Краснов Петр Николаевич - За чертополохом

жидания чего-то ужасного. А потом как-то днем в продолжение нескольких часов там слышался грохот взрывов. Было видно, как огненными змеями, вспыхнув, падали аэропланы.

   Английский капитан с двумя солдатами пошел на разведку. Он вернулся на другой день, еле живой от отравы. Его солдаты погибли.

   - Он пришел ко мне, - говорил пастор. - "Дайте вина, пива, морфия, кокаина, - закричал он и схватился за голову. - Я с ума сойду... Я умру от ужаса! Я был на Ипрских позициях! Я видел бешеные атаки немцев и стрелял по ним из пулемета. Там был враг... Там были живые люди. Здесь - одни мертвецы. Худые, зеленые лица... Большие биваки мертвых людей - мужчин, женщин, детей. И все в мутном призрачном тумане газа... Это ужас! ужас! ужас!"

   Всю ночь капитан, стеная, пробродил по берегу озера. Под утро застрелился. Верите ли, господа, - это было в тридцати верстах отсюда, но, когда дул ветер с востока, здесь больше года пахло мертвечиной.

   - А что там теперь? - спросил Клейст.

   - Я там не был, - сказал пастор. - Вот хозяин Кампар там бывал не раз.

   - А вы зачем туда ездили? - спросил у хозяина, присевшего тут же в саду на табурете, Коренев.

   - Провожал я туда парнишек. Туда ведь много идет. Оттуда никого.

   - Что же там?

   - Слыхать: империя Российская. И император там уже второй.

   - Откуда же слыхать, когда говорите, что оттуда никого нет? - сказал Дятлов.

   - Да вот, видите ли... Ничего и не слышно, а вот ребята сказывают: империя там и вера христианская.

   - Вы знаете, - вмешался в разговор пастор, - ведь и меня из-за того пригласили опять и кирху починили. Из-за слухов этих. Ведь тогда, когда повсеместно признали христианство вредным учением, кирху закрыли и меня прогнали. Даже учительствовать не позволили. Рыбаком я стал... Да... А потом слух... Россия жива, и Христос в ней. Было собрание у нас. Бурное! Страсти разыгрались, драка была, решили открыть кирху и восстановить богослужение. И... знаете... полно народом. :

   - Я уже разъяснял им всю нелепость этого, - сконфуженно сказал комиссар. - Нет, прут. Подавай им истинного Бога. Страшно без Него на земле. Мы приглашали из Дерпта профессора. Тот читал очень отчетливо, что Бога нет, и все это предрассудок один. Все точно рассказал, как земля, значит, произошла как бы из ничего, как сначала газы были, потом через сгущение стали образовываться материки и воды, как слизь появилась и из слизи амеба, а из амебы дальше, ну и человек тоже. - "Почему же, - кричат, - теперь этого нет, чтобы обезьяна в человека обратилась? Врешь, старый обманщик!" Чуть не побили и профессора-то. Такого натворили... Да...

   - Вот вы Курцова допросите, - сказал трактирщик. - Тот и на Финском заливе бывал.

   - Да, это верно, - подтвердил комиссар. - Чуть чуму к нам не привез. Пошлите, товарищ, за Курцовым, он, кстати, русский, псковской.

   Курцов был парень лет двадцати трех, крупный, беловолосый, широкий.

   - Я под самым Кронштадтом был, - заявил он. - Да, во как! Чуть эту самую чуму не получил. Потом в дезинфекции меня два месяца держали. Во как...

   - Да разве и теперь там чума? - сказал Бакланов.

   - А ты что думаешь? Вишь ты, как дело-то было. Еще при царском правительстве, отец мне рассказывал, там чуму разводили. Кто ее знает, для чего? Не то опыты какие делали, не то царь на всякий случай держал, чтобы против народа пустить, ежели, мол, бунт какой. Да... ну так там на особом форту дохтуры такие жили, лошадей, верблюдов держали, кроликов, и в банках с бульоном эту самую, значит, чуму. Ну вот, как голодный-то бунт был, настигли, значит, этого самого форта-то. Лошадей, верблюдов, того, зарезали и, значит, суп-то этот самый с чумой-то слопали. Ну и сказывают, чуму-то эту самую выпустили, воду заразили, и весь Кронштадт помер. Тихо там стало. Страсть. Я зимой версты на две на лыжах подходил, а войти страшно. Ну как эта самая чума-то накатится.. . Но только работают там, - неожиданно заключил свою речь Курцов.

   - Почему вы так думаете? - спросил Коренев. Он встал от волнения и прошелся.

   - А вот почему. Значит, стоял там в развалинах Андреевский собор. Без крестов, значит. О прошлую зиму пошел я туда. Иду назад, солнце заходит. Ну так явственно золотой крест на соборе сияет. Не иначе, как люди поставили.

   Все молчали. Было что-то торжественное в этом молчании. Коренев, часто дыша, стоял, прислонившись к обвитой хмелем беседке.

   - Вы думаете, - медленно проговорил Клейст, - что русские живы?

   - А хто ж их знат-то, - сказал Курцов. - Никто не видал, никто не слыхал, никого оттеля никогда не приходило.

   - Главное, - сказал трактирщик, - пройти теперь туда никак невозможно.

   - Почему? - в голос спросили Клейст и Коренев.

