Гейнце Николай Эдуардович - Малюта Скуратов

нно заметил старик.

   - Всем тоже зря болтать не следует; скажи сыну, пусть подберет молодцов понадежнее, чтобы всегда у меня на случай под рукой были, да за Танькой черномазой глазок приспособить надо, больно она мне тоже подозрительна...

   Ничего более не сказал своему бывшему дядьке Яков Потапович, и этого было совершенно достаточно, чтобы задуманный им план охраны осуществился и за "черномазой Татьяной" появился неустанный и недремлющий глазок-смотрок, в лице возлюбленной Тимофея - Марьи Ивановны.

   Продолжительное затишье не уменьшило бдительности Якова Потаповича; он чувствовал, что оно перед бурей, и был настороже с своими помощниками.

  

  

   Весело и беззаботно встретила княжна Евпраксия Васильевна с своими сенными девушками праздник Рождества Христова 1567 года. В играх, забавах и гаданьях проводили они из года в год с нетерпением ожидавшиеся русскими девушками того времени святки.

   Не театры, балы и концерты, незнакомые еще юным представительницам прекрасного пола XVI столетия, заставляли томиться радостным ожиданием их молодые сердца, а более близкие к природе, незатейливые развлечения, а главное, возможность хотя немного поднять завесу будущего гаданием в "святые дни", безусловную веру в которое, наравне с несомненно признаваемой возможностью "приворотов", "отворотов", "порчи с глазу" и проч., носили в умах и сердцах своих наши отдаленные предки обоего пола.

   Дни княжна с подружками посвящала катанью с ледяных гор, игре в снежки и беганью в горелки по расчищенному обширному двору княжескому, и часть ночей более серьезным таинственным занятиям - испытаниям будущего: литью воска, свинца, гаданью с петухом, с зеркалом, на луну, над прорубью, бросанью башмаков за ворота, спросу прохожих об имени. Все, что заставляло, да и теперь порой заставляет трепетать сердца девичьи в бедных хижинах и в богатых хоромах, имело место в святочном времяпровождении женской половины обитателей княжеского дома.

   Все эти игры и гадания производились, конечно, под наблюдением старой Панкратьевны, являвшейся, так сказать, их главной руководительницей, хотя и ворчавшей на "полуношниц" и "озорниц", когда какое-либо гаданье затягивалось уже слишком долго, что превосходило меру физических сил старушки, и она, под звуки песен и хохота, даже ходя, что называется, клевала носом.

   Многие из сенных девушек ухитрялись обмануть бдительность Панкратьевны и уже по окончании общего гаданья - погадать отдельно, на свой страх и риск, пользуясь отходом ко сну утомившегося за долгий праздничный день их "вечного аргуса".

   За последние, впрочем, года, ввиду рассказов об опричниках, они побаивались выходить одни по ночам на берег реки и за ворота княжеского двора.

   О княжне нечего было и говорить; она никогда не любила непослушанием огорчать свою любимую старую няньку, да и самые гадания до последнего времени имели для нее значение веселой игры, равносильной всякой другой, - мысли о будущем, как мы знаем, посетили ее сравнительно недавно.

   Ночь, следовавшая за днем 28 декабря 1567 года, была мрачна и неприветна. Весь этот день бродили по небу облака, к ночи они еще более сгустились, шел мелкий снежок, и выплывавшая луна то и дело скрывалась за тучами.

   Было далеко за полночь.

   Огни, как в княжеских хоромах, так и в людских, были давно потушены. Кругом царила невозмутимая тишина, прерываемая лишь изредка скрипом снега под ногами опозднившихся путников, по большей части ночных гуляк из опричников-ратников, разносившимся на далекое пространство.

   Эти отзвучья городской жизни не достигали, впрочем, до хором князя Василия Прозоровского; вблизи на большое расстояние не было "кружал", как назывались в то время кабаки, вокруг которых кипела относительная жизнь тогдашней полумертвой Москвы.

   Тишина во дворе и в саду княжеском, таким образом, не нарушалась ни малейшим шорохом.

   Но, чу! Послышался осторожный стук выходной двери... По двору, по направлению к саду, промелькнули две тени. Легкий скрип шагов, а также очертание теней позволяли безошибочно заключить, что это были две женщины.

   Одна вела другую за руку. Обе поспешно пробежали сад и достигли калитки, ведущей на берег реки.

   Тут они остановились.

   Одна из них, казалось, не хотела идти далее и вырвала даже свою руку; другая наклонилась к ней совсем близко и несколько минут что-то нашептывала ей, как бы уговаривая, затем снова, схватив ее за руку, увлекла из сада, выдвинув сильною рукою тяжелый засов, запиравший калитку, и они осторожно, но все-таки довольно быстро стали спускаться с береговой кручи.

   Они шли не оглядываясь.

