Ильф Илья, Петров Евгений - Двенадцать стульев

?

   - Чей адрес?

   - О. Бендера.

   - Откуда же я знаю?

   - А вот товарищ говорил, что вы знаете.

   - Ничего я не знаю. Обратитесь в адресный стол.

   - А может, вы вспомните, товарищ? В желтых ботинках.

   - Я сам в желтых ботинках. В Москве еще двести тысяч человек в желтых ботинках ходят. Может быть, вам нужно узнать их адреса? Тогда пожалуйста. Я брошу всякую работу и займусь этим делом. Через полгода вы будете знать все. Я занят, гражданка.

   Но вдова, которая почувствовала к Персицкому большое уважение, шла за ним по коридору и, стуча накрахмаленной нижней юбкой, повторяла свои просьбы.

   "Сволочь Степа,- подумал Персицкий.- Ну, ничего, я на него напущу изобретателя вечного движения, он у меня попрыгает".

   - Ну, что я могу сделать? - раздраженно спросил Персицкий, останавливаясь перед вдовой.- Откуда я могу знать адрес гражданина О. Бендера? Что я - лошадь, которая на него наехала? Или извозчик, которого он на моих глазах ударил по спине?..

   Вдова отвечала смутным рокотом, в котором можно было разобрать только "товарищ" и "очень вас". Занятия в Доме народов уже кончились. Канцелярия и коридоры опустели. Где-то только дошлепывала страницу пишущая машинка.

   - Пардон, мадам, вы видите, что я занят!

   С этими словами Персицкий скрылся в уборной. Погуляв там десять минут, он весело вышел. Грицацуева терпеливо трясла юбками на углу двух коридоров. При приближении Персицкого она снова заговорила. Репортер осатанел.

   - Вот что, тетка, - сказал он, - так и быть, я вам скажу, где ваш О. Бендер. Идите прямо по коридору, потом поверните направо и идите опять прямо. Там будет дверь. Спросите Черепенникова. Он должен знать.

   И Персицкий, довольный своей выдумкой, так быстро исчез, что дополнительных сведений крахмальная вдовушка получить не успела.

   Расправив юбки, мадам Грицацуева пошла по коридору.

   Коридоры Дома народов были так длинны и узки, что идущие по ним невольно ускоряли ход. По любому прохожему можно было узнать, сколько он прошел. Если он шел чуть убыстренным шагом, это значило, что поход его только начат. Прошедшие два или три коридора развивали среднюю рысь. А иногда можно было увидеть человека, бегущего во весь дух: он находился в стадии пятого коридора. Гражданин же, отмахавший восемь коридоров, легко мог соперничать в быстроте с птицей, беговой лошадью и чемпионом мира - бегуном Нурми.

   Повернув направо, мадам Грицацуева побежала. Трещал паркет.

   Навстречу ей быстро шел брюнет в голубом жилете и малиновых башмаках. По лицу Остапа было видно, что посещение Дома народов в столь поздний час вызвано чрезвычайными делами концессии. Очевидно, в планы технического руководителя не входила встреча с любимой.

   При виде вдовушки Бендер повернулся и, не оглядываясь, пошел вдоль стены назад.

   - Товарищ Бендер,- закричала вдова в восторге,- куда же вы?

   Великий комбинатор усилил ход. Наддала и вдова.

   - Подождите, что я скажу,- просила она.

   Но слова не долетали до слуха Остапа. В его ушах уже пел и свистал ветер. Он мчался четвертым коридором, проскакивал пролеты внутренних железных лестниц. Своей любимой он оставил только эхо, которое долго повторяли ей лестничные шумы.

   - Ну, спасибо, - бурчал Остап, сидя на пятой этаже,- нашла время для рандеву. Кто прислал сюда эту знойную дамочку? Пора уже ликвидировать московское отделение концессии, а то еще чего доброго ко мне приедет гусар-одиночка с мотором.

   В это время мадам Грицацуева, отделенная от Остапа тремя этажами, тысячью дверей и дюжиной коридоров, вытерла подолом нижней юбки разгоряченное лицо и начала поиски. Сперва она хотела поскорей найти мужа и объясниться с ним. В коридорах зажглись несветлые лампы. Все лампы, все коридоры и все двери были одинаковы. Вдове стало страшно. Ей захотелось уйти.

