Ильф Илья, Петров Евгений - Двенадцать стульев

stify">   Их снова разнесло. Ликующая физиономия отца Федора стала возмущать Ипполита Матвеевича.

   - Обедню, небось, уже не служите? - спросил он при следующей встрече.

   - Где там служить! Прихожане по городам разбежались - сокровища ищут.

   - Заметьте, свои сокровища! Свои!

   - Мне неизвестно чьи, а только ищут.

   Ипполит Матвеевич хотел сказать какую-нибудь гадость и даже открыл для этой цели рот, но выдумать ничего не смог и рассерженно проследовал в свой номер. Через минуту оттуда вышел сын турецкого подданного - Остап Бендер в голубом жилете и, наступая на шнурки от своих ботинок, направился к Вострикову. Розы на щеках отца Федора увяли и обратились в пепел.

   - Покупаете старые вещи? - спросил Остап грозно. - Стулья? Потроха? Коробочки от ваксы?

   - Что вам угодно? - прошептал отец Федор.

   - Мне угодно продать вам старые брюки.

   Священник оледенел и отодвинулся.

   - Что ж вы молчите, как архиерей на приеме?

   Отец Федор медленно направился к своему номеру.

   - Старые вещи покупаем, новые крадем! - крикнул Остап вслед.

   Востриков вобрал голову и остановился у своей двери. Остап продолжал измываться:

   - Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и от мертвого осла уши. Оптом всю партию - дешевле будет. И в стульях они не лежат, искать не надо?! А?!

   Дверь за служителем культа захлопнулась.

   Удовлетворенный Остап, хлопая шнурками по ковру, медленно пошел назад. Когда его массивная фигура отдалилась достаточно далеко, отец Федор быстро высунул голову за дверь и с долго сдерживаемым негодованием пискнул:

   - Сам ты дурак!

   - Что? - крикнул Остап, бросаясь обратно, но дверь была уже заперта, и только щелкнул замок.

   Остап наклонился к замочной скважине, приставил ко рту ладонь трубой и внятно сказал:

   - Почем опиум для народа?

   За дверью молчали.

   - Папаша, вы пошлый человек! - прокричал Остап.

   В эту же секунду из замочной скважины выскочил и заерзал карандаш "Фабер", острием которого отец Федор пытался ужалить врага. Концессионер вовремя отпрянул и ухватился за карандаш. Враги, разделенные дверью, молча стали тянуть карандаш к себе. Победила молодость, и карандаш, упираясь, как заноза, медленно выполз из скважины. С этим трофеем Остап возвратился в свой номер. Компаньоны еще больше развеселились.

   - И враг бежит, бежит, бежит! - пропел Остап.

   На ребре карандаша он вырезал перочинным ножиком оскорбительное слово, выбежал в коридор и, опустив карандаш в замочную амбразуру, сейчас же вернулся.

   Друзья вытащили на свет зеленые корешки ордеров и принялись их тщательно изучать.

   - Ордер на гобелен "Пастушка", - сказал Ипполит Матвеевич мечтательно, - я купил этот гобелен у петербургского антиквара.

   - К черту пастушку! - крикнул Остап, разрывая ордер в лапшу.

   - Стол круглый... Как видно, от гарнитура...

   - Дайте сюда столик! К чертовой матери столик.

   Остались два ордера. Один на 10 стульев, выданный Государственному музею мебели в Москве. Нескучный сад, No 11. Другой - на один стул - "тов. Грицацуеву, в Старгороде, по улице Плеханова, 15".

   - Готовьте деньги, - сказал Остап, - возможно, в Москву придется ехать.

   - Но тут же тоже есть стул.

   - Один шанс против десяти. Чистая математика. Да и то, если гражданин Грицацуев не растапливал им буржуйку.

   - Не шутите так, не нужно.

   - Ничего, ничего, либер фатер Конрад Карлович Михельсон, найдем! Святое дело! Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать.

   - Мне почему-то кажется, - заметил Ипполит Матвеевич, - что ценности должны быть именно в этом стуле.

   - Ах! Вам кажется? Что вам еще кажется? Ничего? Ну, ладно. Будем работать по-марксистски. Предоставим небо птицам, а сами обратимся к стульям. Я измучен желанием поскорее увидеться с инвалидом империалистической войны, гражданином Грицацуевым, улица Плеханова, дом 15. Не отставайте, Конрад Карлович. План составим по дороге.

   Проходя мимо двери отца Федора, мстительный сын турецкого подданного пнул ее ногой. Из номера послышалось слабое рычание затравленного конкурента.

   - Как бы он за нами не пошел! - испугался Ипполит Матвеевич.

   - После сегодняшнего свидания министров на яхте - никакое сближение невозможно. Он меня боится.

   Друзья вернулись только к вечеру. Ипполит Матвеевич был озабочен. Остап сиял. На нем были новые малиновые башмаки, к каблукам которых были привинчены круглые, изборожденные, как граммофонная пластинка, резиновые набойки, шахматные носки в зеленую и черную клетку, кремовая кепка и полушелковый шарф румынского оттенка.

