Гейнце Николай Эдуардович - Малюта Скуратов

p; - Чего это ты, добрый молодец, от красной девки, как от серого волка, в сторону мечешься, ладком даже не поздоровавшись?.. И с чего, спросить надо, ты спесивишься? Али боишься, что голова твоя боярская от поклона отвалится?..

   Последние слова Тани звучали явной насмешкой.

   Яков Потапович понял это. Вся кровь бросилась ему в голову, он до боли закусил свою нижнюю губу, но сдержался и отвечал, не возвышая голоса:

   - Не след бы тебе, девушка, с глазу на глаз, в пустынном месте, чуть не ночью, с молодым мужчиной речи заводить праздные. Иди-ка, куда шла, своей дорогою.

   - Ишь, подумаешь, какой указчик нашелся!.. А может, мне с тобой одной дорогой и надобно!.. - рассмеялась вызывающим смехом Танюша.

   - Что тебе, девушка, может быть от меня надобно - я не ведаю... - не глядя на нее, произнес Яков Потапович.

   - Коли не ведаешь, так я тебе поведаю, все равно не миновать мне приходить к какому ни на есть концу!..

   Услыхав эти загадочные речи, он снова вскинул на Таню взгляд своих черных глаз.

   В это время на дворе, прилегающем к саду, раздались чьи-то шаги, где-то в людской хлопнула дверь, - словом, княжеская дворня, видимо, стала просыпаться.

   - Несподручно нам тут с тобою, Яков Потапович, беседовать: лишние глаза да уши, неровен час, подглядят да подслушают, - вполголоса заговорила Таня.

   - Да разве и впрямь дело есть? - недоверчиво спросил он.

   - Знамо дело, я не в других, лясы попусту точить не охотница, потому и спрашиваю, где бы схорониться нам?

   "Не от княжны ли засылочка?" - мелькнуло в голове Якова Потаповича.

   - Где же тут схоронишься? - заметил он вслух.

   - Эх ты, молодец, видно, мне моим девичьим умом пораскинуть приходится! Пойдем-ка на берег, там шалаш рыбацкий порожняком стоит; мы о святках с княжной да с девушками над прорубью гадали, так я видела.

   Таня пошла, не оглядываясь, к калитке, ведшей из княжеского сада на берег Москвы-реки.

   Она была уверена, что Яков Потапович последует беспрекословно за ней, и не ошиблась.

   Рассчитывала ли она на мужское любопытство вообще, недостаток, упорно скрываемый, но несомненно присущий почти всем мужчинам, хотя этими последними и приписывается исключительно женщинам, или же била на его предположение, что дело ее касается княжны Евпраксии, любимицей, почти подругой которой была она, чего не мог не знать Яков Потапович?

   В последнем случае ее расчет оказался, как мы видели, еще более верным.

   "Что ей-то может быть от меня надобно? Наверное о княжне речь поведет. Может, есть ко мне от нее какое поручение?" - думал он, шагая по хрупкому снегу за свое путеводительницей.

   Он не избег вековой ошибки всех влюбленных - думать, что все и вся касается предмета их непрестанных помышлений, касается исполнения их затаенных, подчас сознаваемых неосуществимыми, но все же кажущихся исполнимыми желаний.

   Они скоро достигли калитки и вышли на берег реки. Морозный ветер на открытом пространстве стал резче, но шедшая впереди, одетая налегке Танюша, казалось, не чувствовала его: лицо ее, которое она по временам оборачивала к Якову Потаповичу, пылало румянцем, глаза блестели какою-то роковою бесповоротною решимостью, которая прозвучала в тоне ее голоса при произнесении непонятных для Якова Потаповича слов: "Все равно не миновать мне приходить к какому ни на есть концу".

   Берег от сада к реке был крутой и неровный, но Таня шагала твердо и уверенно по протоптанной пешеходной тропинке, и Яков Потапович едва поспевал за нею, продолжая раздумывать, что поведает ему эта черномазая девушка от имени своей госпожи.

   Вот и сплетенный из прутьев занесенный снегом рыбацкий шалаш, входное отверстие которого прикрыто прислоненным деревянным щитом, сбитым из нескольких досок.

   Таня сильною рукою, но осторожно отодвинула этот щит, отодрав примерзшие к земле и к прутьям доски, и юркнула в образовавшийся оттого вход. Яков Потапович последовал за нею. В шалаше был полумрак. Свет проникал лишь в узкое верхнее дымовое отверстие, не сплошь засыпанное снегом, да в оставшуюся щель от полупритворенного щита. На земляном полу шалаша валялся большой деревянный чурбан...

   - Садись, Яков Потапович, гость будешь, - указала на него с улыбкой Таня, а сама подошла к щиту и, ловко дернув его, закрыла им щель почти вплотную. Полумрак в шалаше еще более усилился. Якова Потаповича несколько смутила ее последняя выходка, тем более, что ему вспомнились не раз замеченные им прежде красноречивые, страстнее взгляды, видимо бросаемые по его адресу этою "черномазою", как всегда он про себя называл Татьяну.