   Вдруг за ними раздался пронзительный свист. Гулкое эхо повторило его так явственно внизу берега, что трудно было в точности сразу определить, откуда он на самом деле раздался.

   Обе женщины стали как вкопанные, одна даже пошатнулась и чуть не упала, так что другая принуждена была подхватить ее на руки.

   В тот же момент совершилось нечто совсем неожиданное. Пустынный до тех пор берег - оживился.

   Двое мужчин, Бог весть откуда взявшиеся, стали быстро взбираться по берегу по направлению к остановившимся женщинам, а от высокого, тонувшего во мраке забора, окружавшего княжеский сад, отделилось несколько теней, который стали спускаться по тому же направлению. Это тоже были мужчины.

   Поднимавшиеся на берег уже достигли цели, схватили женщин и бросились, держа их на руках, к реке, на льду которой стояли наготове верховые лошади, привязанные к колу, вбитому в берег.

   Вдруг раздались крики:

   - Лови, держи!

   Двое неизвестных были окружены прибежавшими сверху людьми.

   Силы были не равны; напавших было десять человек.

   Одна из женщин неистово крикнула и, вырвавшись из рук державшего ее поперек талии мужчины, со всех ног бросилась бежать вверх.

   Державший ее рослый парень был крепко скручен по ногам и рукам принесенными появившимися людьми веревками и недвижимо лежал на земле.

   Это было делом одного мгновения.

   Другой, держа, видимо, бесчувственную женщину наперевес в левой руке, отмахивался от нападавших на него правою, в которой был длинный нож.

   Видимо, он не был расположен даром отдать свою ношу и если бы не ловкий и сильный удар палкою по руке, нанесенный ему по всем признакам предводителем нападавших, выбивший нож и сделавший его безоружным, многие из загородивших ему дорогу смельчаков легли бы на месте.

   Увидя себя обезоруженным, державший женщину выпустил ее с руки и она как пласт упала бы на снег, если бы несколько рук не подхватили ее и не уложили бережно на раскинутый охабень.

   Воспользовавшись временем, когда внимание некоторых из нападающих было обращено на полумертвую от страха женщину, ее похититель хотел бежать, пробившись силою, и уже засучил рукава, но тот же, который выбил у него нож, как клещами схватил его за руки повыше локтей, неожиданным ударом под ножку свалил на землю и, наступив коленом на грудь, схватил за горло. Двое других крепко держали его руки.

   В это время луна выплыла из-за облаков и осветила картину этой борьбы.

   Яков Потапович - это был он, как, вероятно, уже догадался читатель - узнал в лежавшем под ним с искаженным от злобы лицом противнике Малюту.

   Невдалеке, на раскинутом охабне, лежала бесчувственная княжна Евпраксия.

   Несмотря на то, что для Якова Потаповича это открытие не было неожиданностью, так как предупрежденный Тимофеем, что Маша подслушала уговор Татьяны с княжной идти сегодня вдвоем гадать над прорубью, он понял, что цыганка устраивает ей ловушку и что ловцом явится не кто другой, как Малюта Скуратов, но все же, при встрече лицом к лицу и этим до физической боли ненавистным ему человеком, он задрожал и изменился в лице.

   Это не ускользнуло от лежавшего Григория Лукьяновича, тоже при виде наклоненного над ним воспитанника князя Прозоровского, ощутившего нечто вроде незнакомого ему доселе чувства робости, но он истолковал замеченное им на лице врага волнение в свою пользу.

   - Ну, узнал, кажись, меня, щенок, так и пусти добром, чай обо мне наслышался?..

   При первых хриплых от сдавленного горла звуках этого голоса вся кровь бросилась в лицо Якова Потаповича и он сдавил еще сильнее шею Малюты.

   - Вот то-то и оно, что наслышан всяк на Руси о тебе, рыжий пес, да небось, легонько тебя поучу я, чтобы не залезала ворона в высокие хоромы; не оскверню я рук своих убийством гада смердящего, авось царя-батюшку просветит Господь Бог и придумает он тебе казнь лютую по делам твоим душегубственным...

   Малюта молчал, злобно поводя глазами, да, видимо, и не мог говорить, так как рука Якова Потаповича железным кольцом давила ему горло.

   - Вяжите его, ребята, - выпустил наконец Яков Григория Лукьяновича и поднялся с земли, - не глядите, что Скурлатович, бейте его в мою голову, но не до смерти, а так, чтобы помнил он до самого смертного часа, как сметь ему даже мысль держать в подлой башке своей о княжне Прозоровской!

   Никитич, Тимофей и другие, подобранные последним молодцы из княжеской дворни, бросились исполнять это приказание, и Малюта, изрыгавший проклятия и угрозы, был быстро скручен, подобно его сотоварищу по гнусному предприятию - Григорию Семенову.