   - Есть-то он есть, - сказал Ипполит Матвеевич, вспоминая визит к вдове Грицацуевой, - но как этот стул достать? Купить?

   - Как же, - ответил Остап, - не говоря уже о совершенно непроизводительном расходе, это вызовет толки. Почему один стул? Почему именно этот стул?..

   - Что же делать?

   Остап с любовью осмотрел задники новых штиблет.

   - Шик модерн, - сказал он. - Что делать? Не волнуйтесь, председатель, беру операцию на себя. Перед этими ботиночками ни один стул не устоит.

   - Нет, вы знаете, - оживился Ипполит Матвеевич, - когда вы разговаривали с госпожой Грицацуевой о наводнении, я сел на наш стул, и, честное слово, я чувствовал под собой что-то твердое. Они там, ей-богу, там... Ну вот, ей-богу ж, я чувствую.

   - Не волнуйтесь, гражданин Михельсон.

   - Его нужно ночью выкрасть! Ей-богу, выкрасть!

   - Однако для предводителя дворянства у вас слишком мелкие масштабы. А технику этого дела вы знаете? Может быть, у вас в чемодане запрятан походный несессер с набором отмычек? Выбросьте из головы! Это типичное пижонство, грабить бедную вдову.

   Ипполит Матвеевич опомнился.

   - Хочется ведь скорее, - сказал он умоляюще.

   - Скоро только кошки родятся, - наставительно заметил Остап. - Я женюсь на ней.

   - На ком?!

   - На мадам Грицацуевой.

   - Зачем же?

   - Чтобы спокойно, без шума, покопаться в стуле.

   - Но ведь вы себя связываете на всю жизнь!

   - Чего не сделаешь для блага концессии!

   - На всю жизнь...

   Ипполит Матвеевич в крайнем удивлении взмахнул руками. Пасторское бритое лицо его ощерилось. Показались не чищенные со дня отъезда из города N голубые зубы.

   - На всю жизнь! - прошептал Ипполит Матвеевич. - Это большая жертва.

   - Жизнь! - сказал Остап. - Жертва! Что вы знаете о жизни и о жертвах? Или вы думаете, что если вас выселили из вашего особняка, вы знаете жизнь?! И если у вас реквизировали поддельную китайскую вазу, то это жертва? Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает. Вы слыхали о гусаре-схимнике?

   Ипполит Матвеевич не слыхал.

   - Буланов! Не слыхали? Герой аристократического Петербурга?.. Сейчас услышите...

   И Остап Бендер рассказал Ипполиту Матвеевичу историю, удивительное начало которой взволновало весь светский Петербург, а еще более удивительный конец потерялся и прошел решительно никем не замеченным в последние годы.

  

   Блестящий гусар, граф Алексей Буланов, как правильно сообщил Бендер, был действительно героем аристократического Петербурга. Имя великолепного кавалериста и кутилы не сходило с уст чопорных обитателей дворцов по Английской набережной и со столбцов светской хроники. Очень часто на страницах иллюстрированных журналов появлялся фотографический портрет красавца-гусара - куртка, расшитая бранденбурами и отороченная зернистым каракулем, высокие прилизанные височки и короткий победительный нос.

   За графом Булановым катилась слава участника многих тайных дуэлей, имевших роковой исход, явных романов с наикрасивейшими, неприступнейшими дамами света, сумасшедших выходок против уважаемых в обществе особ и прочувствованных кутежей, неизбежно кончавшихся избиением штафирок.

   Граф был красив, молод, богат, счастлив в любви, счастлив в картах и в наследовании имущества. Родственники его умирали быстро, и наследства их увеличивали и без того огромное богатство.

   Он был дерзок и смел. Он помогал абиссинскому негусу Менелику в его войне с итальянцами. Он сидел под большими абиссинскими звездами, закутавшись в белый бурнус, и глядел в трехверстную карту местности. Свет факелов бросал шатающиеся тени на прилизанные височки графа. У ног его сидел новый друг, абиссинский мальчик Васька. Разгромив войска итальянского короля, граф вернулся в Петербург вместе с абиссинцем Васькой. Петербург встретил героя цветами и шампанским. Граф Алексей снова погрузился в беспечную пучину наслаждений. О нем продолжали говорить с удвоенным восхищением, женщины травились из-за него, мужчины завидовали. На запятках графской кареты, пролетавшей по Миллионной, неизменно стоял абиссинец, вызывая своей чернотой и тонким станом изумление прохожих.

   И внезапно все кончилось. Граф Алексей Буланов исчез. Княгиня Белорусско-Балтийская, последняя пассия графа, была безутешна. Таинственное исчезновение графа наделало много шуму. Газеты были полны догадками. Сыщики сбились с ног. Но все было тщетно. Следы графа не находились.