   - Ну, говори скорей, что надо, а то вдруг тебя еще княжна взыщется...

   - Не беспокойся, не взыщется: мы, почитай, целую ноченьку с ней проговорили, так она теперь спит и сны видит радужные, только не тебя в них, добрый молодец!..

   Яков Потапович вспыхнул, снова угадав в этих словах ядовитую обдуманную насмешку.

   - Говори же, какое дело есть, а так мне бобы разводить с тобой не приходится, да и некогда.

   - За каким же это ты делом ни свет ни заря по саду шатаешься? От какого такого дела я оторвала тебя?..

   Таня насмешливо в упор посмотрела на него.

   Он стоял, нервно кусая губы.

   - Говорю тебе, садись, - продолжала она, - потому речь моя долга будет, а в ногах правды нет... Коли хочешь узнать все доподлинно, удели хоть полчасочка-то.

   Яков Потапович пожал плечами и опустился на валявшийся чурбан.

   "Коли почти целую ночь она с ней проговорила, значит о ней и речь будет", - пронеслось в его голове.

   Таня между тем уселась рядом с ним и фамильярно положила ему руку на плечо.

   Она как-то учащенно тяжело дышала; глаза ее горели в полумраке зеленым огнем.

   Несколько минут она молчала, как бы собираясь с мыслями.

   Якову Потаповичу, хотя он не сознался бы в этом и самому себе, стало почему-то почти жутко.

   - Молод ты, Яков Потапович, но считают тебя все не по летам разумным, а потому понимаешь ты, чай, многое, что еще и не испытывал, поймешь, чай, и сердце девичье, когда первою страстною любовью оно распаляется, когда притом не понимает или, быть может, не хочет понять той любви молодец, к которому несутся все помышления девушки... Понимаешь ли ты все это, Яков Потапович?

   Она говорила быстро, каким-то подавленным полушепотом, близко наклонясь к нему.

   Он ощущал ее огневое дыхание, чувствовал колыхание ее высокой груди.

   Ему стало еще более жутко; он хотел отстраниться от нее, но она крепко держала его рукой за плечо.

   - Понимаю, - прошептал он, невольно подчиняясь ее тону, - но о ком ты речь ведешь?

   Последние слова он произнес чуть слышно.

   Она не слыхала их или быть может сделала вид, что не слышит, и продолжала:

   - А коли понимаешь, так и оценишь всю силу любви такой, что заставляет девушку отбросить самый стыд свой в сторону и самой избраннику сердца своего первой на шею броситься...

   Она стремительно обвила его шею своими руками, что было делом одного мгновения.

   - Люблю тебя, Яшенька, желанный, ненаглядный мой, давно люблю, изныла по тебе вся моя душенька, бери меня, я твоя рабыня, верная до самой смерти!

   Яков Потапович вскочил как ужаленный.

   Танюша не отпустила своих рук и повисла у него на шее всею тяжестью своего тела, продолжая свой бессвязный шепот:

   - Давно я ждала минуты этой, соколик мой ясный, ждала не дождалася... думала раздумывала, гадала да разгадывала...

   - Прочь от меня!.. - хриплым голосом крикнул Яков Потапович и с силой старался оттолкнуть от себя висевшую на его груди девушку.

   Это не удалось ему сразу, потому что она, как обезумевшая, все сильнее и сильнее прижималась к нему.

   В шалаше произошла борьба.

   Наконец, обессиленная Танюша выпустила шею Якова Потаповича и, упав к его ногам, обвила их своими руками.

   - Не отгоняй меня, соколик мой, ответь хоть раз на мою ласку, девичью, горячую, а потом хоть убей меня, бесталанную.

   - Поди, поди от меня; я думал, ты не от себя речи ведешь, непутевая!..

   Он быстрым скачком вырвался из ее рук и, побежав к щиту, сильным ударом плеча вышиб его.

   За ним раздался дикий хохот вскочившей на ноги Танюши.

   - А ты думал, что я от княжны, твоей касаточки, верною холопкою с засылкою к тебе, боярину подзаборному?.. Не видать тебе княжны как ушей своих, не видать тебе и счастия!.. Как любить умела тебя, так сумею и ненавидеть, окаянного!.. Изведу тебя всеми правдами и неправдами, чарами и волхованиями, душу свою продам дьяволу, а изведу и тебя, и княжну-разлучницу! Праздник будет для меня, как упьюсь я кровью вашей алою!.. Что это Григорий Семенович не дает весточки? С ним бы это дело мы оборудовали!.. Не вернется он - найду другого молодца и куплю у него службу великую за красоту мою девичью!..

   Яков Потапович не слыхал последних причитаний разъяренной Татьяны. Он как шальной пробежал через сад в свою горницу и долго не мог прийти в себя от всего происшедшего.

   Через час времени Таня, как ни в чем не бывало, вошла в опочивальню княжны Евпраксии. На ее беззаботно улыбающемся лице не прочел бы никто следов пережитого волнения.

