Ильф Илья, Петров Евгений - Двенадцать стульев

долго крепившаяся, ушла в спальню и вынесла в ридикюле искомые двенадцать рублей.

   Остальная часть заседания была смята и носила менее торжественный характер. Остап начал резвиться. Елена Станиславовна совсем размякла. Гости постепенно расходились, почтительно прощаясь с организаторами.

   - О дне следующего заседания вы будете оповещены особо, - говорил Остап на прощание, - строжайший секрет. Дело помощи детям должно находиться в тайне... Это, кстати, в ваших личных интересах.

   При этих словах Кислярскому захотелось дать еще пятьдесят рублей, но больше уже не приходить ни на какие заседания. Он еле удержал себя от этого порыва.

   - Ну, - сказал Остап, - будем двигаться. Вы, Ипполит Матвеевич, я надеюсь, воспользуетесь гостеприимностью Елены Станиславовны и переночуете у нее. Кстати, нам и для конспирации полезно разделиться на время. А я пошел.

   Ипполит Матвеевич отчаянно подмаргивал Остапу глазом, но тот сделал вид, что не заметил этого, и вышел на улицу.

   Пройдя квартал, он вспомнил, что в кармане у него лежат пятьсот честно заработанных рублей.

   - Извозчик! - крикнул он. - Вези в "Феникс"!

   - Это можно, - сказал извозчик.

   Он неторопливо подвез Остапа к закрытому ресторану.

   - Это что? Закрыто?

   - По случаю Первого мая.

   - Ax, чтоб их! И денег сколько угодно, и погулять негде! Ну, тогда валяй на улицу Плеханова. Знаешь?

   Остап решил поехать к своей невесте,

   - А раньше как эта улица называлась?- спросил извозчик.

   - Не знаю.

   - Куда же ехать? И я не знаю.

   Тем не менее Остап велел ехать и искать, Часа полтора проколесили они по пустому ночному городу, опрашивая ночных сторожей и милиционеров. Один милиционер долго пыжился и, наконец, сообщил, что Плеханова - не иначе как бывшая Губернаторская.

   - Ну, Губернаторская! Я Губернаторскую хорошо знаю. Двадцать пять лет вожу на Губернаторскую.

   - Ну, и езжай!

   Приехали на Губернаторскую, но она оказалась не Плеханова, а Карла Маркса.

   Озлобленный Остап возобновил поиски затерянной улицы имени Плеханова. Но не нашел ее.

   Рассвет бледно осветил лицо богатого страдальца, так и не сумевшего развлечься.

   - Вези в "Сорбонну"! - крикнул он. - Тоже извозчик! Плеханова не знаешь!

  

   Чертог вдовы Грицацуевой сиял. Во главе свадебного стола сидел марьяжный король - сын турецкоподданного. Он был элегантен и пьян. Гости шумели.

   Молодая была уже не молода. Ей было не меньше тридцати пяти лет. Природа одарила ее щедро. Тут было все: арбузные груди, нос - обухом, расписные щеки и мощный затылок. Нового мужа она обожала и очень боялась. Поэтому звала его не по имени и даже не по отчеству, которого она так никогда и не узнала, а по фамилии: товарищ Бендер.

   Ипполит Матвеевич снова сидел на заветном стуле. В продолжение всего свадебного ужина он подпрыгивал на нем, чтобы почувствовать твердое. Иногда это ему удавалось. Тогда все присутствующие нравились ему, и он неистово начинал кричать "горько".

   Остап все время произносил речи, спичи и тосты. Пили за народное просвещение и ирригацию Узбекистана. После этого гости стали расходиться. Ипполит Матвеевич задержался в передней и шепнул Бендеру:

   - Так вы не тяните. Они там.

   - Вы - стяжатель, - ответил пьяный Остап,- ждите меня в гостинице. Никуда не уходите. Я могу прийти каждую минуту. Уплатите в гостинице по счету. Чтоб все было готово. Адье, фельдмаршал! Пожелайте мне спокойной ночи.

   Ипполит Матвеевич пожелал и отправился в "Сорбонну" волноваться.

   В пять часов утра явился Остап со стулом. Ипполита Матвеевича проняло. Остап поставил стул посредине комнаты и сел.

   - Как это вам удалось?- выговорил, наконец, Воробьянинов.

   - Очень просто, по-семейному. Вдовица спит и видит сон. Жаль было будить. "На заре ты ее не буди". Увы! Пришлось оставить любимой записку: "Выезжаю с докладом в Новохоперск. К обеду не жди. Твой Суслик". А стул я захватил в столовой. Трамвая в эти утренние часы нет - отдыхал на стуле по пути.

   Ипполит Матвеевич с урчанием кинулся к стулу.