   Подчиняясь коридорной прогрессии, она неслась со все усиливающейся быстротой. Через полчаса уже невозможно было остановиться. Двери президиумов, секретариатов, месткомов, орготделов и редакций с грохотом пролетали по обе стороны ее громоздкого тела. На ходу железными своими юбками она опрокидывала урны для окурков. С кастрюльным шумом урны катились по ее следам. В углах коридоров образовывались вихри и водовороты. Хлопали растворившиеся форточки. Указующие персты, намалеванные трафаретом на стенах, втыкались в бедную путницу.

   Наконец, Грицацуева попала на площадку внутренней лестницы. Там было темно, но вдова преодолела страх, сбежала вниз и дернула стеклянную дверь. Дверь была заперта. Вдова бросилась назад. Но дверь, через которую она только что прошла, была то" же закрыта чьей-то заботливой рукой.

   В Москве любят запирать двери. Тысячи парадных подъездов заколочены изнутри досками, и сотни тысяч граждан пробираются в свои квартиры черным ходом. Давно прошел восемнадцатый год, давно уже стало смутным понятие - "налет на квартиру", сгинула подомовая охрана, организованная жильцами в целях безопасности, разрешается проблема уличного движения, строятся огромные электростанции, делаются величайшие научные открытия, но нет человека, который посвятил бы свою жизнь разрешению проблемы закрытых дверей.

   Кто тот человек, который разрешит загадку кинематографов, театров и цирков?

   Три тысячи человек должны за десять минут войти в цирк через одни-единственные, открытые только в одной своей половине двери. Остальные десять дверей, специально приспособленных для пропуска больших толп народа, - закрыты. Кто знает, почему они закрыты? Возможно, что лет двадцать назад из цирковой конюшни украли ученого ослика, и с тех пор дирекция в страхе замуровывает удобные входы и выходы. А может быть, когда-то сквозняком прохватило знаменитого короля воздуха, и закрытые двери есть только отголосок учиненного королем скандала.

   В театрах и кино публику выпускают небольшими партиями якобы во избежание затора. Избежать заторов очень легко-стоит только открыть имеющиеся в изобилии выходы. Но вместо того администрация действует, применяя силу. Капельдинеры, сцепившись руками, образуют живой барьер и таким образом держат публику в осаде не меньше получаса. А двери, заветные двери, закрытые еще при Павле Первом, закрыты и поныне.

   Пятнадцать тысяч любителей футбола, возбужденные молодецкой игрой сборной Москвы, принуждены продираться к трамваю сквозь щель, такую узкую, что один легко вооруженный воин мог бы задержать здесь сорок тысяч варваров, подкрепленных двумя осадными башнями.

   Спортивный стадион не имеет крыши, но ворот есть несколько Открыта только калиточка. Выйти можно, только проломив ворота. После каждого большого соревнования их ломают Но в заботах об исполнении святой традиции их каждый раз аккуратно восстанавливают и плотно запирают.

   Если уже нет никакой возможности привесить дверь (это бывает тогда, когда ее не к чему привесить), пускаются в ход скрытые двери всех видов:

   1. Барьеры.

   2. Рогатки.

   3. Перевернутые скамейки.

   4. Заградительные надписи.

   5. Веревки.

   Барьеры в большом ходу в учреждениях. Ими преграждается доступ к нужному сотруднику.

   Посетитель, как тигр, ходит вдоль барьера, стараясь знаками обратить на себя внимание. Это удается не всегда. А может быть, посетитель принес полезное изобретение! А может быть, и просто хочет уплатить подоходный налог! Но барьер помешал - осталось неизвестным изобретение, и налог остался неуплаченным.

   Рогатка применяется на улице. Ставят ее весною на шумной магистрали якобы для ограждения производящегося ремонта тротуара. И мгновенно шумная улица делается пустынной. Прохожие просачиваются в нужные им места по другим улицам. Им ежедневно приходится делать лишний километр, но легкокрылая надежда их не покидает. Лето проходит. Вянет лист. А рогатка все стоит. Ремонт не сделан. И улица пустынна.

   Перевернутыми садовыми скамейками преграждают входы в московские скверы, которые по возмутительной небрежности строителей не снабжены крепкими воротами.

   О заградительных надписях можно было бы написать целую книгу, но это в планы авторов сейчас не входит.

   Надписи эти бывают двух родов: прямые и косвенные. К прямым можно отнести:

  

  

  

   Такие надписи иной раз вывешиваются на дверях учреждений, особенно усиленно посещаемых публикой.

