Краснов Петр Николаевич - За чертополохом

учиями многоголосый хор. Служба началась, и Бакланов почувствовал, что его потянуло куда-то, откуда уже нет возврата, но это "куда-то" было светлое, яркое, праздничное.

   Его поставили рядом с невестой, и они обменялись кольцами. Священник взял их за руки и повел к аналою. Как сквозь сон, замечал он, что все вытянули шеи и напряженно смотрели на них. Он знал, что что-то такое надо сделать теперь, о чем-то подумать, и забыл совершенно. Кругом поднимались на носки и следили за ними. Дьячок, ловко согнувшись, расстелил перед аналоем на полу розовый атласный коврик. Грунюшка замялась, выжидая, приостановился и Бакланов. Грунюшка ступила первая.

   -Ах, ах! - раздалось на стороне жениха.

   На стороне невесты улыбались. Бакланов вспомнил, что, по поверью, кто ступит первым, тот будет главой в доме. Он не опечалился. "Пусть Грунюшка правит, - подумал он. - Ее дом. Пусть хозяйничает в нем".

   Уже держали венцы над головами, и Бакланов чувствовал то ловкую руку Коренева, то тяжело, чуть не надвигая ему на голову, держал венец Дятлов и шептал ему на ухо: "Смерть курить хочется! Поди, и вам, Бакланов, тоже..." То сопел над ним Курцов.

   -Григорий Миколаевич, - прошептал Курцов, когда священник стал подходить к ним. - Коли не желаешь, передумал, еще отказаться можно, пока не перекрутили.

   Бакланов досадливо мотнул головой. Зачем передумывать? Так все хорошо было!

   - "Исаие, ликуй!" - пел хор.

   Бакланов шел за священником вокруг аналоя. Рядом, с опущенными глазами, своя и чужая, бесконечно милая, родная, желанная и холодная, строгая, неприступная, подвигалась Грунюшка. Староста Щупак звенел шпорами и тяжело дышал, неся над ней венец.

   "Исаие, ликуй!" - взывали певчие.

   "Григорий, ликуй!" - вторило сердце Бакланова.

   Давил ему венцом на голову неловкий Дятлов. "Все кончено, - думал Бакланов, - я женат. Вот оно что!.. Таинство! Таинство!"

   Будто старше стал он, разумнее, будто по-иному все стало.

   "Моя Грунюшка! Моя, моя, навеки!" - и опять задумался.

   Как в чаду, принимал, стоя на амвоне у Царских врат, поздравления. Стольников-старик целовал руку Грунюшке, и это казалось странным. Девушки из хора торопливо, пересмеиваясь, бежали в притвор.

   - Смотри, не промахнись, Григорий Миколаевич, - целуя его в губы свежими, купоросом пахнущими губами и до боли прижимаясь к его зубам своими зубами, говорил Курцов. - Не посрами невесту. Главное дело, не пей много.

   Девушки завладели Грунюшкой. Ее, бледную, изнеможенную, почти страдающую, повели в притвор. Там ее усадили в кресло, и женщины расплели ей косу, разобрали волосы надвое так, что белая дорожка показалась на затылке, и, заплетая в маленькие косы, укладывали волосы по-женски, на затылок, сооружая там что-то, сильно изменившее лицо Грунюшки. Но было оно прекрасным, по-новому, как-то значительно-прекрасным. На голову ей надели золотой повойник. А кругом девушки грустно и голосисто, не по-церковному пели:

  

   Не золотая трубушка вострубила,

   Рано на заре восплакала Грунюшка

   По своей черной косе.

   Свет моя косушка черная,

   Что родная маменька плела,

   Она мелко-намелко переплетывала,

   Мелким жемчугом усаживала...

  

   Грустная песнь, грустное лицо Грунюшки - щемили за сердце. За дверьми топотали кони. Молодые парни садились на украшенных лентами, разжиревших зимой лошадей. Тройка снежно-белых, вся в лентах, стояла у самого крыльца. Сзади была соловая стольниковская тройка, гнедая тройка старосты, несколько одиночных саней. Бакланова с Грунюшкой усадили в первую тройку. С ними сели Дятлов и Алексей Алексеевич. Курцов гарцевал, сидя на попонке, на толстом мохнатом выкормке. Антонов вскочил на своего стройного текинского коня, староста Щунак молодцевато сидел на большом караковом коне.

   -Ну! Айда те! Вперед! - крикнул Антонов.

   Белые кони рванули. Бакланов и Грунюшка ударились о спинку саней и понеслись в каком-то волшебном забвении. Близко было бледное, суровое лицо Грунюшки и казалось далеким. Дальше, чем было. "Моя Грунюшка", - думал Бакланов и не смел ничего сказать. Через ее плечо был виден стройный Антонов, рукава зипуна и шубка, одетая наопашь, развевались и казались крыльями, он низко нагибался на высоком седле, из-под старой барашковой шапки с мотающейся серебряной кистью на голубом шлыке смотрело румяное улыбающееся лицо, и он говорил что-то Грунюшке, а что - не было слышно. Не слышала и Грунюшка. Звенели бубенчики, заливались колокольцы, храпели в такт скоку лошади, летели комья снега и ударяли в ковры по бокам саней. Рядом с Баклановым, болтая ногами, скакал Курцов. Лицо его блаженно улыбалось, белые зубы сверкали на месяце, и он что-то кричал Бакланову. Не слышал Бакланов. Быстрее тройки неслись его мысли, и уловить их не могло сознание. Волшебной сказкой казалась жизнь в императорской России, чудными людьми эти Богом хранимые русские.

