Гейнце Николай Эдуардович - Малюта Скуратов

зятый охотник, как и все вельможные бояре того времени, в особенности посвятившие себя ратному делу и находившие в этой кровавой и в те времена сопряженной с большим риском забаве некоторое сходство с ним. Волков травили собаками и прирезывали ножом; на медведей часто ходили с одной рогатиной.

   Бесстрашие, бесшабашная отвага, безграничное ухарство и любовь к сильным ощущениям всасывались с молоком матери русскими людьми того времени.

   Когда поезд миновал столицу и лошади поскакали более крупной рысью, князь Василий, ехавший в первой повозке, вздохнул свободно и истово перекрестился.

   То же самое сделали и его спутники: Яков Потапович и другой молодой человек, также скромно одетый в черный суконный кафтан и такую же шапку. Великолепные кудри темно-каштановых волос выбивались из-под шапки и обрамляли красивое лицо последнего с правильными чертами; нежные пушистые усы и такая же небольшая бородка оттеняли цвет его молодого, дышащего здоровьем лица, к которому всецело подходило народное определение "кровь с молоком". Его красивые темно-синие глаза имели один недостаток - они не глядели прямо на собеседника; обладатель их старался в разговоре опускать веки, прикрывая выражение глаз густыми длинными ресницами, что для недальновидного наблюдателя могло быть принято за признак скромности молодого красавца.

   Юноше на вид казалось лет восемнадцать, хотя на самом деле ему шел двадцать второй год. Так, по крайней мере, он определил свой возраст.

   Явившись несколько месяцев тому назад в московские хоромы князя Василия, он велел доложить о себе князю, назвав себя Воротынским, и просил секретного свидания; когда же был введен в княжескую опочивальню, то упал к его ногам.

   - Ты - Воротынский? - поднял его князь, оглядывая с головы до ног.

   Явившийся был одет почти в лохмотья, а на ногах были лапти, истрепанные, видимо, от долгой ходьбы.

   - Да, я князь Владимир Воротынский, пришел к тебе, князь Василий, как к остатнему вельможному боярину православному, просить крова и охраны...

   - Сын князя Михаила? - спросил князь Василий.

   - Нет, его брата, князя Никиты, казненного по проискам Малюты, оклеветавшего моего несчастного отца перед царем в сношении с князем Курбским, искавшего умертвить и меня...

   - Чем ты докажешь это? Я знал князя Никиту, знал, что у него был сын подросток, быть может и видел его, но не запомнил его лица - и ты ли он - не ведаю...

   - Вот перстень... Быть может, узнаешь его, князь... Это твой подарок моему отцу... Когда отец мой, спасая себя от царского гнева, уехал из столицы и нашел себе приют в Тверском Отрочьем монастыре, он взял меня с собою... Но и там его настигла дьявольская злоба царского палача: он открыл наше убежище и, по повелению царя, в монастырь явились опричники, требуя его выдачи... Покойный батюшка мой, не желая накликать царский гнев на монастырскую братию, решился выйти к кромешникам из потайной кельи; но перед этим решительным шагом передал мне этот перстень со словами: "Если ты, сын мой, останешься без крова, пойди к князю Василию Прозоровскому и покажи ему этот перстень - его подарок мне в лучшие годы нашей молодости; он добр и великодушен и не даст погибнуть сыну своего друга...

   Василий Воротынский подал князю Василию массивный золотой перстень с роскошным изумрудом.

   Последний дрожащими от волнения руками схватил перстень. Он узнал его, и ему припомнилось все давно минувшее. Князь Никита Воротынский, о судьбе которого он, бывши в походах, почти не знал ничего, был действительно друг и товарищ его детства и юности. Затем оба они поступили в ратную службу и бок о бок бились под Казанью с татарами и крымским ханом. Князь Никита Воротынский был дружкой на свадьбе князя Василия и покойной княгини Анастасии.

   Все это мгновенно промелькнуло в уме князя Прозоровского, и горькие слезы ручьем полились из его глаз.

   Он открыл молодому человеку свои объятия.

   - Приди на мою грудь, сын моего лучшего друга, я заменю тебе отца и постараюсь не дать тебя в обиду... Ты знаешь сам, какие тяжелые времена переживаем мы. Я бессилен спасти тебя, если о твоем существовании узнают вороги, но постараюсь скрыть тебя от них в моем доме; слуги мои верны мне и не выдадут меня... Но что же сделали изверги с отцом твоим?

   - Его изрубили тут же, на монастырском дворе, и отдали на съедение псам... - с горечью произнес Владимир и зарыдал...

   Князь Василий молчал, дав выплакаться на своей груди сыну своего дорогого, погибшего такою бесславною смертью друга.

   - Я бежал в Литву, - продолжал тот, удерживая слезы. - Ты, князь, воевал в то время на границе, но я не нашел тебя, заболел, питался подаянием, бродил по лесам, ночуя, где Бог приведет, и наконец после многих злоключений добрался до Москвы и вот у тебя... молю о крове и охране...