   - Тихо,- сказал Остап,- нужно действовать без шума.

   Он вынул из кармана плоскогубцы, и работа закипела.

   - Вы дверь заперли?- спросил Остап. Отталкивая нетерпеливого Воробьянинова, Остап аккуратно вскрыл стул, стараясь не повредить английского ситца в цветочках.

   - Такого материала теперь нет, надо его сохранить. Товарный голод, ничего не поделаешь.

   Все это довело Ипполита Матвеевича до крайнего раздражения.

   - Готово,- сказал Остап тихо. Он приподнял покровы и обеими руками стал шарить между пружинами. На лбу у него обозначилась венозная ижица.

   - Ну? - повторял Ипполит Матвеевич на разные лады.- Ну? Ну?

   - Ну и ну, - отвечал Остап раздраженно, - один шанс против одиннадцати. И этот шанс... Он хорошенько порылся в стуле и закончил:

   - И этот шанс пока не наш.

   Он поднялся во весь рост и принялся чистить коленки. Ипполит Матвеевич кинулся к стулу.

   Брильянтов не было. У Ипполита Матвеевича обвисли руки. Но Остап был по-прежнему бодр.

   - Теперь наши шансы увеличились. Он походил по комнате.

   - Ничего! Этот стул обошелся вдове больше, чем нам.

   Остап вынул из бокового кармана золотую брошь со стекляшками, дутый золотой браслет, полдюжины золоченых ложечек и чайное ситечко.

   Ипполит Матвеевич в горе даже не сообразил, что стал соучастником обыкновенной кражи.

   - Пошлая вещь, - заметил Остап, - но согласитесь, что я не мог покинуть любимую женщину, не оставив о ней никакого воспоминания. Однако времени терять не следует. Это еще только начало. Конец в Москве. А мебельный музей - это вам не вдова; там потруднее будет!

   Компаньоны запихнули обломки стула под кровать и, подсчитав деньги (их вместе с пожертвованиями в пользу детей оказалось пятьсот тридцать пять рублей), выехали на вокзал к московскому поезду. Ехать пришлось через весь город на извозчике. На Кооперативной они увидели Полесова, бежавшего по тротуару, как пугливая антилопа. За ним гнался дворник дома No 5 по Перелешинскому переулку, Заворачивая за угол, концессионеры успели заметить, что дворник настиг Виктора Михайловича и принялся его дубасить. Полесов кричал "караул!" и "хам!".

   До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с любимой женщиной.

   Поезд уносил друзей в шумный центр. Друзья приникли к окну. Вагоны проносились над Гусищем. Внезапно Остап заревел и схватил Воробьянинова за бицепс.

   - Смотрите, смотрите! - крикнул он. - Скорее! Альхен, с-сукин сын!..

   Ипполит Матвеевич посмотрел вниз. Под насыпью дюжий усатый молодец тащил тачку, груженную рыжей фисгармонией и пятью оконными рамами. Тачку подталкивал стыдливого вида гражданин в мышиной толстовочке.

   Солнце пробилось сквозь тучи. Сияли кресты церквей.

   Остап, хохоча, высунулся из окна и гаркнул:

   - Пашка! На толкучку едешь?

   Паша Эмильевич поднял голову, но увидел только буфера последнего вагона и еще сильнее заработал ногами.

   - Видели?- радостно спросил Остап. - Красота! Вот работают люди!

   Остап похлопал загрустившего Воробьянинова по спине.

   - Ничего, папаша! Не унывайте! Заседание продолжается. Завтра вечером мы в Москве!

  

   Статистика знает все.

   Точно учтено количество пахотной земли в СССР с подразделением на чернозем, суглинок и лесс. Все граждане обоего пола записаны в аккуратные толстые книги, так хорошо известные Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову - книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает в год средний гражданин республики. Известно, сколько этот средний гражданин выпивает в среднем водки, с примерным указанием потребляемой закуски. Известно, сколько в стране охотников, балерин, револьверных станков, собак всех пород, велосипедов, памятников, девушек, маяков и швейных машинок.

   Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на нас со статистических таблиц!

   Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой на груди за столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся снедь? Вокруг него лежат стада миниатюрных быков. Жирные свиньи сбились в угол таблицы, В специальном статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры, налимы и рыба чехонь. На плечах, руках и голове индивида сидят куры. В перистых облаках летают домашние гуси, утки и индейки. Под столом прячутся два кролика. На горизонте возвышаются пирамиды и вавилоны из печеного хлеба. Небольшая крепость из варенья омывается молочной рекой. Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте. За крепостными валами из соли и перца пополуротно маршируют вина, водки и наливки. В арьергарде жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки: нестроевые нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках.