  

  

   В то время, когда в доме князя Василия Прозоровского происходили описанные нами сцены, хотя и имеющие на первый взгляд чисто домашнее значение, но долженствующие отразиться не только на дальнейшей судьбе наших героев, но даже отчасти на грядущих исторических событиях, в других, более или менее отдаленных от Москвы городах и весях русских шла спешная, непонятная обывателям государственная работа.

   Заглянем в один из таких удаленных от тогдашнего русского центра уголков, и именно в тот, где можем встретиться с знакомым нам беглым доезжачим князя Прозоровского - Григорием Семеновым.

   Тишина рязанской окраины была внезапно нарушена приездом в Переяславль царского стольника Яковлева. Приезд этот был положительно неожиданностью для воеводы, которому было прислано строгое повеление исполнять все требования приезжего от двора.

   Яковлев приказал доставить ему поименные росписи наличных служилых людей в этой окраине.

   Приказ этот, с внушительной воеводской прибавкой: "мотчаньо во вред" {Без замедления. Канцелярское выражение XVI ст.}, полетел во все "остроги", как назывались в то время пограничные укрепления, и вызвал спешную доставку сообщений.

   В воеводском доме в Переяславле с самого раннего утра, вследствие съезда гонцов, шла необычная суетня. Кроме привезших "росписи" и проходивших в дом по очереди, у ворот стояла многочисленная разношерстная толпа, состоявшая из городских обывателей соседних к городу сельчан и других разного рода и звания людей.

   По слухам, циркулировавшим в народе, кроме набора служилых людей в какую-то особую царскую московскую службу, присланный от государя боярин принимал на ту же службу и охотников, не разбирая ни их происхождения, ни их прошлого.

   Эта последняя весть достигла лесных чащ, многочисленных в то время на земле русской, где укрывались разного рода беглые "лихие люди", сплотившиеся в правильно организованные шайки и наводившие на мирных поселян и городских обывателей страх, не меньший, чем там и сям появлявшиеся с окраин татарские полчища.

   В лесных чащах рязанской окраины нашла себе привольный притон многочисленная шайка "разбойных людей", есаулом которой был красавец Гришка Кудряш, прозванный так товарищами за густые кудри волос на красивой голове.

   Этот-то Гришка, постоянною затаенною мыслью которого было уйти к Москве из этого медвежьего угла, куда занесла его судьба-своевольница, прослышав о приезде боярина, набиравшего людей на московскую службу и не брезговавшего, как говорили, и "лихими людьми", подбил десятка два отборных молодцов из своей шайки и явился с ними в Переяславль.

   Мы застаем кучку эту полуоборванцев, одетых во всевозможные, почти фантастические костюмы, но все один к одному рослых, плечистых и красивых молодцов, державшихся особняком от остальной толпы у ворот воеводского дома.

   При первом взгляде на их предводителя, Гришку Кудряша, нельзя было не узнать в нем того беглого доезжачего князя Василия Прозоровского, Григория Семенова, отвергнутого поклонника черномазой Танюши, портрет которого был нами подробно нарисован в одной из предыдущих глав.

   Каким образом попал он из Москвы в леса далекой рязанской окраины и сделался есаулом шайки лихих молодцов - описывать мы не станем, так как пересказ испытанных им в течение одного года после бегства его из княжеского дома злоключений мог бы доставить обширный материал для отдельного повествования. Скажем только, что скитальческая жизнь, сверх унесенного им из дома князя Василия озлобления против отвергнувшей его безграничную любовь Татьяны и разлучника Якова Потаповича, развила в его сердце непримиримую злобу ко всем, сравнительно счастливым, пользующимся жизненным покоем людям, особенно же к мелким и крупным представителям власти, травившим его, как гончие собаки красного зверя. Счастливо выбирался он из расставленных ими ему, как и другим подобным ему беглецам, тенет, но эта постоянная жизнь "на стороже" вконец, что называется, остервенила его.

   Чаша горечи жизни этого человека, далеко не дурного по натуре своей, но лишь неудавшеюся любовью сбитого с прямого пути, не бывшего в силах совладать с своим сердцем и заглушить в нем неудовлетворенную страсть, настолько переполнилась, что он не мог вспомнить без ненависти своего благодетеля, князя Василия, которому он был предан когда-то всей душой.

   В слепом озлоблении на всех и на вся, Григорию Семенову казалось, что князь Прозоровский, приютивший в своем доме его "погубительницу" - красавицу Танюшу, образ которой не уничтожили в его сердце ни время, ни расстояние, является почти главным виновником его несчастия, его "пагубы".

   Григорий Семенов дождался, наконец, своей очереди.

   Его впустили в ворота, а затем в обширную светлицу.

   Яковлев сидел за столом, уставленным всевозможными яствами и питиями, на которые, видимо, не поскупился трепетавший перед царским посланником переяславльский воевода.

   Еще совершенно молодое лицо боярина не проявляло ничего замечательного, кроме бросавшегося в глаза хитрого выражения, разлитого как во всех его чертах, так и в живых, вечно бегающих, глядевших исподлобья и постоянно прищуренных глазках.