  

  

   Трактирщик отвечал не сразу. Он раскурил трубку и потом, мечтательно глядя на озеро, сказал:

   - Дикая страна. Пустыня. Сорок лет человек на ней не бывал.

   Он оглянул двор, подошел к забору, возле которого на помойной яме густо разрослись чертополох и лопухи, и с трудом сломил колючий стебель молодого чертополоха, украшенный красивым лиловато-розовым цветком.

   - Вишь ты, какой сердитый, - сказал он, - как колет, насилу сломил. Знаете вы это растение?

   - Ну конечно, знаем, - сказал Клейст. - Onopordon acanthum. В Германии он редко теперь попадается, потому что вся земля разработана.

   - Так, - сказал трактирщик. - Теперь, представьте, туда сорок лет нога человека не ступала, и лежали там и гнили трупы. А он это любит, чертополох-то, чтобы песок, значит, и гнилое что-либо... Непременно вырастет. Как к границе подойдете, глазом не охватишь - все розово от него. И такой могучий разросся, сажени две-полторы вышиной, а ствол топором рубить надо. Прямо стена.

   - Хуже стены, - сказал Курцов. - Стену, ту перелезть можно, а тут - ни продраться, ни сломить.

   - Да. Руки колет, платье рвет. Еще, сказывают, там дальше эта самая белладонна растет, прямо десятинами, как картофель, что ли. Дух от нее тяжелый, дурманом несет, выдержать невозможно. И ни тебе ни жилья, ни роздыху, и где этому конец, никому неизвестно.

   - Анадысь ребята, - сказал Курцов, - пробовали дорогу прорубить. Рубили с полсуток, а на сто шагов не ушли.

   - Идти-то страшно. Змеи, оводы, мухи, - сказал трактирщик.

   - Укусит, - подтвердил Курцов, - а кто ее знат-то? Может, ядовитая или какая дурная. С чумой. Ребята заглядывали вглубь-то, кости лежат человечьи, черепа. Телеги поломанные, колеса, - до жути страшно.

   - Ее не перейдешь, границу-то, - сказал трактирщик, - а только точно, слышно: люди живут там. А только... тихо.

   - Что тихо? - спросил Коренев.

   - Тихо там. Ничего такого не слыхать, вот как у нас, чтобы пришли и обобрали или там поспорили из-за чего и стрелять стали... Пойдешь туда, к чертополоху-то, глядишь на него. Ну прямо море перед тобою розовое, и так жутко-жутко станет.

   - А тянет, - подтвердил Курцов. - Ну и тянет. Вы, господа, коли пойдете, я с вами беспременно пойду.

   - Топоров запасите, - посоветовал пастор, - палатки. Провизии побольше.

   В нескольких шагах от них плескалось озеро. Из воды торчали обломки свай. Видно, мост был на остров. На острове была башня. Серые и розовые камни поросли травой и мхом. На вершине прилепилась кривая березка.

   Коренев думал: "Это граница старой царской Московии. Куда ушла она теперь? И не сторожевые башни, не крепости и городки с ратными людьми охраняют ее, но густые заросли чертополоха, змеи и ядовитые мухи. В сказочное царство, духами охраняемое, в царство, где на стороже стоит чешуйчатый Змей-Горыныч, идти нужно с мечом-кладенцом, чтобы рубить ему головы". И шел он, как сказочный богатырь, искать таинственную царевну, гнался за призраком. Ну он-то мечтатель, художник!.. Но ведь шли с ним крепкий и здоровый Бакланов, шел Дятлов, шел старый Клейст, шла мисс Креггс, крепкая американка, искательница приключений, Эльза - не в счет. Коренев знал, что она шла потому, что он шел.

   Эту ночь в гостинице никто из приезжих не спал. Близка казалась цель, близка и недостижима. Томили грезы, думы, воспоминания... Трое русских немцев спали на русской земле. Курцов был подлинный русский. Кругом, хоть и плохо, а говорили по-русски.

   Коренев поднял голову с разогревшейся подушки. "Почему они не забыли русского языка? Почему? Почему? Значит, верили, что он нужен. Значит, они, простые люди, верят, знают, чувствуют, провидят, что Россия жива. Что она не сказка, а быль..."

   - Бакланов! - окликнул он. - Вы спите?

   С соседней койки сейчас же поднялась черная лохматая голова. Круглое румяное лицо, с носом картошкой, с маленькими усами, нависшими над толстой губой, и черной бородой, повернулось к Кореневу. Большие глаза сверкали из-под густых, в лохмотьях, бровей.

   - Нет... а что?

   - Вот что, Бакланов. Если Россия не погибла, то что там?

   - Там... хорошо, - зажмуривая глаза и потягиваясь, проговорил Бакланов. - Россия без иностранцев, без спекулянтов, без банков, без указки Западной Европы, - да ведь это прелесть что такое должно быть. Что создал там на свободе русский ум, какие пути пробил русский талант, никем не стесняемый? И мы увидим... и мы приобщимся к этой жизни.

   - Но... - как бы говоря сам с собой, сказал Коренев, - Русь двуликая.

   - Да, - сказал Бакланов, - верно, но если ту-то, грязную, паршивую Русь, да заставить работать! Ведь кто же, как не она, дороги проводила, канавы рыла, кто, как не она, мерзла, и мокла, и мечтала только о шкалике водки? Нет, Коренев, увидим мы что-то хорошее.

   - Как странно, - сказал Коренев, - у вас те же мысли, что у меня.

