Ильф Илья, Петров Евгений - Двенадцать стульев

p; На верхней ступеньке стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов, черноусый и черноволосый. Глаза его сияли под пенсне довоенным блеском.

   - Барин! - страстно замычал Тихон.- Из Парижа!

   Ипполит Матвеевич, смущенный присутствием в дворницкой постороннего, голые фиолетовые ступни которого только сейчас увидел из-за края стола, смутился и хотел было бежать, но Остап Бендер живо вскочил и низко склонился перед Ипполитом Матвеевичем.

   - У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу.

   - Здравствуй, Тихон,- вынужден был сказать Ипполит Матвеевич,- я вовсе не из Парижа. Чего тебе это взбрело в голову?

   Но Остап Бендер, длинный благородный нос которого явственно чуял запах жареного, не дал дворнику и пикнуть.

   - Отлично,- сказал он, кося глазом,- вы не из Парижа. Конечно, вы приехали из Кологрива навестить свою покойную бабушку.

   Говоря так, он нежно обнял очумевшего дворника и выставил его за дверь прежде, чем тот понял, что случилось, а когда опомнился, то мог сообразить лишь то, что из Парижа приехал барин, что его, Тихона, выставили из дворницкой и что в левой руке его зажат бумажный рубль.

   Тщательно заперев за дворником дверь, Бендер обернулся к все еще стоявшему среди комнаты Воробьянинову и сказал:

   - Спокойно, все в порядке. Моя фамилия Бендер! Может, слыхали?

   - Не слышал,- нервно ответил Ипполит Матвеевич,

   - Ну, да откуда же в Париже может быть известно имя Остапа Бендера? Тепло теперь в Париже? Хороший город. У меня там двоюродная сестра замужем, Недавно прислала мне шелковый платок в заказном письме...

   - Что за чепуха! - воскликнул Ипполит Матвеевич.- Какие платки? Я приехал не из Парижа, а из...

   - Чудно, чудно! Из Моршанска. Ипполит Матвеевич никогда еще не имел дела с таким темпераментным молодым человеком, как Бендер, и почувствовал себя плохо.

   - Ну, знаете, я пойду,- сказал он.

   - Куда же вы пойдете? Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет.

   Ипполит Матвеевич не нашелся, что ответить, расстегнул пальто с осыпавшимся бархатным воротником и сел на лавку, недружелюбно глядя на Бендера.

   - Я вас не понимаю, - сказал он упавшим голосом.

   - Это не страшно. Сейчас поймете. Одну минуточку,

   Остап надел на голые ноги апельсинные штиблеты, прошелся по комнате и начал:

   - Вы через какую границу? Польскую? Финляндскую? Румынскую? Должно быть, дорогое удовольствие. Один мой знакомый переходил недавно границу, он живет в Славуте, с нашей стороны, а родители его жены - с той стороны. По семейному делу поссорился он с женой, а она из обидчивой фамилии. Плюнула ему в рожу и удрала через границу к родителям. Этот знакомый посидел дня три один и видит-дело плохо: обеда нет, в комнате грязно, и решил помириться. Вышел ночью и пошел через границу к тестю. Тут его пограничники и взяли, пришили дело, посадили на шесть месяцев, а потом исключили из профсоюза. Теперь, говорят, жена прибежала назад, дура, а муж в допре сидит. Она ему передачу носит... А вы тоже через польскую границу переходили?

   - Честное слово,- вымолвил Ипполит Матвеевич, чувствуя неожиданную зависимость от разговорчивого молодого человека, ставшего на его дороге к брильянтам,- честное слово, я подданный РСФСР. В конце концов я могу показать паспорт...

   - При современном развитии печатного дела на Западе напечатать советский паспорт-это такой пустяк, что об этом смешно говорить... Один мой знакомый доходил до того, что печатал даже доллары. А вы знаете, как трудно подделать американские доллары? Там бумага с такими, знаете, разноцветными волосками. Нужно большое знание техники. Он удачно сплавлял их на московской черной бирже; потом оказалось, что его дедушка, известный валютчик, покупал их в Киеве и совершенно разорился, потому что доллары были все-таки фальшивые. Так что вы со своим паспортом тоже можете прогадать.