   Сзади визжала Эльза, смеялся Коренев.

   -Ух, ух!.. Пади!.. Берегись!.. - вопили, сами не зная для чего, ямщики, и так все давали дорогу.

   Звенели бубенцы и колокольчики, бухали комья снега в натянутые, кожей подбитые ковры, кто-то дико кричал, джигитуя на скачущей лошади. Было что-то безумно веселое в этой бешеной скачке саней и верховых поезжан.

   -Это вам, - сказал, обращаясь к Дятлову, Алексей Алексеевич, - не митинг протеста под красными знаменами.

   - Глупо, Алексей Алексеевич, - передергивая плечами, проговорил Дятлов и всю дорогу до дома Шагиных молчал.

  

  

   На крыльце молодых встретили Шагины и Стольниковы с хлебом-солью. Ярко горели фонари и лампы. Высоко подняли Шагин с Еленой Кондратьевной каравай хлеба, образовали арку, и, сгибаясь, под нее проходили Бакланов с Грунюшкой, а за ними и все поезжане. Едва только Бакланов нагнулся, на него полетали зерна, колосья пшеницы, хмель, орехи, пряники и мелкие монеты.

   -Богато! Богато жить! Дай Бог, богато, - говорил батюшка.

   В столовой было накрыто для свадебного пира. Когда все стали по своим местам, намеченным маленькими записочками, где кому сидеть и с кем беседу держать, священник благословил яства и пития. Курцов, Сеня, девочка, подруга Грунюшки, и еще две девушки стали обносить вином. Поднялся старый Стольников, все встали и затихли. Щелкнули ключи выключателя у оконного экрана, трубачи порубежной стражи в сенях торопливо продули трубы.

   -За здоровье, - торжественно проговорил Стольников, - державного вождя Земли Русской государя императора Михаила Всеволодовича!

   Грянуло "ура". На экрана появилось благородное лицо в короне и порфире, и звуки гимна, играемого звукодаром, слились с мощными аккордами трубачей.

   Когда кончили кричать и петь святой народный гимн, поднялся опять Стольников и провозгласил:

   -За здоровье воеводы Псковского, его высокопревосходительства тысяцкого Анатолия Павловича Ржевского.

   И опять - "ура"! Трубачи играли марш Псковского воеводства.

   Тосты шли за тостами, и наконец раздался главный, давно жданный тост.

   -За молодого князя и княгиню!

   К Бакланову и Грунюшке потянулись родители Грунюшки и Стольниковы с подарками.

   -Вот тебе, родной Гриша, - сказал Шагин, подавая дорогую мерлушковую шапку с белым верхом, в которой был вложен синий пакет, - дарственная на осиновые верхи... Об весну вместе с Грунюшкой под яровые распашете.

   -Примите, Григорий Николаевич, - сказал Стольников, - от меня с Ниной Николаевной бычка холмогорского и двух телок. Начинайте свое хозяйство.

   Учитель Алексей Алексеевич поднес свой ларец с художественно сделанной из дерева инкрустацией и сказал стихи. В них говорилось о том, чтобы Грунюшка была счастлива, богата, красива и плодоносна, "как эта слива".

   Старый дед Шагин поднялся с кубком вина.

   -Желаю здравствовать, - сказал он, - князю молодому с княгиней! Княжному отцу, матери, дружке со свахами и всем любящим гостям на беседе. Не всем поименно, но всем поровенно. Что задумали, загадали - определи, Господи, талан и счастье: слышанное видеть, желаемое получить в чести и радости нерушимо!

   Кругом раздались голоса:

   -Определи, Господи!

   -Помогай святая Богородица!

   Гости потянулись к молодым с бокалами вина. - Горько!-

   крикнул Антонов.

   - Горько! - зычно заревел Курцов.

   -Горько! - чокаясь с Баклановым, сказала Эльза и закатила к потолку голубые глаза.

   Бакланов целовал Грунюшку и не узнавал ее. Не те румяные, горячие губы, которыми целовала она его шутя, шаля, на "подушках" мягкие и влажные, отвечали на его поцелуи, а прикасались к нему сухие, тонкие, податые, холодные губы, трепет пробегал по ее лицу. Лицо было холодное, суровое.

   "Ужели разлюбила?" - думал Бакланов.

   - Горько, горько! - кричали гости.

   Девушки пели песню:

  

   Ой, заюшка, горностай молодой!

   Молодых повели на их половину.

  

  

   В столовой шел пир горой. Шумели гости, но уже и шуметь устали. Хриплыми голосами заводили девушки пятый раз все ту же песню:

  

   Ой, заюшка, горностай молодой!

  

   Курцов спал, облокотясь на стол. Антонов, по обряду, с обнаженной саблей стерег у дверей в покои молодых.