   - Ну что странного! - сказал Бакланов и, подойдя к окну, распахнул его.

   Темная звездная ночь искрилась и сверкала на дворе. Тихо шелестело камышами озеро.

   - Что странного! Мы на костях предков... Каких предков! Там, при демократической свободе, мы не смели говорить об этом, а здесь... Александр Невский... боярин Василий Шуйский... не они ли, - быть может, с этого самого места из тогдашнего царева кабака смотрели в окно, и такая же темная звездная ночь была на дворе, так же плескали волны озера... те же звезды смотрели на них... Петр Великий здесь лежал и думал, то о красавице Екатерине, то о том, как поведет свои полки на шведов, то о свидании с польским королем. Герои!.. Герои нас окружают - и чудится мне, что и там воскресли герои...

   - Мне вспоминается одна картина, - сказал Коренев. - Она была очень слабо написана, но заслужила самой сильной похвалы критики и приобретена в Национальный музей. Она изображала толпу людей. Серых, грубых людей... В синих блузах рабочего, в солдатских шинелях, в рубахах крестьянина толпа надвигалась, выдвигалась из рамы. Впереди были видны сжатые кулаки, открытые кричащие рты. Она попирала тела, разряженные в цветные кафтаны, золотом шитые. Можно было догадаться, что это лежали Наполеон, Фридрих Великий, Бисмарк, Шиллер, Гете. По ним ступали грязные сапоги. Над толпой реяли красные знамена, и на них были надписи: "Долой тиранов власти!", "Долой тиранов мысли!", "Долой тиранов формы!"... Картина называлась: "Вся власть народу!"...

   - Что же это дало? - спросил Бакланов.

   Коренев не отвечал. Он подсел к окну рядом с Баклановым. Широко, по-осеннему, залег на темном небе Млечный путь, и таинственно сверкала его парчовая дорога, как река, разливаясь по небу. Ярко выделялись семь звезд Большой Медведицы, и над ними сверкала Полярная звезда.

   - Русская звезда, - прошептал, показывая на нее пальцем, Коренев. - Русская!.. Звезда северная...

   Бакланов поднял голову. Сверкали отражения звезд в его влажных выпуклых глазах.

   Тихо прошептал он, точно стыдился того, что сказал:

   - Коренев... правы те, которые говорят: есть Бог... Есть Иисус Христос... Эх, нехорошо, неправильно нас учили...

  

  

   Стена встала перед ними. Верно говорил Курцов, хуже стены. Стену перелезть можно - эту никак не осилишь.

   Где кончился лес, кончились и поля, и дороги. Песчаные холмы, низкие, едва приметные, покрытые розовым вереском, уходили на восток. Желтые коровяки (Verbascum thapsiforme) поднимали свои усеянные цветами головки. Местами на целые версты росли они, придавая меланхолический вид пустынным холмам. Дикий лен (Linaria vulgaris) рос пучками, и желтые цветы его, напоминающие львиные мордочки, поднимались из тонких, кверху растущих зеленых листьев. Желтые горчанки (Gentiana ultea), голубые васильки, лиловые ворсянки (Dipsacus silvestris), цикорий, колокольчики покрывали пески пестрым ковром. Странная тишина царила кругом. Не было видно ни птиц, ни животных. Казалось бы, это были самые заячьи места, а ни один заяц не выпрыгнул при их приближении. Быстро пробежала серая ящерица, остановилась на кочке и застыла, высунув тонкий язык. Она была крупная, больше четверти аршина. Жутко было идти по этим травяным зарослям диких и грубых растений, без дорог и тропинок, прямо по компасу на восток. Впереди шел Курцов. За ним Коренев, Эльза, мисс Креггс, Бакланов, Дятлов и сзади всех старый Клейст. У каждого был мешок за плечами, веревка, топор, колья и полотнища палатки. Провизии каждый нес на неделю. Шли молча. Пустыня давила. И странно, и дико было думать, что они шли по Европе. Нигде не попадалось ни следа жилья, ни колеи, ни дороги, ни конского следа. В одном месте из земли, совершенно засыпанные песком, торчали колья, и куски ржавой темно-коричневой проволоки лежали подле... Курцов подал Кореневу кусок проволоки. Она так проржавела, что ломалась, как стеклянная, рассыпаясь в коричневый порошок.

   - Английские окопы, - сказал Курцов.

   Бакланов нашел тонкий патрон. Пуля еще была цела, но медная гильза стала тонка, как бумага.

   Бакланова снял шляпу, и все последовали его примеру. Было здесь, как в храме. Синее небо было покрыто пушистыми белыми барашками, и, когда посмотришь наверх, золотые пузырьки плыли перед глазами. Коровяки, которые немцы называют королевскими свечами, как желтые факелы, торчали кругом. Местность полого спускалась на восток, и там, в трехстах-шестистах шагах, точно густой темный лес, разрослись чертополохи. Они были огромного размера и росли такой сплошной стеной, что не было возможности продраться сквозь них.

   Ломая растения и спотыкаясь об их крепкие стебли, вышел Клейст и остановился. Седые волосы развевались на его сухой голове. Задумчиво смотрел он вдаль, и, когда заговорил, его голос звучал, как похоронный колокол, как речь пастора над темным и суровым гробом, полным страшной тайны.