   Ипполит Матвеевич, рассерженный тем, что вместо энергичных поисков брильянтов он сидит в вонючей дворницкой и слушает трескотню молодого нахала о темных делах его знакомых, все же никак не решался уйти. Он чувствовал сильную робость при мысли о том, что неизвестный молодой человек разболтает по всему городу, что приехал бывший предводитель. Тогда - всему конец, а может быть, еще посадят.

   - Вы все-таки никому не говорите, что меня видели,- просительно сказал Ипполит Матвеевич,- могут и впрямь подумать, что я эмигрант,

   - Вот! Вот! Это конгениально! Прежде всего актив: имеется эмигрант, вернувшийся в родной город. Пассив: он боится, что его заберут в ГПУ.

   - Да ведь я же вам тысячу раз говорил, что я не эмигрант.

   - А кто вы такой? Зачем вы сюда приехали?

   - Ну, приехал из города N по делу.

   - По какому делу?

   - Ну, по личному делу.

   - И после этого вы говорите, что вы не эмигрант?.. Один мой знакомый тоже приехал...

   Тут Ипполит Матвеевич, доведенный до отчаяния историями о знакомых Бендера и видя, что его не собьешь с позиции, покорился.

   - Хорошо,- сказал он,- я вам все объясню. "В конце концов без помощника трудно,- подумал Ипполит Матвеевич,- а жулик он, кажется, большой. Такой может быть полезен".

  

  

   Ипполит Матвеевич снял с головы пятнистую касторовую шляпу, расчесал усы, из которых, при прикосновении гребешка, вылетела дружная стайка электрических искр, и, решительно откашлявшись, рассказал Остапу Бендеру, первому встреченному им проходимцу, все, что ему было известно о брильянтах со слог, умирающей тещи.

   В продолжение рассказа Остап несколько раз вскакивал н, обращаясь к железной печке, восторженно вскрикивал:

   - Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся.

   А уже через час оба сидели за шатким столиком и, упираясь друг в друга головами, читали длинный список драгоценностей, некогда украшавших тещины пальцы, шею, уши, грудь и волосы.

   Ипполит Матвеевич, поминутно поправляя колебавшееся на носу пенсне, с ударением произносил:

   - Три нитки жемчуга... Хорошо помню. Две по сорок бусин, а одна большая-в сто десять. Брильянтовый кулон... Клавдия Ивановна говорила, что четыре тысячи стоит, старинной работы...

   Дальше шли кольца: не обручальные кольца, толстые, глупые и дешевые, а тонкие, легкие, с впаянными в них чистыми, умытыми брильянтами; тяжелые, ослепительные подвески, кидающие на маленькое женское ухо разноцветный огонь: браслеты в виде змей с изумрудной чешуей; фермуар, на который ушел урожай с пятисот десятин; жемчужное колье, которое было бы по плечу только знаменитой опереточной примадонне; венцом всему была сорокатысячная диадема.

   Ипполит Матвеевич оглянулся. По темным углам зачумленной дворницкой вспыхивал и дрожал изумрудный весенний свет. Брильянтовый дым держался под потолком. Жемчужные бусы катились по столу и прыгали по полу. Драгоценный мираж потрясал комнату.

   Взволнованный Ипполит Матвеевич очнулся только от звука голоса Остапа.

   - Выбор неплохой. Камни, я вижу, подобраны со вкусом. Сколько вся эта музыка стоила?

   - Тысяч семьдесят - семьдесят пять.

   - Мгу... Теперь, значит, стоит полтораста тысяч.

   - Неужели так много?- обрадованно спросил Воробьянинов.

   - Не меньше. Только вы, дорогой товарищ из Парижа, плюньте на все это.

   - Как плюнуть?

   - Слюной,- ответил Остап,- как плевали до эпохи исторического материализма. Ничего не выйдет.

   - Как же так?

   - А вот как. Сколько было стульев?

   - Дюжина, Гостиный гарнитур.

   - Давно, наверно, сгорел ваш гостиный гарнитур в печках.

   Воробьянинов так испугался, что даже встал с места.

   - Спокойно, спокойно. За дело берусь я. Заседание продолжается. Кстати, нам с вами нужно заключить небольшой договорчик.