   Нельзя было сказать, чтобы в лице Яковлева было что-нибудь злое или отталкивающее, но при первом взгляде на него открытому нраву честного человека что-то претило до неловкости.

   Одет он был более чем роскошно. Сверх шелковой красной сорочки на нем была надета серебряная кольчуга из колец тончайшей работы, сгибавшаяся в мягкие складки.

   Кольчуга была опоясана широким пестрым поясом из шемаханского шелка, а за ним был заткнут длинный нож с золотой рукояткой и в таких же ножнах, украшенных, как и рукоятка, драгоценными самоцветными камнями, горевшими как жар.

   Маленькие, выхоленные, почти женские руки боярина были унизаны множеством дорогих перстней.

   Ноги обуты были в сапоги немецкой кожи с серебряными подковками.

   Когда вошел Кудряш, вельможный царский слуга дочитывал какой-то свиток, разводил пальцами правой руки, как будто что-то считал, а левою ерошил мягкие кудри своих каштановых волос.

   Дочитав до конца, он взглянул на вошедшего взглядом своих как бы присматривающихся глазок.

   - Кто и зачем?

   - Беглый холоп Григорий Семенов, по прозвищу Кудряш, желал бы послужить до конца живота моего великому государю, - не запинаясь отвечал Кудряш, глядя прямо в глаза боярину.

   - Чей?

   - Князя Василия Прозоровского.

   - Заведомый адашевец... Да, им всем карачун скоро дадут - подожди маленько.

   Сметливый Кудряш, хотя и не понял возгласа Яковлева, но сообразил, что встретился с недоброжелателем своего бывшего благодетеля, а потому и повел речь в надлежащем тоне.

   - Уж и я бы... попадись мне только... охулки на руку не дал бы... что князю нашему... что остальным... дьякам особенно, ворам заведомым... Согнул бы я их в бараний рог, бездельников; за надруганье над правдой человеческой... за слезы...

   У увлекшегося воспоминанием своих злоключений Григория Семенова лицо побагровело и на глазах действительно выступили слезы.

   На губах боярина промелькнуло что-то похожее на расстроганность, и он ласковее, чем сначала, сказал:

   - Подойди поближе, молодчик! Я надеюсь, что ты будешь нам верный слуга!.. У кого накипело в груди от неправды бояр, прежних властителей, тот не может не желать, чтобы великий государь наш скорее дал расчет всяческим кровопийцам.

   Несколько надменный голос Яковлева отличался замечательною слащавостью и видимым желанием расположить в свою пользу того, в ком он почему-нибудь искал сочувствия.

   - На разделку с извергами пусть меня употребят - посмотрю я, как боярские да дьячьи рожи ухмыляться станут за битье безвинных... да творить пакости не сумняся... совести темной не зазираючи... Вот где зло искоренить...

   - Истину молвил, дружок, - ласково-покровительственным тоном заговорил словоохотливый боярин. - Проклятая корысть довела земских вожаков почти до огульного притеснения людей московского царства, да к тому же вся эта ватага земских кровопийц стоит друг за друга, как один человек; заступники, кроме того, всегда за них находятся, мирские и духовные... Со всем этим собором и не сладить батюшке Ивану Васильевичу, хотя он под иной час и яр у нас, да отходчив; начнут докучать - он и взмилуется. Ну да теперь беззакония грешников превзошли главу их, и близок час гневного царского суда... Государь из столицы съехал... в слободу одну, а нас разослал набирать по городам верных людей к нему в телохранители от врагов... Скоро все мы, ближние слуги царевы, ни перед кем, кроме него, шапки ломать не будем... Оделит он нас львиными долями из земель и угодьев своих ворогов... Всем мы им башки поснимаем, от больших до малых... Ни один адашевец не убежит, разве, как голова их сам Алеша отравиться со страху поторопится...

   Яковлев перевел дух и пристально посмотрел на стоявшего перед ним Григория Семенова, как бы желая угадать произведенное его речами впечатление.

   Тот не спускал с него своих умных глаз, выражая в них неустанное внимание.

   Боярин, видимо, остался очень доволен слушателем и продолжал высказывать вслух свои заветные мысли.

   - Алеша Адашев да поп Сильвестр всеми делами у нас правили, да надоели государю их воровства. Нашлись добрые люди, намотали ему на ус, что попу простому править, выше архиереев стоя, грех великий... Преподобный Левкий прямо доказал, как вредно попа-проходимца слушаться... Забылись под конец совсем вороги, опоили царицу Анастасию, утроба у ней, родимой, чуть не лопнула, а худощава была в последние годы. Отчего же раздуть, как не от лихого зелья? Царь и прозрел в печали велицей... Мы, разумеется, утешали его как могли, чтобы забыл утрату. Отец Михаиле от черкашен выспросил, что бабы у них больно приглядные? Затребовали княжну черкасскую... подлинно не покойнице чета, всем взяла: и красотой, и дородством... Да и погневливее будет, чем царица Анастасия. Ту не скоро, бывало, раздражишь, а эта, что твое зелье {Порох.}, разом взорвет. Ей все нипочем!.. И царь таков же стал... Полно ему неволить себя!..