   - Не забудьте поучить и этого молодца! - кивнул Яков Потапович в сторону последнего, молча лежавшего на земле. - Жаль, сбежала черномазая, а то поглядела бы, как ее милого дружка попотчуют батогами.

   - В лучшем виде вспарим им спины, Яков Потапович, - раздались кругом добродушно-насмешливые голоса.

   - Только где бы нам для этого дела приспособиться?

   - Да вон в шалаше рыбацком, - места, чай, немного надобно баньку им задать горячую, - посоветовал Яков Потапович.

   Связанных пленников подняли с земли и понесли к шалашу.

   Природа, как бы сочувствуя наказанию низких злодеев, приняла ликующий вид: небо прояснилось, и луна обливала свои матовым светом замерзшую ленту реки, крутой берег, покрытый снежной пеленой, и все продолжавшую лежать недвижимо на охабне бледную, подобно окружавшему ее снегу, княжну Евпраксию.

   Она лежала навзничь. Короткая шубейка из вычерненной дубленой овчины красиво облегала ее стройный стан; из-под темно-синего сарафана выглядывали маленькие ножки, обутые в валенки, на раскинутых миниатюрных ручках были надеты шерстяные рукавички; пряди золотистых волос выбились из-под большого платка, окутывавшего голову, на лоб, как бы выточенный из мрамора. Глаза княжны были закрыты, и темные, длинные ресницы рельефно оттеняли бледное, без кровинки красивое лицо с побелевшими полураскрытыми губами.

   На первый взгляд она производила впечатление мертвой.

   Эта роковая мысль первая пришла в голову ставшему перед ней на колени и наклонившемуся к ее лицу Якову Потаповичу.

   Он сам побледнел, подобно мертвецу, и задрожал.

   Чуть заметное неровное дыхание лежавшей успокоило его.

   "Она только обмерла с перепугу, касаточка! Не ожидала, что готовит ей любимица, цыганское отродье проклятое! Не подслушай Маша, дай ей Бог здоровья, быть бы ей, голубке чистой, в когтях у коршуна! - проносилось в его голове. - Но как же теперь ее в дом незаметно доставить? - возникал в его уме вопрос. - Надо прежде в чувство привести, да не здесь; на ветру и так с час места пролежала, еще совсем ознобится. Отнесу-ка я ее в сад, в беседку, авось очнется, родная".

   Он бережно взял на руки дорогую для него ношу, обернул ее в охабень и осторожно стал подниматься по крутому берегу.

   Со стороны рыбацкого шалаша доносились звуки палочных ударов и крики, а гулкое эхо повторяло их, разнося на далекое пространство пустынного берега.

   Там шла, видимо, нешуточная расправа с попавшимися в руки русских людей "кромешниками".

  

  

   В одном из отдаленных уголков княжеского сада стояла деревянная беседка восьмиугольной формы, состоявшая из половой настилки, балюстрады и восьми деревянных витых столбиков, поддерживавших осьмиконечную крышу с деревянным же шпицем.

   Из этой беседки, построенной на самом возвышенном месте сада, открывался прелестный вид на Москву-реку и заречную часть города, с видневшимися кругом нее густыми лесами, окружавшими со всех сторон в те далекие времена нашу первопрестольную столицу.

   Эта беседка была любимым местом летнего отдохновения покойной княгини Анастасии: в ней она проводила целые дни, окруженная своими сенными девушками, наблюдая за игравшими вблизи княжной Евпраксией и Яшей: здесь, под ее наблюдением, происходила варка варений и приготовление всевозможных солений, необходимых для домашнего обихода.

   Своего хозяйственного назначения эта беседка не утратила и до описываемого нами времени, но князь Василий не любил заходить не только в нее, но даже в эту часть сада, навевавшую на него грустные воспоминания о тяжелой утрате, а потому она и была сравнительно запущена.

   В эту-то беседку и принес Яков Потапович бесчувственную княжну, осторожно опустив ее на одну из находившихся там скамеек, и, взяв пригоршню чистого снегу, стал мочить ей виски, голову и губы.

   Княжна вздрогнула, полуоткрыла глаза и испуганно повела ими.

   - Где я?.. С кем?.. - прошептала она.

   - С другом, княжна, с другом! - радостно-взволнованным голосом отвечал Яков Потапович.

   Такой продолжительный обморок княжны начинал не на шутку беспокоить его, и он несказанно обрадовался, когда она пришла в себя.

   Княжна пристально взглянула и узнала его.

   Густой румянец, покрывший ее щеки, сменил смертельную бледность.

   Была ли это краска радостного или стыдливого волнения - как знать?

   Она сделала движение, видимо желая приподняться. Он помог ей, и она села на лавку.

   - А где же Танюша? - дрожащим шепотом спросила она, не поднимая на него глаз.

   Он глядел на нее восторженным взглядом, но при этом вопросе злобный огонь сверкнул в его взгляде.