   Скучный сидел Стольников. Он устал-таки. Елена Кондратьевна то была бледна, как небо перед утренней зарей, то вспыхивала пятнами и сурово поджимала губы. Пора гостям расходиться, а не уходят. Отставной матрос с "Авроры" разгулялся и все хотел спеть частушку про "клешника", старик Шагин его успокаивал.

   - Ну, - сказал наконец Стольников, поднимаясь из-за стола и обращаясь к Федору Семеновичу, - друг, рассвет уже близок, далека наша дорога. Пора и покой дать. Да благословит дом ваш Господь Бог! В добрый час повенчали мы дочку вашу. Пусть родит сынов великому государю нашему.

   -Спасибо на добром слове, ваше превосходительство, - вставая, сказал Шагин, - будешь у государя, расскажи ему, - воспитаем внучат, чтобы любили царя и Россию.

   Пошли подниматься и другие гости, говорили ласковые слова хозяевам.

   -Эх, - размахивая рукой, кричал старый матрос, - вспомнились мне песни, да все непотребные слова в них! Не было молодости у меня. Съел ее кровавый Интернационал. Спойте, родные, что-либо, чтобы душу мою залить радостью вашенской, чтобы забыть мне паршивые напевы краснобалтских песен.

  

   - Как по Питерской! -

  

   запел хорунжий.

  

   По Ямской-Тверской,

   С колоко-ольчиком! -

   звонким колокольчиком зазвенел голос Маши Зверковой.

   Разъезжались гости. Румяная, улыбающаяся, счастливая, провожала их Елена Кондратьевна, самодовольно разглаживал бороду Федор Семенович.

   В избе стало тихо. Последнего усадил с собой в сани хмельного матроса Антонов и повез. Все махал рукой старый матрос Краснобалта и пел, улыбаясь пьяной улыбкой:

  

   По Ямской-Тверской,

   С колокольчиком...

  

   Мутный свет позднего утра сизыми волнами полз во двор. Пел хрипло петух, тосковали куры. Ждали Грунюшку.

   Кормить их вышла Елена Кондратьевна в высоких белых валенках на босу ногу и в шубе, накинутой на рубаху.

   Разметавшись на широкой постели, крепко спала Грунюшка. Улыбались румяные щеки, светлые зубы белой каемкой окружали пунцовый рот. Неслышно дышала она. Райские сны снились ей.

   Рядом, уткнувшись лицом в подушки и торча из их белизны черными спутанными волосами, лежал богатырь Бакланов.

   Кротко мигало пламя лампады, и лик Богородицы глядел на молодое счастье.

   Солнце бросало косые лучи на спущенные белые шторы, и зимний день, тихий и сладостный, входил в избу на смену полной восторгов торжественной ночи.

  

  

   Спустя два дня после свадьбы Бакланова Коренев с Дятловым вечером попросили разрешения у Павла Владимировича поговорить о деле.

   -В чем дело, родные мои? - ласково сказал Павел Владимирович, указывая им на софу.

   Дятлов ходил по мягкому ковру и нервно курил, останавливался, потирал большие красные, мокрые руки и смотрел вопросительно на Стольникова. Коренев смущенно повел речь. Как большинство эмигрантов, он не умел говорить просто по-русски и уснащал свою речь словечками "вот в чем дело", "как вам кажется", "понимаете", "ausgeschlossen", "aber gar nicht" ("В целом", "никак нет" (нем.)), "ничего подобного" и т.д.

   -Вот в чем дело, - начал он, останавливаясь против Стольникова, который сел в большое кресло у письменного стола. - Вот в чем дело... Зажились мы у вас. Вы облагодетельствовали нас сверх меры, одели, обули, денег надавали, пора подумать и о том, чтобы долги отдавать.

   -Деньги, которые я вам дал, - сказал Стольников, - не мои. Это царские, государственные деньги. В распоряжении каждого начальника есть особая сумма для того, чтобы помогать тем людям, которым никто не может помочь. Случай на Руси, где все родством считаются, довольно редкий. Казну вы не обремените, но если отдадите когда-нибудь эти деньги, вы докажете, что вы понимаете свой долг перед родиной. Сумма у меня определенная, и возвращенные вами деньги дадут мне возможность помогать и дальше. Что же вы думаете делать?

   -Ехать в Петроград, - сказал Коренев. - Я хочу поступить в какую-нибудь Академию живописи. Я уже выставлялся в Германии с успехом.

   -Я хочу писать в газетах, - хмуро кинул Дятлов.

   -В час добрый, - сказал Стольников. - В Санкт-Петербурге есть Императорская школа живописи и ваяния, на Васильевском острове, у Николаевского моста. Я дам вам письмо начальнику школы. Это очень старый художник военных событий, баталист, как говорят у вас, художник Самобор Николай Семенович, чудный, добрейшей души человек. Вам сделают испытание - заставят нарисовать карандашом с гипса, сделать набросок красками с живого человека и снять снимок красками с одной из картин наших хранилищ. Имейте в виду, Петр Константинович, что каждый год в залах школы Великим постом устраивается выставка. Чтобы попасть на нее, надо пройти через осмотр преподавателей школы. Лучшие картины поступают в передвижную выставку и путешествуют по России. Найти покупателя легко. Богатых людей много. Русские любят украшать стены своих домов картинами. Все казенные здания тоже ими украшены. Лучшие размножаются особым способом, и быть художником в России - очень выгодно, не говоря о славе и почете.