   Он снова опустился на колени.

   Князь Василий поднял его, усадил на лавку и велел позвать к себе Якова Потаповича.

   Тот не замедлил явиться.

   Князь рассказал ему грустную повесть жизни его дорогого гостя и поручил Владимира Воротынского его попечению.

   - Отводить ему в доме отдельную горницу - опасливо; возьми его к себе в сожители и тебе будет веселей с товарищем.

   Яков Потапович с неподдельным удовольствием согласился исполнить волю своего благодетеля. Ему самому сразу пришелся по душе новый знакомец, а несчастия, постигшие последнего, растрогали его до глубины души.

   - Этот молодец у меня тоже вместо сына... Так будьте же братьями! - обратился князь Василий к Воротынскому, указывая на Якова Потаповича.

   Владимир метнул на него быстрый взгляд, но тотчас же опустил очи долу и искренне облобызался с новым товарищем.

   Вскоре молодые люди сделались друзьями. Неразговорчивость, любовь к уединению и некоторые другие странности в характере Владимира Яков Потапович объяснил испытанными им несчастиями.

   Он-то и был третьим, незнакомым нам до сих пор лицом, сидевшим в первой повозке длинного княжеского поезда вместе с самим князем и Яковом Потаповичем.

   Следом за княжескими повозками, на значительном расстоянии, всю дорогу, до самой вотчины, ехал на телеге какой-то неизвестный чумазый мужичонка.

  

  

   Громадные хоромы в княжеской усадьбе, несколько лет уже заколоченные наглухо, ожили перед приездом князя Василия, известить о каковом приезде послан был заранее гонец.

   Все было приготовлено для встречи вотчинника, и жизнь с первого же дня приезда пошла своей обыденной колеей, как шла и в московских хоромах.

   Княжна Евпраксия с Панкратьевной и сенными девушками целые дни проводила в тенистом саду, под сенью вековых дубов, раскидистых елей и сосен.

   Князь Василий с Яковом Потаповичем и Воротынским тоже почти все дни проводили в лесу и в поле.

   Владимир, в противоположность Якову Потаповичу, не любившему охоты, оказался страстным охотником, и тем еще более понравился князю Василию, который и так, ближе сойдясь с молодым человеком, не мог нахвалиться им, восторгался его умом, выдержкой, высказываемыми им взглядами на жизнь вообще, а не переживаемое время в особенности; более же всего старому князю нравились его скромность, неиспорченность.

   - Просто из всех он нынешних, кроме тебя, выродок, совсем красная девушка, - сообщил он свои впечатления Якову Потаповичу.

   Последний, тоже искренне привязанный к Воротынскому, вполне соглашался с своим благодетелем.

   В голову князя Василия стала даже западать мысль о возможности брака княжны Евпраксии с сыном его старого друга, отличавшимся такими выдающимися для того времени нравственными качествами.

   "Что же, что опальный, не век ему опальным быть... Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита? Тем только, что он его сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить слово за несчастного. Надо будет попросить брата, тот на это мастер, - меня мигом тогда перед государем оправил и его царскую милость рассмешил..." - рассуждал порою мысленно князь Василий.

   Время между тем летело незаметно.

   Наступил конец сентября. Зима в тот год встала ранняя, поля и леса покрылись снегом, наступила пора травли зверей.

   Князь Василий назначил большую охоту.

   С ним выехало человек пятьдесят загонщиков и до сотни собак. Лес огласился звуками, представляющими для истого охотника самую чудную мелодию.

   Часы летели быстро, и день клонился к вечеру.

   Князь приказал забросить гончих еще на один остров и туда же послал загонщиков, а сам с остальными людьми и Владимиром Воротынским разместился на опушке леса, в недалеком расстоянии друг от друга.

   Начался гон. Собаки заливались на разные голоса, и сладкая для охотников какофония заставляла замирать их сердца.

   Князь и другие охотники, оправившись в седлах, стали зорко и внимательно вглядываться в чащу.

   Бывший при князе Василии стремянной, знакомый нам Тимофей, сдерживал двух отличных борзых собак, тех самых, которыми пожаловал князя перед его отъездом царь Иоанн Васильевич.

   Голоса гончих были как-то особенно пронзительно громки: слышно было, что они гонят по большому зверю. Слышно также, что они приближались к тому месту, где стояли князь и невдалеке от него - Воротынский, но немного далее от них слышался тоже лай, направлявшийся в другую сторону, видимо, собаки, попавши на след двух зверей, разделились.

   Действительно, вскоре на полянке, довольно далеко от князя, появился громадный волк. Охотники поспускали собак и понеслись за зверем в сторону, противоположную той, где стояли князь Василий и Воротынский.

   Последние ожидали другого зверя, так как лай собак продолжался.

   Им не пришлось ожидать долго. На опушку леса, как раз между охотниками, выскочил другой, тоже матерый волк и понесся в поле.