   Боярин кончил разглагольствовать и умолк.

   - А служба-то на Москве будет? - выждав некоторое время, спросил Григорий Семенов.

   - А то где же?.. Там главное вражье гнездо и есть, а других ворогов туда же, да в слободу вызовем... Так хочешь, сейчас впишу тебя... полюбился ты мне?

   - Впиши, боярин, яви такую божескую милость... Только от князя Прозоровского за побег мне казни не будет?..

   - И что ты, малый, это опричнику-то?.. Пальцем тронуть не посмеет царского слугу!

   Яковлев вписал имя Григория Семенова Кудряша в список опричников охотников и отпустил, занявшись приемом дожидавшихся очередных.

   Почти все товарищи Кудряша по разбойной шайке удостоились чести быть принятыми в "царскую службу", с обещанным прощением их прошлых вин.

   Через несколько дней как набранные из служилых людей, так и охотники опричники на дворе того же дома переяславльского воеводы приняли присягу.

   К присяге приводил сам царский стольник Яковлев, отделяя умышленно и произнося с ужасающею торжественностью слова:

   - "Не имети ми (имя реку) ни коегожде общения с земскими и с земщиною, ни норовити ни в чем родства ради, либо свойства, ни ради приязни, похлебства, дружества и любви, корысти, женские прелести уловления и прочих, их же изрещи невозможно. Паче же исполняти ми не сумняся и не мотчав всякое царское веление, ни на лица зря, ни отца ни матери, ни брата, ни искренние подружия... Во всем еже повелено и доверено ми будет, аз клятвою тяжкою связываю душу мою, от нее же ни в сей век, ни в будущий разрешити мя может кто, клятвопреступника, буде ее учиню - и сей самый нож, еже при бедру мою ношу, пройдет внутренняя моя, руками сих братии моих, пьющих от единыя со мною чаши".

   Вручение ножа от имени царя и питье вина из общей чаши, при лобызании всех присягавших между собою, заключали этот страшный обряд безвозвратного закабаления на кровавую службу {"Царский суд", историческая повесть Н. Петрова.}.

   Злобною радостью билось сердце Григория Семенова при одной мысли о скором возвращении в Москву и возможности, при его настоящем положении, наверняка отметить своим "погубителям", а особенно черномазой Татьяне, безумная любовь к которой, казалось ему, превратилась в его сердце в непримиримую ненависть, тем более, что он был уверен, что красавица принадлежит его сопернику, Якову Потапову.

   - Не откажется никакой вельможный боярин от такой кралечки! - подтверждал он самому себе эту сожигавшую его мозг роковую мысль.

   Ему и в голову не могло придти, что эта самая, отвергнувшая год тому назад его любовь черномазая Татьяна, сама теперь ждет не дождется обещанного им возвращения, готовая пожертвовать ему всем, лишь бы залучить в союзники по задуманному ею кровавому отмщению за свою обиду, за надругание над ее любовью.

  

  

   Бледный, как полотно, с выступающими лишь по временам, видимо от внутреннего волнения, красными пятнами на лице, с блуждающим, почти безумным взором вернулся к себе домой, после полудня 4 февраля 1565 года, князь Василий Прозоровский.

   Он прибыл верхом, в сопровождении лишь одного стремянного, который и помог своему господину сойти с великолепного серого в яблоках коня в богатой с золотой насечкой сбруе.

   Как стремянной, так и выбежавшие на крыльцо, для встречи князя, слуги были поражены его видом. Никогда не видали они в таком состоянии их милостивца.

   Князь Василий едва стоял на ногах.

   Введенный под руки в парадную горницу, он увидал множество своих слуг, занятых расстановкою драгоценной посуды и золотых кубков на огромном, приготовленном для пиршества столе.

   Князь Василий на секунду остановился, окинув как бы недоумевающим взглядом эти приготовления; его губы зашевелились было, чтобы отдать какое-то приказание, но вдруг он движением обеих рук отстранил от себя поддерживавших его прислужников, провел правой рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота, и, шатаясь, прошел к себе в опочивальню.

   Слуги переглянулись между собою, но не прекратили ни на минуту своей работы.

   На этот день в доме князя был назначен "почетный пир", на который братом его, князем Никитой, был позван Григорий Лукьянович Малюта Скуратов и другие вновь восходящие придворные светила.

   Неудачный день для пиршества избрал князь Никита, хотя и не мог заранее знать этого.

   Он не мог предвидеть, что в этот самый день, утром, Грозный царь задаст в Москве другой "кровавый пир", который явится началом исполнения условий, объявленных им духовенству и боярам в Александровской слободе месяц тому назад.

   Как опытный царедворец, да еще царедворец времен Иоанна Васильевича, князь Никита привык скрывать свои ощущения, каких бы картин ни являлся он обязательным зрителем, а потому и в этот день, присутствуя на лобном месте, он был, по обыкновению, спокоен и бесстрастен... по наружности, добавим мы хотя в некоторое его оправдание.

