов. - Коробочки с красными бабами в сарафанах.

   - Позвольте господа, - сказал Коренев. Ему даже страшно стало за этих людей. - Сейчас мы видели на экране русскую оперу! Она написана сто лет тому назад Чайковским. Не умерла же она? Ее воспроизводит Германия, страна немало музыкальная. Нет равного по силе русскому искусству!

   - Будет, оставьте, - раздались голоса.

   - Ведь это все было...

   - Было и быльем поросло!

   - И что вместо этого? Чума!

   - Гиблое место...

   - Нет, - сказал твердо Коренев. - Там - Россия! Она не умерла! Я докажу это!

   - Как вы докажете?

   - Я поеду туда...

   - И без вас многие ехали, да все погибли.

   - Господа, да ведь здесь разве сладко живется? Постоянный демократический полицейский надзор, полное отсутствие свободы. Не смеешь работать столько, сколько хочешь, не смеешь есть, что хочешь. В вашу жизнь вмешиваются ежедневно. Эти постоянные обыски, осмотры, изъятия излишков. Свалки между членами партий, убийства из-за угла. Мы с лишком сорок лет не знаем войны, но каждый день мы убиваем людей, мы ненавидим друг друга... - задыхаясь и торопясь, боясь, что его прервут, говорил Коренев. - А если там восстановилась Русь, и там... любовь!..

   - Что!? - смеясь и прихихикивая, воскликнул Дятлов. - Любовь? Христианство?.. Евангелие?.. Какая чушь. Глупая романтика. Романтика пятнадцатилетнего мальчика о светозарной многосиянной райской любви... Ничего этого нет. Я с двенадцати лет знаю, что все это одна физиология. Сказали тоже! Любовь!

   - Я не про такую любовь говорил, - сказал, краснея, Коренев. - Я говорил о любви к ближнему.

   - Вздор, - сказал Дятлов. - Здоровый эгоизм есть любовь к ближнему. Я делаю вам приятное потому, что ожидаю от вас другого приятного.

   - Это холодный ужас, - прошептал Коренев.

   - Это - жизнь, - сказал Дятлов.

   - Садитесь, Петр Константинович, - сказала Виктория Павловна. - Пейте ваш чай, и будет вам шуметь. Я обожаю Евангелие, хотя и не очень его понимаю. Или перевод плохой, или что-то не так. Но, пожалуй, из всех философий самая тонкая и воздушная - философия Христа.

   - Ах! - сказала Екатерина Павловна. - А эти церкви-музеи! Нет, это что-то восхитительное. И подумаешь, люди двадцать веков верили, молились, жили этим...

   - Живут и теперь, - убежденно сказал Коренев.

   - Где же? - спросил Дятлов. - Как исторический обряд кое-что оставлено.

   - В России, - убежденно сказал Коренев.

   - А все-таки вертится, - сказал старичок.

   - И действительно, вертится, - сказал Коренев. Пусто было у него на душе. Слова всех этих людей гулко ударялись в него, как голос в пустую бочку, и больно звенели в ушах... "Нет, - думал он, - на восток... на восток..."

  

  

   Эльза сидела в мастерской у Коренева. На мольберте стояло почти законченное полотно. По старой гравюре Коренев воспроизвел картину "Крючник". С полотна на Эльзу смотрело широкое, румяное, обросшее красивой бородой и густыми русыми кудрями лицо. Мощная мускулатура чувствовалась под розовой рубахой и жилеткой с мешком. Глаза ласково улыбались, точно стыдился этот мужик своей красоты и силы.

   - Таких людей уже нет, - раздумчиво сказала Эльза, следя за быстрыми мазками кисти Коренева. - Из вас выйдет очень талантливый художник, Петер. Зачем вы хотите уезжать?

   - Фрейлейн Эльза, вы не рассердитесь и не обидитесь на меня? - сказал Коренев и взял чистый холст, натянутый на подрамник.

   Он стал быстро, широкими, грубыми мазками набрасывать рисунок. Ничего не говорил. Слышно было, как трещал и ломался уголь в его нервных руках, как шуршала по холсту тряпка, стирая линии, мазала кисть. На холсте стало вырисовываться бледное лицо, лучистые синие глаза с какой-то неземной святостью засияли на полотне из темных и длинных, кверху загнутых ресниц, темные брови легли дугами над ними, обрисовался тонкий нос и чуть открытые пухлые губы. Резко, большими мазками стали проявляться две густые косы из-за плеч, спускавшиеся на грудь. Тонкие руки с маленькими кистями были опущены вдоль тела. Белый хитон, подхваченный на шее низким вырезом в складку и покрытый восточным золотым рисунком, покрывал стройное тело.