   - Там, - сказал он, протягивая руку по направлению к зарослям чертополоха, - там в вечном покое лежат кости русского народа. И сколько лиловых мохнатых цветов - столько душ истерзанных голодом людей. Там совершился суд Божий... Там страшная кара постигла людей, которые забыли Бога, убили и замучили безвинного царя, там погибли те, кто обагрил руки свои кровью невинных. Там кончилась великая мировая война!.. Спите, непогребенные!.. Спите, умершие со злобой и отчаянием в сердце... Спите!.. Бог простит вас...

   Клейст, атеист Клейст говорил о Боге! Говорил, как пастор. И было как в храме, под высоким и ярким куполом неба, сверкающим бесконечной высью, и, как свечи, стояли желтые коровяки, и тишина была над прахом миллионов людей.

   Долго молчали. Был полдень. Но не пели в небе жаворонки, не жужжали шмели, не трепетали живыми цветами в воздухе желтые, белые и коричневые бабочки. Только цветы стояли молчаливо у гигантского кладбища, да ящерицы изредка пробегали, точно стерегли покой смерти.

   Когда подошли вплотную к зарослям чертополоха, остановились и стали расставлять палатки.

   - Я думаю, - сказал Клейст, - что мы напрасно идем дальше. То, что я вижу кругом, показывает мне, что там жизни нет.

   Долгое тяжелое молчание было ответом. Эти заросли чертополоха, уходившие за горизонт, казались ужасными. Он говорили о смерти всего живого. Точно дальше была обширная помойная яма, гиблое место, черное пятно с надписью кровавыми буквами "Чума".

   На темном, почти черном, фоне колючей зелени замысловатым узором, нежным ковром разбежались лиловые пушистые цветы. И какой-то обман таился в них. Чудились ядовитые цветы белладонны, серо-желтые с лилово-коричневыми жилками, чудились мухи, пропитанные ядом, сохраненным и культивируемым ими, отстоенным в них в течение сорока лет...

   Все притихли. Ожесточенно стучал в стороне топором, вбивая колья палаток, Курцов, и каждый стук сопровождался каким-то хриплым звуком. Было что-то страшное в этом звуке. Солнце уходило на запад, и на востоке, над морем чертополохов ползали тени, надвигались туманы.

   Уже стало темно, и сыростью пустыни потянуло над землей, когда раздался вдохновенный голос Коренева:

   - Нет! Там жизнь. Мы не отступим от своего плана! Мы отыщем свою родину. Мы найдем свою мать. Мы вернемся домой!

   Домой!

   У каждого был дом в Берлине, где жили, любили, смеялись и пели. Но Коренев, Бакланов и Дятлов чувствовали всегда, что это не их дом.

   - Родина зовет нас, - сказал Коренев. - И мы пойдем на ее зов, и мы найдем ее...

   - Пусть гиблое, подлое, ядовитое, отравленное место, - сказал Дятлов. - Пусть ничего. Но увидать это "ничего", которым дышали и где жили наши предки! Пусть пьяные, окровавленные, жестокие, гадкие, мерзкие, дикие, пусть отвратительные, но наши. Довольно чужими задворками, на хлебах из милости, как нищая старушонка, скитаться по белому свету и быть всегда, как собака, ощерившаяся над помойной ямой и все ожидающая, что обдадут ее кипятком. Довольно! Мы идем домой, - и если там ничего, - мы трое создадим из этого "ничего" Россию!

   - Ну! Быть по-вашему. Ведите нас, мой юный друг, - проговорил Клейст.

   И как-то в этот вечер все покорились воле Коренева, и без выборов, без разговоров признали его своим вождем, капитаном корабля, готового пуститься на восток... На восток.

  

  

   В палатках еще спали. Эльза и мисс Креггс, согревшись под толстыми урсовыми пледами, тихо дышали в прохладном и сыром воздухе, доктор Клейст в другой просторной палатке, лежа на войлоке, издавал переливистые звуки, ему вторили красный, плотный Бакланов и зеленовато-бледный Дятлов, когда послышались негромкие удары топоров и шелест падающих растений. Коренев и Курцов с первыми проблесками мутного света выползли из палаток. Небо клубилось туманами. Над лиловатым морем чертополохов низко нависли серые косматые тучи. Печаль была разлита в воздухе. Ни один звук не нарушал тишины. Лес чертополохов казался сном.

   - Вишь ты, как, - говорил Курцов. - И рубить-то его неспособно. Ни тебе топором, ни косой его не возьмешь.

   Трубчатый, покрытый острыми иглами ствол чертополоха ломался, чертополох валился на сторону, и обделывать остатки его ствола приходилось острым ножом. Рубили под корень, чтобы пеньки не мешали идти. Срубленные растения оттягивали назад, для чего надевали кожаные перчатки.

   Они проработали два часа, а почти не подались вперед. Казалось, что они все стояли на опушке, и перед ними была непроходимая стена.

   - Проклятое место! - воскликнул Коренев. Эльза позвала его пить кофе.

   После кофе, когда все стали на работу, девушки оттаскивали растения и складывали их у входа, дело пошло успешнее. Работали в три топора, в две смены. Но проходили часы, а так мал был коридор, и так велика площадь заросшего пространства! Все были увлечены работой. За обедом говорили мало. Когда стало смеркаться и осмотрели, как далеко ушли, решили, что не стоило переносить палаток, и вернулись ночевать на прежнее место.