   Не то, видел он, делалось с его братом, князем Василием, выражение лица которого так испугало его, что он, отвращая могущую произойти катастрофу, решился удалить брата с места казни.

   - Поезжай домой... - наклонился он к нему, стоя с ним рядом. - На тебе лица нет... Если кто хватится тебя, я отвечу, что поехал распорядиться по хозяйству, - ведь почти все знают, что у тебя сегодня столование!..

   Князь Василий посмотрел на него помутившимся укоризненным взглядом.

   - Поезжай... - повторил брат через некоторое время, - теперь можно... сейчас все кончится...

   Он вывел князя Василия из толпы окружавших царя бояр и опричников и передал его стремянному.

   Князь Никита не ошибся. Его брат был так потрясен, что первою мыслью, когда приготовления его слуг напомнили ему о назначенном у него на сегодня пиршестве, было отменить его, но мысль, что этим он может подвести под опалу брата, что князя Никиту может за это постигнуть такая же участь, как и этих, сегодняшних жертв, повинных не более, чем в подобном проступке, и даже вовсе безвинных, заставила его сомкнуть уста, открывшиеся было, чтобы изречь это приказание.

   При мысли о возможности подобной судьбы для любимого брата холодный пот выступил, как мы видели, на лбу князя Василия.

   За себя он не боялся, но и его судьба была связана с боготворимой им дочерью. Что может претерпеть она от этих "новых людей", окружающих царя разгульной толпой, после его погибели?!

   Волосы князя поднялись дыбом.

   А между тем он, князь Прозоровский, этих новых кровожадных, разгульных людей, во главе с самым лютым из них Малютой, должен сегодня принимать под своим кровом, сидеть с ними за одним столом!.. Его дочь, эта непорочная, чистая девочка, должна будет выйти к ним со "встречным кубком".

   Князю Василию казалось, что одни их наглые, плотские взгляды навеки осквернят юную княжну Евпраксию.

   Он дрожал при одной этой мысли, сидя на лавке у себя в опочивальне.

   "Но как же быть?.. Брат прав, лучше прикормить псов, чем дать им растерзать себя!.. Себя!.. Хорошо бы еще если бы только себя!.. Но отдать на поругание этим псам своего ребенка - это свыше моих сил".

   Эта мысль, мелькнувшая в его голове еще тогда, при разговоре с братом, привезшим ему известия из Александровской слободы и уговаривавшим его постараться быть в ладу с новыми любимцами, заставила его сдаться на убеждения князя Никиты и согласиться принять у себя Малюту и других.

   И теперь князь Василий старался успокоиться, убедить себя, что так надо, не для себя, о нет, а для дочери и... брата!..

   Он продолжал сидеть, низко опустив голову.

   Эта решимость, являвшаяся насилованием его природы, его убеждений, не давалась легко, особенно когда ум его был потрясен только что пережитыми отвратительными картинами человеческого зверства.

   Эти картины все продолжали стоять перед его глазами и всю жизнь - он был в этом уверен - не будут в состоянии изгладиться из его памяти.

   Сам царь Иван Васильевич, которого он сегодня увидал в первый раз по возвращении его из Александровской слободы, страшно изменившийся, с выражением мрачной свирепости на лице, с исказившимися от кипевшей в душе его ярости чертами, с угасшим взором, с почти облысевшей головой, как живой стоит перед ним...

   Верхом на вороном коне, с чепраком, блиставшим дорогими камнями, с болтавшеюся на шее коня собачьею головою вместо пауза, одетый в "большой наряд", с золоченым луком за спиною и с колчаном у седла, он стоял на лобном месте среди спешившихся бояр и опричников.

   Венец его шишака был украшен Деисусом, то есть изображением на финифти Спасителя, а по сторонам Богородицы, Иоанна Предтечи и других святых.

   Вот и он, его сегодняшний "званый гость", Малюта. На его безобразном лице написано испытываемое зверское удовольствие. Его взоры свирепо сверкают, наводя ужас на окружающих.

   Князь Василий и теперь, при одном воспоминании, невольно содрогнулся.

   Толпа народа, попрятавшегося было в свои жилища, но сбитого опричниками, с искаженными от страха лицами стояла кругом.

   Слышится ему речь Иоанна, обращенная к этому народу:

   - Люди московские! Ныне вы узрите казни и мучения, но памятуйте, что я караю злодеев, хотевших извести меня и погубивших покойную царицу и детей моих! С плачем душевным и рыданием внутренним предаю их смерти, яко аз есмь судия, Господом поставленный, судия нелицеприятный! Подобно Аврааму, поднявшему нож на сына, я самых ближних моих приношу на жертву! Да падет же кровь их на их же главу!

   Видит князь Василий приближающихся к плахе твердою поступью друга своего, князя Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, рядом с юным семнадцатилетним сыном его Петром. Спокойно держат они друг друга за руку и ни малейшего страха не заметно на открытых, честных лицах обоих.

   Первым подошел было к плахе юноша, но отец отстранил его, сказав ему ровным голосом:

   - Да не зрю тебя мертвого!

