Ильф Илья, Петров Евгений - Двенадцать стульев

nbsp; - Здравствуй, Еленочка, а это что такое? Откуда стулья.

   - Хо-хо!

   - Нет, в самом деле?

   - Кр-расота!

   - Да. Стулья хорошие.

   - Зна-ме-ни-тые!

   - Подарил кто-нибудь?

   - Ого!

   - Как?! Неужели ты купила? На какие же средства? Неужели на хозяйственные? Ведь я тебе тысячу раз говорил...

   - Эрнестуля! Хамишь!

   - Ну, как же так можно делать?! Ведь нам же есть нечего будет!

   - Подумаешь!

   - Но ведь это возмутительно! Ты живешь не по средствам!

   - Шутите!

   - Да, да. Вы живете не по средствам...

   - Не учите меня жить!

   - Нет, давай поговорим серьезно. Я получаю двести рублей...

   - Мрак!

   - Взяток не беру, денег не краду и подделывать их не умею...

   - Жуть!

   Эрнест Павлович замолчал.

   - Вот что, - сказал он, наконец, - так жить нельзя.

   - Хо-хо,- сказала Эллочка, садясь на новый стул.

   - Нам надо разойтись.

   - Подумаешь!

   - Мы не сходимся характерами. Я...

   - Ты толстый и красивый парниша.

   - Сколько раз я просил не называть меня парнишей!

   - Шутите!

   - И откуда у тебя этот идиотский жаргон!

   - Не учите меня жить!

   - О, черт! - крикнул инженер.

   - Хамите, Эрнестуля.

   - Давай разойдемся мирно.

   - Ого!

   - Ты мне ничего не докажешь! Этот спор...

   - Я побью тебя, как ребенка.

   - Нет, это совершенно невыносимо. Твои доводы не могут меня удержать от того шага, который я вынужден сделать. Я сейчас же иду за ломовиком.

   - Шутите!

   - Мебель мы делим поровну.

   - Жуть!

   - Ты будешь получать сто рублей в месяц. Даже сто двадцать. Комната останется у тебя. Живи, как тебе хочется, а я так не могу...

   - Знаменито,- сказала Эллочка презрительно.

   - А я перееду к Ивану Алексеевичу.

   - Ого!

   - Он уехал на дачу и оставил мне на лето всю свою квартиру. Ключ у меня... Только мебели нет.

   - Кр-расота!

   Эрнест Павлович через пять минут вернулся с дворником.

   - Ну, гардероб я не возьму, он тебе нужнее, а вот письменный стол, уж будь так добра... И один этот стул возьмите, дворник. Я возьму один из этих двух стульев. Я думаю, что имею на это право?!

   Эрнест Павлович связал свои вещи в большой узел, завернул сапоги в газету и повернулся к дверям.

   - У тебя вся спина белая,- сказала Эллочка граммофонным голосом.

   - До свидания, Елена.

   Он ждал, что жена хоть в этом случае воздержится от обычных металлических словечек. Эллочка также почувствовала всю важность минуты. Она напряглась и стала искать подходящие для разлуки слова. Они быстро нашлись:

   - Поедешь в таксе? Кр-расота!

   Инженер лавиной скатился по лестнице. Вечер Эллочка провела с Фимкой Собак. Они обсуждали необычайно важное событие, грозившее опрокинуть мировую экономику.

   - Кажется, будут носить длинное и широкое,- говорила Фима, по-куриному окуная голову в плечи.

   - Мрак.

   И Эллочка с уважением посмотрела на Фиму Собак. Мадмуазель Собак слыла культурной девушкой: в ее словаре было около ста восьмидесяти слов. При этом ей было известно одно такое слово, которое Эллочке даже не могло присниться. Это было богатое слово: гомосексуализм. Фима Собак, несомненно, была культурной девушкой.

   Оживленная беседа затянулась далеко за полночь. В десять часов утра великий комбинатор вошел в Варсонофьевский переулок. Впереди бежал давешний беспризорный мальчик. Он указал дом.

   - Не врешь?

   - Что вы, дядя... Вот сюда, в парадное.

   Бендер выдал мальчику честно заработанный рубль.

   - Прибавить надо,- сказал мальчик по-извозчичьи.

   - От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина. До свидания, дефективный.

   Остап постучал в дверь, совершенно не думая о том, под каким предлогом он войдет. Для разговоров с дамочками он предпочитал вдохновение.

   - Ого?- спросили из-за двери.

   - По делу, - ответил Остап.

   Дверь открылась. Остап прошел в комнату, которая могла быть обставлена только существом с воображением дятла. На стенах висели кинооткрыточки, куколки и тамбовские гобелены. На этом пестром фоне, от которого рябило в глазах, трудно было заметить маленькую хозяйку комнаты. На ней был халатик, переделанный из толстовки Эрнеста Павловича и отороченный загадочным мехом.