   - Схоронилась, бесстыжая, стреканула в глазах, только и видели; а тебе, княжна, и вспоминать об ней, подлой, зазорно бы...

   Княжна подняла на него удивленный взгляд, заблиставший все-таки радостью.

   - Схоронилась?.. Значит, не попалась в руки разбойникам?..

   - Не разбойники то были, а ее же благоприятели: Гришка, ваш же бывший холоп, да Малюта...

   Услыхав это имя, княжна снова побледнела.

   - Малюта? - с дрожью в голосе повторила она.

   Он заметил, что в этом голосе послышались ноты сомнения.

   - Да, Малюта, - горячо продолжал он. - Она, змея, подвести тебя хотела, по уговору вместе с этим Гришкой все это подстроила, тебя на гаданье подбила, а сама знала, подлая, что они на берегу дожидаются...

   Он в подробности передал княжне подслушанный им разговор Татьяны с Григорием Семеновым в день первого посещения Малютою княжеского дома, устроенный им надзор за "черномазой", сообщение Маши и разрушенный им, с помощью преданных ему людей, план ее похищения "треклятым опричником".

   Он увлекся рассказом, глаза его горели, в его голосе, против его воли, слышалось радостное сознание исполненного им священного долга.

   Княжна внимательно слушала его, опустив голову, и лишь по временам вскидывала на него взгляд своих чудных глаз.

   Выражение недоумения сменялось в них по мере того, как он вдавался в подробности неожиданных для нее разоблачений гнусной интриги ее любимицы, сперва выражением негодования и гадливости, а затем благодарности к спасшему ее из рук врагов человеку.

   Щеки ее снова горели ярким румянцем.

   Оба они, освещенные матовым светом луны, были прекрасны.

   - Спасибо, Яшенька... Яков Потапович, - поправилась она и вся зарделась от этой случайной ошибки, сделанной по детской привычке.

   Он понял иначе эту обмолвку, именно так, как всеми силами души его хотелось понять ему.

   Луч надежды блеснул в его отуманенном от этого ласкового слова мозгу.

   Он порывисто бросился пред ней на колени и схватил ее руки.

   - Не за что, княжна, благодарить меня. Как бы иначе мог поступить я? Али не ведаешь ты, что вся жизнь моя в тебе одной, что охотно за тебя положу я на плаху свою голову, что люблю я тебя всем сердцем моим, к тебе одной стремятся все мои помыслы...

   Он взглянул на нее и сразу оборвал речь свою.

   Она сидела снова бледная как полотно и испуганно глядела на него.

   Эта бледность и этот взгляд мгновенно отрезвили его.

   Луч надежды угас так же быстро, как появился.

   Он медленно поднялся с колен.

   - Прости меня, княжна, напугал я тебя своей глупою выходкою, - заговорил он подавленным голосом, с трудом произнося слова, - я лишь хотел сказать тебе, что люблю тебя, как сестру родную, что недалеко ходить тебе за защитником, что грудью я заслоню тебя от ворогов, живота своего не пожалею для твоего счастия, что ни прикажешь, все сделаю, спокойно спи под моею охраною и будь счастлива... Вот что только и хотел сказать тебе, да не так было сказалося...

   Слезы явственно задрожали при последних словах в его голосе, и он усмехнулся горькой усмешкою.

   - Спасибо тебе, Яков Потапович! Не забуду я век услуги твоей, братец мой названный; верю тебе, что не дашь меня в обиду ворогам, а сам и подавно обидеть не вздумаешь... С перепугу мне невесть что померещилось... - отвечала оправившаяся княжна Евпраксия.

   Яков Потапович понял горький для него смысл слов молодой девушки, понял, что ими подписан окончательный приговор его мечтам и грезам.

   Княжна не любила его!

   На секунду воцарилось молчание.

   Княжна Евпраксия прервала его первая.

   - Что-то будет мне от батюшки, как прознает он завтра обо всем этом? - как бы про себя прошептала она.

   - Ни про что не прознает он, - успокоил ее Яков Потапович. - Провожу я тебя до дому. Маша тебя там дожидается, проводит тебя в опочивальню, заснешь ты и все шитым да крытым останется... За себя, за Машу и за остальных я ручаюсь: звуком никто не обмолвится.

   - А Татьяна? - тревожно спросила княжна.

   - Коли наглости у ней хватит вернуться в дом, так она скорей язык проглотит, чем проболтается, свою же шкуру жалеючи. Да навряд она вернулася: сбежала, чай, и глаз на двор показать не осмелится; знает кошка, чье мясо съела, чует, что не миновать ей за такое дело конюшни княжеской, а что до князя не дойдет воровство ее, того ей и на мысль не придет, окаянной!

   - Куда же она, бедняжка, денется? - в порыве искреннего сожаления спросила княжна.