   - Ату его! Ату! - крикнул князь Василий и вместе с своим стремянным, спустившим собак, бешено поскакал вдогонку. Не отставал от князя и Владимир.

   Волк был опытен и силен. Несмотря на резвость собак, он держался от них на довольно значительном расстоянии и уже был почти у опушки другого леса, когда им удалось нагнать его. Они бежали рядом с ним, выжидая случая напасть на утомившегося зверя, который свирепо огрызался и щелкал крепкими зубами.

   С полчаса уже продолжалась травля и бешеная скачка. Отличные кони под князем Василием и Воротынским почти равнялись с собаками, а охотники и голосом, и движением ободряли их.

   Тимофей не мог поспеть за ними; к довершению всего, его лошадь споткнулась и он полетел через ее голову и ушибся так сильно, что остался несколько времени лежать недвижимо, а лошадь, почуяв свободу, помчалась одна по полю, в сторону от направления травли.

   Травля между тем продолжалась, и через несколько минут одной из борзых удалось схватить волка за ухо. Она тотчас упала и увлекла за собой зверя. Другая собака схватила его за горло, и началась отчаянная борьба.

   Князь и Воротынский соскочили с коней, выхватили ножи, и через пять минут волк был уже мертв.

   - Ага, попался, дружок! - радостно воскликнул князь Василий. - Да какой громадный! Ну, и измучил же он нас!.. А где же Тимофей? Видно, отстал на своем буланом. Помоги уж ты мне, Владимир Никитич, заторочить в седло эту махину.

   Молодой человек с ловкостью опытного охотника исполнил это дело.

   Князь даже залюбовался на быстроту его рук.

   Охотники, торжествуя победу, легкой рысцой отправились назад. Утомленные бегом и борьбой с волком, собаки, высунув языки и тяжело дыша, бежали за ними.

   Конь под князем Василием все поводил ушами и похрапывал, чуя на своей спине непривычную тяжесть и зверя.

   Когда князь Василий и Владимир подъехали к тому месту, откуда начали травлю, уже начало смеркаться; никого из других охотников они там не нашли, но по доносившимся издалека голосам было слышно, что все они продолжали еще травлю другого зверя.

   Князь первый соскочил с седла и привязал своего коня к дереву; его примеру последовал и Воротынский.

   - Надо трубить сбор, - заметил князь Василий, чего они там запропастились...

   Он было взялся за рог, но в этот же момент из чащи леса, как стрела, выскочил какой-то оборванец с длинным ножом и дубиной и бросился на князя Василия.

   Тот стоял к злоумышленнику вполоборота и был бы, ввиду неожиданного нападения, или сильно ранен, или убит, если бы между ним и оборванцем не бросился Владимир.

   Удар ножа, предназначенный для князя, обратился на отважного юношу, но, к счастью для него, скользнул по правому боку и, видимо, не особенно глубоко.

   Кровь хлынула из раны, но Владимир не потерялся и бросился на убийцу. Тот, увидя, что промахнулся ножом, ловко взмахнул дубиной и ударил Владимира по ногам.

   Последний упал, сильно ударившись головой о толстый корень дерева, а неизвестный с быстротою молнии скрылся в чаще леса.

   Все это произошло так неожиданно быстро, что князь Василий опомнился лишь тогда, когда Воротынский лежал у его ног, облитый кровью, недвижимый.

   Он громко стал трубить в охотничий рог.

   На призывные звуки начали собираться княжеские люди, и когда, по приказанию князя, подняли лежавшего, то оказалось, что кроме раны в правом боку, у него вывихнута левая нога и прошиблена голова.

   Сделав наскоро носилки из свежих ветвей, его бережно положили на них и понесли в усадьбу, где и сдали с рук на руки Панкратьевне, заменявшей, как мы знаем, в княжеском доме домашнего доктора и бывшей чрезвычайно искусным костоправом.

   Получив на свои руки пациента, она с ловкостью и знанием дела принялась за лечение его. Осмотрев вывих и раны, она живо вправила вывихнутую ногу, а к ранам приложила какую-то, собственного изобретения, примочку.

   Яков Потапович хотел было помочь ей своими медицинскими знаниями, но Панкратьевна даже не допустила его к доверенному ей больному и, по обыкновению, заворчала.

   - Не мужское, батюшка, совсем дело; хошь скажи князю и лечи сам один, а себя учить я не дозволю, - стара, молодчик.

   Яков, сам глубоко веря в знания и опытность старухи, не стал вступать с ней в препирательства и настаивать, а удалился, пожелав ей успеха.

   - Так-то лучше, - продолжала ворчать ему вслед Панкратьевна, - а то с вашей бусурманской наукой как раз на тот свет отправите, не хуже покойной княгинюшки, царство ей небесное.

   Отбоярившись, таким образом, от непрошеного помощника, она осталась господином вверенного ей дела.

   Раненый был помещен в горницу невдалеке от тех, в которых помещалась молодая княжна с своими девушками, чтобы Панкратьевне не было надобности отлучаться далеко от своего пациента.