   Кто же этот розовощекий индивид - обжора, пьянчуга и сластун? Гаргантюа, король дипсодов? Силаф Фосс? Легендарный солдат Яшка Красная Рубашка? Лукулл?

   Это не Лукулл. Это - Иван Иванович Сидоров или Сидор Сидорович Иванов; средний гражданин, съедающий в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице снедь. Это - нормальный потребитель калорий и витаминов, тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине галантереи и трикотажа.

   От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные сведения не только о количестве зубных врачей, колбасных, шприцев, дворников, кинорежиссеров, проституток, соломенных крыш, вдов, извозчиков и колоколов, но знает даже, сколько в стране статистиков. И одного она не знает. Не знает она, сколько в СССР стульев. Стульев очень много.

   Последняя статистическая перепись определила численность населения союзных республик в сто сорок три миллиона человек. Если отбросить девяносто миллионов крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки, а на Востоке - истертые ковры и паласы, то все же остается пятьдесят миллионов человек, в домашнем обиходе которых стулья являются предметами первой необходимости. Если же принять во внимание возможные просчеты в исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть между двух стульев, то, сократив на всякий случай общее число вдвое, найдем, что стульев в стране должно быть не менее двадцати шести с половиной миллионов. Для верности откажемся еще от шести с половиной миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут числом минимальным.

   Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня, палисандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев еловых и сосновых герои романа должны найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми ножками, таящий в своем обитом английским ситцем брюхе сокровища мадам Петуховой.

   Концессионеры лежали на верхних полках и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив ход, стал приближаться к Москве.

  

  

   Ипполит Матвеевич и Остап, напирая друг на друга, стояли; у открытого окна жесткого вагона и внимательно смотрели на коров, медленно сходивших с насыпи, на хвою, на дощатые дачные платформы. Все дорожные анекдоты были уже рассказаны. "Старгородская правда" от вторника прочитана до объявлений и покрыта масляными пятнами. Все цыплята, яйца и маслины съедены.

   Оставался самый томительный участок пути - последний час перед Москвой.

   Из реденьких лесочков и рощ подскакивали к насыпи веселенькие дачки. Были среди них деревянные дворцы, блещущие стеклом веранд и свежевыкрашенными железными крышами. Были и простые деревянные срубы с крохотными квадратными оконцами, настоящие капканы для дачников.

   В то время как пассажиры с видом знатоков рассматривали горизонт и, перевирая сохранившиеся в памяти воспоминания о битве при Калке, рассказывали друг другу прошлое и настоящее Москвы, Ипполит Матвеевич упорно старался представить себе музей мебели. Музей представлялся ему в виде многоверстного коридора, по стенам которого шпалерами стояли стулья. Воробьянинов видел себя быстро идущим между ними.

   - Как еще будет с музеем мебели, неизвестно. Обойдется?- встревоженно говорил он.

   - Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.

   Поезд прыгал на стрелках. Глядя на него, семафоры разевали рты. Пути учащались. Чувствовалось приближение огромного железнодорожного узла. Трава исчезла, ее заменил шлак. Свистели маневровые паровозы. Стрелочники трубили. Внезапно грохот усилился. Поезд вкатился в коридор между порожними составами и, щелкая, как турникет, стал пересчитывать вагоны.

   Пути вздваивались.

   Поезд выскочил из коридора. Ударило солнце. Низко, по самой земле, разбегались стрелочные фонари, похожие на топорики. Валил дым. Паровоз, отдуваясь, выпустил белоснежные бакенбарды. На поворотном кругу стоял крик. Деповцы загоняли паровоз в стойло.

   От резкого торможения хрустнули поездные суставы. Все завизжало, и Ипполиту Матвеевичу показалось, что он попал в царство зубной боли. Поезд причалил к асфальтовому перрону.

   Это была Москва. Это был Рязанский - самый свежий и новый из всех московских вокзалов.

   Ни на одном из восьми остальных вокзалов Москвы нет таких обширных и высоких помещений, как на Рязанском. Весь Ярославский вокзал, с его псевдорусскими гребешками и геральдическими курочками, легко может поместиться в большом буфете-ресторане Рязанского вокзала.