   Остап сразу понял, как вести себя в светском обществе. Он закрыл глаза и сделал шаг назад.

   - Прекрасный мех! - воскликнул он.

   - Шутите! - сказала Эллочка нежно.- Это мексиканский тушкан.

   - Быть этого не может. Вас обманули. Вам дали гораздо лучший мех. Это шанхайские барсы. Ну да! Барсы! Я узнаю их по оттенку. Видите, как мех играет на солнце!.. Изумруд! Изумруд!

   Эллочка сама красила мексиканского тушкана зеленой акварелью, и потому похвала утреннего посетителя была ей особенно приятна.

   Не давая хозяйке опомниться, великий комбинатор вывалил все, что слышал когда-либо о мехах. После этого заговорили о шелке, и Остап обещал подарить очаровательной хозяйке несколько сот шелковых коконов, якобы привезенных ему председателем ЦИК Узбекистана.

   - Вы - парниша что надо,- заметила Эллочка в результате первых минут знакомства.

   - Вас, конечно, удивил ранний визит неизвестного мужчины?

   - Хо-хо!

   - Но я к вам по одному деликатному делу.

   - Шутите!

   - Вы вчера были на аукционе и произвели на меня чрезвычайное впечатление.

   - Хамите!

   - Помилуйте! Хамить такой очаровательной женщине бесчеловечно.

   - Жуть!

   Беседа продолжалась дальше в таком же направлении, дающем, однако, в некоторых случаях чудесные плоды. Но комплименты Остапа раз от разу становились все водянистее и короче. Он заметил, что второго стула в комнате не было. Пришлось нащупывать след. Перемежая свои расспросы цветистой восточной лестью, Остап узнал о событиях, происшедших вчера в Эллочкиной жизни.

   "Новое дело,- подумал он,- стулья расползаются, как тараканы".

   - Милая девушка,- неожиданно сказал Остап,- продайте мне этот стул. Он мне очень нравится. Только вы с вашим женским чутьем могли выбрать такую художественную вещь. Продайте, девочка, а я вам дам семь рублей.

   - Хамите, парниша, - лукаво сказала Эллочка.

   - Хо-хо,- втолковывал Остап.

   "С ней нужно действовать иначе,- решил он,- предложим обмен".

   - Вы знаете, сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили старинную моду - разливать чай через ситечко. Необычайно эффектно и очень элегантно.

   Эллочка насторожилась.

   - Ко мне как раз знакомый дипломат приехал из Вены и привез в подарок. Забавная вещь.

   - Должно быть, знаменито,- заинтересовалась Эллочка.

   - Ого! Хо-хо! Давайте обменяемся. Вы мне - стул, а я вам - ситечко. Хотите?

   И Остап вынул из кармана маленькое позолоченное ситечко.

   Солнце каталось в ситечке, как яйцо. По потолку сигали зайчики. Неожиданно осветился темный угол комнаты. На Эллочку вещь произвела такое же неотразимое впечатление, какое производит старая банка из-под консервов на людоеда Мумбо-Юмбо. В таких случаях людоед кричит полным голосом, Эллочка же тихо застонала:

   - Хо-хо!

   Не дав ей опомниться, Остап положил ситечко на стол, взял стул и, узнав у очаровательной женщины адрес мужа, галантно раскланялся.

  

  

   Для концессионеров началась страдная пора. Остап утверждал, что стулья нужно ковать, пока они горячи. Ипполит Матвеевич был амнистирован, хотя время от времени Остап допрашивал его:

   - И какого черта я с вами связался? Зачем вы мне, собственно говоря? Поехали бы себе домой, в загс. Там вас покойники ждут, новорожденные. Не мучьте младенцев. Поезжайте!

   Но в душе великий комбинатор привязался к одичавшему предводителю. "Без него не так смешно жить", - думал Остап. И он весело поглядывал на Воробьянинова, у которого на голове уже пророс серебряный газончик.

   В плане работ инициативе Ипполита Матвеевича было отведено порядочное место. Как только тихий Иванопуло уходил, Бендер вдалбливал в голову компаньона кратчайшие пути к отысканию сокровищ:

   - Действовать смело. Никого не расспрашивать. Побольше цинизма. Людям это нравится. Через третьих лиц ничего не предпринимать. Дураков больше нет. Никто для вас не станет таскать брильянты из чужого кармана. Но и без уголовщины. Кодекс мы должны чтить.

   И тем не менее розыски шли без особенного блеска. Мешали Уголовный кодекс и огромное количество буржуазных предрассудков, сохранившихся у обитателей столицы. Они, например, терпеть не могли ночных визитов через форточку. Приходилось работать только легально.

   В комнате студента Иванопуло в день посещения Остапом Эллочки Щукиной появилась мебель. Это был стул, обмененный на чайное ситечко, - третий по счету трофей экспедиции. Давно уже прошло то время, когда охота за брильянтами вызывала в компаньонах мощные эмоции, когда они рвали стулья когтями и грызли их пружины.