   И он опустился на колени, склонив голову на плаху...

   Лезвие топора блеснуло на одно мгновение в руках палача, и голова отца подпрыгнула на помосте. Сын схватил ее в обе руки и жадно впился губами в мертвые уста.

   - Боже, упокой его в селении праведных! - поднял он глаза свои к небу.

   С веселым лицом подошел он вновь к плахе...

   Сильный удар топора пресек юную жизнь невинного отрока.

   Холодный пот от смертельного ужаса выступал на всем теле несчастного князя Василия.

   В стороне, дожидаясь очереди, стояли тоже друзья князя: шурин Горбатого, Петр Ховрин, окольничий Головин, князь Иван Сухой-Кашин и кравчий - князь Петр Иванович Горенский.

   А вот, рядом с помостом плахи, на вбитом колу, мучается посаженный на него князь Дмитрий Шевырев, товарищ детства князя Василия.

   "Боже праведный, милостив буди мя грешному!" - звучит и теперь в ушах князя пение страдальца.

   Стук от копыт множества лошадей, въехавших на княжеский двор, и лязг оружия донесся до княжеской опочивальни и пробудил князя Василия от тяжелого кошмара только что пронесшихся перед ним картин.

   "Они, званые гости... изверги... убийцы"... - пронеслось в уме князя, но он собрал всю силу воли и с почти спокойным, деланно приветливым лицом пошел навстречу прибывшим.

   По ступеням крыльца входили князь Никита, Григорий Лукьянович Скуратов, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Алексей и Федор Басмановы и знакомый нам Яковлев, в сопровождении толпы рядовых опричников.

   Гости весело болтали между собою; брат хозяина старательно поддерживал их веселое расположение духа...

   - Мы-то, пожалуй, лучше время проведем, чем Митька Шевырев, на колу сидя да со Христом беседуя, - раскатисто хохотал Малюта, обращаясь к князю Никите.

   Тот закивал головой в знак согласия и принужденно улыбнулся.

   Остальные громко засмеялись.

   - Шутник же ты, Григорий Лукьянович!

   - Уж одно то, что молодую хозяйку увидим, чего стоит! - вставил слово князь Вяземский. - Слухом земля полнится: говорят, такая красота, что ни в сказке рассказать, ни пером написать!

   Эти слова заставили вздрогнуть приближавшегося к гостям князя Василия.

   - Милости просим, гости честные, не обессудьте хозяйством моим маленьким! - промолвил он приветливо, сделав над собою неимоверное усилие.

   Гости вошли в парадную горницу.

   Остальные опричники остались в передней и на крыльце, смешавшись с княжескими слугами и любопытствующею дворнею.

   В первой парадной горнице, одетая в роскошный парчовый сарафан, вся усыпанная жемчугом и драгоценными камнями, окруженная десятью сенными девушками, стояла княжна Евпраксия с золотым подносом в руках.

   Поставленные на нем золотые же чаши, украшенные самоцветными камнями, ходуном ходили и звенели в дрожащих руках юной княжны.

   Каждая сенная девушка держала в руке золотой кувшин с дорогим вином.

   Обряд потчивания "встречным кубком" начался.

   Княжна стояла, опустив в землю свои чудные глаза, вся зардевшись, как маков цвет. Ей в первый раз приходилось служить мишенью для взоров стольких незнакомых мужчин.

   Подходившие по очереди гости положительно впивались в нее глазами и громко, не стесняясь ее присутствием, выражали оценку ее красоте, обращаясь к наливавшему в чаши вино князю Василию.

   Один Малюта, подошедший первым, не сказал ни слова, но пронизал княжну таким плотоядно-восторженным взглядом, что у бедняжки, почувствовавшей его, чуть было не подкосились ноги, а руки князя Василия, заметившего этот взгляд, задрожали и он расплескал наливаемое вино.

   Это считалось дурным знаком, и шумный говор гостей на минуту смущенно смолк.

   Красота Татьяны Веденеевны, стоявшей по правую руку княжны, тоже не осталась со стороны гостей без должной оценки, делаемой, впрочем, вполголоса, но все же настолько громко, что могла достигнуть ушей оценяемой.

   Для самолюбивой, гордой сознанием своей красоты Танюши восторженные похвалы их были бы далеко не безразличны в другое время; она не пропустила бы ни одного такого взгляда, не проронила бы ни одного слова, но теперь ей было не до того.

   Ее внимание было всецело привлечено другим взглядом, взглядом горевших ненавистью двух глаз молодого опричника, стоявшего в толпе слуг в передней горнице. Она сразу узнала эти глаза, и сердце ее забило злобно-радостную тревогу, хотя и не без примеси невольного страха перед грядущим.

   С сильно изменившимся лицом, в исхудавшем опричнике она узнала ожидаемого ею со дня на день Григория Семенова.

   Последний гость выпил "встречный кубок", и княжна, три раза низко поклонившись гостям, плавно вышла из комнаты в сопровождении своих прислужниц.