   Косвенные надписи. наиболее губительны. Они не запрещают входа, но редкий смельчак рискнет все-таки воспользоваться своим правом. Вот они, эти позорные надписи:

  

  

   Там, где нельзя поставить барьера или рогатки, перевернуть скамейки или вывесить заградительную надпись,-там протягиваются веревки. Протягиваются они по вдохновению, в самых неожиданных местах. Если они протянуты на высоте человеческой груди, дело ограничивается легким испугом и несколько нервным смехом. Протянутая же на высоте лодыжки веревка может искалечить человека.

   К черту двери! К черту очереди у театральных подъездов! Разрешите войти без доклада! Умоляем снять рогатку, поставленную нерадивым управдомом у своей развороченной панели! Вон перевернутые скамейки! Поставьте их на место! В сквере приятно сидеть именно ночью. Воздух чист, и в голову лезут умные мысли!

   Мадам Грицацуева, сидя на лестнице у запертой стеклянной двери в самой середине Дома народов, думала о своей вдовьей судьбе, изредка вздремывала и ждала утра.

   Из освещенного коридора через стеклянную дверь на вдову лился желтый свет электрических плафонов. Пепельное утро проникало сквозь окна лестничной клетки.

   Был тихий час, когда утро еще молодо и чисто. В этот час Грицацуева услышала шаги в коридоре. Вдова живо поднялась и припала к стеклу. В конце коридора сверкнул голубой жилет. Малиновые башмаки были запорошены штукатуркой. Ветреный сын турецко-подданного, стряхивая с пиджака пылинку, приближался к стеклянной двери.

   - Суслик!- позвала вдова.- Су-у-услик! Она дышала на стекло с невыразимой нежностью. Стекло затуманилось, пошло радужными пятнами. В тумане и радугах сияли голубые и радужные призраки.

   Остап не слышал кукования вдовы. Он почесывал спину и озабоченно крутил головой. Еще секунда - и он пропал бы за поворотом.

   Со стоном "Товарищ Бендер!" бедная супруга забарабанила по стеклу. Великий комбинатор обернулся.

   - А,- сказал он, видя, что отделен от вдовы закрытой дверью, - вы тоже здесь?

   - Здесь, здесь,- твердила вдова радостно.

   - Обними же меня, моя радость, мы так долго не виделись,- пригласил технический директор.

   Вдова засуетилась. Она подскакивала за дверью, как чижик в клетке. Притихшие за ночь юбки опять загремели. Остап раскрыл объятия.

   - Что же ты не идешь, моя курочка? Твой тихоокеанский петушок так устал на заседании Малого Совнаркома.

   Вдова была лишена фантазии.

   - Суслик, - сказала она в пятый раз. - Откройте мне дверь, товарищ Бендер.

   - Тише, девушка! Женщину украшает скромность. К чему эти прыжки?

   Вдова мучилась.

   - Ну, чего вы терзаетесь?- спрашивал Остап.- Кто вам мешает жить?

   - Сам уехал, а сам спрашивает!

   И вдова заплакала.

   - Утрите ваши глазки, гражданка. Каждая ваша слезинка - это молекула в космосе.

   - А я ждала, ждала, торговлю закрыла. За вами поехала, товарищ Бендер...

   - Ну, и как вам теперь живется на лестнице? Не дует?

   Вдова стала медленно закипать, как большой монастырский самовар.

   - Изменщик! - выговорила она, вздрогнув.

   У Остапа было еще немного свободного времени. Он защелкал пальцами и, ритмично покачиваясь, тихо пропел:

  

   Частица черта в нас

   Заключена подчас!

   И сила женских чар

   Родит в груди пожар...

  

   - Чтоб тебе лопнуть! - пожелала вдова по окончании танца.- Браслет украл, мужнин подарок. А стул зачем забрал?

   - Вы, кажется, переходите на личности? - заметил Остап холодно.

   - Украл, украл!- твердила вдова.

   - Вот что, девушка: зарубите на своем носике, что Остап Бендер никогда ничего не крал.

   - А ситечко кто взял?

   - Ах, ситечко! Из вашего неликвидного фонда? И это вы считаете кражей? В таком случае наши взгляды на жизнь диаметрально противоположны.

   - Унес, - куковала вдова.

   - Значит, если молодой, здоровый человек позаимствовал у провинциальной бабушки ненужную ей, по слабости здоровья, кухонную принадлежность, то, значит, он вор? Так вас прикажете понимать?

   - Вор, вор!

   - В таком случае нам придется расстаться. Я согласен на развод.

   Вдова кинулась на дверь. Стекла задрожали. Остап понял, что пора уходить.