   Стольников помолчал немножко и веско добавил:

   -Но надо иметь талант и много работать. Без этого лучше сапоги чистить или белье стирать... Что касается вас, Демократ Александрович, ваше дело труднее. Что вы думаете писать в газетах?

   - Я считаю себя обязанным информировать товарищей по каждому текущему моменту. Войти в тесный контакт с рабочими кварталами, ориентироваться во всех дефектах жизни, которая под царским режимом должна быть одиозна. Я соберу нужные мне анкеты, и, базируясь на них, я укажу публике всю бездну нашего социального падения. Инкриминирую народу его легкое подпадение под власть царизма и зафиксирую все это в своих статьях. Нездоровыми темными рабочими кварталами, где доминирует тайный порок, где капиталист сосет кровь пролетария, жалкими крестьянскими полосками, нивами несжатыми, бедняцким хозяйством, угнетаемым кулаками, я подойду к читателю и внесу в его сердце необходимый корректив для оценки его социальной проблемы. В классовой борьбе под красными знаменами революционного Интернационала к кровавым всплескам мятежа против насилия я буду звать трубным голосом священно-смятенной души. Я опытный политический журналист, и мне мое метье хорошо знакомо.

   -Баю-баюшки-баю! - неожиданно и совершенно спокойно сказал Стольников.

   -Что-с? - обиделся Дятлов. - Простите, я вас не понимаю.

   -Няниной сказкой, - в тон его длинной, нескладной речи заговорил Стольников,- страшными рассказами о далеком прошлом, о кровавом начале двадцатого века, о политической розни веет от ваших слов... Таких газет у нас давно нет. Припомните развитие газетного дела в России. Почти полная свобода слова во времена первой Империи. Газеты во время войны с Германией, подготовившие смуту... Полная разнузданность так называемой левой печати в первые месяцы бунта 1917 года, преследования газет, позволявших себе сметь говорить правду при Керенском. Вы, если вы изучали историю газетного дела в России, вероятно, помните закрытие бурцевского "Общего дела", обличившего изменника и предателя Ленина. Потом четыре года несчастная Россия ничего не читала, кроме кликушеских выкриков "Правды" и "Известий". Статьи из этих газет преподают теперь в средней школе как образец безграмотности литературной и государственной. Это страшное время охладило читателя к газете, и у нас выработался совершенно новый тип газеты. Вот, посмотрите наши местные "Псковские областные ведомости".

   Стольников подал свежий лист большого газетного формата хорошей глянцевой бумаги со многими рисунками.

   Дятлов устремил на нее жадные глаза.

   По внешности газета была безупречна. Но чем больше он смотрел, тем менее что-нибудь понимал. Он даже побледнел и осунулся, пробегая глазами эту, "с позволения сказать", по его мнению, газету.

   "Высочайшие приказы". "Назначается, производится, увольняется". Прекрасно исполненный портрет мужчины лет пятидесяти, с седой окладистой бородой, в длинном черном архалуке, с Владимиром на шее. Подписано: "Избранный городским головой города Великие Луки и высочайше утвержденный почетный гражданин Николай Саввич Заюшников". Внизу краткая биография: "По окончании курса высших торговых наук в городе Пскове в 19** году занялся торговыми предприятиями... основал фабрику бус в Великих Луках... изобрел новый способ выделки самоцветных камней... имеет магазины стеклянных галантерейных изделий в Спасском, Покровском, Рождественском... член "Общества любителей русской старины"... основатель школы прикладной живописи в родном своем селе Широкие Логи..."

   - Эксплуататор, - подумал Дятлов, - и партии, партии какой?

   "Со всего света - по государственному иглосказу".

   "Тьфу, черт, - подумал Дятлов, - недостает прочитать: "Самопер попер до мордописни".

   "Англия. Лондон. Во время вчерашней свалки между синфейнерами и представителями английской народной партии отрядами Красного Льва подобрано восемь тысяч трупов и более двадцати одной тысячи раненых, из них одиннадцать тяжело. Под руководством лидера рабочей партии Ройд-Моржа взорвано здание оперного театра, где шел детский спектакль. Погибло около шести тысяч детей местной буржуазии. Забастовка углекопов продолжается".

   "Франция. Париж. На вчерашнем заседании палаты депутатов лидер крайних левых Сегаль в девятичасовой речи настаивал на присоединении Франции к III Интернационалу. Результат голосовании неизвестен".

   "Германия. Берлин. Грандиозная демонстрация независимых в Люст-Гартене по случаю убийства Роллера. Лес красных знамен. Речи депутатов рейхстага".

   "Все то же", - подумал Дятлов.

   "Голландия. Амстердам. В последний день всемирной Спартакиады. Вейсей на пятом круге мощным ударом кулака в висок своему сопернику Лейсею уложил его насмерть. Толпа в двести тысяч зрителей восторженно приветствовала победителя. Футбольный матч окончился неожиданной победой германской рабочей команды. Разъяренная толпа кинулась на победителей. В происшедшей свалке задавлено и помято триста человек".