   Лицо Коренева было напряжено, на лбу выступили капли пота. Он работал, не замечая времени, молча и, казалось, ничего не видел и не помнил. Он подходил к холсту, отходил, не отрывая глаза от холста, поправил точку в глазах, стер, снова поставил другую, лицо принимало странное выражение. Земная, прекрасная девушка начинала казаться феей, сказкой, мечтой, призраком. Лиловатый прозрачный тон окутывал ее. Он сливался с тенями хитона, в нем тонули ее руки, лицо принимало прозрачный оттенок, и казалось, что вот-вот оно растает и испарится.

   Проголодавшаяся Эльза достала сверток с ломтями хлеба, жидко намазанными маргарином, и протянула их Кореневу.

   - Хотите есть? - сказала она.

   Он ничего не ответил. Было похоже, что он не слыхал ее предложения. Она устроилась удобнее на кушетке и стала есть, откусывая снежно-белыми зубами маленькие кусочки хлеба. Она сама была художница. Но так писать она не могла. Коренев смотрел куда-то вдаль и точно там видел ту, которую рисовал.

   Уже смеркалось, когда Коренев оторвался от холста и, тяжело вздохнув, с шумом отодвинул мольберт. Задремавшая на кушетке Эльза вздрогнула и проснулась.

   Из сумерек на нее глядела с холста дивно прекрасная девушка. Ревнивое подозрение закралось в душу Эльзы.

   - Вот она, - сказал Коренев. - Вот та, которая сможет меня заставить позабыть вас.

   - Она русская? - глухим голосом спросила Эльза.

   - Русская, - гордо сказал Коренев.

   - Кто она?.. Балетная артистка? - прошептала Эльза.

   - Нет.

   - Где вы познакомились с ней?

   - Нигде... Она - призрак... Помните, в Вердере, когда я заболел, она явилась ко мне.

   - Призрак?!. Как страшно, - содрогаясь, сказала Эльза, но лицо ее стало веселее. - О, Петер, только не шутите со мной.

   - Какие шутки! - сказал Коренев. - Это та, которая указала мне идти в Россию. И если я найду ее... Простите меня, Эльза.

   - Да, конечно... - холодно сказала Эльза. - Она так прекрасна. Вы поедете ее искать?.. Когда вы поедете?..

   - Не знаю.

   - О, милый, милый Петер. Возьмите и меня с собой. Кто едет с вами?

   - Доктор Клейст.

   - Только?

   - Нет... Еще Бакланов, Дятлов...

   - Дятлов?! - с удивлением воскликнула Эльза. - Мисс Креггс.

   - С вами едет женщина? Возьмите и меня с собой. Вы помните, как мы с вами хорошо умели wandern по горам Баварии и Гессена?

   - Эльза... Там опасности: чума, насекомые, хищные звери. Сорок с лишком лет туда не ступала нога человека.

   - Какая цель вашего путешествия?

   - Найти Россию.

   Сумерки сгущались. Самому Кореневу было страшно смотреть на призрак, воплощенный в красках.

   - Пойдемте, - сказал он. - Пора закрывать мастерскую...

   Когда на улице они прощались, она протянула ему холодную руку и смотрела на него жалким, просящим взглядом. Он глядел мимо нее, был занят своими мыслями. Призрак манил его, и не мог он не верить в него.

  

  

   Получить нужные для проезда в "Россию" визы оказалось невозможно. При широко объявленных свободах путешествовать было нельзя. На Behrenstrabe хлопотавшего за всех доктора Клейста принял худощавый желчный человек, консул Бирк, социал-демократ по партии. Он знал, что Клейст был членом рейхстага от Deutsche National-Partei (Немецкой национальной партии (нем.)), и потому наежился и нахохлился, увидав старого доктора.

   - Куда это вам? - спросил он.

   - В Россию, - отвечал Клейст.

   - Но вы знаете, что Россия погибла, что ее нет, - сказал Бирк. - Погибли и все наши тамошние концессии.

   -Теоретически-да, она погибла, - сказал Клейст, - но мы не имеем никаких конкретных данных оттуда, и вот за этими конкретными данными группа молодых русских людей и хочет ехать.

   - Но вы не русский, фрейлейн Беттхер не русская, там есть еще американка, - фыркнул Бирк.

   - Но, по существу, какая цель препятствовать нашему выезду? Мы на некоторое время освободим от своих ртов германский народ и, может быть, обогатим науку новыми исследованиями.

   Этот довод несколько смягчил господина Бирка.

   - Хорошо, - сказал он. - Достаньте раньше визы от польского консула и удостоверение профессиональных союзов в том, что они ничего не имеют против вашей поездки.

   Доктор Клейст откланялся. Ему казалось, что получить и то, и другое будет легко. Но пришлось каждому побегать и повозиться.

   Бакланова и Дятлова в союзе литераторов встретили недружелюбно.

   - Мы не можем, товарищи, дать вам такое разрешение, - сказал полный еврей, председатель союза русских писателей в Германии.