   Когда шум уже затихал, из Аверкиевой пустыни пришло письмо, все объяснившее. Блестящий граф, герой аристократического Петербурга, Валтасар XIX века - принял схиму. Передавали ужасающие подробности. Говорили, что граф-монах носит вериги в несколько пудов, что он, привыкший к тонкой французской кухне, питается теперь только картофельной шелухой. Поднялся вихрь предположений. Говорили, что графу было видение умершей матери. Женщины плакали. У подъезда княгини Белорусско-Балтийской стояли вереницы карет. Княгиня с мужем принимали соболезнования. Рождались новые слухи. Ждали графа назад. Говорили, что это временное помешательство на религиозной почве. Утверждали, что граф бежал от долгов. Передавали, что виною всему несчастный роман.

   А на самом деле гусар пошел в монахи, чтобы постичь жизнь. Назад он не вернулся. Мало-помалу о нем забыли. Княгиня Балтийская познакомилась с итальянским певцом, а абиссинец Васька уехал на родину.

   В обители граф Алексей Буланов, принявший имя Евпла, изнурял себя великими подвигами. Он действительно носил вериги, но ему показалось, что этого недостаточно для познания жизни. Тогда он изобрел себе особую монашескую форму: клобук с отвесным козырьком, закрывающим все лицо, и рясу, связывающую движения. С благословения игумена он стал носить эту форму. Но и этого показалось ему мало. Обуянный гордыней смирения, он удалился в лесную землянку и стал жить в дубовом гробу.

   Подвиг схимника Евпла наполнил удивлением обитель. Он ел только сухари, запас которых ему возобновляли раз в три месяца.

   Так прошло двадцать лет. Евпл считал свою жизнь мудрой, правильной и единственно верной. Жить ему стало необыкновенно легко, и мысли его были хрустальными. Он постиг жизнь и понял, что иначе жить нельзя.

   Однажды он с удивлением заметил, что на том месте, где он в продолжение двадцати лет привык находить сухари, ничего не было. Он не ел четыре дня. На пятый день пришел неизвестный ему старик в лаптях и сказал, что мужики сожгли помещика, а монахов выселили большевики и устроили в обители совхоз. Оставив сухари, старик, плача, ушел. Схимник не понял старика. Светлый и тихий, он лежал в гробу и радовался познанию жизни. Старик-крестьянин продолжал носить сухари.

   Так прошло еще несколько никем не потревоженных лет. Однажды только дверь землянки растворилась, и несколько человек, согнувшись, вошли в нее. Они подошли к гробу и принялись молча рассматривать старца. Это были рослые люди в сапогах со шпорами, в огромных галифе и с маузерами в деревянных полированных ящиках. Старец лежал в гробу, вытянув руки, и смотрел на пришельцев лучезарным взглядом. Длинная и легкая серая борода закрывала половину гроба. Незнакомцы зазвенели шпорами, пожали плечами и удалились, бережно прикрыв за собою дверь.

   Время шло. Жизнь раскрылась перед схимником во всей своей полноте и сладости. В ночь, наступившую за тем днем, когда схимник окончательно понял, что все в его познании светло, он неожиданно проснулся. Это его удивило. Он никогда не просыпался ночью. Размышляя о том, что его разбудило, он снова заснул и сейчас же опять проснулся, чувствуя сильное жжение в спине. Постигая причину этого жжения, он старался заснуть, но не мог. Что-то мешало ему. Он не спал до утра. В следующую ночь его снова кто-то разбудил. Он проворочался до утра, тихо стеная и, незаметно для самого себя, почесывая руки. Днем, поднявшись, он случайно заглянул в гроб. Тогда он понял все. По углам его мрачной постели быстро перебегали вишневого цвета клопы. Схимнику сделалось противно.

   В этот же день пришел старик с сухарями. И вот подвижник, молчавший двадцать лет, заговорил. Он попросил принести ему немножко керосину. Услышав речь великого молчальника, крестьянин опешил. Однако, стыдясь почему-то и пряча бутылочку, он принес керосин. Как только старик ушел, отшельник дрожащей рукой смазал все швы и пазы гроба. Впервые за три дня Евпл заснул спокойно. Его ничто не потревожило. Смазывал он керосином гроб и в следующие дни. Но через два месяца понял, что керосином вывести клопов нельзя. По ночам он быстро переворачивался и громко молился, но молитвы помогали еще меньше керосина. Прошло полгода в невыразимых мучениях, прежде чем отшельник обратился к старику снова. Вторая просьба еще больше поразила старика. Схимник просил привезти ему из города порошок "Арагац" против клопов. Но и "Арагац" не помог. Клопы размножались необыкновенно быстро и кусали немилосердно. Могучее здоровье схимника, которое не могло сломить двадцатипятилетнее постничество, - заметно ухудшалось. Началась темная отчаянная жизнь. Гроб стал казаться схимнику Евплу омерзительным и неудобным. Ночью, по совету крестьянина, он лучиною жег клопов. Клопы умирали, но не сдавались.