   - Обниматься некогда, - сказал он, - прощай, любимая! Мы разошлись, как в море корабли.

   - Караул!! - завопила вдова.

   Но Остап уже был в конце коридора. Он встал на подоконник, тяжело спрыгнул на влажную после ночного дождя землю и скрылся в блистающих физкультурных садах.

   На крики вдовы набрел проснувшийся сторож. Он выпустил узницу, пригрозив штрафом.

  

  

   Когда мадам Грицацуева покидала негостеприимный стан канцелярий, к Дому народов уже стекались служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни, сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки.

   Среди них двигался Никифор Ляпис, очень молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом.

   Невежды, упрямцы и первичные посетители входили в Дом народов с главного подъезда. Никифор Ляпис проник в здание через амбулаторию. В Доме народов он был своим человеком и знал кратчайшие пути к оазисам, где брызжут светлые ключи гонорара под широколиственной сенью ведомственных журналов.

   Прежде всего Никифор Ляпис пошел в буфет. Никелированная касса сыграла матчиш и выбросила три чека, Никифор съел варенец, вскрыв запечатанный бумагой стакан, и кремовое пирожное, похожее на клумбочку. Все это он запил чаем. Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения.

   Первый визит он сделал в редакцию ежемесячного охотничьего журнала "Герасим и Муму". Товарища Наперникова еще не было, и Никифор Ляпис двинулся в "Гигроскопический вестник", еженедельный рупор, посредством которого работники фармации общались с внешним миром.

   - Доброе утро, - сказал Никифор. - Написал замечательные стихи.

   - О чем? - спросил начальник литстранички.- На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой, что у нас журнал...

   Начальник для более тонкого определения сущности "Гигроскопического вестника" пошевелил пальцами.

   Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожи, отклонил корпус назад и певуче сказал:

   - "Баллада о гангрене".

   - Это интересно, - заметила гигроскопическая персона.- Давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики.

   Ляпис немедленно задекламировал:

  

   Страдал Гаврила от гангрены,

   Гаврила от гангрены слег...

  

   Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось о Гавриле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из-за того, что не смазал ранку йодом.

   - Вы делаете успехи, Трубецкой, - одобрил редактор, - но хотелось бы еще больше... Вы понимаете?

   Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во вторник.

   В журнале "Будни морзиста" Ляписа встретили гостеприимно.

   - Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только - быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни потельработников и вместе с тем, вы понимаете?..

   - Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма. Называется: "Последнее письмо". Вот...

  

   Служил Гаврила почтальоном,

   Гаврила письма разносил... .

  

   История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу.

   - Где же происходило дело?- спросили Ляписа.

   Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, за границей нет Гаврил, членов союза работников связи.

   - В чем дело?- сказал Ляпис. - Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый.

   - Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции.

   - А почему вы не хотите почтальона?

   - Пусть полежит. Мы его берем условно.

   Погрустневший Никифор Ляпис-Трубецкой пошел снова в "Герасим и Муму". Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел сильно увеличенный портрет Тургенева, а пенсне, болотных сапогах и с двустволкой наперевес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа - стихотворец из пригорода.

   Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием: "Молитва браконьера".

  

   Гаврила ждал в засаде зайца,

   Гаврила зайца подстрелил.

  

   - Очень хорошо! - сказал добрый Наперников.- Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только нужно кое-что исправить. Первое - выкиньте с корнем "молитву".

   - И зайца,- сказал конкурент.

   - Почему же зайца?- удивился Наперников.

   - Потому что не сезон.

   - Слышите, Трубецкой, измените и зайца.

   Поэма в преображенном виде носила название."Урок браконьеру", а зайцы были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов летом тоже не стреляют. В окончательной форме стихи читались:

  

   Гаврила ждал в засаде птицу.

   Гаврила птицу подстрелил... и т.д.

  

   После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал многоликого Гаврилу.

   В "Кооперативную флейту" Гаврила был сдан под названием "Эолова флейта".

   Служил Гаврила за прилавком. Гаврила флейтой торговал...

   Простаки из толстого журнала "Лес, как он есть" купили у Ляписа небольшую поэму "На опушке". Начиналась она так:

  

   Гаврила шел кудрявым лесом,

   Бамбук Гаврила порубал.

  

   Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось место в редакции "Работника булки". Поэма носила длинное и грустное название: "О хлебе, качестве продукции и о любимой". Поэма посвящалась загадочной Хине Члек. Начало было попрежнему эпическим:

  

   Служил Гаврила хлебопеком,

   Гаврила булку испекал...