   "Женева. Лига наций. По поводу войны между Мексикой и Соединенными Штатами было суждение под председательством представителя республики Монако. Война объявлена вне закона. На республику Эквадор возложено обуздание Северо-Американских Штатов как командующей стороны. Вооруженные силы республики состоят из пяти старых ветеранов. Лига наций считает, что важно моральное воздействие".

   "В Центральной Африке, - читал он далее, - племя людоедов Уистити образовало самостоятельную демократическую республику, коммунистическое Конго двинуло против нее красных вооруженных рабочих. Сражение началось".

   "Все то же, - подумал Дятлов, - что и три месяца тому назад. Красные знамена III Интернационала не перестают реять по земному шару. Жизнь идет. Жизнь! Жизнь!.. А здесь?"

   Он повернул страницу. "Внутренняя жизнь Российской империи", - прочел он заголовок. - "Выставка скота в Санкт-Петербурге..." Портрет коровы... В Вологде добились особого скрещивания коров... Удой молока достигает... Количество сливок..." Дальше, дальше. "Парад в Москве по случаю освящения памятника чинам городской полиции, убитым во время бунта 1917 года. Фотографии и сцены парада... Приезд императора. Московский посадник подносит хлеб-соль. Приезд патриарха... Молебен... Сотня 1-го Донского казачьего генералиссимуса Суворова полка проходила рысью... Громовое "ура" провожало коляску императора... В Кинешме открыта школа лесоводства... Сарапулский крестьянин Мехоносов изобрел усовершенствование к сенокосилке... Портрет Мехоносова... Улов рыбы на Волге..."

   Дятлов нетерпеливо перевернул газету. Критика и библиография следовали дальше.

   "Государственный историк Каразин выпустил IV том "Истории государства российского новейших времен". Бунты Родзянки и Керенского. Самоистребление..."

   "Ерунда", - подумал Дятлов.

   "Новый роман Щербачева. Маститый шестидесятипятилетний автор нашумевшего в 19** году романа "За Русь Святую" выпустил свой двадцать пятый том, "Старики"... Портрет Щербачева... "Прекрасное описание русского помещичьего быта, знание народного языка..." "Театр и музыка. Вечер пения г-жи Александровой". Ее портрет. "История русского романса..." "Гурилев, Варламов, Даргомыжский, Глинка..." Тысячное представление "Ревизора" Гоголя. "В роли городничего..." дальше... "Скачки и состязания..." Фотография лошади... "На десятиверстной скачке с препятствиями первой, легко, в руках, кобыла Жар-Птица Государственного Ново-александровского завода под своим ездоком, сотником первого лейб-драгунского Московского полка Щепкиным... Состязания в свайку... "Зрелища"... "Расписание рейсов воздушных кораблей". Линия Русского общества пароходства и торговли устанавливает новые рейсы Санкт-Петербург - Ташкент, Пржевальск на озере Иссык-Куль, Кульджа, Иркутск, Владивосток, Татьянск-на-Камчатке. Рейс в течение двадцати дней. "Расписание поездов железной дороги Псков - Петербург"... "Издание печатной палаты Псковского Воеводства"... все... все.

   Дятлов с недоумением посмотрел на Стольникова.

   -Где же статьи? - спросил он.

   -Какие статьи? - спросил Стольников.

   -Ну как! Передовая, подпередовая, фельетон какого-нибудь борца партии, известного публициста.

   -О чем?

   -Ну вот... Да о беспорядках в Англии. Как можно было бы остро и метко провести мысль о том, что в то время, как в настоящих демократических государствах льется потоками кровь за свободу народа, растет сознание необходимости борьбы, в России, под гнетом царизма, разводят коров и льется молоко в ведра удоя...

   -Ха-ха-ха! - искренно и весело смеялся Стольников. - Ха-ха-ха!.. Не обижайтесь, Демократ Александрович. Читать никто не станет. Даже в рукописных журнальчиках, которые издают иногда школьники второго класса, таких вещей больше не пишут. Ведь это глупо. Поймите, у нас, "за чертополохом", где царит вера христианская, где все мы стараемся любить друг друга и поддерживать друг друга, никто читать не станет. Как глупо, детски-глупо кажется нам, что тысячи здоровых, сильных людей могут бросить дело, работу и идти с красными тряпками на улицу. У нас со стыда бы сгорели. Ведь это все равно, что мне с вами в пятнашки играть...

   -Что же писать? - раздумчиво сказал Дятлов.

   -Вот и боюсь я, Демократ Александрович, что не сумеете вы справиться с работой. Слог-то у вас какой! И говорите вы как-то не по-русскому. Выверта много. У нас любят простоту слога и четкость мысли... Однако... попробуйте. Вы должны бы знать рабочий быт Западной Европы. Изучите нашего рабочего, напишите повесть или роман из жизни рабочей слободки. Может быть, и издателя найдете. Только пишите правду.

   -Правду?.. А если правда-то не согласуется с партийными догмами? Как тогда? Подгонять придется.

   -Нет, неправды не пишите. Наш народ теперь - не темный народ. Он живо поймет. Критика отхлещет вас. Читать не станут.

   -А все-таки в Петроград-то нам можно? - спросил Дятлов, пытливо взглядывая на Стольникова.

   -А почему нет?

   -Визу-то вы нам дадите? Паспорта? Мы слыхали: там полиция и жандармы.