   Было испробовано последнее средство - продукты бр. Глик - розовая жидкость с запахом отравленного персика под названием "Клопин". Но и это не помогло. Положение ухудшалось. Через два года от начала великой борьбы отшельник случайно заметил, что совершенно перестал думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался травлей клопов.

   Тогда он понял, что ошибся. Жизнь так же, как и двадцать пять лет тому назад, была темна и загадочна. Уйти от мирской тревоги не удалось. Жить телом на земле, а душою на небесах оказалось невозможным.

   Тогда старец встал и проворно вышел из землянки. Он стоял среди темного зеленого леса. Была ранняя сухая осень. У самой землянки выперлось из-под земли целое семейство белых грибов-толстобрюшек. Неведомая птаха сидела на ветке и пела solo. Послышался шум проходящего поезда. Земля задрожала. Жизнь была прекрасна. Старец, не оглядываясь, пошел вперед.

   Сейчас он служит кучером конной базы Московского коммунального хозяйства.

  

   Рассказав Ипполиту Матвеевичу эту в высшей степени поучительную историю, Остап почистил рукавом пиджака свои малиновые башмачки, сыграл на губах туш и удалился.

   Под утро он ввалился в номер, разулся, поставил малиновую обувь на ночной столик и стал поглаживать глянцевитую кожу, с нежной страстью приговаривая:

   - Мои маленькие друзья.

   - Где вы были? - спросил Ипполит Матвеевич спросонья.

   - У вдовы, - глухо ответил Остап.

   - Ну?

   Ипполит Матвеевич оперся на локоть.

   - И вы женитесь на ней?

   Глаза Остапа заискрились.

   - Теперь я должен жениться, как честный человек.

   Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.

   - Знойная женщина, - сказал Остап, - мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах - еще встречаются.

   - Когда же свадьба?

   - Послезавтра. Завтра нельзя, 1-e мая - все закрыто.

   - Как же будет с нашим делом? Вы женитесь... Может быть, придется ехать в Москву...

   - Ну, чего вы беспокоитесь? Заседание продолжается.

   - А жена?

   - Жена? Бриллиантовая вдовушка? Последний вопрос. Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме. Прощальная слеза и цыпленок на дорогу. Поедем с комфортом. Спите. Завтра у нас свободный день.

  

   В утро первого мая Виктор Михайлович Полесов, снедаемый обычной жаждой деятельности, выскочил на улицу и помчался к центру. Сперва его разнообразные таланты не могли найти себе должного применения, потому что народу было еще мало и праздничные трибуны, оберегаемые конными милиционерами, были пусты. Но часам к девяти в разных концах города замурлыкали, засопели и засвистали оркестры. Из ворот выбегали домашние хозяйки. Послышался смех и улюлюканье - с трибуны гнали возбужденно лающего пса.

   Колонна музработников в мягких отложных воротничках каким-то образом втиснулась в середину шествия железнодорожников, путаясь под ногами и всем мешая. Грузовик, одетый новеньким зеленым паровозом серии "Щ", все время наскакивал на музработников сзади. При этом на работников гобоя и флейты из самого паровозного брюха неслись крики:

   - Где ваш распорядитель? Вам разве по Красноармейской?! Не видите, влезли и создали пробку!

   Тут, на горе музработников, в дело вмешался Виктор Михайлович.

   - Конечно же, вам сюда в переулок нужно сворачивать! Праздника даже не могут организовать! - надрывался Полесов. - Сюда! Сюда! Удивительное безобразие!

   Грузовики Старкомхоза и Мельстроя развозили детей. Самые маленькие стояли у бортов грузовика, а ростом побольше - в середине. Несовершеннолетнее воинство потряхивало бумажными флажками и веселилось до упаду.

   Стучали пионерские барабаны. Допризывники выгибали груди и старались идти в ногу. Было тесно, шумно и жарко. Ежеминутно образовывались заторы и ежеминутно же рассасывались. Чтобы скоротать время в заторе, - качали старичков и активистов. Старички причитали бабьими голосами. Активисты летали молча, с серьезными лицами. В одной веселой колонне приняли продиравшегося на другую сторону Виктора Михайловича за распорядителя и стали качать его. Полесов дергал ногами, как паяц.

   Понесли чучело английского министра Чемберлена, которого рабочий с анатомической мускулатурой бил картонным молотом по цилиндру. На цилиндре была надпись: "Лига Наций". Проехали на автомобиле три комсомольца во фраках и белых перчатках. Они сконфуженно поглядывали на толпу.

   - Васька! - кричали с тротуара. - Буржуй! Отдай подтяжки!

   Девушки пели. В толпе служащих Собеса шел Альхен с большим красным бантом и задумчиво пел:

  

   Но от тайги до британских морей

   Красная Армия всех сильней!..

  

   Физкультурники по команде раздельно кричали нечто невнятное.