   Тяжело дышавший Ипполит Матвеевич кивком головы выразил свое согласие. Тогда Остап Бендер начал вырабатывать условия.

   - В случае реализации клада я, как непосредственный участник концессии и технический руководитель дела, получаю шестьдесят процентов, а соцстрах можете за меня не платить. Это мне все равно. Ипполит Матвеевич посерел.

   - Это грабеж среди бела дня.

   - А сколько же вы думали мне предложить?

   - Н-н-ну, пять процентов, ну, десять, наконец. Вы поймите, ведь это же пятнадцать тысяч рублей!

   - Больше вы ничего не хотите?

   - Н-нет.

   - А может быть, вы хотите, чтобы я работал даром, да еще дал вам ключ от квартиры, где деньги лежат?

   - В таком случае простите,- сказал Воробьянинов в нос.- У меня есть все основания думать, что я и один справлюсь со своим делом.

   - Ага! В таком случае, простите, - возразил великолепный Остап,- у меня есть не меньше основания, как говорил Энди Таккер, предполагать, что и я один могу справиться с вашим делом.

   - Мошенник! - закричал Ипполит Матвеевич, задрожав. Остап был холоден.

   - Слушайте, господин из Парижа, а знаете ли вы, что ваши брильянты почти что у меня в кармане! И вы меня интересуете лишь постольку, поскольку я хочу обеспечить вашу старость.

   Тут только Ипполит Матвеевич понял, какие железные лапы схватили его за горло.

   - Двадцать процентов,- сказал он угрюмо.

   - И мои харчи?- насмешливо спросил Остап.

   - Двадцать пять.

   - И ключ от квартиры?

   - Да ведь это тридцать семь с половиной тысяч!

   - К чему такая точность? Ну, так и быть-пятьдесят процентов. Половина - ваша, половина - моя.

   Торг продолжался. Остап уступил еще. Он, из уважения к личности Воробьянинова, соглашался работать из сорока процентов.

   - Шестьдесят тысяч! - кричал Воробьянинов.

   - Вы довольно пошлый человек,- возражал Бендер,- вы любите деньги больше, чем надо.

   - А вы не любите денег? - взвыл Ипполит Матвеевич голосом флейты.

   - Не люблю.

   - Зачем же вам шестьдесят тысяч?

   - Из принципа!

   Ипполит Матвеевич только дух перевел.

   - Ну что, тронулся лед? - добивал Остап.

   Воробьянинов запыхтел и покорно сказал:

   - Тронулся.

   - Ну, по рукам, уездный предводитель команчей! Лед тронулся! Лед тронулся, господа присяжные заседатели!

   После того как Ипполит Матвеевич, обидевшись на прозвище "предводителя команчей", потребовал извинения и Остап, произнося извинительную речь, назвал его фельдмаршалом, приступили к выработке диспозиции.

   В полночь дворник Тихон, хватаясь руками за все попутные палисадники и надолго приникая к столбам, тащился в свой подвал. На его несчастье было новолуние.

   - А! Пролетарий умственного труда! Работник метлы! - воскликнул Остап, завидя согнутого в колесо дворника.

   Дворник замычал низким и страстным голосом, каким иногда среди ночной тишины вдруг горячо и хлопотливо начинает бормотать унитаз.

   - Это конгениально,- сообщил Остап Ипполиту Матвеевичу,- а ваш дворник довольно-таки большой пошляк. Разве можно так напиваться на рубль?

   - М-можно,- сказал дворник неожиданно.

   - Послушай, Тихон,- начал Ипполит Матвеевич, - не знаешь ли ты, дружок, что с моей мебелью?

   Остап осторожно поддерживал Тихона, чтобы речь могла свободно литься из его широко открытого рта. Ипполит Матвеевич в напряжении ждал. Но из дворницкого рта, в котором зубы росли не подряд, а через один, вырвался оглушительный крик:

   - Бывывывали дни вессселые...

   Дворницкая наполнилась громом и звоном. Дворник трудолюбиво и старательно исполнял песню, не пропуская ни единого слова. Он ревел, двигаясь по комнате, то бессознательно ныряя под стол, то ударяясь картузом о медную цилиндрическую гирю "ходиков", то становясь на одно колено. Ему было страшно весело.

   Ипполит Матвеевич совсем потерялся.