   - Даже если в стульях ничего нет, - говорил Остап,- считайте, что мы заработали десять тысяч по крайней мере. Каждый вскрытый стул прибавляет нам шансы. Что из того, что в дамочкином стуле ничего нет? Из-за этого не надо его ломать. Пусть Иванопуло помеблируется. Нам самим приятнее.

   В тот же день концессионеры выпорхнули из розового домика и разошлись в разные стороны. Ипполиту Матвеевичу был поручен блеющий незнакомец с Садовой-Спасской, дано двадцать пять рублей на расходы, велено в пивные не заходить и без стула не возвращаться. На себя великий комбинатор взял Эллочкиного мужа.

   Ипполит Матвеевич пересек город на автобусе No 6. Трясясь на кожаной скамеечке и взлетая под самый лаковый потолок кареты, он думал о том, как узнать фамилию блеющего гражданина, под каким предлогом к нему войти, что сказать первой фразой и как приступить к самой сути.

   Высадившись у Красных ворот, он нашел по записанному Остапом адресу нужный дом и принялся ходить вокруг да около. Войти он не решался. Это была старая, грязная московская гостиница, превращенная в жилтоварищество, укомплектованное, судя по обшарпанному фасаду, злостными неплательщиками.

   Ипполит Матвеевич долго стоял против подъезда, подходил к нему, затвердил наизусть рукописное объявление с угрозами по адресу нерадивых жильцов я, ничего не надумав, поднялся на второй этаж. В коридор выходили отдельные комнаты. Медленно, словно бы он подходил к классной доске, чтобы доказать не выученную им теорему, Ипполит Матвеевич приблизился к комнате No 41. На дверях висела на одной кнопке, головой вниз, визитная карточка:

  

  

   В полном затмении, Ипполит Матвеевич забыл постучать, открыл дверь, сделал три лунатических шага и очутился посреди комнаты.

   - Простите, - сказал он придушенным голосом,- могу я видеть товарища Изнуренкова?

   Авессалом Владимирович не отвечал. Воробьянинов поднял голову и только теперь увидел, что в комнате никого нет. По внешнему ее виду никак нельзя было определить наклонностей ее хозяина. Ясно было лишь то, что он холост и прислуги у него нет. На подоконнике лежала бумажка с колбасными шкурками. Тахта у стены была завалена газетами. На маленькой полочке стояло несколько пыльных книг. Со стен глядели цветные фотографии котов, котиков и кошечек. Посредине комнаты, рядом с грязными, повалившимися набок ботинками, стоял ореховый стул. На всех предметах меблировки, а в том числе и на стуле из старгородского особняка, болтались малиновые сургучные печати. Но Ипполит Матвеевич не обратил на это внимания. Он сразу же забыл об Уголовном кодексе, о наставлениях Остапа и подскочил к стулу.

   В это время газеты на тахте зашевелились. Ипполит Матвеевич испугался. Газеты поползли и свалились на пол. Из-под них вышел спокойный котик. Он равнодушно посмотрел на Ипполита Матвеевича и стал умываться, захватывая лапкой ухо, щечку и ус.

   - Фу! - сказал Ипполит Матвеевич. И потащил стул к двери. Дверь раскрылась сама. На пороге появился хозяин комнаты - блеющий незнакомец. Он был в пальто, из-под которого виднелись лиловые кальсоны. В руке он держал брюки.

   Об Авессаломе Владимировиче Изнуренкове можно было сказать, что другого такого человека нет во всей республике. Республика ценила его по заслугам. Он приносил ей большую пользу. И за всем тем он оставался неизвестным, хотя в своем искусстве он был таким же мастером, как Шаляпин-в пении, Горький-в литературе, Капабланка-в шахматах, Мельников-в беге на коньках и самый носатый, самый коричневый ассириец, занимающий лучшее место на углу Тверской и Камергерского,- в чистке сапог желтым кремом.

   Шаляпин пел. Горький писал большой роман, Капабланка готовился к матчу с Алехиным. Мельников рвал рекорды. Ассириец доводил штиблеты граждан до солнечного блеска. Авессалом Изнуренков - острил.

   Он никогда не острил бесцельно, ради красного словца. Он делал это по заданиям юмористических журналов. На своих плечах он выносил ответственнейшие кампании, снабжал темами для рисунков и фельетонов большинство московских сатирических журналов.

   Великие люди острят два раза в жизни. Эти остроты увеличивают их славу и попадают в историю. Изнуренков выпускал не меньше шестидесяти первоклассных острот в месяц, которые с улыбкой повторялись всеми, и все же оставался в неизвестности. Если остротой Изнуренкова подписывался рисунок, то слава доставалась художнику. Имя художника помещали над рисунком. Имени Изнуренкова не было.

   - Это ужасно! - кричал он.- Невозможно подписаться. Под чем я подпишусь? Под двумя строчками?