   На второй день нашли, что выгоднее рубить более широкий коридор и складывать тут же стволы растений, обчищая их от листьев. Эльза и Креггс сбились с ног и изранили себе руки за первый день, их пришлось заменить Клейстом, и работа шла в два топора. Но все-таки к вечеру коридор был настолько глубок, что решили в конце его разделать площадку и перенести палатки. На земле часто попадались черепа. Они были белые, источенные временем, червями, водой и песками, покрытые остатками старых листьев. Кругом них валялись кости, и трудно было выбрать место для палатки, где бы не лежало человеческих останков. Клейст нашел пуговицу с двуглавым орлом старой Российской империи, Коренев - красную звезду, мисс Креггс - заржавелый нож и медный почерневший крестик. Эти кости и эти находки, говорившие о том, что тут были люди, навели всех на грустные мысли. Молча, как на кладбище, ужинали, и еда не шла в рот.

   Ночевали подле остатков телеги, где нашли чугунный котел, несколько проломленных детских черепов и груду костей. Ни мух, ни змей не было. Даже ящерицы исчезли.

   Это было царство смерти. Над головами переплетались длинные острые зубчатые листья чертополоха, и сквозь них было видно бледное вечернее небо. Когда оглянулись назад, то увидели узкое отверстие прорубленного коридора, и в нем спускалось красное солнце. Было что-то зловещее в кровавом закате. Серые тучи надвигались на солнце и вспыхивали алым полымем, становились красными, клубились и таяли, как пожарный дым. На прорубленной площадке было душно и сыро. Пахло тленом, прелой землей, плесенью, казалось, что кости издавали страшный запах смерти.

   Усталые от непривычной и тяжелой работы путешественники говорили мало и, когда легли, долго не могли заснуть. Казалось, что нет такой человеческой силы, которая могла бы победить это странное явление природы.

   Третий день работы был самым тяжелым. Клейст совсем отказался работать и сидел в палатке.

   - Тут надо машину какую-нибудь придумать. Танк какой-нибудь пустить, а не топорами рубить, - ворчал он, прислушиваясь к вялому стуку топоров и шелесту валящихся растений.

   У всех ныли поясницы, на руках образовались мозольные пузыри. Не унывали только Курцов и Коренев. Первого ободрило то, что нет мух, второй верил в успех предприятия.

   Четвертый, пятый и шестой день работали легче и, оценивая пройденное расстояние, решили, что отошли уже верст на пять. На шестой день Клейст, Эльза и мисс Креггс отправились за водой, так как взятые запасы истощились, а ручьев не попадалось. Площадь, которую они очищали, была уже сплошь покрыта человеческими костями, и местами черепа белели в толще растений, как грибы в лесу после летнего дождя.

   Клейст заявил, что провизия кончается и надо возвращаться назад.

   - Я вижу, что ничего не будет, - сказал он.

   - Ну, еще один день, - умолял Коренев. Проработали день и снова решили работать. Работа засасывала, увлекала. Было обидно и досадно ее бросить.

   Командировали Клейста в Маренбург за провизией и работали восьмой, девятый и десятый дни. Вышли из площади костей, но чертополох оставался таким же сплошным и могучим. Можно было подумать, что вся Россия покрыта им и что никогда они не выйдут на свободное пространство.

   Клейст вернулся с двумя крестьянами и принес провизии на три дня. Крестьяне осматривали работу, испуганно косились на костяки людей и, оставив мешки у палаток, ушли. Суеверный ужас охватил их в таинственной тишине узкой просеки.

   Работали еще три дня, но уже без веры, вяло и неохотно. Каждое утро перед началом работы Коренев жадно смотрел на восток. Он ждал, что восходящее солнце пробьет толщу чертополоха и брызнет сквозь стволы золотом лучей. Но все было черно в лесу, и только когда солнце высоко поднималось, оно лило скупой свет сквозь острые колючие листья, сводом стоявшие над просекой.

   Клейст и Дятлов не работали. Мисс Креггс теряла веру, Бакланов ругался. Это был последний, пятнадцатый, день работы. На завтра решено было бросить все и возвращаться в Германию. Топоры затупели, провизию доставлять становилось труднее, обувь была изодрана об остатки пеньков, платье разорвано. Силы покидали. Ярко вставали в памяти примеры других людей. Сколько их пыталось, и ни один не мог преодолеть этого страшного поля чертополохов. А что, если оно тянется на десять тысяч верст, и вся Россия, до самого Японского моря, поросла чертополохом?

   Встали до рассвета и складывали палатки, чтобы идти назад. Коренев в сверхъестественной тоске припал к стволам и смотрел на восток. Солнце, по его расчету, уже взошло, но все так же темен был переплет стволов и листьев. Он уже хотел идти к своим спутникам, повернул налево и вдруг увидел просвет между стволами. Он вгляделся - на севере, не более как в двух саженях, была видна прогалина, мутный свет блестел в ней, и четкими казались стволы за ней.

   - Господа! - крикнул он.- Сюда! Сюда! С топорами!

   Семь пар глаз впилось в пространство. По мере того, как всходило солнце, ясно становилось, что там была пустота.