   Она, впрочем, и так проводила около него дни и ночи.

   - Ну, что, как, Панкратьевна? - спрашивал ежедневно навещавший больного князь Василий.

   Он сильно тревожился за исход поранений молодого человека, так великодушно отплатившего ему за гостеприимство, спасшего ему жизнь, рискуя своей собственной.

   "Чем я отплачу ему за такую неоценяемую услугу? Разве только тем, что вверю ему счастие своей дочери! - думал благодарный старик. - Только бы он остался жив!"

   От этого-то в его ежедневных вопросах Панкратьевне звучала неподдельная тревога.

   - Господь милостив, - отвечала старуха, - нога-то ничего, вправилась, кость цела, а вот раны-то не больно добры...

   - А что?

   - Не миновать, думаю я, ему огненной немочи {Горячки. - (Прим. автора)}...

   - Панкратьевна, помоги ему, спаси его, я осыплю тебя своею милостью, - взволнованно говорил князь.

   - И что ты, батюшка-князь, я и без всякой корысти рада стараться для твоей милости; все, что смогу, сделаю, авось Господь милосердный на ноги поставит нашего молодчика. Уже и молодчина же он из себя: лицом красавец писаный, тело белое, как кипень, сложенье, что твой богатырь... Видно сейчас, что не простого рода...

   - Он сын моего лучшего покойного друга - князя Никиты Воротынского, - сознался старухе князь.

   - Уж я догадывалась, что рода он высокого: тельник на нем литого золота... Вот бы, князь-батюшка, женишок-то для молодой княжны!... Была бы, неча сказать, не парочка, а загляденье!..

   Князь не ответил ничего на это замечание старухи, высказавшей вслух и его задушевную мысль, но она поняла, что князю высказанный ею план далеко не противен.

   Такие и подобные разговоры князя Василия с Панкратьевной происходили обыкновенно рядом с горницей, где лежал больной, - в последнюю князь не входил, боясь его обеспокоить.

   С молодым человеком действительно сделалась горячка, - последствие ушиба и поранений. Он лежал в сильном бреду, говорил бессвязные речи и его больному воображению представлялись дикие, страшные картины, сменявшиеся лишь по временам чудными видениями. Ему казалось, что он лежит на кровати в какой-то светлой комнате и к нему попеременно подходит то сморщенная худая старуха, то прелестная молодая девушка с тихой улыбкой на розовых губах. Она наклоняется к нему, касается его головы своею мягкою, белоснежною ручкою. От этого прикосновения он чувствует приятную теплоту, разливающуюся по всему телу, и сладкий до истомы нервный трепет. Молодая девушка что-то шепчет старухе, та грозит на нее пальцем, который больному кажется страшным когтем необыкновенного зверя.

   Дивные видения сменяются снова тягостным кошмаром.

   Усилия Панкратьевны, приложившей все свои старания, не были напрасны, и в болезни Воротынского наступил перелом. С утра жар сделался больше, больной страшно метался, но к вечеру ему сделалось лучше, он успокоился и заснул.

   Первый, сравнительно здоровый, сон, как это бывает обыкновенно, не подкрепил, а наоборот, ослабил больного. Он проснулся в страшном поту, но голова его была свежее. Он с трудом поднял отяжелевшие веки, открыл глаза и удивленным взглядом окинул незнакомую ему комнату.

   "Где я, и что со мной произошло?" - было первою его мыслью.

   В комнате, кроме сморщенной старухи, которую, как он припомнил, он видел в бреду, приготовлявшей какое-то питье, никого не было.

   Он искал глазами ее, другую.

   Разочарованный, он снова закрыл глаза и заснул.

   То, чего искал он наяву, явилось в этом, уже более спокойном и здоровом сне. Снова к его изголовью подошла виденная им в бреду прелестная девушка, наклонилась близко к его лицу, и он почувствовал на своих губах нежный поцелуй.

   Когда он проснулся, то в комнате была снова одна старуха. Она подошла к нему и молча начала переменять примочки на его голове.

   Прошло еще несколько дней, и здоровье Владимира Никитича стало совсем поправляться, но Панкратьевна не переставала неустанно ухаживать за ним.

   Князь Василий и Яков Потапович по несколько раз в день заходили навестить его; без них же он развлекался беседой с Панкратьевной и старался выведать от нее стороной, не был ли кто-нибудь, кроме нее, в этой комнате во время его болезни, но ничего на добился от скрытной старухи, уверявшей его, что, вероятно, ему что-нибудь померещилось, как это бывает обыкновенно во время подобных болезней.

   Это объяснение не удовлетворяло его. Поцелуй являвшейся ему во сне молодой девушки горел до сих пор на его губах.

   Прошла еще неделя, и Воротынский, к великой радости князя Василия, окончательно стал на ноги.

   Последний горячо поздравил его с выздоровлением и поблагодарил его за спасение своей жизни.