   И он продолжал жарко бороться с врагами общества: плохими кооператорами, растратчиками, Чемберленом, бюрократами. Он уязвлял своими остротами подхалимов, управдомов, частников, завов, хулиганов, граждан, не желавших снижать цены, и хозяйственников, отлынивающих от режима экономии.

   После выхода журналов в свет остроты произносились с цирковой арены, перепечатывались вечерними газетами без указания источника и преподносились публике с эстрады "авторами-куплетистами".

   Изнуренков умудрялся острить в тех областях, где, казалось, уже ничего смешного нельзя было сказать. Из такой чахлой пустыни, как вздутые накидки на себестоимость, Изнуренков умудрялся выжать около сотни шедевров юмора. Гейне опустил бы руки, если бы ему предложили сказать что-нибудь смешное и вместе с тем общественно полезное по поводу неправильной тарификации грузов малой скорости; Марк Твен убежал бы от такой темы. Но Изнуренков оставался на своем посту.

   Он бегал по редакционным комнатам, натыкаясь на урны для окурков и блея. Через десять минут тема была обработана, обдуман рисунок и приделан заголовок.

   Увидев в своей комнате человека, уносящего опечатанный стул, Авессалом Владимирович взмахнул только что выглаженными у портного брюками, подпрыгнул и заклекотал:

   - Вы с ума сошли! Я протестую! Вы не имеете права! Есть же, наконец, закон! Хотя дуракам он и не писан, но вам, может быть, понаслышке известно, что мебель может стоять еще две недели!.. Я пожалуюсь прокурору!.. Я уплачу, наконец!

   Ипполит Матвеевич стоял на месте, а Изнуренков сбросил пальто и, не отходя от двери, натянул брюки ка свои полные, как у Чичикова, ноги. Изнуренков был толстоват, но лицо имел худое.

   Воробьянинов не сомневался, что его сейчас схватят и потащат в милицию. Поэтому он был крайне удивлен, когда хозяин комнаты, справившись со своим туалетом, неожиданно успокоился.

   - Поймите же, - заговорил хозяин примирительным тоном,- ведь я не могу на это согласиться.

   Ипполит Матвеевич на месте Изнуренкова тоже в конце концов не мог бы согласиться, чтобы у него среди бела дня крали стулья. Но он не знал, что сказать, и поэтому молчал.

   - Это не я виноват. Виноват сам Музпред. Да, я сознаюсь. Я не платил за прокатное пианино восемь месяцев, но ведь я его не продал, хотя сделать это имел полную возможность. Я поступил честно, а они по-жульнически. Забрали инструмент, да еще подали в суд и описали мебель. У меня ничего нельзя описать. Эта мебель - орудие производства. И стул - тоже орудие производства!

   Ипполит Матвеевич начал кое-что соображать.

   - Отпустите стул! - завизжал вдруг Авессалом Владимирович.- Слышите? Вы! Бюрократ!

   Ипполит Матвеевич покорно отпустил стул и пролепетал:

   - Простите, недоразумение, служба такая.

   Тут Изнуренков страшно развеселился. Он забегал по комнате и запел: "А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда". Он не знал, что делать со своими руками. Они у него летали. Он начал завязывать галстук и, не довязав, бросил. Потом схватил газету и, ничего в ней не прочитав, кинул на пол.

   - Так вы не возьмете сегодня мебель?.. Хорошо!.. Ах! Ах!

   Ипполит Матвеевич, пользуясь благоприятно сложившимися обстоятельствами, двинулся к двери.

   - Подождите,- крикнул вдруг Изнуренков. - Вы когда-нибудь видели такого кота? Скажите, он, в самом деле, пушист до чрезвычайности?

   Котик очутился в дрожащих руках Ипполита Матвеевича.

   - Высокий класс!.. - бормотал Авессалом Владимирович, не зная, что делать с излишком своей энергии.- Ax!..Ax!..

   Он кинулся к окну, всплеснул руками и стал часто и мелко кланяться двум девушкам, глядевшим на него из окна противоположного дома. Он топтался на месте и расточал томные ахи:

   - Девушки из предместий! Лучший плод!.. Высокий класс!.. Ах!.. "А поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда..."

   - Так я пойду, гражданин, - глупо сказал директор концессии.

   - Подождите, подождите! - заволновался вдруг Изнуренков. - Одну минуточку!.. Ах!.. А котик? Правда, он пушист до чрезвычайности?.. Подождите!.. Я сейчас!..

   Он смущенно порылся во всех карманах, убежал, вернулся, ахнул, выглянул из окна, снова убежал н снова вернулся.

   - Простите, душечка,- сказал он Воробьянинову, который в продолжение всех этих манипуляций стоял, сложив руки по-солдатски. С этими словами он дал предводителю полтинник.

   - Нет, нет, не отказывайтесь, пожалуйста. Всякий труд должен быть оплачен.