  

   Посвящение, после деликатной борьбы, выкинули. Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали дать во вторник, другие - в четверг, или пятницу - через две недели. Пришлось идти занимать деньги в стан врагов - туда, где Ляписа никогда не печатали.

   Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошел в секретариат "Станка". На его несчастье, он сразу же столкнулся с работягой Персицким.

   - А! - воскликнул Персицкий. - Ляпсус!

   - Слушайте,- сказал Никифор Ляпис, понижая голос, - дайте три рубля. Мне "Герасим и Муму" должен кучу денег.

   - Полтинник я вам дам. Подождите. Я сейчас приду.

   И Персицкий вернулся, приведя с собой десяток сотрудников "Станка". Завязался общий разговор.

   - Ну, как торговали? - спрашивал Персицкий.

   - Написал замечательные стихи!

   - Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? "Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал"?

   - Что Гаврила! Ведь это же халтура! - защищался Ляпис. - Я написал о Кавказе.

   - А вы были на Кавказе?

   - Через две недели поеду.

   - А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы!

   - Очень меня это пугает! Они же на Кавказе не ядовитые!

   После этого ответа все насторожились.

   - Скажите, Ляпсус,- спросил Персицкий,- какие, по-вашему, шакалы?

   - Да знаю я, отстаньте!

   - Ну, скажите, если знаете!

   - Ну, такие... в форме змеи.

   - Да, да, вы правы, как всегда. По-вашему, ведь седло дикой козы подается к столу вместе со стременами.

   - Никогда я этого не говорил! - закричал Трубецкой.

   - Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались всучить ему такие стишата в "Герасим и Муму", якобы из быта охотников. Скажите по совести. Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас в стихотворении "Кантон" пеньюар - это бальное платье? Почему?!

   - Вы мещанин, - сказал Ляпис хвастливо.

   - Почему в стихотворении "Скачка на приз Буденного" жокей у вас затягивает на лошади супонь и после этого садится на облучок? Вы видели когда-нибудь супонь?

   - Видел.

   - Ну, скажите, какая она!

   - Оставьте меня в покое. Вы псих!

   - А облучок видели? На скачках были?

   - Не обязательно всюду быть! - кричал Ляпис.- Пушкин писал турецкие стихи и никогда не был в Турции.

   - О да, Эрзерум ведь находится в Тульской губернии.

   Ляпис не понял сарказма. Он горячо продолжал:

   - Пушкин писал по материалам. Он прочел историю Пугачевского бунта, а потом написал. А мне про скачки все рассказал Энтих.

   После этой виртуозной защиты Персицкий потащил упирающегося Ляписа в соседнюю комнату. Зрители последовали за ними. Там на стене висела большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой.

   - Вы писали этот очерк в "Капитанском мостике"?

   - Я писал.

   - Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! "Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом..." Ну, удружили же вы "Капитанскому мостику"! "Мостик" теперь долго вас не забудет, Ляпис!

   - В чем дело?

   - Дело в том, что... Вы знаете, что такое домкрат?

   - Ну, конечно, знаю, оставьте меня в покое...

   - Как вы себе представляете домкрат? Опишите своими словами.

   - Такой... Падает, одним словом.

   - Домкрат падает. Заметьте все! Домкрат стремительно падает! Подождите, Ляпсус, я вам сейчас принесу полтинник. Не пускайте его!

   Но и на этот раз полтинник выдан не был. Персицкий притащил из справочного бюро двадцать первый том Брокгауза, от Домиций до Евреинова. Между Домицием, крепостью в великом герцогстве Мекленбург-Шверинском, и Доммелем, рекой в Бельгии и Нидерландах, было найдено искомое слово.

   - Слушайте! "Домкрат (нем. Daumkraft) - одна из машин для поднятия значительных тяжестей. Обыкновенный простой Д., употребляемый для поднятия экипажей и т. п., состоит из подвижной зубчатой полосы, которую захватывает шестерня, вращаемая помощью рукоятки..." И так далее. И далее: "Джон Диксон в 1879 г. установил на место обелиск, известный под названием "Иглы Клеопатры", при помощи четырех рабочих, действовавших четырьмя гидравлическими Д.". И этот прибор, по-вашему, обладает способностью стремительно падать? Значит, Брокгауз с Эфроном обманывали человечество в течение пятидесяти лет? Почему вы халтурите, вместо того чтобы учиться? Ответьте!