   - Век не забуду я тебе этого, князь! - растроганным голосом произнес князь Василий, последний раз заключая молодого человека в свои объятия.

   - За что ты, князь, благодаришь меня? Я исполнил лишь то, что сделал бы каждый на моем месте, даже тот, кто не обязан тебе столько, сколько я, бездомный скиталец! - скромно заметил Владимир.

   Князь Василий еще с большею любовью поглядел на него. Скромность юноши пришлась ему по душе.

   - А негодяй не пойман? - спросил с дрожью в голосе Воротынский.

   - Где поймать, улизнул!.. Да не до того и было: тебя подняли чуть не мертвого, - исполать Панкратьевне, что выправила, опять молодцом стал, хоть сейчас под венец веди, - улыбнулся князь доброю улыбкою.

   Снова потекла для Владимира прежняя жизнь в обществе князя Василия и Якова Потаповича, снова начались прогулки и охоты.

   Из головы Воротынского ни на минуту не выходила мысль о виденном им во время болезни чудном видении. Он не мог согласиться с Панкратьевной, что это была игра его больного воображения, как и другие являвшиеся ему в бреду призраки. Для этого оно было слишком реально.

   "Ужели это и есть его дочь?" - не раз задавал он себе вопрос.

   Он, несмотря на довольно долгое пребывание в доме князя, несмотря на сделанную с его семейством дальнюю дорогу, еще ни разу не видал княжны Евпраксии. По обычаям того времени, женщин и девушек знатных родов ревниво охраняли от взоров посторонних мужчин, и они появлялись лишь, как мы видели, во время установленных тем же обычаем некоторых обрядов приема гостей, для оказания последним вящего почета.

   Тогда они появлялись без "фаты", - так называлось покрывало, скрывавшее миловидное девичье, а зачастую и состарившееся некрасивое женское лицо.

   Княжна не любила "фаты", но в дороге Панкратьевна насильно заставила ее постоянно находиться окутанной ею, и добрая княжна, не желая сердить старуху, подчинилась ее настоянию.

   В усадьбе для княжны и ее девушек было совершенно отдельное помещение, и для их игр и забав была обнесена высоким тыном значительная часть роскошного княжеского сада, которая была положительно недоступна для взоров посторонних, вследствие непроницаемости ограды.

   В Москве, за последнее время, испуганная святочным приключением, княжна почти не выходила из своих горниц.

   Намеченные самим князем Василием "жених и невеста", таким образом, еще ни разу не встречались.

  

  

   Владимир Воротынский не ошибся, чудная девушка, находившаяся во время болезни у его постели, была далеко не созданием горячего воображения больного, а живым существом, - это была дочь князя Василия.

   Молодая девушка ухаживала за больным, заменяя около него сиделку, и в ее частых, тревожных вопросах Панкратьевне слышались уже ноты не одного сострадания к ближнему.

   - Панкратьевна, кажется, его глаза смотрят лучше вчерашнего и жар меньше. Он будет жив... Ему лучше... Он спасен... Я это вижу...

   И с краской на лице, с трепетно задерживаемым дыханием высказывала она свои соображения и задавала вопросы своей старушке-няне.

   Последняя не ворчала на нее за них, не стыдила за излишнее беспокойство о незнакомом мужчине, а, напротив, старалась успокоить ее.

   Это происходило оттого, что Панкратьевна, особенно после разговора с князем Василием, открывшим ей тайну, кто был порученный ее попечению раненый, настойчиво решила в своем уме, что он и есть суженый княжны Евпраксии, которого и конем не объедешь, а потому отнеслась благосклонно к замеченному ею нежному чувству, зародившемуся в ее питомице к князю Владимиру Воротынскому.

   "И князь-батюшка далеко не прочь от этой свадебки. Ни словечка не молвил мне на мою глупую речь, а только взглянул на меня таково ласково, - рассуждала сама с собою старушка, припоминая свой разговор с князем Василием. - Да и чем может он отблагодарить его, соколика ясного, живота своего для него не пожалевшего, грудью ставшего против ворога, как не отдавши ему дочь-красавицу, как не сделавшись отцом ему, сиротинушке?"

   Мысль о том, полюбит ли этот юноша княжну - не приходила и в голову Панкратьевне.

   Да и как не полюбить молодцу такую раскрасавицу, царевну сказочную, о которой ни в сказке рассказать, ни пером написать невозможно?!

   Любовь княжны, при покровительственном отношении к ней со стороны Панкратьевны, росла не по дням, а по часам, и ко дню окончательного выздоровления Владимира выросла в совершенно окрепшее чувство.

   Кто был тот, кого она любила - княжна не знала. Панкратьевна не сказала ей того, что случайно узнала от ее отца, да княжна Евпраксия и не интересовалась биографией любимого человека. Она любила его, а кто он - ей не было до этого дела.

   С того момента, как больной пришел в себя и для него начался период выздоровления, княжна принуждена была удалиться, но мысленно она не расставалась с ним.