   - Святая ты, княжна, совсем ангел чистый; о змее подколодной, подлой предательнице, чуть навек тебя же не загубившей, беспокоишься! Куда она, бедняжка, денется! Да пропади она пропадом!

   Он даже сплюнул с досады.

   - В том-то и горе, что не сгинет она, а обернется и вывернется. Об ней не тревожься, не из таковских она, что гибнут ноне на святой Руси, а под масть тем, кому живется вольготно и весело... - с горечью добавил он после некоторой паузы.

   Княжна ничего не ответила и поднялась со скамейки. Он проводил ее, слегка поддерживая под локоть, до нижних сеней княжеских хором, где на самом деле дожидалась ее Марья Ивановна, которой Яков Потапович и поручил дальнейшее сопровождение княжны до ее опочивальни, наказав исполнить это как можно осторожнее, не разбудив никого из слуг или сенных девушек, а главное - Панкратьевны.

   На дворе продолжала царить та же невозмутимая тишина, весь дом спал мертвым сном, не подозревая совершавшихся вблизи событий.

   Проводив княжну, Яков Потапович снова направился к берегу Москвы-реки, озабоченный, как бы Никитич с Тимофеем и остальными не слишком поусердствовали в исполнении его приказаний относительно наказания "кромешников".

   Подходя к калитке, он стал прислушиваться: на берегу было совершенно тихо.

   - Покончили, видно, расправу-то, - мелькнуло в его голове, - только ненароком не зашибили бы насмерть. Пойти посмотреть...

   Он прибавил шагу, продолжая внимательно вслушиваться в окружающую тишину.

   Но вот до слуха его донесся скрип снега под ногами нескольких человек и, выйдя из калитки, он столкнулся лицом к лицу с Никитичем, Тимофеем и другими.

   - Ну что, поучили? - обратился он к первому с худо скрытою тревогою в голосе, стараясь придать ему возможно более небрежный и насмешливый тон.

   - Поучили, касатик мой, поучили, - серьезно ответил Никитич, - так поучили, что до новых веников не забудут...

   - А где они?

   - Да там же, в шалаше, мы их и оставили, пусть на досуге да в прохладе о грехах своих пораздумаются, авось на-предки присмиреют, анафемы!

   - Да вы их не очень, чтобы... как я сказал... живыми оставили? - еще более тревожным тоном продолжал свои расспросы Яков Потапович.

   - Дышут, родимый, не тревожься, дышут, живучи, аспиды, отдышутся...

   Тимофей с остальными молчали.

   Их лица, как и лицо Никитича, хранили серьезное выражение исполненной, хотя и неприятной, но необходимой обязанности.

   Яков Потапович вздохнул свободно.

   "И впрямь отдышатся да и улизнут восвояси; не из таковских, чтобы не ослобониться: выжиги, дотошные..." - пронеслось в его голове.

   - Ну, ребятушки, спасибо вам, что помогли мне княжну, ангела нашего, от неминучей беды вызволить, вырвать ее, чистую, из грязных рук кромешников, но только ни гу-гу обо всем случившемся; на дыбе слова не вымолвить... Ненароком чтобы до князя не дошло: поднимет он бурю великую, поедет бить челом на обидчика государю, а тому как взглянется, - не сносить может и нашему князю-милостивцу головы за челобитье на Малюту, слугу излюбленного... Поняли, ребятушки?

   - Поняли! - почти в один голос послышался ответ.

   - Так поклянитесь мне в том всем, что ни на есть у вас святого в душеньках...

   - Клянемся! - раздалось снова в один голос, среди полной тишины.

   - Спасибо, ребятушки! - поклонился им всем Яков Потапович поясным поклоном.

   Все они затем, молча, вернулись в сад. Никитич запер засовом калитку, и все, так же молча, разошлись по своим местам.

   Яков Потапович вернулся в свою горницу.

   В ней было светло от врывавшегося в окно лунного света.

   Он, не раздеваясь, сел на лавку и задумался.

   Мысль о том, что на дворе глухая ночь и что надо ложиться спать, не приходила ему.

   Ему было не до сна.

   Испуганное и побледневшее лицо княжны Евпраксии при первых словах его горячего признания продолжало носиться перед его духовным взором и ледяным холодом сжимать его сердце.

   Хотя он давно стал привыкать к мысли о несбыточности мечты его о взаимности, но все же мечта эта потухающей искоркой теплилась в его сердце и служила путеводной звездочкой в его печальном земном странствии.

   Теперь звездочка эта потухла и беспросветная тьма неизвестного будущего, без надежды и упований, окружила его.

   Не только не пугала, но даже не выпала ему на ум возможность страшного отмщения со стороны всевластного Малюты, да и какие муки, какие терзания мог придумать этот палач тела ему, истерзанному и измученному сидящим внутри его самого душевным палачом.