   - Мне нужны деньги.

   - Но у вас же их никогда нет. Вы ведь вечно рыщете за полтинником.

   - Я купил мебель и вышел из бюджета.

   - И много вы купили мебели? Вам зa вашу халтуру платят столько, сколько она стоит,- грош!

   - Хороший грош! Я такой стул купил на аукционе...

   - В форме змеи?

   - Нет. Из дворца. Но меня постигло несчастье. Вчера я вернулся ночью домой...

   - От Хины Члек? - закричали присутствующие в один голос.

   - Хина!.. С Хиной я сколько времени уже не живу. Возвращался я с диспута Маяковского. Прихожу. Окно открыто. Я сразу почувствовал, что что-то случилось.

   - Ай-яй-яй! - сказал Персицкий, закрывая лицо руками.- Я чувствую, товарищи, что у Ляпсуса украли его лучший шедевр "Гаврила дворником служил, Гаврила в дворники нанялся".

   - Дайте мне договорить. Удивительное хулиганство! Ко мне в комнату залезли какие-то негодяи и распороли всю обшивку стула. Может быть, кто-нибудь займет пятерку на ремонт?

   - Для ремонта сочините нового Гаврилу. Я вам даже начало могу сказать. Подождите, подождите... Сейчас... Вот: "Гаврила стул купил на рынке, был у Гаврилы стул плохой". Скорее запишите. Это можно с прибылью продать в "Голос комода"... Эх, Трубецкой, Трубецкой!.. Да, кстати. Ляпсус, почему вы Трубецкой? Почему вам не взять псевдоним еще получше? Например, Долгорукий! Никифор Долгорукий! Или Никифор Валуа? Или еще лучше: гражданин Никифор Сумароков-Эльстон? Если у вас случится хорошая кормушка, сразу три стишка в "Гермуму", то выход из положения у вас блестящий. Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура - Эльстоном, а третья - Юсуповым... Эх вы, халтурщик!..

  

  

   Ипполит Матвеевич постепенно становился подхалимом. Когда он смотрел на Остапа, глаза его приобретали голубой жандармский оттенок.

   В комнате Иванопуло было так жарко, что высохшие воробьяниновские стулья потрескивали, как дрова в камине. Великий комбинатор отдыхал, подложив под голову голубой жилет.

   Ипполит Матвеевич смотрел в окно. Там, по кривым переулкам, мимо крошечных московских садов, проносилась гербовая карета. В черном ее лаке попеременно отражались кланяющиеся прохожие: кавалергард с медной головой, городские дамы и пухлые белые облачка. Громя мостовую подковами, лошади понесли карету мимо Ипполита Матвеевича. Он отвернулся с разочарованием.

   Карета несла на себе герб МКХ, предназначалась для перевозки мусора, и ее дощатые стенки ничего не отражали.

   На козлах сидел бравый старик с пушистой седой бородой. Если бы Ипполит Матвеевич знал, что кучер не кто иной, как граф Алексей Буланов, знаменитый гусар-схимник, он, вероятно, окликнул бы старика, чтобы поговорить с ним о прелестных прошедших временах.

   Граф Алексей Буланов был сильно озабочен. Нахлестывая лошадей, он грустно размышлял о бюрократизме, разъедающем ассенизационный подотдел, из-за которого графу вот уже полгода как не выдавали положенного по гендоговору спецфартука.

   - Послушайте, - сказал вдруг великий комбинатор,- как вас звали в детстве?

   - А зачем вам?

   - Да так! Не знаю, как вас называть.

   Воробьяниновым звать вас надоело, а Ипполитом Матвеевичем - слишком кисло. Как же вас звали? Ипа?

   - Киса, - ответил Ипполит Матвеевич, усмехаясь.

   - Конгениально. Так, вот что, Киса, - посмотрите, пожалуйста, что у меня на спине. Болит между лопатками.

   Остап стянул через голову рубашку "ковбой". Перед Кисой Воробьяниновым открылась обширная спина захолустного Антиноя, спина очаровательной формы, но несколько грязноватая.

   - Ого, - сказал Ипполит Матвеевич, - краснота какая-то.

   Между лопатками великого комбинатора лиловели и переливались нефтяной радугой синяки странных очертаний.

   - Честное слово, цифра восемь! - воскликнул Воробьянииов.- Первый раз вижу такой синяк.

   - А другой цифры нет? - спокойно спросил Остап.

   - Как будто бы буква Р.