   Перенесемся и мы, читатель, на женскую половину княжеской усадьбы, где она сидела, окруженная своими сенными девушками.

   Они были заняты вышиванием жемчугом парчовой пелены, предназначенной в дар московскому Новодевичьему монастырю, в ограде которого была похоронена покойная княгиня Анастасия.

   В светлице было совершенно тихо. Княжна и ее помощницы работали прилежно и молча.

   - О чем ты так задумалась, княжна? - первая прервала молчание знакомая нам Марья Ивановна, сидевшая рядом с своей госпожой.

   - Кто, я? Я ничего! - рассеянно отвечала княжна.

   - Да ты погляди, княжна, - вмешались в разговор и другие девушки, - ты и узор-то не так вышиваешь!

   Княжна взглянула на работу и вся вспыхнула. Сделанное замечание было правильно.

   - Если бы это сделала Анна Еремеевна, - заметили девушки, - то мы подумали бы, что она чересчур наотведалась из графинчика романеи...

   Анна Еремеевна была пожилая сенная девушка, служившая в этой должности еще при покойной княгине, и теперь, в качестве старшей, наблюдавшая за молодыми, за что последние ее не особенно долюбливали и при всяком удобном случае поднимали на смех, особенно за пристрастие к рюмочке.

   - Молчите, болтушки, - сердито огрызнулась она, - коли я пью, так это только для здоровья, лопни мои глаза, коли вру... Я и княжне советую выпивать хоть рюмочку перед трапезой - очень это здорово... А то вон она у нас какая за последнее время стала бледная...

   - Да не быть же ей такой сизой да красной, как ты, Анна Еремеевна! - вставила слово Маша.

   Веселый взрыв смеха был ответом на эту шутку. Анна Еремеевна оскорбленно умолкла.

   - Довольно, милые девушки, нынче работать, - проговорила княжна, - скоро смеркнется. Да у меня что-то и головушку всю разломило. Ступайте себе с Богом, а я пораньше лягу, авось мне полегчает. Ты, Маша, останься раздеть меня...

   Девушки быстро убрали работу, поклонились и вышли.

   Княжна и Маша остались одни и прошли в опочивальню.

   - Каков, княжна, молодец наш больной-то! - проговорила Маша, помогая раздеваться своей госпоже.

   - А что?

   - Красавец писаный, да и только!

   - Ничего особенного в нем нет, - с деланным хладнокровием возразила княжна, избегая лукавого взгляда своей любимицы, - много у нас таких молодцов, как он.

   - Вот и неправда, княжна-голубушка; таких парней не много увидишь: рост, что у твоего батюшки, чуть не сажень, глаза голубые, волосы кольцом вьются, походочка с развальцем, голос тихий, да приятный, так за сердце и хватает... Я так смекаю, что он не простого рода, а боярского, да и на дворе почти все то же гуторят...

   - Да ты когда же его видела?

   - Эх, да разве я утерплю, чтоб не посмотреть на бравого парня да не повеселить себя? Так устрою, что не доглядеть за мной ни Панкратьевне, ни Еремеевне... Я его еще на Москве не раз видала... Знаешь ли, княжна, если он боярин, то хоть тебе пара, такой бравый да красивый...

   Княжне хотя и самой смерть хотелось слушать о предмете своей тайной любви, но она пересилила себя и нетерпеливо перебила свою любимицу:

   - Полно тебе болтать, надоела ты мне!.. У тебя только и на уме, что женихи... Поди вон, я засну...

   Княжна, лежавшая уже в постели, накинула себе на голосу одеяло, чтобы скрыть от Маши свое смущение.

   Та лукаво улыбнулась и поспешно вышла из комнаты.

   Княжна, однако, не заснула. В голове ее одна за другой пробегали мысли и все сосредоточивались около представления о выздоравливающем юноше.

   - Да, - говорила она сама себе, - Маша права: он очень, очень красив... Таких я еще никогда не видывала... Как он мне мил... Кажется, так бы все и смотрела на него, все и любовалась бы им одним, только бы слушала его...

   Вдруг яркая краска покрыла ее ланиты, - она вспомнила последние минуты, проведенные у изголовья раненого Воротынского: он забылся первым, здоровым сном; мертвенно-бледные щеки покрылись легким, нежным румянцем, русые кудри сбились на лоб, точно высеченный из мрамора. Он был так увлекательно хорош, и между тем княжна принуждена была с ним расстаться.

   Он должен проснуться, по словам Панкратьевны, в полном сознании, на пути к выздоровлению, и ей, девушке, непригоже было оставаться у постели выздоравливающего постороннего молодого мужчины. Она сама понимала это, и мысль о скорой разлуке до боли сжимала ее наполнившееся первым нежным чувством сердце. Она не утерпела, низко склонилась над изголовьем дорогого ей больного и запечатлела на его губах, оросив его лицо теплыми слезами, первый девственный поцелуй, но испугавшись своей смелости, быстро вышла из комнаты раненого.