   Все шло, ехало, валило и маршировало к новому трамвайному депо, из которого ровно в час дня должен был выйти первый в Старгороде электрический трамвай.

   Никто в точности не знал, когда начали строить старгородский трамвай. Как-то, в двадцатом году, когда начались субботники, деповцы и канатчики пошли с музыкой на Гусище и весь день копали какие-то ямы. Нарыли очень много глубоких и больших ям. Среди работающих бегал товарищ в инженерной фуражке. За ним ходили с разноцветными шестами десятники. В следующий субботник работали в том же месте. Две ямы, вырытые не там, где надо, пришлось снова завалить. Товарищ в инженерной фуражке, как наседка, налетал на десятников и требовал объяснений. Новые ямы рыли еще глубже и шире.

   Потом привезли кирпич, и появились настоящие строительные рабочие. Они начали выкладывать фундамент. Затем все стихло. Товарищ в инженерной фуражке приходил еще иногда на опустевшую постройку и долго расхаживал в обложенной кирпичом яме, бормоча:

   - Хозрасчет!

   Он похлопывал по фундаменту палкой и бежал домой, в город, закрывая ладонями замерзшие уши.

   Фамилия инженера была Треухов.

   Трамвайная станция, постройка которой замерла на фундаменте, была задумана Треуховым уже давно, еще в 1912 году, но городская управа проект отвергла. Через два года Треухов возобновил штурм городской управы, но помешала война. После войны помешала революция. Теперь помешали нэп, хозрасчет, самоокупаемость. Фундамент на лето зарастал цветами, а зимою дети устраивали там ледяные горки.

   Треухов мечтал о большом деле. Ему нудно было служить в отделе благоустройства Старкомхоза, чинить обочины тротуаров и составлять сметы на установку афишных тумб. Но большого дела не было. Проект трамвая, снова поданный на рассмотрение, барахтался в высших губернских инстанциях, одобрялся, не одобрялся, переходил на рассмотрение в центр, но, независимо от одобрения или неодобрения, покрывался пылью, потому что ни в том, ни в другом случае денег не давали.

   - Это варварство! - кричал Треухов на жену. - Денег нет? А переплачивать на извозопромышленников, на гужевую доставку на станцию товаров есть деньги? Старгородские извозчики дерут с живого и мертвого! Конечно! Монополия мародеров! Попробуй пешком с вещами за пять верст на вокзал пройтись?! Трамвай окупится в шесть лет!..

   Его блеклые усы гневно обвисали. Курносое лицо шевелилось. Он вынимал из стола напечатанные светописью на синей бумаге чертежи и сердито показывал их жене в тысячный раз. Тут были планы станции, депо и двенадцати трамвайных линий.

   - Черт с ними, с двенадцатью. Потерпят. Но три, три линии! Без них Старгород задохнется. Без них ничего не выйдет. Ни строить на окраинах нельзя будет, ни до вокзала добраться... Азия!

   - Ну, а тебе-то что? - возмущалась жена. - Жалованья тебе ни убавят, ни прибавят. Посмотри, на кого ты перевелся!..

   Треухов фыркал и шел в кухню пилить дрова.

   Все хозяйственные работы по дому он выполнял сам. Он сконструировал и построил люльку для ребенка и стиральную машину. Первое время сам стирал белье, объясняя жене, как нужно обращаться с машиной. По крайней мере, пятая часть жалованья уходила у Треухова на выписку иностранной технической литературы. Чтобы сводить концы с концами, он бросил курить. Весною в своем дворике он собственноручно вскапывал огород, удобрял землю химическим способом и выращивал крупные овощи.

   Потащил он свой проект к новому заведующему Старкомхозом, Гаврилину, которого перевели в Старгород из Самарканда. Почерневший под туркестанским солнцем новый заведующий долго, но без особого внимания слушал Треухова, перебросил все чертежи и под конец сказал:

   - А вот в Самарканде никакого трамвая не надо. Там все на ешаках ездют. Ешак три рубля стоит - дешевка. А подымает пудов десять!.. Маленький такой ешачок, даже удивительно!

   - Вот это и есть Азия! - сердито сказал Треухов. - Ишак три рубля стоит, а скормить ему нужно тридцать рублей в год.

   - А на трамвае вашем вы много на тридцать рублей наездите? Триста раз. Даже не каждый день в году.

   - Ну и выписывайте себе ваших ишаков! - закричал Треухов и выбежал из кабинета, ударив дверью.

   С тех пор у нового заведующего вошло в привычку при встрече с Треуховым задавать ему насмешливые вопросы:

   - Ну как, будем выписывать ешаков или трамвай построим?

   Лицо Гаврилина было похоже на гладко обструганную репу. Глаза хитрили.

   Месяца через два Гаврилин вызвал к себе инженера и серьезно сказал ему:

   - У меня тут планчик наметился. Мне одно ясно, что денег нет, а трамвай не ешак - его за трешку не купишь. Тут материальную базу подводить надо. Практическое разрешение какое? Акционерное общество. А еще какое? Заем. Под проценты. Трамвай через сколько лет должен окупиться?