   - Почему? - спросил Бакланов.

   - На это есть много причин, - сказал, щуря свои глаза, председатель.

   - Например?

   - Ну, скажем, вы поедете туда. Вы получите новые впечатления, новые темы. Это несправедливо. В то время, как мы должны вариться в своем соку, выискивать темы среди монотонной берлинской жизни, искать героинь среди Nachtlokal'ей и танцовщиц открытых сцен, пережевывать, так сказать, жвачку все из того же мужика, рыться в Библии и черпать вдохновение в "Песни песней", вы получите новые впечатления и будете иметь новые темы. Есть и другая причина. Причина политическая. Товарищу Дятлову я бы еще мог дать такое разрешение, но вам, товарищ Бакланов, - никогда. Вы едете в новую страну. А если вы используете свою поездку для проповеди национальных идей, если вы нарисуете там царство и обставите все в России так, как было при царях: сытно, уютно, свободно... Нет, нет. Это невозможно. Это было бы несправедливо и по отношению к той партии, к которой я имею счастье принадлежать, и по отношению к товарищам, почтившим меня своим доверием. Нет, не могу, товарищи.

   Дятлов стал доказывать, что никто не возбраняет всем русским писателям, объединенным в союз, примкнуть к ним и ехать вместе.

   - Мое политическое credo, товарищ Мандельторт, вам порукой, что мы не позволим Бакланову писать то, чего нет, - сказал он.

   - Это так, товарищ Дятлов, - задумчиво сказал Мандельторт, - ну, я мог бы сделать для вас маленькое исключение, но при одном условии. Вы обязуетесь все, что вы будете писать оттуда, давать только в нашу газету...

   - Хорошо, - сказал Дятлов.

   - Вы позволяете мне теперь же напечатать анонс в газете, что газета, не считаясь ни с какими затратами, решила командировать своего талантливого сотрудника и глубокоуважаемого члена партии для исследования того, что осталось от России.

   - Хорошо, - сказал Дятлов.

   - И, - многозначительно добавил Мандельторт, - ваши очерки мы поместим на первом месте... По тридцати пфеннигов за строчку.

   - Это уже слишком, - воскликнул до сих пор мрачно молчавший Бакланов.

   - Ну и чего вы волнуетесь, товарищ? Ну и вы же знаете постановление союза редакторов об одинаковой плате.

   - Но ведь это эксплуатация таланта, - сказал Бакланов.

   - И что такое талант? Ах, товарищ Бакланов, разве талант не отрицает равенство и равенство не отрицает талант?

   - Вы хотите платить Дятлову, озаренному светом таланта, столько же, сколько вы платите последнему еврейчику, который вам описывает заседание союзов и комитетов или драки в Люстгартене.

   - Ах, товарищ Бакланов, ну и какой же вы неисправимый монархист. Ну и почему вы не можете допустить, что товарищу Лерману хочется кушать то же самое, что и товарищу Дятлову? Ну и пусть себе кушает.

   - Идемте, Дятлов, - хватая за рукав, сказал Бакланов, - а то как бы я по своей казацкой привычке морду этому мерзавцу не раскровянил.

   У Коренева в союзе художников вышла та же история. Художники провидели, что такое путешествие, несомненно, даст Кореневу много новых впечатлений и тем. Одна выставка этюдов обратит на него внимание, а это нарушало равноправие художников. Притом Коренев принадлежал к числу художников-натуралистов, рабски копировавших природу, его считали отсталым, и все кубисты, импрессионисты, имажинисты восстали против его поездки. Им и так было противно, что его копии со старых картин охотнее покупались, чем их ужасные винегреты из обрывок газет, гвоздей, каучуковых трубок, лоскутков материи и яичной скорлупы.

   Печальный, шел Коренев к Клейсту. Клейст, уже знавший о неудаче, постигнувшей Дятлова и Бакланова, не удивился тому, что рассказал ему его молодой друг.

   - Это результат объединения в союзы, - сказал он. - Там, где образуется большинство бездарностей, оно неизбежно должно давить талант. Талант редок, и потому он не может быть в союзе. Довольно и того, что на талант влияет толпа, доводит его до болезни, губит его. Но когда та же толпа, составив союз, начинает властвовать над талантом - это ужасно... Но это результат социализма. Социализм исключает божество, а без божества остается только одно животное.

   - Ну а вам, доктор, по крайней мере, удалось добыть польскую визу?

   - Нет, - улыбаясь сказал Клейст.

   - Нет, - воскликнул Коренев, - но как же тогда? Неужели придется оставить поездку? Ведь уже август на дворе. Что же вам сказали поляки?