   Этот момент прощанья с ним пришел ей на память и вызвал яркую краску на ее прелестное, несколько похудевшее и побледневшее за это время личико.

   "Неужели он потерян для меня навсегда? Ужели я никогда более с ним не встречусь? Это было бы ужасно!"

   Так думала княжна Евпраксия, оставшись в опочивальне одна, и сон лишь на заре смежил ее очи.

   Яков Потапович, вполне примирившийся с своим положением друга и защитника беззаветно любимой им княжны Евпраксии, привязался всем своим многолюбящим сердцем и к порученному его попечениям князем Василием молодому князю Владимиру Воротынскому. После же самоотверженного поступка последнего, спасшего старого князя от неминуемой смерти, Яков Потапович начал положительно благоговеть перед юношей, хотя горькая для него мысль о том, что молодой Воротынский мог явиться самым подходящим женихом для молодой княжны, все чаще и чаще, особенно после рокового случая на охоте, стала приходить ему в голову.

   "Разве умереть!" - мелькала лишь порой в его голове эгоистическая мысль, но он гнал ее тотчас же от себя, приписывая ее козням дьявола - врага человеческого.

   Усердной молитвой и наложенной им самим на себя эпитимией наказывал он себя за подобное помышление, - за последнее время он стал особенно религиозен. Молитва помогала, и он приобрел в своей душе искреннее желание счастья обоим друзьям, созданным, по его мнению, друг для друга.

   Весть о переломе болезни Владимира, о надежде на скорое его выздоровление встречена была им радостно, и с того момента как больной очнулся от беспамятства и силы его стали мало-помалу укрепляться, Яков Потапович проводил около него целые дни.

   Несмотря на все это, когда уже после окончательного выздоровления молодого Воротынского князь Василий, во время беседы в своей опочивальне с глазу на глаз с приемышем, коснулся своих забот о дочери, как девушки в возрасте невесты, возрасте, опасном в переживаемое время, а затем весьма прозрачно перешел к выхвалению достоинств сына его покойного друга и вопросу, чем отблагодарить ему Владимира за спасение жизни, Яков Потапович побледнел и задрожал.

   - Такие услуги, как его, не оплачиваются ни гостеприимством, ни деньгами... - задумчиво заметил князь Василий.

   Яков Потапович успел оправиться от охватившего его волнения и с твердостью произнес:

   - Есть средство отплатить ему за это сторицею!

   - Какое?

   - У тебя, князь, есть сокровище, которое превыше всех твоих богатств... Отдай его ему... он достоин его...

   - Дочь... - понял старик. - Я сам думаю об этом и вполне разделяю твое мнение о Владимире: он достоин ее и я с удовольствием назвал бы его своим зятем, но, во-первых, надо их познакомить, и полюбит ли она его, полюбит ли он ее, разделит ли он твое мнение, что она превыше всех моих сокровищ!..

   Яков Потапович перебил князя, сделав нетерпеливый жест:

   -Кто может мыслить иначе о княжне Евпраксии?..

   Князь Василий окинул его проницательным взглядом.

   - Дай Бог, чтобы это было так; но я не окончил... Во-вторых, он сын опального, сын казненного... Как взглянут на это там! Не погубит ли этот брак и его, и дочь, и весь род наш?!

   Голос старика задрожал.

   - Что же сделал он такого? И отец-то его, по его рассказам, погиб невинным! Но если бы даже он был виноват, то разве сын отвечает за грехи отца?.. - вспыхнул Яков Потапович.

   - По-ихнему, быть может, и отвечает... - с горечью произнес князь. - Сам, чай, знаешь, кто там всем орудует и можно ли ждать от советника-палача чувства справедливости?

   - Нет, князь, прости, я отказываюсь верить этому, - с жаром возразил Яков Потапович. - Я отказываюсь верить, чтобы великий государь был всегда послушен голосу изверга-Малюты. Если ты, или князь Никита, которого царь так любит, прямо и открыто явитесь бить челом за сына опального, если царь узнает его подвиг при спасении твоей жизни, он, я уверен, простит его и явится сам покровителем молодой четы, возрадовавшись чудесному спасению молодого отпрыска славного русского боярского рода...

   Эта горячая, убедительная речь произвела впечатление на князя Василия.

   Яков Потапович подтвердил его затаенные мысли и надежды.

   - По разуму вещей это так, - согласился он. - Но все же надо действовать пока осторожнее... Чтобы разрешить вопрос о их взаимных чувствах, я на днях познакомлю их. У Владимира нет отца, нет даже, кроме меня, покровителя, за него некому заслать сватов, так я сам буду его сватом перед самим собою и моей дочерью...

   Этим решением окончилась беседа князя Василия с самоотверженным другом его дочери - Яковом Потаповым.

  

  

   Прошло несколько дней, и князь Владимир был позван в опочивальню князя Василия.