   За час работы стена чертополохов, отделявшая их от него, была прорублена, и все выбежали, не дожидаясь, когда последние стволы падут на узкую прогалину. Длинным мысом, естественная или искусственная, вдавалась в лес чертополохов узкая долина, сплошь поросшая густой и жирной белладонной. Красивые, полные таинственной мрачной прелести, мутно-желтые колокольчики цветов ее смотрели кверху, и дурманящий запах носился в воздухе. Но долина упиралась в горизонт, и там, трудно было разобрать за светом восходящего солнца, чернела не то новая площадь чертополоха, не то большой хвойный лес...

  

  

   Шли голодные и усталые, но полные веры, большим широким шагом, с палатками и мешками за плечами и винтовками наготове.

   Поля, поросшие чертополохом, уходили вправо и влево и постепенно кончались. Белладонна сменялась молочаями, показался характерный капорский чай, покрытый розово-желтыми цветами, горизонт был закрыт громадным лесом сосен и елей.

   Уже за полдень вошли в этот лес. Нигде не был видно следа человека. Не было ни дорог, ни тропинок, не было поленниц дров, ободранной коры, не было просек. Большой строевой сорокалетней лес рос ровно, никогда не подчищаемый, никем не охраняемый. Иногда попадалась прогалина. Несколько столетних дубов, лип и кленов росли на ней. Тонкие рябинки толпились за ними, акация свешивала старые желтые стручья, глаз искал за ними дома, усадьбы, постройки. И точно: земля была неровная, валялись кирпичи, попадались осколки стекол, разбитая посуда, и опять видны были кое-где в углу черепа и кости. Все говорило о смерти, о разрушении, о гибели. Ни одной свежей тропинки не вело к этим останкам, и снова вечерний ветерок не принес ни запаха дыма, ни запаха жилья.

   Но лес не был мертвым. Из-под ног путников выскакивали зайцы. Тетерев вырвался подле Эльзы, запорскал и зашумел крыльями, так напугав ее, что она пронзительно закричала. Бакланов видел лисицу. Дятлов уверял, что он видел медведя. И потому, когда ночевали в самой лесной чаще, то установили дежурство и разложили костры, чтобы пугать ночного зверя. Но спали уже со смутной верой, что, может быть, что-нибудь и найдут.

   Шли весь второй день, и все был тот же лес. К вечеру он стал ниже. Сквозь стволы стала просвечивать опушка. Потянуло холодом и сыростью, но кругом был лес, В и стройные можжевельники, как часовые, стояли у входа в него.

   Палатки расставили на опушке леса. На восток тянулась широкая долина. Она спускалась вниз, вероятно, к реке, и в темноте надвинувшейся ночи трудно было разобрать, что там - леса, поля, нивы, пустыня. Все возились у костров, согревая пищу, потом ужинали молча, угрюмо, и веря и не веря, усталые, потерявшие надежду. На Коренева смотрели мрачно.

   - Я думаю, - сказал Клейст, - что наш опыт, наше изыскание, несомненно, громадной важности. Мы открыли новую землю, богатую землю, но землю пустую. Нам нужно возможно скорее вернуться домой и снаряжать экспедицию для колонизации этого чудного края.

   Никто ничего не сказал, и после короткой тишины Клейст продолжал:

   - Сто лет тому назад, мы, немцы, говорили, что славяне - это навоз для германской расы. Они сыграли роль этого навоза. Поля утучнены кровавыми жертвами, земля отдохнула и стала девственно плодородной... Германскому народу пора приступить к ее обработке.

   Опять все молчали. Коренев поднялся от костра и пошел к опушке. Он кинулся ничком на землю, уткнул лицо в сырую моховую кочку и плакал горькими слезами.

   О! Что мог он возразить на эти жестокие слова! "Россия была, России нет! Навоз! Навоз, навоз для германской расы. Его отец, его дед, Тургенев, Лев Толстой, Чайковский, Глинка, Репин и Маковский, Менделеев, Серафим Саровский - навоз для германского племени!" Слезы душили его. "Но ведь правда! Правда! Великий народ самоубийством покончил с собой, и на могиле самоубийцы выросла трава, показались цветы, которые сорвут те, кто остался жив. Разве не правы они? О! Как мучительна жизнь. Зачем, зачем являлся таинственный призрак ему, и манил, и звал его на восток? Чтобы увидеть торжество иноземцев, чтобы услышать чужую речь там, где должна была звучать родная русская речь. И некого винить. Сами... сами... сами пожертвовали собой во имя общего блага, во имя этого страшного Интернационала..."

   Коренев плакал, уткнувшись лицом в кочку. Никогда он не любил так родины, никогда он не чувствовал себя так сильно русским, как в эту ночь, полную мрачного отчаяния.

   - Петер! - раздался голос Эльзы с опушки. - Петер, идите скорее сюда.

   Коренев встал и пошел на зов.

   Эльза стояла на опушке, прислонившись к большой сосне.

   - Смотрите! - сказала она, показывая рукой на юго-восток.

   На темном пологе неба чуть горело бледно-зеленое зарево.

   - Это северное сияние, - сказал усталым голосом Коренев.

   Силы покидали его.

   - Нет, нет, - сказала порывисто дыша Эльза, - это зарево электрических огней большого города... Как над Берлином.

   Коренев схватил ее руку. Она пожала его холодную руку своими горячими пальцами.

   - Позвать их? - спросила она.

   - Нет, погодите... так страшно обмануться. Зеленовато-синий свет горел в небе и вдруг потух...

   Коренев взглянул на часы. Был первый час ночи.

   - Это город, - прошептал он. - Культурный город с электрическим светом, с трамваями, с людьми.