   - Сначала они сказали, что русским вообще они никаких виз не дают. Когда я сказал, что все мы германские и американские граждане и потому не может быть речи о нашем русском происхождении, польский консул сказал мне, что он поставит визу лишь в том случае, если на паспорте будет виза дальнейшего государства. Я пошел к латвийскому консулу. Там повторилась та же история: "Я дам вам визу лишь тогда, когда вы дадите мне визу следующего государства". - "Но какого же?" - говорю я. - "Эстония погибла тогда же, вместе с Россией, а остатки Эстонии присоединились к вам же, а дальше только Россия". - Консул засмеялся. - "Иначе, - говорит, - я не могу вам поставить визы". Что делать? - "Ну, - говорю я, - а если я вам дам японскую визу? Ведь там, дальше, в Восточной Сибири -Япония". Консул подумал и согласился. Пошел я к японскому консулу. - "А как, - говорит, - вы поедете в Японию?" Я и сказал: через бывшую Россию. "Это значит, - говорит, - что вы нам чуму привезете. Благодарю покорно", - и показал на дверь...

   - Ах, господин Клейст, ну и как же?.. Как же дальше?!

   - А дальше, - и Клейст достал из портфеля шесть паспортов, испещренных визами. - Извольте видеть, - сказал он, - вот выездная германская, вот польская и латвийская - транзитные, вот въездная германская - сроком на три месяца...

   - Но как вы достали?

   - Проще простого. Выхожу я, полный печали, от японского консула, а у подъезда вьется этакий "гордый профиль". Подходит ко мне.

   - За визой ходили?

   - За визой.

   - Куда?

   Я ему и рассказал.

   - Зайдемте, - говорит, - в кафе, побеседуем. Зашли мы в "Schwarzer Kater". Расспросил он меня.

   - Хотите, - говорит, - за каждую визу по двести марок, и через три часа все будет готово.

   - Да вы поддельные визы поставите, - говорю я, - и нас еще арестуют.

   - Ничего подобного, - говорит, - напрасно сомневаетесь, наш союз уже сорок пять лет существует, еще при Советском правительстве образовался, работа точная. Мы рекомендательные письма имеем. Какие-какие только визы мы не доставали. Уж на что трудно в Америку или в Сионскую еврейскую республику, и то вопрос только в цене.

   Я подумал - траты все равно огромные, я ворохнул уже свой капитал, отчего не рискнуть?

   - Посидите, - говорит, - здесь, в кафе, давайте паспорта, и через три часа все будет готово. Верьте, не надую.

   Свой паспорт оставил мне в обеспечение. Через три часа все было готово.

   - Как же, - говорю ему, - это вы сделали?

   - Теперь, - говорит, - все можно. Совесть общественная стала, ну и дороговизна жизни при том. Чиновник-то что получает: гроши. А жить каждому хочется. Вся жизнь из-под полы, ну и визы тоже из-под полы.

   Так вот, мой юный друг, надо собираться в путь.

  

  

   Дальше латвийского городка Маренбурга поезда не ходили. Здесь, на островке среди громадного озера, были развалины стен и круглых башен - остатки сторожевого форта, устроенного на границе Московского государства еще Иваном III, царем Московским. Здесь лагерем со своею гвардией стоял Великий Петр, залюбовался прачкой, стиравшей белье, и сделал ее своей женой, найдя в ней верную подругу, преданную ему и России, - императрицу Екатерину I.

   Здесь когда-то был красивый замок баронов Фитингоф и парк вокруг него по берегу озера.

   От крепости Иоанновой остались башни, кусок стены и груды серых ноздреватых камней, заросших ивой, кустами калины и маленькими чахлыми березками. От замка ничего не осталось. Все кирпичи, железо давно были растащены, и только громадные липы, буйные заросли сирени и желтой акации и несколько голубых елей среди мелкого соснового леска по берегу озера показывали, что тут было культурное гнездо. Городок, всего в две улицы, был в версте от станции и состоял из тридцати домов фермеров и рыбаков. Впрочем, был и трактир, во втором этаже которого можно было получить комнаты. Несмотря на то, что Латвийская республика существовала уже полсотни лет, а Россия столько же лет как погибла, население говорило по-русски. Здесь была граница, дальше шло "гиблое место", страшное черное пятно на карте, с алой надписью "Чума"...

   С сердечным трепетом собрались в этот день на ужин путешественники.

   Вечерело. На заднем дворе трактира, под чахлыми вишнями, покрытыми красными кислыми плодами, поставили стол, две скамейки и два табурета и разложили тарелки. Хозяин трактира, старый пастор и местный ко миссар собрались посмотреть на отважных путешественников.

   Пастор помнил те времена, когда в тридцати верстах от Маренбурга по направлению к Острову днем и ночью, точно шум моря, гудели человеческие голоса, когда по ночам небо пылало заревом, а с утра тысячи аэропланов носились над Маренбургом. Тогда все население попряталось в подвалы. В Маренбурге стояли английские и латышские войска. Солдаты сходили с ума от о