   Такой неожиданный зов, в неурочное время, когда старый князь имел обыкновение предаваться послеобеденному сну, предвещал непременно какую-либо серьезную беседу, и сердце молодого человека сжалось томительным предчувствием.

   Он пересилил себя и твердою поступью вошел в опочивальню.

   - Ты изволил меня звать, князь? - спросил он слегка дрогнувшим голосом.

   Князь Василий, сидевший на лавке, приветливо улыбнулся вошедшему и жестом указал ему место возле себя.

   - Да, побеседовать малость мне с тобой надобно, сын мой любимый, хоть не родной, а названный!

   Воротынский сел.

   Князь Василий в первый раз после первого приема его у себя, когда он обещал ему быть вместо отца, назвал его сыном. Это не могло предвещать недоброе. Чуть заметная, довольная улыбка скользнула по губам Владимира. Он, уже совершенно успокоенный, вопросительно глядел на старика.

   - В долгу я у тебя, добрый молодец, в долгу неоплатном, - начал тот, после некоторого молчания. - И чем вознаградить тебя - не придумаю!..

   Владимир сделал нетерпеливое движение и раскрыл было рот, чтобы возразить, но князь не допустил его до этого.

   - Знаю, знаю, что хочешь сказать ты, знаю твою благодарную, благородную, самоотверженную душу, но все это не освобождает меня от должной признательности... Такая услуга, которую оказал ты мне, не забывается и даже, увы! не может быть вознаградима: за дарованную жизнь платят жизнью...

   Воротынский сидел с скромно опущенными глазами и молчал.

   - Но я все-таки хочу вознаградить тебя, - продолжал князь. - Я решил отдать тебе то, чего нет для меня дороже на свете... От тебя будет зависеть принять, скажу более, заслужить эту награду, я же хочу сказать, что даю тебе на это согласие и большего обещать не могу!..

   Старый князь, видимо, с усилием говорил все это, путался, ожидал поддержки от собеседника, ожидал, что он поймет его с полуслова, но последний не оправдал его надежды, а продолжал глядеть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.

   Надо заметить, что Владимир понял, но боялся ошибиться. В такое неожиданно быстрое осуществление его планов он не верил и ожидал более ясных намеков.

   Князь Василий несколько минут помолчал, как бы собираясь с силами.

   - Ты, вижу, меня не понял, князь, - вздохнул он. - Скажу яснее: ты знаешь сам, что ты знатного рода, такого же, как и я... Будь отец твой жив, царство ему небесное, он не отказался бы породниться со мной, заслать бы сватов для тебя за моей дочерью, и я, если бы вы полюбились друг другу, дал бы, не сумняся, свое благословение... Но Господь судил иначе... У тебя нет на всей земле родственников, кроме меня; дядя твой, Михаил, почти в изгнании, на дальнем воеводстве, мы переживаем тяжелые времена и не до исполнения нам старинных свычаев и обычаев... Я хорошо узнал и оценил тебя и скажу тебе по душе, что лучшего мужа моей дочери и лучшего зятя себе, как ты, я не пожелал бы...

   Воротынский вскочил, закрыв свое лицо обеими руками.

   - Мне, значит, приходится явиться твоим сватом перед моею дочерью... Хочешь ли ты этого, князь?

   Владимир бросился к ногам князя Василия.

   - За что на меня, безродного, ты сыплешь такими милостями, за что меня, сироту горемычного, хочешь подарить ты таким неизреченным счастием?.. Не видал я еще очей княжны Евпраксии, но слышал, что красоты она неописуемой, что умна она и разумна, как немногие... Как благодарить мне тебя, отец названый, за посул один такого счастия?.. Покажусь ли я только люб княжне - твоей дочери?

   - Благодарить тебе меня не за что - я забочусь о счастии вас обоих. Вернусь в Москву, буду бить челом государю о твоем прощении, о снятии опалы с рода твоего; не поможет моя стариковская просьба - брата Никиту умолю, любимца царского, а тебя от царского гнева вызволю...

   Старый князь не заметил, что при последних словах по лицу продолжавшего обнимать его колени юноши мелькнула какая-то загадочная усмешка.

   - А полюбитесь ли вы друг другу - решить это не долго; нынче же, сейчас же покажу я тебе мое сокровище, которым хочу отдарить тебя за услугу великую.

   Князь поднял Владимира, по лицу которого на самом деле текли крупные слезы, обнял его и трижды облобызал.

   Они вышли из опочивальни, прошли в большую избу, и князь Василий захлопал в ладоши.

   Несколько слуг выросли перед ним, как из-под земли.

   - Скажите княжне, чтобы шла потчевать медом меня и гостя дорогого... Да кликните и Якова Потаповича...

   Слуги бросились исполнять приказания.

   Старый князь и Воротынский сели на лавку у стола, стоявшего в переднем углу горницы.

   Оба молчали. Князь с любопытством смотрел на молодого человека; последний казался смущенным и взглядывал по временам на двери, в которые должна была войти молодая хозяйка, с выражением тревожного ожидания.