   - Вопросов больше не имею. Все понятно. Проклятая ручка! Видите, Киса, как я страдаю, каким опасностям подвергаюсь из-за ваших стульев. Эти арифметические знаки нанесены мне большой самопадающей ручкой с пером номер восемьдесят шесть, Нужно вам заметать, что проклятая ручка упала на мою спину в ту самую минуту, когда я погрузил руки во внутренность редакторского стула. А вы, ничего-то вы толком не умеете. Изнуренковский стул кто изгадил так, что мне потом пришлось за вас отдуваться? Об аукционе я ужи не говорю. Нашли время для кобеляжа! В вашем возрасте кобелировать просто вредно! Берегите свое здоровье!.. То ли дело я! За мною - стул вдовицы. За мною - два щукинских. Изнуренковский стул в конечном итоге сделал я! В редакцию и к Ляпису я ходил! И только один-единственный стул вы довели до победного конца, да и то при помощи нашего священного врага - архиепископа.

   Неслышно ступая по комнате босыми ногами, технический директор вразумлял покорного Кису.

   Стул, исчезнувший в товарном дворе Октябрьского вокзала, по-прежнему оставался темным пятном на сверкающем плане концессионных работ. Четыре стула в театре Колумба представляли верную добычу. Но театр уезжал в поездку по Волге с тиражным пароходом "Скрябин" и сегодня показывал премьеру "Женитьбы" последним спектаклем сезона. Нужно было решить - оставаться ли в Москве для розысков пропавшего в просторах Каланчевской площади стула, или выехать вместе с труппой в гастрольное турне. Остап склонялся к последнему.

   - А то, может быть, разделимся? - спросил Остап.- Я поеду с театром, а вы оставайтесь и проследите за стулом в товарном дворе.

   Но Киса так трусливо моргал седыми ресницами, что Остап не стал продолжать.

   - Из двух зайцев,- сказал он,- выбирают того, который пожирнее. Поедем вместе. Но расходы будут. велики. Нужны будут деньги. У меня осталось шестьдесят рублей У вас сколько? Ах, я и забыл! В ваши годы девичья любовь так дорого стоит! Постановляю: сегодня мы идем в театр на премьеру "Женитьбы". Не забудьте надеть фрак. Если стулья еще на месте и их не продали за долги соцстраху, завтра же мы выезжаем. Помните, Воробьянинов, наступает последний акт комедии "Сокровище моей тещи". Приближается финита-ля-комедия, Воробьянинов! Не дышите, мой старый друг! Равнение на рампу! О, моя молодость! О, запах кулис! Сколько воспоминаний! Сколько интриг! Сколько таланту я показал в свое время в роли Гамлета! Одним словом, заседание продолжается!

   Из экономии шли в театр пешком. Еще было совсем светло, но фонари уже сияли лимонным светом. На глазах у всех погибала весна. Пыль гнала ее с площадей, жаркий ветерок оттесняя ее в переулок. Там старушки приголубливали красавицу и пили с ней чай во двориках, за круглыми столами. Но жизнь весны кончилась-в люди ее не пускали. А ей так хотелось к памятнику Пушкина, где уже прогуливались молодые люди в пестреньких кепках, брюках-дудочках, галстуках "собачья радость" и ботиночках "джимми".

   Девушки, осыпанные лиловой пудрой, циркулировали между храмом МСПО и кооперативом "Коммунар" (между б. Филипповым и б. Елисеевым). Девушки внятно ругались. В этот час прохожие замедляли шаги, но не только потому, что Тверская становилась тесна. Московские лошади были не лучше старгородских: они так же нарочно постукивали копытами по торцам мостовой. Велосипедисты бесшумно летели со стадиона "Юных пионеров", с первого большого междугородного матча. Мороженщик катил свой зеленый сундук, полный майского грома, боязливо косясь на милиционера; но милиционер, скованный светящимся семафором, которым регулировал уличное движение, был не опасен.

   Во всей этой сутолоке двигались два друга. Соблазны возникали на каждом шагу. В крохотных обжорочках на виду у всей улицы жарили шашлыки карские, кавказские и филейные. Горячий и пронзительный дым восходил к светленькому небу. Из пивных, ресторанчиков и кино "Великий немой" неслась струнная музыка, У трамвайной остановки горячился громкоговоритель.

   Нужно было торопиться. Друзья вступили в гулкий вестибюль театра Колумба.

   Воробьянинов бросился к кассе и прочел расценку на места.