   - Придется отложить опрос свидетелей до утра,- сказал Остап.- Будем спать.

   Дворника, тяжелого во сне, как комод, перенесли на скамью.

   Воробьянинов и Остап решили лечь вдвоем на дворницкую кровать. У Остапа под пиджаком оказалась рубашка "ковбой" в черную и красную клетку. Под ковбойкой не было уже больше ничего. Зато у Ипполита Матвеевича под известным читателю лунным жилетом оказался еще один - гарусный, ярко-голубой.

   - Жилет прямо на продажу,- завистливо сказал Бендер,- он мне как раз подойдет. Продайте.

   Ипполиту Матвеевичу неудобно было отказывать своему новому компаньону и непосредственному участнику концессии. Он, морщась, согласился продать жилет за свою цену- восемь рублей.

   - Деньги-после реализации нашего клада, - заявил Бендер, принимая от Воробьянинова теплый еще жилет.

   - Нет, я так не могу, - сказал Ипполит Матвеевич краснея.- Позвольте жилет обратно.

   Деликатная натура Остапа возмутилась.

   - Но ведь это же лавочничество? - закричал он.- Начинать полуторастотысячное дело и ссориться из-за восьми рублей! Учитесь жить широко!

   Ипполит Матвеевич покраснел еще больше, вынул маленький блокнотик и каллиграфически записал:

  

   25/IV-27 г.

   Выдано т. Бендеру

   P. - 8

  

   Остап заглянул в книжечку.

   - Ого! Если вы уже открываете мне лицевой счет, то хоть ведите его правильно. Заведите дебет, заведите кредит, В дебет не забудьте внести шестьдесят тысяч рублей, которые вы мне должны, а в кредит - жилет. Сальдо в мою пользу - пятьдесят девять тысяч девятьсот девяносто два рубля. Еще можно жить.

   После этого Остап заснул беззвучным детским сном. А Ипполит Матвеевич снял с себя шерстяные напульсники, баронские сапоги и, оставшись в заштопанном егеревском белье, посапывая, полез под одеяло. Ему было очень неудобно. С внешней стороны, где не хватало одеяла, было холодно, а с другой стороны его жгло молодое, полное трепетных идей тело великого комбинатора. Всем троим снились сны.

   Воробьянинову привиделись сны черные: микробы, угрозыск, бархатные толстовки и гробовых дел мастер Безенчук в смокинге, но небритый.

   Остап видел вулкан Фудзи-Яму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя.

   А дворнику снилось, что из конюшни ушла лошадь. Во сне он искал ее до самого утра и, не найдя, проснулся разбитый и мрачный. Долго, с удивлением, смотрел он на спящих в его постели людей. Ничего не поняв, он взял метлу и направился на улицу исполнять свои прямые обязанности: подбирать конские яблоки и кричать на богаделок.

  

  

   Ипполит Матвеевич проснулся по привычке в половине восьмого, пророкотал "гут морген" и направился к умывальнику. Он умывался с наслаждением: отплевывался, причитал и тряс головой, чтобы избавиться от воды, набежавшей в уши. Вытираться было приятно, но, отняв от лица полотенце, Ипполит Матвеевич увидел, что оно испачкано тем радикально черным цветом, которым с позавчерашнего дня были окрашены его горизонтальные усы. Сердце Ипполита Матвеевича потухло. Он бросился к своему карманному зеркальцу. В зеркальце отразились большой нос и зеленый, как молодая травка, левый ус. Ипполит Матвеевич поспешно передвинул зеркальце направо. Правки ус был того же омерзительного цвета. Нагнув голову, словно желая забодать зеркальце, несчастный увидел, что радикальный черный цвет еще господствовал в центре каре, но по краям был обсажен тою же травянистой каймой.

   Все существо Ипполита Матвеевича издало такой громкий стон, что Остап Бендер открыл глаза.

   - Вы с ума сошли! - воскликнул Бендер и сейчас же сомкнул сонные вежды.

   - Товарищ Бендер, - умоляюще зашептала жертва "Титаника".

   Остап проснулся после многих толчков и уговоров. Он внимательно посмотрел на Ипполита Матвеевича и радостно засмеялся. Отвернувшись от директора-учредителя концессии, главный руководитель работ и технический директор содрогался, хватался за спинку кровати, кричал: "Не могу!" - и снова бушевал.