   Так просидел он, не сомкнувши глаз, до самого утра, и когда в доме все встали, он переоделся и спустился вниз к князю Василию.

   С тревогой думал он, не дошло ли как-нибудь до него ночное приключение, но взглянув на спокойное, как всегда, лицо старика, встретившего его обычной ласковой улыбкой, успокоился.

   Князь Василий, видимо, не имел даже малейшего подозрения о случившемся.

   При нем вошла к отцу с утренним приветствием и княжна Евпраксия.

   Она, видимо, была здорова, но лишь немного бледнее и немного серьезнее обыкновенного.

   Жизнь в княжеском доме вступила в свою обычную колею.

   Роковые события ночи на 29 декабря оставили самый глубокий и неизгладимый след лишь в душе Якова Потаповича.

  

  

   Малюта Скуратов и Григорий Семенов были так избиты княжескими холопьями, что действительно, как выразился Никитич, только дышали.

   Связанные по рукам и ногам, они лежали во мраке рыбацкого шалаша.

   Лунный свет проникал в него лишь из узкого верхнего отверстия, дверное же было закрыто ушедшими плотно прислоненным дощатым щитом.

   Они даже не могли испытать, в силах ли будут подняться на ноги, так как туго завязанные мертвыми узлами веревки мешали им сделать малейшее движение. Оба только чувствовали от этих впившихся в тело веревок и от перенесенных палочных ударов нестерпимую боль.

   Григорий Семенов по временам тихо стонал.

   Малюта был, видимо, сильнее духом. Он лежал молча, сосредоточившись.

   Впрочем, его мозг жгла неотвязная мысль, причиняющая ему страшную нравственную боль и заставлявшая забывать физические страдания.

   Эта мысль возникла в его уме, как только он увидал наклоненного к нему Якова Потаповича и встретился, при свете выплывшей из-за облаков луны, с его полным злобы, ненависти и презрения взглядом.

   Читатель помнит, что он, Малюта, почувствовал даже в этот момент нечто вроде робости, и это только потому, что в этом взгляде мелькало для него нечто далекое, давно забытое, но знакомое.

   Где он видел подобный взгляд?

   Он мысленно стал рыться в своих кровавых воспоминаниях, стал переживать свою жизнь с дней своей ранней юности.

   Занятый этой мысленной работой, он как-то даже безучастно отнесся к произведенной над ним княжескими слугами жестокой расправе.

   Клокотавшая в его сердце бессильная злоба не могла заставить его забыть заданный им самому себе вопрос - где он видел подобный взгляд? И теперь, когда ушли это подлые холопья, когда он остался недвижимо лежать рядом с своим наперсником, тот же вопрос неотступно вертелся в его уме.

   Вдруг он болезненно крикнул.

   Григорий Семенов со стоном повернул к нему голову.

   - Что, боярин?

   Он не получил ответа и замолчал.

   Смолк и Малюта.

   Этот крик вырвался у него не от боли.

   Он вспомнил, где он видел этот взгляд, и рой воспоминаний далекого прошлого восстал перед ним.

   Он вспомнил первую казнь, на которой присутствовал в качестве зрителя, в первые дни самостоятельного правления Иоанна, царя-отрока. Он был тоже еще совсем юношей. Это была казнь князя Кубенского и Федора и Василия Воронцовых, обвиненных в подстрекательстве к мятежу новгородских пищальников {Стрелков.}. Им отрубили головы, и народ бросился грабить дома казненных.

   Живо вспоминается Малюте, несмотря на то, что этому прошло уже более двадцати лет, как он, вместе с невольно увлекшей его толпою грабителей, попал на двор хором князя Кубенского, а затем проник и в самые хоромы.

   Чернь бросилась грабить, а он очутился один в полутемных сенях.

   - Кто бы ни был ты, добрый молодец, спаси меня, коли есть крест на груди твоей! - услыхал он молящий голос.

   Перед ним, как из земли, выросла стройная, высокая девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся от волнения грудь, большие темные глаза смотрели на него из-под длинных густых ресниц с мольбой, доверием и каким-то необычайным, в душу проникающим блеском. Этот блеск, казалось, освещал все ее красивое, правильное лицо, а черные, соболиные брови красивой дугой оттеняли его белизну. На щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец.

   - Кто ты, девушка, и как попала сюда? - спросил он.

   - Я сирота, племянница князя Кубенского...

   - Куда же мне схоронить тебя?

   - Куда хочешь, столько спаси меня от надругания грабителей.

   У Малюты блеснула мысль. Он быстро сбросил с себя широкий охабень, накинул его на красавицу, затем нахлобучил ей на голову свою шапку...

   - Иди за мной и не бойся!

   Она последовала за ним.