   - Со дня пуска в эксплуатацию трех линий первой очереди - через шесть лет.

   - Ну, будем считать, через десять. Теперь акционерное общество. Кто войдет? Пищетрест, Маслоцентр... Канатчикам трамвай нужен? Мы до вокзала грузовые вагоны отправлять будем. Значит, канатчики. НКПС, может быть, даст немного. Ну, Губисполком даст. Это уже обязательно. А раз начнем - Госбанк и Комбанк дадут ссуду. Вот такой мой планчик... В пятницу на президиуме губисполкома разговор будет. Если решимся - за вами остановка.

   Треухов до поздней ночи взволнованно стирал белье и объяснял жене преимущества трамвайного транспорта перед гужевым.

   В пятницу вопрос решился благоприятно. И начались муки творчества. Акционерное общество сколачивали с великой натугой. НКПС то вступал, то не вступал в число акционеров. Пищетрест всячески старался вместо 15% акций получить только десять. Наконец весь пакет акций был распределен, хотя и не обошлось без столкновений. Гаврилина за "нажим" вызвали в ГубКК. Впрочем, все обошлось благополучно. Оставалось начать.

   - Ну, товарищ Треухов, - сказал Гаврилин, - начинай. Чувствуешь, что можешь построить? То-то. Это тебе не ешака купить.

   Треухов утонул в работе. Он уже не пилил дрова, не стирал на своей машине белье. Пришла пора великого дела, о котором он мечтал долгие годы. Писались сметы, составлялся штаб постройки, делались заказы. Трудности возникали там, где их меньше всего ожидали. В городе не оказалось специалистов-бетонщиков, и их пришлось выписать из Ленинграда. Гаврилин торопил, но заводы обещались дать машины только через полтора года. А нужны они были, самое позднее, через год. Подействовала только угроза заказать машины за границей. Потом пошли неприятности помельче. То нельзя было найти фасонного железа нужных размеров. То вместо пропитанных шпал предлагали непропитанные. Наконец дали то, что нужно, но Треухов, поехавший сам на шпало-пропиточный завод, забраковал 60% шпал. В чугунных частях были раковины. Лес был сырой. Рельсы были хороши, но и они стали прибывать с опозданием на месяц.

   Гаврилин часто приезжал в старом простуженном "фиате" на постройку станции. Здесь между ним и Треуховым вспыхивали перебранки.

   Наступил и финансовый кризис. Госбанк урезал ссуду на 40%. Строить было не на что. Положение было такое, что если через две недели не дадут денег, то по векселям платить будет нечем. В последнее время Треухов ночевал в конторе постройки. С домом он сносился по телефону и приезжал домой только в субботу на воскресенье. В вечер финансового поражения к конторе постройки притрясся на своем утлом "фиате" Гаврилин и закричал:

   - Едем, инженер, в центр согласовывать, не то нас банк по миру пустит.

   Треухов еле успел позвонить домой. Гаврилин торопил к скорому.

   Строители пробыли в Москве пять дней. Центр был побежден. Ссуда была восстановлена в прежнем размере.

   Покуда строились и монтировались трамвайная станция и депо, старгородцы только отпускали шуточки. Куплетист Федя Клетчатый осмелился даже в ресторане "Феникс" осмеять постройку в куплетах.

   Приезжали меня сватать,

   Просили приданого.

   А папаша посулил

   Трамвая буланого.

  

   Но когда стали укладывать рельсы и навешивать провода на круглые трамвайные мачты, даже такой неисправимый пессимист, как Федя Клетчатый переменил фронт и запел по-иному:

  

   Елекстрический мой конь

   Лучше, чем кобылка.

   На трамвае я поеду,

   А со мною милка.

  

   В "Старгородской правде" трамвайным вопросом занялся известный всему городу фельетонист Принц Датский, писавший теперь под псевдонимом Маховик. Не меньше трех раз в неделю Маховик разражался большим бытовым очерком о ходе постройки. Третья полоса газеты, изобиловавшая заметками под скептическими заголовками: "Мало пахнет клубом", "По слабым точкам", "Осмотры нужны, но причем тут блеск и длинные хвосты", "Хорошо и... плохо", "Чему мы рады и чему нет", "Подкрутить вредителей просвещения" и "С бумажным морем пора прикончить", - стала дарить читателей солнечными и бодрыми заголовками очерков Маховика: "Как строим, как живем", "Гигант скоро заработает", "Скромный строитель" и далее, в том же духе.

   Треухов с дрожью разворачивал газету и, чувствуя отвращение к братьям-писателям, читал о своей особе бодрые строки:

  

   "... Подымаюсь по стропилам. Ветер шумит в уши.

   Наверху - он, этот невзрачный строитель нашей мощной трамвайной станции, этот худенький с виду, курносый человечек в затрапезной фуражке с молоточками.