   - С вашей стороны это нехорошо, товарищ Бендер, - сказал Ипполит Матвеевич, с дрожью шевеля зелеными усами.

   Это придало новые силы изнемогшему было Остапу. Чистосердечный его смех продолжался еще минут десять. Отдышавшись, он сразу сделался очень серьезным.

   - Что вы на меня смотрите такими злыми глазами, как солдат на вошь? Вы на себя посмотрите?

   - Но ведь мне аптекарь говорил, что это будет радикально черный цвет. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином... Контрабандный товар.

   - Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице. Покажите флакон... И потом посмотрите. Вы читали это?

   - Читал.

   - А вот это - маленькими буквами? Тут ясно сказано, что после мытья горячей и холодной водой или мыльной пеной и керосином волосы надо отнюдь не вытирать, а сушить на солнце или у примуса... Почему вы не сушили? Куда вы теперь пойдете с этой зеленой "липой"?

   Ипполит Матвеевич был подавлен. Вошел Тихон. Увидя барина в зеленых усах, он перекрестился и попросил опохмелиться.

   - Выдайте рубль герою труда,- предложил Остап,- и, пожалуйста, не записывайте на мой счет. Это ваше интимное дело с бывшим сослуживцем... Подожди, отец, не уходи, дельце есть.

   Остап завел с дворником беседу о мебели, и уже через пять минут концессионеры знали все. Всю мебель в 1919 году увезли в жилотдел, за исключением одного гостиного стула, который сперва находился во владении Тихона, а потом был забран у него завхозом 2-го дома соцобеса.

   - Так он что, здесь в доме?

   - Здесь и стоит.

   - А скажи, дружок, - замирая, спросил Воробьянинов, - когда стул был у тебя, ты его... не чинил?

   - Чинить его невозможно. В старое время работа была хорошая. Еще тридцать лет такой стул может выстоять-

   - Ну, иди, дружок, возьми еще рубль, да смотри не говори, что я приехал.

   - Могила, гражданин Воробьянинов. Услав дворника и прокричав: "Лед тронулся", Остап Бендер снова обратился к усам Ипполита Матвеевича:

   - Придется красить снова. Давайте деньги - пойду в аптеку. Ваш "Титаник" ни к черту не годится, только собак красить... Вот в старое время была красочка!.. Мне один беговой профессор рассказал волнующую историю. Вы интересовались бегами? Нет? Жалко. Волнующая вещь. Так вот... Был такой знаменитый комбинатор, граф Друцкий. Он проиграл на бегах пятьсот тысяч. Король проигрыша! И вот, когда у него уже, кроме долгов, ничего не было и граф подумывал о самоубийстве, один жучок дал ему за пятьдесят рублей замечательный совет. Граф уехал и через год вернулся с орловским рысаком-трехлеткой. После этого граф не только вернул свои деньги, но даже выиграл еще тысяч триста. Его орловец "Маклер" с отличным аттестатом всегда приходил первым. На дерби он на целый корпус обошел "Мак-Магона". Гром!.. Но тут Курочкин (слышали?) замечает, что все орловцы начинают менять масть-один только "Маклер", как дуся, не меняет цвета. Скандал был неслыханный! Графу дали три года. Оказалось, что "Маклер" не орловец, а перекрашенный метис, а метисы гораздо резвее орловцев, и их к ним на версту не подпускают. Каково?.. Вот это красочка! Не то что ваши усы!..

   - Но аттестат? У него ведь был отличный аттестат?

   - Такой же, как этикетка на вашем "Титанике", фальшивый! Давайте деньги на краску. Остап вернулся с новой микстурой.

   - "Наяда". Возможно, что лучше вашего "Титаника". Снимайте пиджак!

   Начался обряд перекраски. Но "изумительный каштановый цвет, придающий волосам нежность и пушистость", смешавшись с зеленью "Титаника", неожиданно окрасил голову и усы Ипполита Матвеевича в краски солнечного спектра.

   Ничего еще не евший с утра Воробьянинов злобно ругал все парфюмерные заводы, как государственные, так и подпольные, находящиеся в Одессе, на Малой Арнаутской улице.