   - Премного благодарен, - сказал Ипполит Матвеевич, удивляясь своей изворотливости.

   - Спасибо, дорогой, спасибо, душечка!.. Идя по коридору, Ипполит Матвеевич слышал доносившиеся из комнаты Изнуренкова блеяние, визг, пение и страстные крики.

   На улице Воробьянинов вспомнил про Остапа и задрожал от страха.

   Эрнест Павлович Щукин бродил по пустой квартире, любезно уступленной ему на лето приятелем, и решал вопрос: принять ванну или не принимать.

   Трехкомнатная квартира помещалась под самой крышей девятиэтажного дома. В ней, кроме письменного, стола и воробьяниновского стула, было только трюмо. Солнце отражалось в зеркале и резало глаза. Инженер прилег на письменный стол, но сейчас же вскочил. Все было раскалено.

   "Пойду умоюсь",- решил он.

   Он разделся, остыл, посмотрел на себя в зеркало и пошел в ванную комнату. Прохлада охватила его. Он влез в ванну, облил себя водой из голубой эмалированной кружки и щедро намылился. Он весь покрылся хлопьями пены и стал похож на елочного деда.

   - Хорошо! - сказал Эрнест Павлович. Все было хорошо. Стало прохладно. Жены не было. Впереди была полная свобода. Инженер присел н отвернул кран, чтобы смыть мыло. Кран захлебнулся и стал медленно говорить что-то неразборчивое. Вода не шла. Эрнест Павлович засунул скользкий мизинец в отверстие крана. Пролилась тонкая струйка, но больше не было ничего. Эрнест Павлович поморщился, вышел из ванны, поочередно поднимая ноги, и пошел к кухонному крану. Но там тоже ничего не удалось выдоить.

   Эрнест Павлович зашлепал в комнаты и остановился перед зеркалом. Пена щипала глаза, спина чесалась, мыльные хлопья падали на паркет. Прислушавшись, не идет ли в ванной вода, Эрнест Павлович решил позвать дворника.

   "Пусть хоть он воды принесет, - решил инженер, протирая глаза и медленно закипая,- а то черт знает что такое".

   Он выглянул в окно. На самом дне дворовой шахты играли дети.

   - Дворник!- закричал Эрнест Павлович. - Дворник! Никто не отозвался.

   Тогда Эрнест Павлович вспомнил, что дворник живет в парадном, под лестницей. Он вступил на холодные плитки и, придерживая дверь рукой, свесился вниз. На площадке была только одна квартира, и Эрнест Павлович не боялся, что его могут увидеть в странном наряде из мыльных хлопьев.

   - Дворник!- крикнул он вниз. Слово грянуло и с шумом покатилось по ступенькам.

   - Гу-гу!- ответила лестница.

   - Дворник! Дворник!

   - Гум-гум! Гум-гум!

   Тут нетерпеливо перебиравший босыми ногами инженер поскользнулся и, чтобы сохранить равновесие, выпустил из руки дверь. Дверь прищелкнула медным язычком американского замка и затворилась. Стена задрожала. Эрнест Павлович, не поняв еще непоправимости случившегося, потянул дверную ручку. Дверь не подалась,

   Инженер ошеломленно подергал ее еще несколько раз и прислушался с бьющимся сердцем. Была сумеречная церковная тишина. Сквозь разноцветные стекла высоченного окна еле пробивался свет. "Положение",- подумал Эрнест Павлович.

   - Вот сволочь!- сказал он двери. Внизу, как петарды, стали ухать и взрываться человеческие голоса. Потом, как громкоговоритель, залаяла комнатная собачка.

   По лестнице толкали вверх детскую колясочку. Эрнест Павлович трусливо заходил по площадке.

   - С ума можно сойти!

   Ему показалось, что все это слишком дико, чтобы могло случиться на самом деле. Он снова подошел к двери и прислушался. Он услышал какие-то новые звуки. Сначала ему показалось, что в квартире кто-то ходит.

   "Может быть, кто-нибудь пришел с черного хода?" - подумал он, хотя знал, что дверь черного хода закрыта и в квартиру никто не может войти.

   Однообразный шум продолжался. Инженер задержал дыхание. Тогда он разобрал, что шум этот производит плещущая вода. Она, очевидно, бежала изо всех кранов квартиры. Эрнест Павлович чуть не заревел.

   Положение было ужасное. В Москве, в центре города, на площадке девятого этажа стоял взрослый усатый человек с высшим образованием, абсолютно голый и покрытый шевелящейся еще мыльной пеной. Идти ему было некуда. Он скорее согласился бы сесть в тюрьму, чем показаться в таком виде. Оставалось одно - пропадать. Пена лопалась и жгла спину. На руках и на лице она уже застыла, стала похожа на паршу и стягивала кожу, как бритвенный камень.

   Так прошло полчаса. Инженер терся об известковые стены, стонал и несколько раз безуспешно пытался выломать дверь. Он стал грязным и страшным.