   Московские вокзалы - ворота города. Ежедневно они впускают и выпускают тридцать тысяч пассажиров. Через Александровский вокзал входит в Москву иностранец на каучуковых подошвах, в костюме для гольфа (шаровары и толстые шерстяные чулки наружу). С Курского - попадает в Москву кавказец в коричневой бараньей шапке с вентиляционными дырочками и рослый волгарь в пеньковой бороде. С Октябрьского - выскакивает полуответственный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата. Представители Киева и Одессы проникают в столицу через Брянский вокзал. Уже на станции Тихонова пустынь киевляне начинают презрительно улыбаться. Им великолепно известно, что Крещатик - наилучшая улица на земле. Одесситы тащат с собой корзины и плоские коробки с копченой скумбрией. Им тоже известна лучшая улица на земле. Но это, конечно, не Крещатик, это улица Лассаля, бывшая Дерибасовская. Из Саратова, Аткарска, Тамбова, Ртищева и Козлова в Москву приезжают с Павелецкого вокзала. Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савеловский. Это - башмачники из Талдома, жители города Дмитрова, рабочие Яхромской мануфактуры или унылый дачник, живущий зимой и летом на станции Хлебниково. Ехать здесь в Москву недолго. Самое большое расстояние по этой линии - сто тридцать верст. С Ярославского вокзала попадают в столицу люди, приехавшие из Владивостока, Хабаровска, Читы, из городов дальних и больших.

   Самые диковинные пассажиры, однако, на Рязанском вокзале. Это узбеки в белых кисейных чалмах и цветочных халатах, краснобородые таджики, туркмены, хивинцы и бухарцы, над республиками которых сияет вечное солнце.

   Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на Каланчевской площади. Справа от них высились геральдические курочки Ярославского вокзала. Прямо против них тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут одиннадцатого. На часах Ярославского вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно-синий, украшенный знаками Зодиака циферблат Рязанского вокзала, путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять.

   - Очень удобно для свиданий! - сказал Остап.- Всегда есть десять минут форы.

   Извозчик издал губами поцелуйный звук. Проехали под мостом, и перед путниками развернулась величественная панорама столичного города.

   - Куда мы, однако, едем? - спросил Ипполит Матвеевич.

   - К хорошим людям,- ответил Остап,- в Москве их масса. И все мои знакомые.

   - И мы у них остановимся?

   - Это общежитие. Если не у одного, то у другого место всегда найдется.

   В Охотном ряду было смятение. Врассыпную, с лотками на головах, как гуси, бежали беспатентные лотошники. За ними лениво трусил милиционер. Беспризорные сидели возле асфальтового чана и с наслаждением вдыхали запах кипящей смолы.

   Выехали на Арбатскую площадь, проехали по Пречистенскому бульвару и, свернув направо, остановились на Сивцевом Бражке.

   - Что это за дом? - спросил Ипполит Матвеевич.

   Остап посмотрел на розовый домик с мезонином и ответил:

   - Общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца.

   - Неужели монаха?

   - Ну, пошутил, пошутил. Имени Семашко. Как и полагается рядовому студенческому общежитию в Москве, дом студентов-химиков давно уже был заселен людьми, имеющими к химии довольно отдаленное отношение. Студенты расползлись. Часть из них окончила курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена за академическую неуспешность. Именно эта часть, год от году возрастая, образовала в розовом домике нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком. Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в общежитие. Экс-химики были необыкновенно изобретательны и отражали все атаки. На домик махнули рукой. Он стал считаться диким и исчез со всех планов МУНИ. Его как будто бы и не было. А между тем он был, и в нем жили люди.

   Концессионеры поднялись по лестнице на второй этаж и свернули в совершенно темный коридор.

   - Свет и воздух,- сказал Остап. Внезапно в темноте, у самого локтя Ипполита Матвеевича, кто-то засопел.

   - Не пугайтесь, - заметил Остап, - это не в коридоре. Это за стеной. Фанера, как известно из физики, - лучший проводник звука. Осторожнее! Держитесь за меня! Тут где-то должен быть несгораемый шкаф.

   Крик, который сейчас же издал Воробьянинов, ударившись грудью об острый железный угол, показал, что шкаф действительно где-то тут.

   - Что, больно? - осведомился Остап.- Это еще ничего. Это - физические мучения. Зато сколько здесь было моральных мучений - жутко вспомнить. Тут вот рядом стоял скелет, собственность студента Иванопуло. Он купил его на Сухаревке, а держать в комнате боялся. Так что посетители сперва ударялись о кассу, а потом на них падал скелет. Беременные женщины были очень недовольны.

   По лестнице, шедшей винтом, компаньоны поднялись в мезонин. Большая комната мезонина была разрезана фанерными перегородками на длинные ломти, в два аршина ширины каждый. Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что, кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы.

   - Ты дома, Коля?- тихо спросил Остап, остановившись у центральной двери.

   В ответ на это во всех пяти пеналах завозились и загалдели.

   - Дома,- ответили за дверью.

   - Опять к этому дураку гости спозаранку пришли! - зашептал женский голос из крайнего пенала слева,

   - Да дайте же человеку поспать! - буркнул пенал No 2.