   Сердце его сильно забилось. Какое-то странное чувство небывалого раньше волнения захватило его целиком, и он опустился к ногам Эльзы и сел на землю.

   Так и остались они сидеть рядом всю долгую осеннюю ночь, и все прислушивались, и ждали услышать что-нибудь, что сказало бы им, что там люди. Но ночь была темна, и ничего не было видно на горизонте, там, где тихо мерцали звезды и будто перемигивались между собой, и шептали слова, им одним известные.

  

  

   На востоке дали стали шире, а небо бледнее. Звезды погасали одна за другой. Небо наверху становилось густого синего цвета. Тонкий туман потянулся с земли. Опушка леса, где сидели Коренев и Эльза, спускалась пологим скатом к не видной еще реке. Скат порос густой травой. Белели доцветающие дудки, и цветы их сливались с белым туманом. Дали ширились с каждым мгновением. Точно ночь поднимала черные ресницы свои, и блистали за ними ясные, еще не проснувшиеся, глаза. Четкой щетиной стал далекий лес, и синим клинком проявилась заросшая кустами река. И вдруг вспыхнула на горизонте золотая полоса, и предметы стали яснее, и четко осветились лиловые колокольчики и желтая ромашка у ног Эльзы. Вместе со светом с востока пришел нежный, далекий звук свирели. Он пронесся двумя-тремя порывистыми нотами, тонкими, жалобными, зовущими, и затих. Еще и еще нота приставала к ноте, запуталась в переливах, запела, заныла, оборвалась, стихла и понеслась, уже вольная и широкая, как открывшийся вид, плачущая, тоскующая, зовущая русская песня. Кто-то играл внизу над рекой, кто-то, протосковавший всю долгую ночку, заливался теперь сладкой песнью и ждал теплого солнца.

   Нестерпимо для глаза загорелась одна точка. Словно лужица растопленного золота появилась над лесом. Брызнули золотые лучи, синие тени побежали от деревьев, прошептала всеми листами своими береза, и солнце покатилось по небу, разгоняя мрак. Последняя звезда на западе угасла. Погасали алые полосы, и все небо становилось ровного чистого синего цвета.

   - Как хорошо! - воскликнул Коренев.

   - Что хорошо? - отрываясь от дремы, сказала Эльза.

   - Да вот все это: солнце, вид, песня эта. Незнакомая и родная. Странная и понятная, робкая и зовущая, печальная и скромная и в то же время великая. Со дна души моей встают какие-то образы, и сердце мое вторит этой песне и угадывает ее продолжение.

   - Страшно, - сказала Эльза.

   - Почему?

   - Шли мы пустыней и не видали людей, и не знали, где они, и есть ли или нет... И не было страшно. Но вот там город, эта тонкая флейта, что играла гимн солнцу, - они сказали, что там люди, и стало страшно. Человек человеку - волк.

   - Мы шли к ним. Там русские.

   - Как-то примут они? Что, кроме ненависти, должны питать эти русские к нам, европейцам, погубившим их отцов и дедов?

   - Ах, нет. Это не то, - задумчиво проговорил Коренев. - Нет, совсем не то и не то. Я все боялся... Всю ночь думал, а что, если в России не русские? Ну, китайцы, татары, не знаю кто! Пришли и расположились на навозе-то русском. Вот и город сверкнул вчера электрическими очами своими, и все было страшно. Придешь, а там чужие люди, чужой язык, и родина... не родина... И вдруг эта пастушья свирель... Ведь это значит!.. Это значит - мы пришли домой!

  

  

   Они не прошли и версты, как Курцов, находившийся в таком же напряженном состоянии, как и Коренев, воскликнул: "Гляньте! гляньте! вот кто играл!"

   Холмы волнистыми, мягкими, зелеными грядами спускались к реке. В небольшой балке паслось стадо. Коровы задумчиво стояли в низине и тупо глядели на солнце, сыровато-белые курчавые бараны разбрелись по скату. Спиной к подходившим путникам сидел мальчик лет двенадцати, и в руке у него была дудка.

   Мохнатая собака насторожилась и бросилась навстречу путешественникам со злобным лаем.

   -Сюда, Барбос! Барбос, сюда! - крикнул мальчик, вскочил на ноги и повернулся лицом к путникам.

   - Ах, какая прелесть! - воскликнула мисс Креггс.

   Мальчик был одет в белую, длинную, шитую по вороту и краям голубым узором рубаху, серые, грубого сукна штаны, ноги были обмотаны онучами, и на ногах были чистые новые липовые лапти. Лицо у него было загорелое, с серыми наивными глазами, любопытно глядевшими на все общество.

   - Барбос, сюда - сказал он еще раз, оттягивая собаку за ошейник. - Во имя Христа, кто вы? Не бойтесь. Собака вас не тронет.

   Коренев откинул винтовку и снял шляпу.

   - Мы русские люди, - сказал он. - Хотя у нас немецкие паспорта, но мы русские.

   Он полез за пазуху и достал испещренный визами паспорт. Мальчик не посмотрел на бумагу. Он глядел внимательными умными глазами, переводя свой взгляд с одного на другого.

   - Вы голодны, - серьезно сказал он, - вы устали. Идите, и мой отец накормит и напоит вас. Потому что сказано в Писании, если вы голодного накормите и жаждущего напоите во имя Мое - вы Меня напоите и накормите.