   Щукин решил спуститься вниз, к дворнику, чего бы это ему ни стоило.

   "Нету другого выхода, нету. Только спрятаться у дворника!"

   Задыхаясь и прикрывшись рукой так, как это делают мужчины, входя в воду, Эрнест Павлович медленно стал красться вдоль перил. Он очутился на площадке между восьмым и девятым этажами.

   Его фигура осветилась разноцветными ромбами и квадратами окна. Он стал похож на арлекино, подслушивающего разговор Коломбины с Паяцем. Он уже повернул в новый пролет лестницы, как вдруг дверной замок нижней квартиры выпалил и из квартиры вышла барышня с балетным чемоданчиком. Не успела барышня сделать шагу, как Эрнест Павлович очутился уже на своей площадке. Он почти оглох от страшных ударов сердца.

   Только через полчаса инженер оправился и смог предпринять новую вылазку. На этот раз он твердо решил стремительно кинуться вниз и, не обращая внимания ни на что, добежать до заветной дворницкой.

   Так он и сделал. Неслышно прыгая через четыре ступеньки и подвывая, член бюро секции инженеров и техников поскакал вниз. На площадке шестого этажа он на секунду остановился. Это его погубило. Снизу кто-то поднимался.

   - Несносный мальчишка!, - послышался женский голос, многократно усиленный лестничным репродуктором. - Сколько раз я ему говорила!

   Эрнест Павлович, повинуясь уже не разуму, а инстинкту, как преследуемый собаками кот, взлетел на девятый этаж.

   Очутившись на сваей, загаженной мокрыми следами площадке, он беззвучно заплакал, дергая себя за волосы и конвульсивно раскачиваясь. Кипящие слезы врезались в мыльную корку н прожгли в ней две волнистые борозды.

   - Господи!- сказал инженер.- Боже мой! Боже мой!

   Жизни не было. А между тем он явственно услышал шум пробежавшего по улице грузовика. Значит, где-то жили!

   Он еще несколько раз побуждал себя спуститься вниз, но не смог - нервы сдали. Он попал в склеп.

   - Наследили за собой, как свиньи!- услышал он старушечий голос с нижней площадки.

   Инженер подбежал к стене и несколько раз боднул ее головой. Самым разумным было бы, конечно, кричать до тех пор, пока кто-нибудь не придет, и потом сдаться пришедшему в плен. Но Эрнест Павлович совершенно потерял способность соображать и, тяжело дыша, вертелся на площадке. Выхода не было,

  

  

   В редакции большой ежедневной газеты "Станок", помещавшейся на втором этаже Дома народов, спешно пекли материал к сдаче в набор.

   Выбирались из загона (материал, набранный, но не вошедший в прошлый номер) заметки и статьи, подсчитывалось число занимаемых ими строк, и начиналась ежедневная торговля из-за места.

   Всего газета на своих четырех страницах (полосах) могла вместить 4400 строк. Сюда должно было войти все: телеграммы, статьи, хроника, письма рабкоров, объявления, один стихотворный фельетон и два в прозе, карикатуры, фотографии, специальные отделы: театр, спорт, шахматы, передовая и подпередовая, извещения советских, партийных и профессиональных организаций, печатающийся с продолжением роман, художественные очерки столичной жизни, мелочи под названием "Крупинки", научно-популярные статьи, радио и различный случайный материал. Всего по отделам набиралось материалу тысяч на десять строк. Поэтому распределение места на полосах обычно сопровождалось драматическими сценами.

   Первым к секретарю редакции прибежал заведующий шахматным отделом маэстро Судейкин. Он задал вежливый, но полный горечи вопрос:

   - Как? Сегодня не будет шахмат?

   - Не вмещаются,- ответил секретарь.- Подвал большой. Триста строк.

   - Не ведь сегодня же суббота. Читатель ждет воскресного отдели. У меня ответы на задачи, у меня прелестный этюд Неунывако, у меня, наконец...

   - Хорошо. Сколько вы хотите?

   - Не меньше ста пятидесяти.

   - Хорошо. Раз есть ответы на задачи, дадим шестьдесят строк.

   Маэстро пытался было вымолить еще строк тридцать, хотя бы на этюд Неунывако (замечательная индийская партия Тартаковер - Боголюбов лежала у него уже больше месяца), но его оттеснили. Пришел репортер Персицкий.

   - Нужно давать впечатления с пленума?- спросил он очень тихо.

   - Конечно! - закричал секретарь. - Ведь позавчера говорили.

   - Пленум есть, - сказал Персицкий еще тише,- и две зарисовки, но они не дают мне места.

   - Как не дают? С кем вы говорили? Что они, посходили с ума?

   Секретарь побежал ругаться. За ним, интригуя на ходу, следовал Персицкий, а еще позади бежал сотрудник из отдела объявлений.