   В третьем пенале радостно зашипели:

   - К Кольке из милиции пришли. За вчерашнее стекло.

   В пятом пенале молчали. Там ржал примус и целовались.

   Остап толкнул ногою дверь. Все фанерное сооружение затряслось, и концессионеры проникли в Колькину щель. Картина, представившаяся взору Остапа, при внешней своей невинности, была ужасна. В комнате из мебели был только матрац в красную полоску, лежавший на четырех кирпичах. Но не это обеспокоило Остапа. Колькина мебель была ему известна давно. Не удивил его и сам Колька, сидящий на матраце с ногами. Но рядом сидело такое небесное создание, что Остап сразу омрачился. Такие девушки никогда не бывают деловыми знакомыми - для этого у них слишком голубые глаза и чистая шея. Это любовницы или, еще хуже, это жены - и жены любимые. И действительно, Коля называл создание Лизой, говорил ей "ты" и показывал ей рожки.

   Ипполит Матвеевич снял свою касторовую шляпу. Остап вызвал Колю в коридор. Там они долго шептались.

   - Прекрасное утро, сударыня, - сказал Ипполит Матвеевич.

   Голубоглазая сударыня засмеялась и без всякой видимой связи с замечанием Ипполита Матвеевича заговорила о том, какие дураки живут в соседнем пенале.

   - Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим. Вот они действительно ничего уже не слышат из-за своего примуса. Хотите, я вам сейчас покажу? Слушайте!

   И Колина жена, постигшая все тайны примуса, громко сказала.

   - Зверевы дураки!

   За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.

   - Видите? Они ничего не слышат. Зверевы дураки, болваны и психопаты. Видите!..

   - Да, - сказал Ипполит Матвеевич.

   - А мы примуса не держим. Зачем? Мы ходим обедать в вегетарианскую столовую, хотя я против вегетарианской столовой. Но когда мы с Колей поженились, он мечтал о том, как мы вместе будем ходить в вегетарианку. Ну вот мы и ходим. Я очень люблю мясо. А там котлеты из лапши. Только вы, пожалуйста, ничего не говорите Коле... В это время вернулся Коля с Остапом.

   - Ну что ж, раз у тебя решительно нельзя остановиться, мы пойдем к Пантелею.

   - Верно, ребята! - закричал Коля. - Идите к Иванопуло. Это свой парень.

   - Приходите к нам в гости, - сказала Колина жена,- мы с мужем будем очень рады.

   - Опять в гости зовут! - возмутились в крайнем пенале.- Мало им гостей!

   - А вы - дураки, болваны и психопаты, не ваше дело! - сказала Колина жена, не повышая голоса.

   - Ты слышишь, Иван Андреевич, - заволновались в крайнем пенале, - твою жену оскорбляют, а ты молчишь.

   Подали свой голос невидимые комментаторы и из других пеналов. Словесная перепалка разрасталась. Компаньоны ушли вниз, к Иванопуло.

   Студента не было дома. Ипполит Матвеевич зажег спичку. На дверях висела записка: "Буду не раньше 9 ч. Пантелей".

   - Не беда,- сказал Остап,- я знаю, где ключ.

   Он пошарил под несгораемой кассой, достал ключ и открыл дверь.

   Комната студента Иванопуло была точно такого же размера, как и Колина, но зато угловая. Одна стена ее была каменная, чем студент очень гордился. Ипполит Матвеевич с огорчением заметил, что у студента не было даже матраца.

   - Отлично устроимся,- сказал Остап,- приличная кубатура для Москвы. Если мы уляжемся все втроем на полу, то даже останется немного места. А Пантелей - сукин сын! Куда он девал матрац, интересно знать?

   Окно выходило в переулок. Там ходил милиционер. Напротив, в домике, построенном на манер готической башни, помещалось посольство крохотной державы. За железной решеткой играли в теннис. Летал белый мячик. Слышались короткие возгласы.

   - Аут,- сказал Остап,- класс игры невысокий. Однако давайте отдыхать.

   Концессионеры разостлали на полу газеты. Ипполит Матвеевич вынул подушку-думку, которую возил с собой.

   Остап повалился на телеграммы и заснул. Ипполит Матвеевич спал уже давно.

  

  

   - Лиза, пойдем обедать!

   - Мне не хочется. Я вчера уже обедала.

   - Я тебя не понимаю.

   - Не пойду я есть фальшивого зайца.

   - Ну, и глупо!

   - Я не могу питаться вегетарианскими сосисками.

   - Сегодня будешь есть шарлотку.

   - Мне что-то не хочется.

   - Говори тише.

   Все слышно. И молодые супруги перешли на драматический шепот.