   -Да, и полиция, и жандармы есть. Но паспортов никаких не надо. Прописки нигде нет. У нас полная свобода.

   -Полиция, жандармы... и свобода, - пролепетал Дятлов.

   -Полиции и жандармы поставлены не против добрых дел. Если вы не замыслите ничего худого, не нападете на другого, не обидите, не обругаете, не толкнете нарочно, никто на вас и не посмотрит. А допустим, с вами случится что-либо? Кто вам поможет? Смело обращайтесь к нашему "хожалому" - он истинный защитник в несчастье.

   -Не люблю я фараонов, - сказал Дятлов.

   -Так вот, - сказал Коренев, - Павел Владимирович, позволите поблагодарить вас за хлеб, за соль, за приют и помощь... И верьте нам, мы не забудем... да... вот в чем дело... Это так согрело нас... так хорошо.

   -Ну что же, - сказал Стольников. - Хотите ехать работать, трудиться - будь по-вашему. Рад был принять вас, и знайте-всегда, чем могу, готов вам помочь. Я сейчас напишу, Петр Константинович, письмо к начальнику Школы живописи и ваяния. До Санкт-Петербурга доехать - пустяки. Завтра там будете. Кстати, вчера я получил скорописку от господина Клейста. Он остановился в Северной гостинице - это прямо против вокзала. Останавливайтесь и вы там же. Я сообщу ему, чтобы он вас встретил. Так когда решите, и поедем. Я отвезу вас на станцию и все вам устрою.

   -Если можно, - запинаясь, сказал Коренев, - завтра.

   -Завтра так завтра, - сказал Стольников, - я вас сам провожу.

  

  

   Больше часа сани мчались по прекрасно укатанной широкой дороге среди густого хвойного леса. Стройные сосны стеной стояли по обеим сторонам пути, и полная луна красиво освещала их ветви, усыпанные снегом. Ни дома, ни деревни, ни села...

   - Здесь, я думаю, водятся волки? - спросила Эльза.

   -Да, есть волки, медведи, рыси и кабаны. Охота здесь великолепная, - отвечал Стольников.

   - А чьи это леса? - спросил Дятлов. - Государственные, - коротко сказал Стольников. Лес прекратился не сплошной ровной стеной, но островами еще выдавался тут и там и темнел в лунно-серебристой дали. Пошли снежные поля, бугры, вдоль дороги стояли вехи, указывавшие ее направление, невдалеке гудела проволока электрических проводов.

   -Это телеграф? - спросила Эльза.

   -Нет. Вся скоропись у нас беспроволочная. Это провода громовой силы - световой, сельскохозяйственных приборов и дальнозоров, - отвечал Стольников. - Социалистическая советская власть мечтала устроить электрификацию, но вместо этого разорила и то, что было. Без Бога - не до порога. Молитвенный разум иеромонаха Сергиевской пустыни Святослава сделал новые открытия, и сейчас двенадцать монастырей заняты производством приборов для грозовой силы. Я не могу вам сказать, какое последнее их открытие, потому что не имел времени прочесть присланную мне книгу, заметил только, что оно касается медицины, предпоследнее, сделанное тридцать лет тому назад, - был прибор, вызывающий в любое время тучи на небо и дождь на землю. Теперь ни одно селение на юге России не обходится без такого прибора, и мы не знаем, что такое засуха.

   Кругом лежала снежная пустыня, и странно было слушать в ней о новых великих изобретениях.

   Эльза спросила Стольникова, и сомнение дрожало в ее голосе:

   -Скажите, пожалуйста, почему вы, русские, за эти сорок лет так далеко шагнули в области науки?

   -Причин несколько. Самая главная та, что раньше наука и религия, наука и Бог шли врознь. Ученый разум противопоставлялся Богу. В редком ученом кабинета вы могли видеть святые иконы, и не молитвой, постом и бдением готовился ученый к своему труду. Настоящей помощи Господа Сил поэтому не было. Теперь все наши ученые и изобретатели - прежде всего глубоко верующие люди, и силы бесплотные помогают им.

   -Ханжи, - проворчал Дятлов.

   Стольников сделал вид, что не слышал его возгласа. Не было охоты спорить и убеждать.

   -Другая причина, - продолжал он, - та, что раньше ученому приходилось часто жить в бедности. Теперь, когда восстановилась царская власть в полном ее блеске, вернулось то, что мы имели в великий век Петра и славный век Екатерины. Ученый попадает под покровительство царской власти, и с него снимаются заботы земного существования - его мозг свободен для высших дум. И, наконец, третья сила, способствующая развитию у нас науки и искусства, - это страстная любовь к родине. Быть русским - это все, о чем можно только мечтать. Прославить русское имя - это мечта любого ребенка. Пятилетние карапузы говорят в зависимости от своих склонностей: "Я хочу быть Пржевальским, хочу быть Менделеевым, хочу быть Яблочкиным, хочу быть Белелюбским, Айвазовским, Гоголем, Пушкиным..." Это, конечно, результат школы, воспитания. Масса детских книг с талантливыми, яркими описаниями жизни великих русских - от богатырей Киевских до современных ученых и поэтов - пущена в народное обращение. Редкая книга у нас печатается меньше пятисот тысяч экземпляров.