   - Таких усов, должно быть, нет даже у Аристида Бриана,- бодро заметил Остап,- но жить с такими ультрафиолетовыми волосами в Советской России не рекомендуется. Придется сбрить.

   - Я не могу, - скорбно ответил Ипполит Матвеевич, - это невозможно.

   - Что, усы дороги вам как память?

   - Не могу,- повторил Воробьянинов, понуря голову.

   - Тогда вы всю жизнь сидите в дворницкой, а я пойду за стульями. Кстати, первый стул над нашей головой.

   - Брейте!

   Разыскав ножницы, Бендер мигом отхватил усы, они бесшумно свалились на пол. Покончив со стрижкой, технический директор достал из кармана пожелтевшую бритву "Жиллет", а из бумажника-запасное лезвие и стал брить почти плачущего Ипполита Матвеевича.

   - Последний ножик на вас трачу. Не забудьте записать на мой дебет два рубля за бритье и стрижку. Содрогаясь от горя, Ипполит Матвеевич все-таки спросил:

   - Почему же так дорого? Везде стоит сорок копеек!

   - За конспирацию, товарищ фельдмаршал, - быстро ответил Бендер.

   Страдания человека, которому бреют голову безопасной бритвой, невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял с самого начала операции, Но конец, который бывает всему, пришел.

   - Готово. Заседание продолжается! Нервных просят не смотреть! Теперь вы похожи на Боборыкина, известного автора-куплетиста.

   Ипполит Матвеевич отряхнул с себя мерзкие клочья, бывшие так недавно красивыми сединами, умылся и, ощущая на всей голове сильное жжение, в сотый раз сегодня уставился в зеркало. То, что он увидел, ему неожиданно понравилось. На него смотрело искаженное страданиями, но довольно юное лицо актера без ангажемента.

   - Ну, марш вперед, труба зовет! - закричал Остап.- Я - по следам в жилотдел, или, вернее, в тот дом, в котором когда-то был жилотдела, а вы-к старухам!

   - Я не могу,- сказал Ипполит Матвеевич,- мне очень тяжело будет войти в собственный дом.

   - Ах, да!.. Волнующая история! Барон-изгнанник! Ладно. Идите в жилотдел, а здесь поработаю я. Сборный пункт - в дворницкой. Парад - алле!

  

  

   Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза. Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его-Александрой Яковлевной. Он называл ее Сашхен, она звала его Альхен. Свет не видывал еще такого голубого воришки, как Александр Яковлевич.

   Он был не только завхозом, но и вообще заведующим. Прежнего за грубое обращение с воспитанницами сняли с работы и назначили капельмейстером симфонического оркестра. Альхен ничем не напоминал своего невоспитанного начальника. В порядке уплотненного рабочего дня он принял на себя управление домом и с пенсионерками обращался отменно вежливо, проводя в доме важные реформы и нововведения.

   Остап Бендер потянул тяжелую дубовую дверь воробьяниновского особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло подгоревшей кашей. Из верхних помещений неслась разноголосица, похожая на отдаленное "ура" в цепи. Никого не было, и никто не появился. Вверх двумя маршами вела дубовая лестница с лаковыми некогда ступенями. Теперь в ней торчали только кольца, а медных прутьев, прижимавших когда-то ковер к ступенькам, не было.

   "Предводитель команчей жил, однако, в пошлой роскоши", - думал Остап, поднимаясь наверх.

   В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешевейшего туальденора мышиного цвета. Напряженно вытянув шеи и глядя на стоявшего в центре цветущего мужчину, старухи пели:

   Слышен звон бубенцов издалека. Это тройки знакомый разбег... А вдали простирался широ-о-ко Белым саваном искристый снег!..

   Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора и в туальденоровых брюках, отбивал такт обеими руками и, вертясь, покрикивал:

   - Дисканты, тише! Кокушкина, слабее! Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движения своих рук, только недоброжелательно посмотрел на вошедшего и продолжал дирижировать. Хор с усилием загремел, как сквозь подушку:

  

   Та-та-та, та-та-та, та-та-та,

   То-ро-ром, ту-ру-рум, ту-ру-рум...

  

   - Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза?- вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу.

   - А в чем дело, товарищ?

   Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил:

   - Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор пожарной охраны.