   Мальчик пошел впереди путешественников. Собака, недоверчиво ощерившись, шла сзади.

   - Вы христиане? - спросил мальчик, вдруг останавливаясь и оглядывая всех.

   Никто ничего не сказал.

   - Сказывают, - проговорил мальчик, - у немцев христиан нет. Они никак не веруют... Зачем вы ружья-то взяли? - с усмешкой спросил он.

   - А как же, - сказал Дятлов. - Мы не знали, что будет. Мы слышали о крови, потоками проливаемой, о жертвах растерзанных, манила нас забытая, незнаемая родина, звала маленькими церковками с куполами, синими луковками, глядящими в небо, яблонями топыркими, в садах по обрыву реки за гнилыми заборами притаившимися, и не знали мы, как примет она нас, многоликая в многогранности своей, родная и чуждая, святая и поганая, любимая и ненавидимая.

   - Эх, барин, - сказал мальчик. - Говоришь ты по-книжному, по-ученому, а видать, немец мозги-то твои совсем навыворот повернул. Подлинно Русь кровью полита была. Так это когда было! Когда большевик ею правил, над верой христианской измывался, да когда татары поганые нами владели, а когда Русь была со своим царем православным, со святым патриархом - тихая была Русь... Святая... Тихая она и теперь.

   - В России монархический образ правления? - спросил Клейст.

   Мальчик внимательно посмотрел на него.

   - В России, - сказал он, - по Богу живут, по любви. И есть у нас Царь: Его Императорское Величество Михаил II Всеволодович, дай Бог ему много лет здравствовать!

   - А евреи у вас есть? - спросил Дятлов.

   - Как не быть. Живут. Куда же им деваться? Только не правят больше нами.

   Широкой балкой, между зеленых округлых холмов спустились к реке, и здесь был мост, построенный для скота и для возки сена. Он был узкий, без перил, но аккуратно сложенный из толстых, уже посеревших, замшелых досок. Трава проросла сквозь щели. За мостом, двумя глубокими колеями между травы, намечалась дорога. Верст на пять тянулись поля, за полями был лес, и в лесу шла просека, должно быть, дорога.

   - Вот, - сказал мальчик, - все прямо, следом-то, как траву возили, и идите, а в лес войдете, - дорога будет. Лесом версты две пройдете, - тут и деревня Большие Котлы, наш дом с краю будет. Шагины мы. Отцу скажите - Семен-пастух прислал, чтобы накормили. Он знает. А Семен - это я. Ну, Христос с вами... Да... на порубежном посту, коли воин опрашивать станет - вы, того, не бойтесь... Хоть и не христиане, он худого не сделает. Он к вам с любовью, ну и вы к нему тоже по-правильному, по-христиански, как надоть, чтобы промеж людей обращение было... Христос с вами. Здоровы бывайте. Мальчик пошел обратно к мосту.

   - Какой славный мальчик, какой разумный, - сказала Эльза, - совсем как немецкий!

   - Ну нет, - сказал Бакланов, - немецкий теперешний мальчик разве станет так любовно говорить? Он и ответит вежливо, и поможет, и укажет, но нет в нем этого, чтобы так и казалось, что он вот каждого любит насквозь, сердцем помогает. Немецкий мальчик волком смотрит. Все глазами нащупывает: а какой вы партии? С ним или против него?.. Сумерками веет от него, а ведь здесь свет... свет Христов!

   - И как он это, барин, - сказал Курцов, - ладно все говорил, все с Богом да с Христом, отрадно даже слушать было.

   - Монархия... - фыркнул Дятлов. - Опять под гнетом царизма!.. Верно, учителем-то школьным попик седогривый или фельдфебель безногий был, да драли... Драли его!..

   Сказал это и остановился.

   Маленькое голубоватое прозрачное облачко, как синий световой зайчик, как луч волшебного фонаря, овальный, четкий, быстро плыл к ним над травами. Плыл и ширился, раздвигаясь в стороны. Как дымок папиросы, чуть извиваясь, и вдруг стал перед ними - от колен и до груди, как широкая полоса прозрачного тумана. Голос хриповатый, как бы из телефонной мембраны, раздался от него:

   - Не подходите близко, можете ознобить тело. Не опускайте лица: будете убиты. Говорите ясно и отчетливо, прямо в облако, я услышу.

   Дятлов рванулся вперед. На него пахнуло дурманящим запахом кислорода, и он наткнулся на упругую струю, жгучую, как железо в сильный мороз, чуть подавшуюся под его напором, но сейчас же оттолкнувшую его с такой силой, что он отлетел на две сажени и упал на землю.

   Все бросились к нему.

   - Что с вами? - спросил, нагибаясь к нему, Клейст.

   - Ничего, - отвечал бледный, как полотно, Дятлов. Его одежда была покрыта инеем, как будто он только что пришел с мороза. - Это облако жжется, - сказал он, вставая.

   -Это, - задумчиво исследуя капли осевшего инея, - сказал Клейст, - полоса сгущенного почти до твердого состояния воздуха. Но как они достигли этого?

   - Я говорил вам, предупреждал, - слышался из облака ровный голос, - вы дешево отделались. Если бы вы попали головой в полосу заградительной струи, - вы были бы убиты. Отвечайте обыкновенным голосом, прямо в струю, я услышу. Кто вы такие?

   - Мы русские, родившееся в Германии. - Я -