   Есть и еще одна причина. Очень странное душевное явление. В годы коммунизма, когда человеческая жизнь, и особенно жизнь ученого, образованного человека, ничего не стоила, ни во что не ценилась, когда люди жили в вечном ожидании ареста, казни, неправедного суда, оскорбления и пыток, как-то обострился ум, как-то стал он глубже проникать в явления, и даже в те времена уже стали проявляться гениальные изобретения и открытия. Советская власть глушила их и не давала развернуться, а когда при императорской власти повеяло свободой, все эти загнанные раньше в подполье ученые развернулись и покрыли своими изобретениями всю русскую землю. В Санкт-Петербурге вы увидите очень много интересного. Ваш старый Клейст писал мне, что он поражен русским гением.

   -Вы сказали, Павел Владимирович, - проговорил Коренев, - "силы бесплотные помогают им". Как понимать это нужно?

   -В самом прямом смысла: ангелы и души раньше умерших людей, которым открыто многое, чего мы еще не знаем.

   -Но разве это правда? - сказала Эльза. - Разве не все кончается со смертью?

   -И в этой области, - сказал Стольников, - у нас большие достижения. Я не знаток этого дела. Мое дело - сельское хозяйство, а не духовидство, но знаю, слыхал, что великая княжна Радость Михайловна, девушка святой, подвижнической жизни и необычайных дарований, имеет дар воплощаться в любом месте. Она может перенести свое тело, куда захочет, и только страшно слабеет при этом, так, что едва может говорить. Когда в Ферганском воеводстве были волнения в народе из-за того, что кто-то пустил слух, что она убита, она явилась на многолюдной площади и прошла, улыбаясь, через толпу коленопреклоненных мусульман. А ведь это почти семь тысяч верст от Петербурга!

   -А могла бы она... - прерывающимся голосом, задыхаясь, спросил Коренев, - явиться в Германии... в Потсдаме... Вердере... Берлине?

   -Я думаю, она может сделать все, что захочет.

   -А что двигает ее на это?

   -Особое внутреннее чувство христианской любви.

   Коренев больше не спрашивал. Его сердце сильно, порывисто билось, и торопился он скорее попасть в эту волшебную страну чудес.

   Дорога шла по пологому уклону. На горизонте длинной лентой, точно бусы волшебного ожерелья, замаячили яркие блестящие фонари.

   -Станция Котлы, - сказал Стольников.

   Минут через двадцать мимо саней замелькали аккуратные каменные постройки магазинов и складов, домики станционного поселка.

   Глухо лаяли собаки, огрызаясь на звон бубенцов. Поселок спал крепким зимним сном. Дома расступились, на площади стояли церковь, дом священника, школа, еще дальше было небольшое здание станции. Было багажное отделение со стойкой и десятичными весами, была маленькая будка кассира, где-то стучал телеграф и звонил автоматический прибор: дзинь-дзянь, дзинь-дзянь, совсем как это делается везде. В кассе им дали спальные места, и кассир, седой, угрюмый старик проставил им номера, справившись по какой-то таблице с откидными цифрами. Были залы чистой и черной половин.

   -Однако, - сказал Дятлов, - классовое развитие у вас крепко проведено - дворянская и крестьянская половины. Белая и черная кость.

   -Вы ошибаетесь, - сказал Стольников. - Это различие платья и денежной стоимости. Например: я был на охоте. У меня грязные сапоги, ружья, со мной собаки - не лезть же мне на бархатные диваны - и я сажусь на черную половину, хотя я и сельский начальник. А вот если бы Бакланов с молодой женой вздумали поехать в Петербург или Москву, он, вероятно, побаловал бы ее и взял бы место на чистой половине. Рабочий, который едет на работу, садится в колымаги черной половины, и тот же рабочий в праздник, со своей женой или невестой едут к родным в колымаге чистой половины. Это не классовое различие, но желание дать возможность каждому жить так, как он хочет.

   -У нас, в демократических странах, иначе, - сказал Дятлов. - У нас для всех равно: пожалуйте-ка в третий класс. Никаких чистых, господских половин.

   -Aber gar nicht (Но совсем нет (нем.)) - воскликнул Коренев. - Вы забыли, Дятлов, как в Западной Европе подают IV класс, и в него, как скотину, набивают бедняков всякого звания, главным образом, стариков, женщин и детей.

  

  

   На путях мелодично ударил звонок. Двери на перрон открылись, и старый сторож с искусственной ногой, в медалях и крестах на черном зипуне, деревянным басом произнес:

   - На Остров, Псков, Гатчину, Санкт-Петербург - почтовый поезд.

   На перрон прошел бравый молодец лет пятидесяти, усатый, крепкий, отлично выправленный, могуче сложенный. Он был в темно-синем, крытом сукном, полушубке с красным витым аксельбантом, с алыми погонами и в мягкой красной суконной шапке, отороченной черным каракулем. Сапоги скрипели на его ногах, шпоры звонко звенели. На боку висела сабля и револьвер особой системы.

   "Вот он, жандарм", - подумал Дятлов, и какие-то мурашки неприятно пробежали по его спине.