   - У нас секаровская жидкость! - кричал он грустным голосом.

   За ними плелся завхоз, таща с собой купленный для редактора на аукционе мягкий стул.

   - Жидкость во вторник. Сегодня публикуем наши приложения!

   - Много вы будете иметь с ваших бесплатных объявлений, а за жидкость уже получены деньги.

   - Хорошо, в ночной редакции выясним. Сдайте объявление Паше. Она сейчас как раз едет в ночную.

   Секретарь сел читать передовую. Его сейчас же оторвали от этого увлекательного занятия. Пришел художник.

   - Ага, - сказал секретарь, - очень хорошо. Есть тема для карикатуры, в связи с последними телеграммами из Германии.

   - Я думаю так,- проговорил художник:- Стальной Шлем и общее положение Германии...

   - Хорошо. Так вы как-нибудь скомбинируйте, а потом мне покажите.

   Художник пошел в свой отдел. Он взял квадратик ватманской бумаги и набросал карандашом худого пса. На псиную голову он надел германскую каску с пикой. А затем принялся делать надписи. На туловище животного он написал печатными буквами слово "Германия", на витом хвосте - "Данцигский коридор", на челюсти - "Мечты о реванше", на ошейнике - "План Дауэса" и на высунутом языке - "Штреземан". Перед собакой художник поставил Пуанкаре, державшего в руке кусок мяса. На мясе художник тоже замыслил сделать надпись, но кусок был мал, и надпись не помещалась. Человек, менее сообразительный, чем газетный карикатурист, растерялся бы, но художник, не задумываясь, пририсовал к мясу подобие привязанного к шейке бутылки рецепта и уже на нем написал крохотными буквами: "Французские предложения о гарантиях безопасности". Чтобы Пуанкаре не смешали с каким-либо другим государственным деятелем, художник на животе его написал: "Пуанкаре". Набросок был готов.

   На столах художественного отдела лежали иностранные журналы, большие ножницы, баночки с тушью и белилами. На полу валялись обрезки фотографий: чье-то плечо, чьи-то ноги и кусочки пейзажа.

   Человек пять художников скребли фотографии бритвенными ножичками "Жиллет", подсветляя их; придавали снимкам резкость, подкрашивая их тушью и белилами, и ставили на обороте подпись и размер: 3 3/4 квадрата, 2 колонки и так далее - указания, потребные для цинкографии.

   В комнате редактора сидела иностранная делегация. Редакционный переводчик смотрел в лицо говорящего иностранца и, обращаясь к редактору, говорил:

   - Товарищ Арно желает узнать... Шел разговор о структуре советской газеты. Пока переводчик объяснял редактору, что желал бы узнать товарищ Арно, сам Арно, в бархатных велосипедных брюках, и все остальные иностранцы с любопытством смотрели на красную ручку с пером No 86, которая была прислонена к углу комнаты. Перо почти касалось потолка, а ручка в своей широкой части была толщиною в туловище среднего человека. Этой ручкой можно было бы писать: перо было самое настоящее, хотя превосходило по величине большую щуку.

   - Ого-го! - смеялись иностранцы.- Колоссаль!

   Это перо было поднесено редакции съездом рабкоров.

   Редактор, сидя на воробьяниновском стуле, улыбался и, быстро кивая головой тона ручку, то на гостей, весело объяснял.

   Крик в секретариате продолжался. Персицкий принес статью Семашко, и секретарь срочно вычеркивал из макета третьей полосы шахматный отдел. Маэстро Судейкин уже не боролся за прелестный этюд Неунывако. Он тщился сохранить хотя бы решения задач. После борьбы, более напряженной, чем борьба его с Ласкером на сен-себастианском турнире, маэстро отвоевал себе местечко за счет "Суда и быта".

   Семашко послали в набор. Секретарь снова углубился в передовую. Прочесть ее секретарь решил во что бы тони стало, из чисто спортивного интереса.

   Когда он дошел до места: "...Однако содержание последнего пакта таково, что если Лига наций зарегистрирует его, то придется признать, что...", к нему подошел "Суд и быт", волосатый мужчина. Секретарь продолжал читать, нарочно не глядя в сторону "Суда и быта" и делая в передовой ненужные пометки.

   "Суд и быт" зашел с другой стороны и сказал обидчиво:

   - Я не понимаю.

   - Ну-ну, - забормотал секретарь, стараясь оттянуть время,- в чем дело?

   - Дело в том, что в среду "Суда и быта" не было, в пятницу "Суда и быта" не было, в четверг поместили из загона только алиментное дело. а в субботу снимают процесс, о котором давно пишут во всех газетах, и только мы...

   - Где пишут?- закричал секретарь.- Я не читал.

   - Завтра всюду появится, а мы опять опоздаем.

   - А когда вам поручили чубаровское дело, вы что писали? Строки от вас нельзя было получить. Я знаю. Вы писали о чубаровцах в вечорку.