   Они счастливо миновали двор, выбежали за ворота и пустились бегом по улице, но вдали показались бегущие им навстречу толпы народа и они были принуждены свернуть в переулок, оканчивающийся густою рощею. Чтобы схорониться хотя на время, они вбежали в самую чащу.

   На дворе стояла ранняя осень; резкий ветер колыхал деревья с их полупоблекшей листвой. Холодное солнце как-то угрюмо, точно нехотя, светило, выглядывая по временам из-за серовато-грязных облаков.

   Забравшись в чащу, они присели отдохнуть. Девушка, видимо, изнемогала от усталости.

   Она сбросила с себя охабень Малюты и шапку. Раскрасневшаяся от быстрого бега, с полурастрепанной косой, с высоко приподнимавшейся грудью, она казалась еще прекраснее.

   Григорий Лукьянович взглянул на нее. Они были одни - она вся была в его власти, его - ее спасителя.

   В нем разом проснулись его зверские инстинкты: он рванулся к ней и сжал ее в своих объятиях.

   Она попала из огня да в полымя.

   Но каким взглядом окинула она его, сколько ненависти и презрения выразилось в нем.

   Ему долго потом мерещился этот взгляд, поднимая со дна его сердца мучительные угрызения совести. Он усыпил впоследствии эту совесть - он позабыл и эту девушку - жертву его первого преступления... Он утопил эти воспоминания в массе других преступлений, в потоках пролитой им человеческой крови.

   Где она, эта девушка?

   Он бросил ее в той же роще, опозоренную, бесчувственную и... забыл о ней...

   Теперь он в малейшей подробности припомнил все... Вот где он видел этот взгляд!

   - Но, неужели он...

   Малюта не успел окончить своей мысли, как деревянный щит был отодвинут от двери шалаша чьею-то рукою и на его пороге появилась, освещенная ворвавшимися в шалаш снопом лунного света, Татьяна, с блестевшим в руке длинным лезвием ножа.

   Яков Потапович не ошибся: она не решилась вернуться в дом князя Василия, а, убежав с места побоища, притаилась в кустах у забора княжеского сада. Кусты были густы, несмотря на то, что были лишены листвы; кроме того, от высокого забора падала тень, скрывавшая ее от посторонних взоров. Она же сама видела все.

   Она видела, как Потапович пронес в сад бесчувственную княжну Евпраксию, как оставшиеся на берегу люди потащили в шалаш Малюту и Григория, слышала крики и, наконец, увидала их возвращавшимися по окончании расправы.

   Раздался шум запираемой засовом калитки.

   Татьяна осторожно выглянула из своей засады, несколько минут как бы застыла в напряженной позе, прислушиваясь к шуму удалявшихся в саду шагов и, наконец, убедившись, что все ушли, осторожно стала спускаться по крутому берегу к шалашу.

   Под ноги ей попался какой-то блестящий предмет. Она подняла его. Это оказался нож Григория Лукьяновича, выбитый из его руки Яковом Потаповичем.

   Лежавшие повернули к ней свои головы, пораженные неожиданным посещением.

   Григорий не узнал своей возлюбленной.

   С перепугу они оба не сразу заметили, что это была женщина, - все их внимание было обращено на блестевший в руках таинственного пришельца длинный нож.

   У обоих мелькнула одна мысль, что вороги вернулись покончить с ними.

   Выражение смертельного ужаса одновременно появилось на их лицах, бледных от перенесенных побоев.

   - Однако они лихо вас отпотчевали! - тоном сожаления, смешанным с обычным для нее тоном насмешки, произнесла Татьяна.

   - Таня! - узнал ее Григорий Семенович.

   Она подошла к лежавшим.

   - Ну, полно вам спать-то, вставать пора! - уже явно насмешливо продолжала она и несколькими ловкими ударами ножа разрезала скручивавшие Григория веревки.

   - Откуда у тебя нож-то? - спросил ее Григорий.

   Она рассказала.

   - Это боярина! - кивнул он в сторону Малюты.

   Последний продолжал смотреть с недоумением на происходившую перед ним сцену.

   От его внимания не ускользнула, впрочем, чисто животная красота Тани.

   - "Краля-то отменная!" - мелькнуло невольно в его голове.

   Он понял, что эта девушка пришла освободить их, что это и есть зазнобушка его нового ратника - Григория, и вместе с спокойствием за будущее его ум посетили и обычные сладострастные мысли.

   Такова была натура этого человека-зверя.

   Освобожденный Григорий с усилием встал на ноги и вместе с Татьяной освободил от пут и Григория Лукьяновича.

   Тот тоже встал и, ежась от боли, осторожно присел на валявшийся в шалаше чурбан, тот самый чурбан, сидя на котором два года тому назад Татьяна объяснялась в любви Якову Потаповичу.

   - Как же это так, девушка, мы впросак попали? Не сболтнула ли ты кому лишнего? - спросил Григорий Лукьянович.