   Перрон был очищен от снега. На деревянном, гладко оструганном помосте было густо посыпано красно-желтым песком. Три пути убегали вдаль. Два обыкновенных, третий с особенными, какими-то более тонкими и как будто хрупкими рельсами. Несколько красных товарных вагонов стояло на дальнем пути.

   Вдруг послышался какой-то странный свистящий шум, точно от приближающегося артиллерийского снаряда.

   - Смотрите! смотрите! - испуганно сказала Эльза, хватая Коренева за рукав его шубки.

   Справа, сверкая яркими фонарями, страшно быстро по снежной пустыне неслось что-то, напомнившее какого-то сказочного чешуйчатого змея. Широко распластались по сторонам беловатые крылья, похожие на крылья аэроплана, стука колес, шума пропеллера не было слышно. Странный крылатый поезд, не похожий на западноевропейские поезда, как бы летел над рельсами. Чуть звякнули металлом колеса, вдруг сразу крылья паровоза и вагонов поднялись вверх и сложились, как крылья бабочки, и на каждом четко стал виден написанный красками большой государственный двуглавый орел. Вагон за вагоном мягко подкатывались к перрону. Первым прокатил громадный, ярко освещенный почтовый вагон. В окно были видны люди в черных зипунах с желтыми выпушками, торопливо разбиравшие почтовые посылки и письма. За ним катил багажный вагон, дальше два громадных темно-зеленых, с заиндевелыми, запорошенными снегом боками третьих класса, темно-желтый второй, синий первый, опять второй, и дальше шли третьи. Поезд был небольшой, считая с товарными, всего девять вагонов, но вагоны были громадные, четырехосные, и на крыше каждого было по три пары обширных заостренных крыльев, а спереди - тонкие заиндевелые пропеллеры.

   Стольников вошел вместе со своими гостями в вагон. Бравый проводник остановил у входа, отобрал билеты и показал отделения. В коридоре было светло, в отделениях над лампочками была приспущена темно-синяя тафта, и в мутном свете виднелись чисто постланные постели.

   -Зачем над вагонами крылья? - спросила Стольникова Эльза.

   -Наши почтовые поезда ходят по 190-200 верст в час. При такой скорости никакие колеса, никакие рельсы выдержать не могут, вот и придуманы крылья и воздушные винты, которые большую часть тяжести вагона берут на воздух, и вагон не идет по рельсам, а лишь слегка касается их. Это недавнее русское изобретение морского воеводы Кононова. Расстояния у нас громадные, население редкое, если бы не было быстрого сообщения, жить было бы трудно... Ну, храни вас Бог. Сейчас поезд трогается.

   Стольников перекрестил всех, поцеловался с Кореневым и Дятловым. Эльза сама кинулась ему на шею и поцеловала его в щеку.

   - Благодарю, благодарю вас, - прошептала она, смутившись своей выходки.

   "Динь-динь-динь", - меланхолично в ночной тиши прозвонил автоматический звонок. Человек в красной шапке поднял руку, и Коренев, стоявший с Эльзой у окна, не заметил, как тронулся поезд. Мимо поплыли окна станции, Стольников махал им шапкой, слабо звякнули колеса на стыке, ход стал быстрее, над головами мягко зашуршали, упадая, крылья, и сейчас же движение вагона стало такое плавное, что трудно было поверить, что поезд идет. В окно не было ничего видно, темная ночь мутной ватой затянула стекло. Коренев проводил Эльзу до двери, на которой было написано: "Женское отделение", и вошел в свое купе. Обе верхние постели были заняты, на одной из нижних раздевался Дятлов. Коренев сел на свою.

   Неотвязная мысль преследовала его. Зачем он был нужен Радости Михайловне? Что хотела показать она, трижды появляясь ему в разных местах Германии, чего ждет она от него?

   В вагоне была тишина. Наверху кто-то заливисто храпел, Дятлов тихо ругался, что курить запрещено. Вагон несся, и нельзя было ощутить его движения. Изредка чуть качнет его, звякнет что-то внизу, и опять ни стука. Вдруг металически звякнуло внизу, и зажурчали колеса, застукали по стыкам и остановились. Сквозь спущенную занавесь стал чувствоваться на окне яркий свет, побежали тени. Чей-то хриплый, утренний голос проговорил за окном:

   -Остр-ов! Десять минут остановки!

   По ногам потянуло холодком. Открыли наружную дверь, кто-то входил с вещами в вагон. Топотали ногами. Проводник сказал рядом:

   -Шестое отделение, а барыня - пожалуйте в женское, там одна койка свободная.

   -Паша, - говорил чей-то женский голос, - дай мне мою кошелку...

   -Сейчас, матушка, вот носильщика отпущу.

   -Все ли вещи, Паша? Ты пересчитал?

   -Не извольте сумлеваться, сударыня, все шестнадцать, все уложил. Сундучки, вот они оба на сетке, тут сохранны будут, увязочка большая пока на диване положена, кошелочки я сюда подкинул, узелочек один тута, другой там, а три на сундуке. Корзина с яблоками в проходе постоит, здесь она никому мешать не будет.

   Носильщик поблагодарил кого-то и ушел.

   Холод перестал тянуть, снизу поддало жаром: пустили отопление. Рядом господин с дамой шептались. Коренев не слыхал, как тро