   Вспоминаю: "На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн"...

   Подхожу. Ни единого ветерка. Стропила не шелохнутся.

   Спрашиваю:

   - Как выполняются задания?

   Некрасивое лицо строителя, инженера Треухова, оживляется.

   Он пожимает мне руку. Он говорит:

   - 70% задания уже выполнено..."

   Статья кончается так:

   "Он жмет мне на прощанье руку... Позади меня гудят стропила.

   Рабочие снуют там и сям.

   Кто может забыть этих кипений рабочей стройки, этой неказистой фигуры нашего строителя?

  

   Спасало Треухова только то, что на чтение времени не было и иногда удавалось пропустить сочинение тов. Маховика.

   Один раз Треухов не выдержал и написал тщательно продуманное язвительное опровержение.

   "Конечно, - писал он, - болты можно называть трансмиссией, но делают это люди, ничего не смыслящие в строительном деле. И потом я хотел бы заметить тов. Маховику, что стропила гудят только тогда, когда постройка собирается развалиться. Говорить так о стропилах - все равно что утверждать, будто бы виолончель рожает детей. Примите и проч."

   После этого неугомонный Принц на постройке перестал появляться, но бытовые очерки по-прежнему стали украшать третью полосу, резко выделяясь на фоне обыденных: "15000 рублей ржавеют", "Жилищные комочки", "Материал плачет" и "Курьезы и слезы".

   Строительство подходило к концу. Термитным способом сваривались рельсы, и они тянулись без зазоров от самого вокзала до боен и от привозного рынка до кладбища.

   Сперва открытие трамвая хотели приурочить к девятой годовщине Октября, но вагоностроительный завод, ссылаясь на "Арматуру", не сдал к сроку вагонов. Открытие пришлось отложить к первому мая. К этому дню решительно все было готово.

  

   Концессионеры гуляючи дошли вместе с демонстрантами до Гусища. Там собрался весь Старгород. Новое здание депо обвивали хвойные дуги, хлопали флаги, ветер бегал по лозунгам. Конный милиционер галопировал за первым мороженщиком, бог весть как попавшим в пустой, оцепленный трамвайщиками, круг. Между двумя воротами депо высилась жидкая, пустая еще трибуна с микрофоном-усилителем. К трибуне подходили делегаты. Сводный оркестр коммунальников и канатчиков пробовал силу своих легких. Барабан лежал на земле.

   По светлому залу депо, в котором стояли десять салатных вагонов, занумерованных от 701 до 710 номера, шлялся московский корреспондент в волосатой кепке. На груди у него висела зеркалка, в которую он часто и озабоченно заглядывал. Корреспондент искал главного инженера, чтобы задать ему несколько вопросов на трамвайные темы. Хотя в голове корреспондента очерк об открытии трамвая, со включением конспекта еще не произнесенных речей, был уже готов, - корреспондент добросовестно продолжал изыскания, находя недостаток лишь в отсутствии буфета. Наконец московский гость нашел главного инженера.

   Треухов, который ночь провел на работе и с утра еще ничего не ел, стоял, задрав курносое лицо, у вагона No 703. Он следил за пробой бигеля. Ему казалось, что пружина бигеля слаба. На крыше вагона сидел старший монтер, переговариваясь с Треуховым.

   - Вот этот? - спросил корреспондент, мотнув головой в сторону Треухова.

   Узнав, что этот, корреспондент сейчас же попросил Треухова стать поближе к вагону и общелкал его со всех сторон. Последнее фото получилось, вероятно, неудачным, потому что Треухов внезапно нырнул под вагон и стал там громко кричать, требуя у кого-то объяснений. Корреспондент напал на техника. Техник сконфузился и стал давать такие исчерпывающие объяснения, что корреспондент, желая окончить чрезмерно уснащенную техническими терминами беседу, сфотографировал техника и убежал к трибуне.

   В толпе пели, кричали и грызли семечки, дожидаясь пуска трамвая. На трибуну поднялся президиум губисполкома. Принц Датский обменивался спотыкающимися фразами с собратом по перу. Ждали приезда московских кинохроникеров.

   - Товарищи! - сказал Гаврилин. - Торжественный митинг по случаю открытия старгородского трамвая позвольте считать открытым!

   Медные трубы задвигались, вздохнули и три раза подряд сыграли "Интернационал".

   - Слово для доклада предоставляется товарищу Гаврилину! - крикнул Гаврилин.

   Принц Датский-Маховик и московский гость, не сговариваясь, записали в свои записные книжки: "Торжественный митинг открылся докладом председателя Старкомхоза тов. Гаврилина. Толпа обратилась в слух..."