   Татьяна стала оправдываться. Она и сама недоумевала, как мог быть открыт так искусно и осторожно составленный ею план. О гаданье знала только одна княжна.

   - Разве подлая Машка, Тимофеева полюбовница, подслушала? Но как и когда? А всему делу голова этот подзаборный Яшка проклятый, чтобы ему ни дна ни покрышки!.. - с уверенностью заключила Таня.

   Затем она перешла к себе. Ей нельзя более вернуться в княжеский дом. Яшка наверное догадался обо всем и передаст завтра же князю Василию.

   - Куда же мне деть тебя? - вопросительно-недоумевающим тоном произнес Григорий Семенович и взглянул на Григория Лукьяновича, как бы прося совета.

   - Ништо, пусть ко мне идет в дворовые, к Катерине - так звали его старшую дочь - в сенные девушки... - молвил Малюта, убедившись, что ни Григорий Семенович, ни Татьяна не виноваты в неудаче и печальном исходе всесторонне обдуманного плана.

   - Благодарствуй, боярин, - почти в один голос вскрикнули те и бросились целовать руки Малюты.

   - А ты расскажи мне, девушка, кто этот Яшка? - спросил Малюта, приняв изъявления благодарности.

   Танюша стала рассказывать. Когда она между прочим упомянула, что на подкидыше был надет золотой тельник, усыпанный алмазами, который князь Василий возвратил ему два года тому назад, Малюта схватился за голову.

   Он вспомнил, что, когда во время борьбы с племянницей князя Кубенского он разорвал ей ворот сарафана, то увидал на ее груди тоже золотой тельник, усыпанный алмазами.

   - Так он, он...

   Малюта не договорил; он лишился чувств, и если бы Григорий и Татьяна не поддержали его - упал бы навзничь.

   Когда он пришел в себя, то все трое вышли из шалаша и пошли к стоявшим на льду реки коням.

   Животные, хотя и привычные к непогодам, уже давно нетерпеливо ржали от холода.

   Они отвязали их и кое-как с трудом взобрались на них с помощью Татьяны.

   Последняя ловко примостилась на седло сзади Григория Семенова, и все трое вскоре скрылись в снежной пыли, поднятой быстрым бегом застоявшихся лошадей.

  

  

   Прошло несколько месяцев.

   Царь находился в Александровской слободе.

   От этой слободы в наши дни не осталось ни малейшего следа, так как, по преданию, в одну жестокую зиму над ней взошла черная туча, опустилась над самым дворцом, этим бывшим обиталищем безумной роскоши, разврата, убийств и богохульства, и разразилась громовым ударом, зажегшим терема, а за ними и вся слобода сделалась жертвою разъяренной огненной стихии. Поднявшийся через несколько дней ураган развеял даже пепел, оставшийся от сгоревших дотла построек.

   Слобода отстояла от Москвы верстах в восьмидесяти и от Троицкой лавры в двадцати верстах.

   Врожденный юмор русского народа, не убитый в нем переживаемыми тяжелыми временами, заменил слово "слобода", означавшее в то время "свободу", словом "неволя", что дышало правдивою меткостью.

   Это тогдашнее любимое местопребывание подозрительного Иоанна было окружено со всех сторон заставами с воинской стражей, состоявшей из рядовых опричников, а самый внешний вид жилища грозного венценосца, с окружавшими его постройками, по дошедшим до нас показаниям очевидцев, был великолепен, особенно при солнечном или лунном освещении. Опишем вкратце это, к сожалению, не сохранившееся чудо зодчества того времени.

   Государев дворец, или "монастырь", как называют его современники, был громадным зданием необычайно причудливой архитектуры; ни одно окно, ни одна колонна не походили друг на друга ни формой, ни узором, ни окраскою. Бесчисленное множество теремов и башенок с разнокалиберными главами увенчивали здание, пестрившее в глазах всеми цветами радуги.

   Крыши и купола, или главы, теремов и башенок были из цветных изразцов или золотой и серебряной чешуи, а ярко расписанные стены довершали оригинальность и роскошь внешности этого странного жилища не менее странного царя-монаха.

   На "монастырском" дворе, окруженном высокою стеною с бесчисленными отверстиями разнообразной формы и величины, понаделанными в ней "для красы ради", находились три избы, два пристена, мыльня, погреб и ледник.

   Стена была окружена заметом {То есть валом.} и глубоким рвом.

   В самой слободе находилось стоявшее невдалеке от дворца здание печатного двора с словолитней и избами для жительства мастеров-печатников как иностранных, вызванных царем из чужих краев, так и русских, с друкарем Иваном Федоровым и печатником Петром Мстиславцевым во главе.

   Далее тянулись дворцовые службы, где помещались ключники, подключники, хлебники, сытники, псари, сокольники и другие дворовые люди.