   - Откуда вы это знаете?

   - Знаю. Мне говорили.

   - В таком случае я знаю, кто вам говорил. Вам говорил Персицкий, тот Персицкий, который на глазах у всей Москвы пользуется аппаратом редакции, чтобы давать материал в Ленинград.

   - Паша! - сказал секретарь тихо. - Позовите Персицкого.

   "Суд и быт" индифферентно сидел на подоконнике.

   Позади него виднелся сад, в котором возились птицы и городошники. Тяжбу разбирали долго. Секретарь прекратил ее ловким приемом: выкинул шахматы и вместо них поставил "Суд и быт". Персицкому было сделано предупреждение.

   Было самое горячее редакционное время - пять часов.

   Над разгоревшимися пишущими машинками курился дымок. Сотрудники диктовали противными от спешки голосами. Старшая машинистка кричала на негодяев, незаметно подкидывавших свои материалы вне очереди.

   По коридору ходил редакционный поэт. Он ухаживал за машинисткой, скромные бедра которой развязывали его поэтические чувства. Он уводил ее в конец коридора и у окна говорил слова любви, на которые девушка отвечала:

   - У меня сегодня сверхурочная работа, и я очень занята.

   Это значило, что она любит другого. Поэт путался под ногами и ко всем знакомым обращался с поразительно однообразной просьбой:

   - Дайте десять копеек на трамвай!

   За этой суммой он забрел в отдел рабкоров. Потолкавшись среди столов, за которыми работали "читчики", и потрогав руками кипы корреспонденций, поэт возобновил свои попытки. Читчики, самые суровые в редакции люди (их сделала такими необходимость прочитывать в день по сто писем, вычерченных руками, знакомыми больше с топором, малярной кистью или тачкой, нежели с письмом), молчали.

   Поэт побывал в экспедиции и в конце концов перекочевал в контору. Но там он не только не получил десяти копеек, а даже подвергся нападению со стороны комсомольца Авдотьева: поэту было предложено вступить в кружок автомобилистов. Влюбленную душу поэта заволокло парами бензина. Он сделал два шага в сторону и, взяв третью скорость, скрылся с глаз.

   Авдотьев нисколько не был обескуражен. Он верил в торжество автомобильной идеи. В секретариате он повел борьбу тихой сапой. Это и помешало секретарю докончить чтение передовой статьи.

   - Слушай, Александр Иосифович. Ты подожди, дело серьезное,- сказал Авдотьев, садясь на секретарский стол.- У нас образовался автомобильный клуб. Редакция не даст нам взаймы рублей пятьсот на восемь месяцев?

   - Можешь не сомневаться.

   - Что? Ты думаешь - мертвое дело?

   - Не думаю, а знаю. Сколько же у вас в кружке членов?

   - Уже очень много.

   Кружок пока что состоял только из одного организатора, но Авдотьев об этом не распространялся.

   - За пятьсот рублей мы покупаем на "кладбище" машину. Егоров уже высмотрел. Ремонт, он говорит, будет стоить не больше пятисот. Всего тысяча. Вот я и думаю набрать двадцать человек, по полсотни на каждого. Зато будет замечательно. Научимся управлять машиной. Егоров будет шефом. И через три месяца - к августу - мы все умеем управлять, есть машина, и каждый по очереди едет, куда ему угодно.

   - А пятьсот рублей на покупку?

   - Даст касса взаимопомощи под проценты. Выплатим. Так что ж, записывать тебя?

   Но секретарь был уже лысоват, много работал, находился во власти семьи и квартиры, любил полежать после обеда на диване и почитать перед сном "Правду". Он подумал и отказался.

   - Ты, - сказал Авдотьев, - старик! Авдотьев подходил к каждому столу и повторял свои зажигательные речи. В стариках, которыми он считал всех сотрудников старше двадцати лет, его слова вызывали сомнительный эффект. Они кисло отбрехивались, напирая на то, что они уже друзья детей и регулярно платят по двадцать копеек в год на благое дело помощи бедным крошкам. Они, собственно говоря, согласились бы вступить в новый клуб, но...

   - Что "но"? - кричал Авдотьев.- Если бы автомобиль был сегодня? Да? Если бы вам положить на стол синий шестицилиндровый "паккард" за пятнадцать копеек в год, а бензин и смазочные материалы за счет правительства?!

   - Иди, иди! - говорили старички. - Сейчас последний посыл, мешаешь работать!

   Автомобильная идея гасла и начинала чадить. Наконец, нашелся пионер нового предприятия. Персицкий с грохотом отскочил от телефона, выслушал Авдотьева и сказал:

   - Ты не так подходишь, дай лист. Начнем сначала.

   И Персицкий вместе с Авдотьевым начали новый обход.

   - Ты, старый матрац, - говорил Персицкий голубоглазому юноше,- на это даже денег не нужно давать. У тебя есть заем двадцать седьмого года? На с