   Через две минуты Коля понял в первый раз за три месяца супружеской жизни, что любимая женщина любит морковные, картофельные и гороховые сосиски гораздо меньше, чем он.

   - Значит, ты предпочитаешь собачину диетическому питанию?- закричал Коля. в горячности не учтя подслушивающих соседей.

   - Да говори тише! - громко закричала Лиза.- И потом ты ко мне плохо относишься. Да! Я люблю мясо! Иногда. Что же тут дурного?

   Коля изумленно замолчал. Этот поворот был для него неожиданным. Мясо пробило бы в Колином бюджете огромную, незаполнимую брешь. Прогуливаясь вдоль матраца, на котором, свернувшись в узелок, сидела раскрасневшаяся Лиза, молодой супруг производил отчаянные вычисления.

   Копирование на кальку в чертежном бюро "Техносила" давало Коле Калачову даже в самые удачные месяцы никак не больше сорока рублей. За квартиру Коля не платил. В диком поселке не было управдома, и квартирная плата была там понятием абстрактным. Десять рублей уходило на обучение Лизы кройке и шитью на курсах с правами строительного техникума. Обед на двоих (одно первое - борщ монастырский и одно второе - фальшивый заяц или настоящая лапша), съедаемый честно пополам в вегетарианской столовой "Не укради", вырывал из бюджета супругов тринадцать рублей в месяц. Остальные деньги расплывались неизвестно куда. Это больше всего смущало Колю. "Куда идут деньги?" - задумывался он, вытягивая рейсфедером на небесного цвета кальке длинную и тонкую линию. При таких условиях перейти на мясоедение значило гибель. Поэтому Коля пылко заговорил:

   - Подумай только, пожирать трупы убитых животных! Людоедство под маской культуры! Все болезни происходят от мяса.

   - Конечно,- с застенчивой иронией сказала Лиза.- например, ангина.

   - Да, да, и ангина! А что ты думаешь? Организм, ослабленный вечным потреблением мяса, не в силах сопротивляться инфекции.

   - Как это глупо!

   - Не это глупо. Глуп тот, кто стремится набить свой желудок, не заботясь о количестве витаминов.

   Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши, картофельной чепухи, перед Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. Она, как видно, только что соскочила со сковороды. Она еще шипела, булькала и выпускала пряный дым. Кость из котлеты торчала, как дуэльный пистолет.

   - Ведь ты пойми, - закричал Коля, - какая-нибудь свиная котлета отнимает у человека неделю жизни!

   - Пусть отнимает! - сказала Лиза. - Фальшивый заяц отнимает полгода. Вчера, когда мы съели морковное жаркое, я почувствовала, что умираю. Только я не хотела тебе говорить.

   - Почему же ты не хотела говорить?

   - У меня не было сил. Я боялась заплакать.

   - А теперь ты не боишься?

   - Теперь мне уже все равно.

   Лиза всплакнула.

   - Лев Толстой,- сказал Коля дрожащим голосом, - тоже не ел мяса.

   - Да-а, - ответила Лиза, икая от слез, - граф ел спаржу.

   - Спаржа не мясо.

   - А когда он писал "Войну и мир", он ел мясо! Ел, ел, ел! И когда "Анну Каренину" писал - лопал, лопал, лопал!

   - Да замолчи!

   - Лопал! Лопал! Лопал!

   - А когда "Крейцерову сонату" писал, тогда тоже лопал? - ядовито спросил Коля.

   - "Крейцерова соната" маленькая. Попробовал бы он написать "Войну и мир", сидя на вегетарианских сосисках!

   - Что ты, наконец, прицепилась ко мне со своим Толстым?

   - Я к тебе прицепилась с Толстым? Я? Я к вам прицепилась с Толстым?

   Коля тоже перешел на "вы". В пеналах громко ликовали. Лиза поспешно с затылка на лоб натягивала голубую вязаную шапочку,

   - Куда ты идешь?

   - Оставь меня в покое. Иду по делу.

   И Лиза убежала.

   "Куда она могла пойти?" - подумал Коля. Он прислушался.

   - Много воли дано вашей сестре при советской власти,- сказали в крайнем слева пенале.

   - Утопится? - решили в третьем пенале. Пятый пенал развел примус и занялся обыденными поцелуями. Лиза взволнованно бежала по улицам.

   Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату с рынка матрацы.

   Молодожены и советские середняки - главные покупатели пружинных матрацев. Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. Да как им не обнимать голубую, в лоснящихся цветочках, основу своего счастья!

   Граждане! Уважайте пружинный матрац в голубых цветочках! Это - семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец примуса? Как сладко спать под демократический звон его пружин! Какие чудесные сны видит человек, засыпающий на его голубой дерюге! Каким уважением пользуется каждый матрацевладелец.