   Завхоз застыдился.

   - Да, да, - сказал он, конфузясь, - это как раз кстати. Я даже доклад собирался писать.

   - Вам нечего беспокоиться, - великодушно заявил Остап, - я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение.

   Альхен мановением руки распустил хор, и старухи удалились мелкими радостными шажками.

   - Пожалуйте за мной,- пригласил завхоз. Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель первой комнаты. В комнате стояли: стол, две садовые скамейки на железных ногах (на спинке одной из них было глубоко вырезано имя "Коля") и рыжая фисгармония.

   - В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и тому подобное?

   - Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой, драматический, изобразительных искусств и музыкальный...

   Дойдя до слова "музыкальный", Александр Яковлевич покраснел. Сначала запылал подбородок, потом лоб и щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух все равно выдували из них только щенячий визг. Было смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь ему было очень стыдно.

   На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг, написанный белыми буквами на куске туальденора мышиного цвета:

  

  

   - Очень хорошо, - сказал Остап, - комната для кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении не представляет, Перейдем дальше.

   Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка быстрым аллюром, Остап нигде не заметил орехового стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были наклеены приказы по дому No 2 Старсобеса. Остап читал их, время от времени энергично спрашивая: "Дымоходы прочищаются регулярно? Печи в порядке?" И, получая исчерпывающие ответы, двигался дальше.

   Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном отношении, но в этом отношении вce было благополучно. Зато розыски были безуспешны. Остап входил в спальни. Старухи при его появлении вставали и низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово "Ноги". Под кроватями стояли сундучки, выдвинутые по инициативе Александра Яковлевича, любившего военную постановку дела, ровно на одну треть.

   Все в доме No 2 поражало глаз своей чрезмерной скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно из садовых скамеек, привезенных с Александровского, ныне имени Пролетарских субботников, бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим словом "Ноги". Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно: это были дверные пружины.

   Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив великие труды, он снабдил все без исключения двери пружинами самых разнообразных систем и фасонов. Здесь были простейшие пружины в виде железной штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими насосами. Были приборы на блоках со спускающимися увесистыми дробовыми мешочками. Были еще пружины конструкций таких сложных, что собесовский слесарь только удивленно качал головой. Все эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью, как дверцы мышеловок. От работы механизмов дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось не всегда. Двери настигали беглянок и толкали их в спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался противовес, пролетая мимо виска, как ядро.

   Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери салютовали страшными ударами.

   За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось-стула не было. В поисках пожарной опасности инспектор попал в кухню. Там, в большом бельевом котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и сказал:

   - Это что, на машинном масле?

   - Ей-богу, на чистом сливочном! - сказал Альхен, краснея до слез. - Мы на ферме покупаем.

   Ему было очень стыдно.

   - Впрочем, это пожарной опасности не представляет, - заметил Остап.

   В кухне стула тоже не было. Была только табуретка, на которой сидел повар в переднике и колпаке из туальденора.

   - Почему это у вас все наряды серого цвета, да и кисейка такая, что ею только окна вытирать?

   Застенчивый Альхен потупился еще больше.

   - Кредитов отпускают в недостаточном количестве.

   Он был противен самому себе. Остап сомнительно посмотрел на него и сказал:

   - К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится.

   Альхен испугался.

   - Против пожара, - заявил он, - у нас все меры приняты. Есть даже пеногон-огнетушитель "Эклер".

   Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно проследовал к огнетушителю. Красный жестяной конус, хотя и являлся единственным в доме предметом, имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе особое раздражение.

   - На толкучке покупали?

   И, не дождавшись ответа как громом пораженного Александра Яковлевича, снял "Эклер" со ржавого гвоздя, без предупреждения разбил капсулю и быстро повернул конус кверху. Но вместо ожидаемой пенной струи конус выбросил из себя тонкое шипение, напоминавшее старинную мелодию "Коль славен наш господь в Сионе".

   - Конечно, на толкучке,- подтвердил Остап свое первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель на прежнее место. Провожаемые шипением, они пошли дальше. "Где он может быть?- думал Остап. - Это мне начинает не нравиться". И он решил не покидать туальденорового чертога до тех пор, пока не узнает все.