   - Все-таки,- сказал он,- очень дорого. Шестнадцатый ряд - три рубля.

   - Как я не люблю, - заметил Остап. - этих мещан, провинциальных простофиль! Куда вы полезли? Разве вы не видите, что это касса?

   - Ну а куда же? Ведь без билета не пустят!

   - Киса, вы пошляк. В каждом благоустроенном театре есть два окошечка. В окошечко кассы обращаются только влюбленные и богатые наследники. Остальные граждане (их, как можете заметить, подавляющее большинство) обращаются непосредственно в окошечко администратора.

   И действительно, перед окошечком кассы стояло человек пять скромно одетых людей. Возможно, это были богатые наследники или влюбленные. Зато у окошечка администратора господствовало оживление. Там стояла цветная очередь. Молодые люди, в фасонных пиджаках и брюках того покроя, который провинциалу может только присниться, уверенно размахивали записочками от знакомых им режиссеров, артистов, редакций, театрального костюмера, начальника района милиции и прочих, тесно связанных с театром лиц, как то: членов ассоциации теа- и кинокритиков, общества "Слезы бедных матерей", школьного совета "мастерской циркового эксперимента" и какого-то "Фортинбраса при Умслопогасе". Человек восемь стояли с записками от Эспера Эклеровича.

   Остап врезался в очередь, растолкал фортинбрасовцев и, крича: "Мне только справку, вы не видите, что я даже калош не снял", пробился к окошечку и заглянул внутрь.

   Администратор трудился, как грузчик. Светлый брильянтовый пот орошал его жирное лицо. Телефон тревожил его поминутно и звонил с упорством трамвайного вагона, пробирающегося через Смоленский рынок.

   - Скорее, - крикнул он Остапу, - вашу бумажку?

   - Два места, - сказал Остап тихо, - в партере.

   - Кому?

   - Мне!

   - А кто вы такой, чтобы я давал вам места?

   - А я все-таки думаю, что вы меня знаете.

   - Не узнаю.

   Но взгляд незнакомца был так чист, так ясен, что рука администратора сама отвела Остапу два места в одиннадцатом ряду.

   - Ходят всякие, - сказал администратор, пожимая плечами, - кто их знает, кто они такие! Может быть, он из Наркомпроса? Кажется, я его видел в Наркомпросе. Где я его видел?

   И, машинально выдавая пропуска счастливым теа- и кинокритикам, притихший Яков Менелаевич продолжал вспоминать, где он видел эти чистые глаза.

   Когда все пропуска были выданы и в фойе уменьшили свет, Яков Менелаевич вспомнил: эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда и сам сидел там по пустяковому делу.

   Из одиннадцатого ряда, где сидели концессионеры, послышался смех. Остапу понравилось музыкальное вступление, исполненное оркестрантами на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах. Свистнула флейта, и занавес, навевая прохладу, расступился.

   К удивлению Воробьянинова, привыкшего к классической интерпретации "Женитьбы", Подколесина на сцене не было. Порыскав глазами, Ипполит Матвеевич увидел свисающие с потолка фанерные прямоугольники, выкрашенные в основные цвета солнечного спектра. Ни дверей, ни синих кисейных окон не было. Под разноцветными прямоугольниками танцевали дамочки в больших, вырезанных из черного картона шляпах. Бутылочные стоны вызвали на сцену Подколесина, который врезался в толпу верхом на Степане. Подколесин был наряжен в камергерский мундир. Разогнав дамочек словами, которые в пьесе не значились, Подколесин возопил:

   - Степа-ан!

   Одновременное этим он прыгнул в сторону и замер в трудной позе. Кружки Эсмарха загремели.

   - Степа-а-н!! - повторил Подколесин, делая новый прыжок.

   Но так как Степан, стоящий тут же и одетый в барсову шкуру, не откликался, Подколесин трагически спросил:

   - Что же ты молчишь, как Лига наций?

   - Очевидно, я Чемберлена испужался,- ответил Степан, почесывая шкуру.

   Чувствовалось, что Степан оттеснит Подколесина и станет главным персонажем осовремененной пьесы.

   - Ну что, шьет портной сюртук?

   Прыжок. Удар по кружкам Эсмарха. Степан с усилием сделал стойку на руках и в таком положении ответил:

   - Шьет!

   Оркестр сыграл попурри из "Чио-чио-сан". Все это время Степан стоял на руках. Лицо его залилось краской.

   - А что, - спросил Подколесин, - не спрашивал ли портной, на что, мол, барину такое хорошее сукно?