   Человек, лишенный матраца, жалок. Он не существует. Он не платит налогов, не имеет жены, знакомые не дают ему взаймы денег "до среды", шоферы такси посылают ему вдогонку оскорбительные слова, девушки смеются над ним: они не любят идеалистов. Человек, лишенный матраца, большей частью пишет стихи:

  

   Под мягкий звон часов Буре приятно отдыхать в качалке.

   Снежинки вьются на дворе, и, как мечты, летают галки.

  

   Творит он за высокой конторкой телеграфа, задерживая деловых матрацевладельцев, пришедших отправлять телеграммы.

   Матрац ломает жизнь человеческую. В его обивке и пружинах таится некая сила, притягательная и до сих пор не исследованная. На призывный звон его пружин стекаются люди и вещи. Приходит финагент и девушки. Они хотят дружить с матрацевладельцами. Финагент делает это в целях фискальных, преследующих государственную пользу, а девушки - бескорыстно, повинуясь законам природы.

   Начинается цветение молодости. Финагент, собравши налог, как пчела собирает весеннюю взятку, с радостным гулом улетает в свой участковый улей. А отхлынувших девушек заменяет жена и примус "Ювель No 1".

   Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений. По ночам он издает звон падающего мяча. Ему нужна этажерка. Ему нужен стол на глупых тумбах. Лязгая пружинами, он требует занавесей, портьер и кухонной посуды. Он толкает человека и говорит ему:

   - Пойди! Купи рубель и скалку!

   - Мне стыдно за тебя, человек, у тебя до сих пор нет ковра!

   - Работай! Я скоро принесу тебе детей! Тебе нужны деньги на пеленки и колясочку.

   Матрац все помнит и все делает по-своему. Даже поэт не может избежать общей участи. Вот он везет с рынка матрац, с ужасом прижимаясь к его мягкому брюху.

   - Я сломлю твое упорство, поэт! - говорит матрац. - Тебе уже не надо будет бегать на телеграф писать стихи. Да и вообще стоит ли их писать? Служи! И сальдо будет всегда в твою пользу. Подумай о жене и детях.

   - У меня нет жены! - кричит поэт, отшатываясь от пружинного учителя.

   - Она будет. И я не поручусь, что это будет самая красивая девушка на земле. Я не знаю даже, будет ли она добра. Приготовься ко всему. У тебя родятся дети.

   - Я не люблю детей!

   - Ты полюбишь их!

   - Вы пугаете меня, гражданин матрац!

   - Молчи, дурак! Ты не знаешь всего! Ты еще возьмешь в Мосдреве кредит на мебель.

   - Я убью тебя, матрац!

   - Щенок! Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут на тебя в домоуправление.

   Так каждое воскресенье, под радостный звон матрацев, циркулируют по Москве счастливцы.

   Но не этим одним, конечно, замечательно московское воскресенье. Воскресенье - музейный день.

   Есть в Москве особая категория людей. Она ничего не понимает в живописи, не интересуется архитектурой и не любит памятников старины. Эта категория посещает музеи исключительно потому, что они расположены в прекрасных зданиях. Эти люди бродят по ослепительным залам, завистливо рассматривают расписные потолки, трогают руками то, что трогать воспрещено, и беспрерывно бормочут:

   - Эх! Люди жили!

   Им не важно, что стены расписаны французом Пюви де Шаванном. Им важно узнать, сколько это стоило бывшему владельцу особняка. Они поднимаются по лестнице с мраморными изваяниями на площадках и представляют себе, сколько лакеев стояло здесь, сколько жалованья и чаевых получал каждый лакей. На камине стоит фарфор, но они, не обращая на него внимания, решают, что камин - штука невыгодная: слишком много уходит дров. В столовой, обшитой дубовой панелью, они не смотрят на замечательную резьбу. Их мучит одна мысль; что ел здесь бывший хозяин - купец и сколько бы это стоило при теперешней дороговизне?

   В любом музее можно найти таких людей. В то время как экскурсии бодро маршируют от одного шедевра к другому, такой человек стоит посреди зала и, не глядя ни на что, мычит тоскуя:

   - Эх! Люди жили!

   Лиза бежала по улице, проглатывая слезы. Мысли подгоняли ее. Она думала о своей счастливой и бедной жизни.

   "Вот, если бы был еще стол и два стула, было бы совсем хорошо. И примус в конце концов нужно завести. Нужно как-то устроиться".

   Она пошла медленнее, потому что внезапно вспомнила о ссоре с Колей. Кроме того, ей очень хотелось есть. Ненависть к мужу разгорелась в ней внезапно.