   Князь Василий с поклонами усадил своих гостей за стол, накрытый в большой избе, где слуги, стоявшие по местам, ожидали лишь знака хозяина, чтобы подавать яства.

   Зачался "почестный пир", зазвенели кубки и братины. Под различными яствами буквально ломился стол. Кубки осушались за кубками: пили про государя и про царицу, про весь царский дом, пили про митрополита и про все русское духовенство, пили про каждого из гостей особенно, про ласкового хозяина и, заочно, про пригожую молодую хозяйку.

   Князь Никита, как и остальные гости, был оживлен и доволен. Только сам хозяин, князь Василий, под наружным радушием и веселостью думал невеселые думы. Не по душе была ему эта трапеза после кровавого пира. Страшный грех, казалось ему, совершил он, накликая на свой дом великие беды.

  

  

   Был шестой час вечера. Зимние сумерки спускались на землю и покрывали постепенно темною пеленою княжеский двор, сад и прилегающий к последнему берег реки.

   Пиршество в хоромах еще продолжалось. Наполненные искрометным вином и душистыми медами кубки и братины переходили из рук в руки, языки пирующих развязались и их говор и смех разносились по всему дому.

   Прислушивались к этому необычному за последние годы оживлению в княжеских хоромах и сенные девушки, сидевшие за работой вокруг юной княжны Евпраксии в ее светлице. Вполголоса вели они разговоры о пирующих гостях. Бывшие внизу с княжной передавали остальным свои впечатления. Песен не пели; как пташки, испуганные вторжением человека в лесную чащу, они притаились и притихли.

   В этом перешептывании не принимали никакого участия лишь княжна, да Танюша.

   Обе они сидели за пяльцами и, казалось, были углублены в работу, хотя остальные девушки, за все более и более наступающими сумерками, с удовольствием побросали иголки.

   Внимательному наблюдателю было, впрочем, не трудно угадать причину такого необычайного прилежания, обуявшего, ни с того, ни с сего княжну и ее любимицу: обе они машинально действовали иглой, но мысли их были, видимо, далеки от вычурного узора, возникавшего под их искусными пальцами.

   Княжна с памятной, вероятно, читателю и не забытой, конечно, ею самой первой своей бессонной ночи, продолжала находиться в каком-то странном, безотчетном нервно-напряженном состоянии духа. Она старалась скрыть это от окружающих, но по временам, независимо от ее воли, на нее нападал почти столбняк и она сидела неподвижно, с устремленным в пространство взглядом.

   О чем думала она в эти минуты? На этот вопрос она затруднилась бы ответить и сама. Она скорее ни о чем не думала или, лучше сказать, разнообразные отрывочные мысли, вертевшиеся в ее головке, производили впечатление отсутствия всякой мысли, как основные цвета, при быстром движении в калейдоскопе, производят впечатление белого цвета, который для непосвященных в законы физики кажется отсутствием всякого цвета.

   У Танюши, напротив, были в голове совершенно определенные мысли: ей как можно скорей хотелось повидаться с Григорием Семеновичем. Она вырабатывала в голове план встречи с возвратившимся беглецом. Она задавала себе мысленно вопросы: остался ли он верен своей любви к ней или же променял ее на другую зазнобушку? Захочет ли еще он и повидаться с ней при изменившемся своем положении, ставши "царским слугою"? Оба эти вопроса она разрешала утвердительно, припоминая взгляд его глаз, полный непримиримой злобы, устремленный на нее при церемонии "встречного кубка".

   "Коли злится, значит, любит, а коли любит, сам, чай, не дождется, как бы поскорей со мной свидеться! - решила в своем уме самолюбивая девушка.

   Сумерки стали сгущаться. Танюша бросила иглу, встала и незаметно, под шумок разговоров остальных девушек, вышла из горницы.

   Княжна продолжала сидеть задумавшись. Звуки княжеского пира доносились и до горницы Якова Потаповича.

   Он также прислушивался к ним, и в душе его росли и крепли тяжелые предчувствия.

   Он просил князя Василия, предложившего ему накануне присутствовать за трапезой, уволить его от этого, сославшись, что чувствует себя нездоровым.

   Князь пристально посмотрел на своего приемыша. Яков Потапович смутился и покраснел. Он в первый раз сказал неправду своему благодетелю: не нездоровье было причиной его нежелания присутствовать при трапезе, а инстинктивная брезгливость к тем, кто своим присутствием осквернит завтра честные хоромы вельможного боярина. Не по душе были ему эти званые на завтра княжеские гости, и он, прямая душа, лучше не желал встречаться с ними, следуя мудрому русскому правилу: "Отойди от зла и сотвори благо".

   Князь Василий все это прочел в красноречивом, открытом взгляде своего любимца, простил ему его первую невольную ложь, оценил уважение к себе, воспрепятствовавшее Якову Потаповичу высказать прямо причину своего нежелания присутствовать на пиру, и не стал настаивать.

   В душе он и сам не мог не согласиться с своим приемышем: с каким сердечным удовольствием он сделал бы то же самое, убежал бы от этих гостей, званых, но не избранных?

  &nb