   За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам, входя во все детали противопожарной охраны и расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной своей жизнью.

   Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился и перебил все остальные кислые запахи, обитавшие в доме. В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно выходили из кухни и садились обедать зa общий стол, стараясь не глядеть на развешанные в столовой лозунги, сочиненные лично Александром Яковлевичем и художественно выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие:

  

  

   Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе, которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу.

   Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями Альхена, а Паша Эмильевич-двоюродным племянником Александры Яковлевны. Молодые люди, самым старшим из которых был 32-летний Паша Эмильевич, не считали свою жизнь в доме собеса чем-либо ненормальным. Они жили в доме на старушечьих правах, у них тоже были казенные постели с одеялами, на которых было написано "Ноги", облачены они были, как и старухи, в мышиный туальденор, но благодаря молодости и силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в ломе все, что не успевал украсть Альхен. Паша Эмильевич мог слопать в один присест два килограмма тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь лом без обеда.

   Не успели старухи основательно распробовать кашу, как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои порции и отрыгиваясь, встали из-за стола и пошли в кухню на поиски чего-либо удобоваримого. Обед продолжался. Старушки загомонили:

   - Сейчас нажрутся, станут песни орать!

   - А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного уголка продал. С черного хода вынес перекупщику,

   - Посмотрите, пьяный сегодня придет... В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся пение огнетушителя, и коровий голос начал:

   - ...бретение...

   Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший в углу на мытом паркете громкоговоритель, продолжали есть, надеясь, что их минет чаша сия. Но громкоговоритель бодро продолжал:

   - Евокрррахххх видусо... ценное изобретение. Дорожный мастер Мурманской железной дороги товарищ Сокуцкий,- Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын, Клементий, Ифигения, Йорк, - Со-куц-кий...

   Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом возобновила передачу:

   - ...изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях. Изобретение одобрено Доризулом,- Дарья, Онега, Раймонд...

   Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты. Труба, подпрыгивая от собственной мощи, продолжала бушевать в пустой комнате:

   - ...А теперь прослушайте новгородские частушки...

   Далеко-далеко, в самом центре земли, кто-то тронул балалаечные струны, и черноземный Баттистини запел:

  

   На стене клопы сидели

   И на солнце щурились,

   Фининспектора узрели -

   Сразу окочурились...

  

   В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность. В трубе послышался страшный рокот. Не то это были громовые аплодисменты, не то начали работать подземные вулканы.

   Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись в кухне, увидел пятерых граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею. Ели они в молчании. Одни только Паша Эмильевич по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные водоросли, с трудом говорил:

   - Такую капусту грешно есть помимо водки.

   - Новая партия старушек?- спросил Остап.

   - Это сироты, - ответил Альхен, выжимая плечом инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.

   - Дети Поволжья?

   Альхен замялся.

   - Тяжелое наследье царского режима?

   Альхен развел руками: мол, ничего не поделаешь, раз такое наследие.

   - Совместное воспитание обоих полов по комплексному методу?

   Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления, пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал.

   В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом первого сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок.

   - Сашхен, - сказал Александр Яковлевич, - познакомься с товарищем из губпожара.

   Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и объявил ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент, что даже не смог довести его до конца. Сашхен - рослая дама, миловидность которой была несколько обезображена николаевскими полубакенбардами, тихо засмеялась и выпила с мужчинами.

   - Пью за ваше коммунальное хозяйство! - воскликнул Остап.

   Обед прошел весело, и только за компотом Остап вспомнил о цели своего посещения.

   - Отчего, - спросил он, - в вашем кефирном заведении такой скудный инвентарь?

   - Как же, - заволновался Альхен, - а фисгармония?

   - Знаю, знаю, вокс гуманум. Но посидеть у вас со вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки.

   - В красном уголке есть стул, - обиделся Альхен,- английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался.

   - А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется посмотреть.

   - Милости просим.

   Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся. В красном уголке примусов не разводили, временных печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались регулярно, но стула, к непомерному удивлению Альхена, не было. Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и под скамейки, отодвинули для чего-то фисгармонию, допытывались у старушек, которые опасливо поглядывали на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша Эмильевич проявил в розыске стула большое усердие. В