   Оба корреспондента были людьми совершенно различными. Московский гость был холост и юн. Принц Маховик, обремененный большой семьей, давно перевалил за четвертый десяток. Один всегда жил в Москве, другой никогда в Москве не был. Москвич любил пиво, Маховик Датский, кроме водки, ничего в рот не брал. Но эта разность в характерах, возрасте, привычках и воспитании ничему не мешала. Впечатления у обоих журналистов отливались в одни и те же затертые, подержанные, вывалянные в пыли фразы. Карандаши их зачиркали, и в книжках появилась новая запись: "В день праздника улицы Старгорода стали как будто шире..."

   Гаврилин начал свою речь хорошо и просто:

   - Трамвай построить, - сказал он, - это не ешака купить.

   В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа Бендера. Он оценил эту фразу. Все заржали. Ободренный приемом, Гаврилин, сам не понимая почему, вдруг заговорил о международном положении. Он несколько раз пытался пустить свой доклад по трамвайным рельсам, но с ужасом замечал, что не может этого сделать. Слова сами по себе, против воли оратора, получались какие-то международные. После Чемберлена, которому Гаврилин уделил полчаса, на международную арену вышел американский сенатор Бора. Толпа обмякла. Корреспонденты враз записали: "В образных выражениях оратор обрисовал международное положение нашего Союза..." Распалившийся Гаврилин нехорошо отозвался о румынских боярах и перешел на Муссолини. И только к концу речи он поборол свою вторую международную натуру и заговорил хорошими деловыми словами:

   - И я так думаю, товарищи, что этот трамвай, который сейчас выйдет из депа, благодаря кого он выпущен? Конечно, товарищи, благодаря вот вам, благодаря всех рабочих, которые действительно поработали не за страх, а, товарищи, за совесть. А еще, товарищи, благодаря честного советского специалиста, главного инженера Треухова. Ему тоже спасибо!..

   Стали искать Треухова, но не нашли. Представитель Маслоцентра, которого давно уже жгло, протиснулся к перилам трибуны, взмахнул рукой и громко заговорил о международном положении. По окончании его речи оба корреспондента, прислушиваясь к жиденьким хлопкам, быстро записали: "Шумные аплодисменты, переходящие в овацию". Потом подумали над тем, что "переходящие в овацию" будет, пожалуй, слишком сильно. Москвич решился и овацию вычеркнул. Маховик вздохнул и оставил.

   Солнце быстро катилось по наклонной плоскости. С трибуны произносились приветствия. Оркестр поминутно играл туш. Светло засинел вечер, а митинг все продолжался. И говорившие и слушавшие давно уже чувствовали, что произошло что-то неладное, что митинг затянулся, что нужно как можно скорее перейти к пуску трамвая. Но все так привыкли говорить, что не могли остановиться.

   Наконец нашли Треухова. Он был испачкан и, прежде чем пойти на трибуну, долго мыл в конторе лицо и руки.

   - Слово предоставляется главному инженеру, товарищу Треухову! - радостно возвестил Гаврилин. - Ну, говори, а то я совсем не то говорил, - добавил он шепотом.

   Треухов хотел сказать многое. И про субботники, и про тяжелую работу, обо всем, что сделано и что можно сделать. А сделать можно много: можно освободить город от заразного привозного рынка, построить крытые стеклянные корпуса, можно построить постоянный мост, вместо ежегодно сносящегося ледоходом, можно, наконец, осуществить проект постройки огромной мясохладобойни.

   Треухов открыл рот и, запинаясь, заговорил:

   - Товарищи! Международное положение нашего государства...

   И дальше замямлил такие прописные истины, что толпа, слушавшая уже шестую международную речь, похолодела.

   Только окончив, Треухов понял, что и он ни слова не сказал о трамвае.

   "Вот обидно, - подумал он, - абсолютно мы не умеем говорить, абсолютно".

   И ему вспомнилась речь французского коммуниста, которую он слышал на собрании в Москве. Француз говорил о буржуазной прессе. "Эти акробаты пера, - восклицал он, - эти виртуозы фарса, эти шакалы ротационных машин..." Первую часть речи француз произносил в тоне la, вторую часть - в тоне do и последнюю, патетическую, - в тоне mi. Жесты его были умеренны и красивы.

   "А мы только муть разводим, - решил Треухов, - лучше б совсем не говорили".

   Было уже совсем темно, когда председатель губисполкома разрезал ножницами красную ленточку, запиравшую выход из депо. Рабочие и представители общественных организаций с гомоном стали рассаживаться по вагонам. Ударили тоненькие звоночки, и первый вагон трамвая, которым управлял сам Треухов, выкатился из депо под оглушительные крики толпы и стоны оркестра. Освещенные вагоны казались еще ослепительнее, чем днем. Все десять вагонов плыли цугом по Гусищу; пройдя под железнодорожным мостом, легко поднялись в город и свернули на Большую Пушкинскую. Во втором вагоне ехал оркестр и, выставив трубы из окон, играл марш Буденного.

   Гаврилин, в кондукторской форменной тужурке, с сумкой через плечо, прыгая из вагона в вагон, нежно улыбался, давал некстати звонки и вручал пассажирам пригласительные билеты на "Торж