   - Это просто безобразие! - сказала она вслух. Есть захотелось еще сильней.

   - Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать.

   И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной колбасой. Как она ни была голодна, есть на улице показалось неудобным. Как-никак, а она всетаки была матрацевладелицей и тонко разбиралась в жизни. Она оглянулась и вошла в подъезд двухэтажного особняка. Там, испытывая большое наслаждение, она принялась за бутерброд. Колбаса была обольстительна. Большая экскурсия вошла в подъезд. Проходя мимо стоявшей у стены Лизы, экскурсанты посматривали на нее. "Пусть видят!" - решила озлобленная Лиза.

  

  

   Лиза вытерла платочком рот и смахнула с кофточки крошки. Ей стало веселее. Она стояла перед вывеской;

  

  

   Возвращаться домой было неудобно. Идти было не к кому. В карманчике лежало двадцать копеек, И Лиза решила начать самостоятельную жизнь с посещения музея. Проверив наличность, Лиза пошла в вестибюль.

   Там она сразу наткнулась на человека в подержанной бороде, который, упершись тягостным взглядом в малахитовую колонну, цедил сквозь усы:

   - Богато жили люди!

   Лиза с уважением посмотрела на колонну и прошла наверх.

   В маленьких квадратных комнатах, с такими низкими потолками, что каждый входящий туда человек казался гигантом, Лиза бродила минут десять.

   Это были комнаты, обставленные павловским ампиром, красным деревом и карельской березой - мебелью строгой, чудесной и воинственной. Два квадратных шкафа, стеклянные дверцы которых были крестнакрест пересечены копьями, стояли против письменного стола. Стол был безбрежен. Сесть за него было все равно, что сесть за Театральную площадь, причем Большой театр с колоннадой и четверкой бронзовых коняг, волокущих Аполлона на премьеру "Красного мака", показался бы на столе чернильным прибором, Так по крайней мере чудилось Лизе, воспитываемой на морковке как некий кролик. По углам стояли кресла с высокими спинками, верхушки которых были загнуты на манер бараньих рогов. Солнце лежало на персиковой обивке кресел.

   В такое кресло хотелось сейчас же сесть, но сидеть на нем воспрещалось.

   Лиза мысленно сопоставила, как выглядело бы кресло бесценного павловского ампира рядом с ее матрацем в красную полоску. Выходило - ничего себе. Она прочла на стене табличку с научным и идеологическим обоснованием павловского ампира и, огорчаясь тому, что у нее с Колей нет комнаты в этом дворце, вышла в неожиданный коридор.

   По левую руку от самого пола шли низенькие полукруглые окна. Сквозь них, под ногами, Лиза увидела огромный белый двухсветный зал с колоннами. В зале тоже стояла мебель и блуждали посетители. Лиза остановилась. Никогда еще она не видела зала у себя под ногами.

   Дивясь и млея, она долго смотрела вниз. Вдруг она заметила, что там от кресел к бюро переходят ее сегодняшние знакомые - Бендер и его спутник, бритоголовый представительный старик.

   - Вот хорошо! - сказала Лиза. - Будет не так скучно.

   Она очень обрадовалась, побежала вниз и сразу же заблудилась. Она попала в красную гостиную, в которой стояло предметов сорок. Это была ореховая мебель на гнутых ножках. Из гостиной не было выхода. Пришлось бежать назад через круглую комнату с верхним светом, меблированную, казалось, только цветочными подушками.

   Она бежала мимо парчовых кресел итальянского Возрождения, мимо голландских шкафов, мимо большой готической кровати с балдахином на черных витых колоннах. Человек на этой постели казался бы не больше ореха.

   Наконец, Лиза услышала гул экскурсантов, невнимательно слушавших руководителя, обличавшего империалистические замыслы Екатерины II в связи с любовью покойной императрицы к мебели стиля Луи Сез.

   Это и был большой двухсветный зал с колоннами. Лиза прошла в противоположный его конец, где знакомый ей товарищ Бендер жарко беседовал со своим бритоголовым спутником. Подходя, Лиза услышала звучный голос:

   - Мебель в стиле шик-модерн. Но это, кажется, не то, что нам нужно.

   - Да, но здесь, очевидно, есть еще и другие залы. Нам необходимо систематически все осмотреть.

   - Здравствуйте, - сказала Лиза.

   Оба повернулись и сразу сморщились.

   - Здравствуйте, товарищ Бендер. Хорошо, что я вас нашла. А то одной скучно. Давайте смотреть все вместе.

   Концессионеры переглянулись. Ипполит Матвеевич приосанился, хотя ему было неприятно, что Лиза может их задержать а важном деле поисков брильянтовой мебели.

   - Мы-типичные пров