Диккенс Чарльз - Давид Копперфильд. Том Ii

а, когда надо было итти спать. Я так был подавлен в течение целого дня, имея перед глазами маменьку и сыночка, словно две огромные летучие мыши, носившиеся над всем домом, что предпочел бы остаться в гостиной, переносить вязанье и все прочее, лишь бы не итти спать. Всю ночь я почти не сомкнул глаз. На следующее утро началось то же вязанье и тот же надзор, и снова это продолжалось целый день. Мне не удалось и десяти минут поговорить с Агнессой. Едва можно было урвать момент показать ей письмо. Я предложил ей пойти погулять, но миссис Гипп стала усиленно жаловаться на недомогание, и Агнесса вынуждена была из сострадания остаться с ней. Когда стало смеркаться, я вышел один пройтись и обдумать, как мне следует поступить. Я никак не мог решить, вправе ли я продолжать молчать о том, что тогда в Лондоне поведал мне Уриа. Этот вопрос начинал меня очень тревожить.

   Не успел я выйти из города на Ремсгетскую дорогу, вдоль которой шла удобная тропинка для пешеходов, как меня сзади кто-то окликнул. Я оглянулся и, несмотря на надвигающиеся сумерки, не мог не узнать этой неуклюжей походки, этого потертого теплого пальто. То был Уриа. Я остановился и он подошел ко мне.

   - Ну, - вырвалось у меня.

   - И шибко же вы ходите! - начал он. - У меня ноги длинные, а вы задали мне немалую работу.

   - Куда это вы идете? - спросил я.

   - С вами, мистер Копперфильд, если вы будете так добры и разрешите мне прогуляться со старым знакомым.

   Говоря это, он весь передернулся, то ли желая умилостивить меня, то ли поиздеваться надо мной, и пошел со мной рядом.

   - Уриа! - помолчав, обратился я к нему как только мог вежливее.

   - Что угодно, мистер Копперфильд?

   - Сказать вам правду (надеюсь, вы не обидитесь), я вышел погулять, ибо устал быть все время на людях.

   Он посмотрел на меня искоса и спросил, дерзко ухмыляясь:

   - Вы имеете в виду мою матушку?

   - Да, именно ее, - ответил я.

   - А-а-а! Но вы ведь знаете, какие мы маленькие людишки, а маленькие людишки должны держать ухо востро, чтобы те, кто повыше их, не наступали им на ноги. В любви же, сэр, как на войне, все ухищрения хороши.

   Он поднес свои костлявые ручищи к подбородку и начал потирать их, скверно посмеиваясь. В эту минуту он ужасно походил на злобного павиана.

   - Видите ли, - продолжал Уриа, все потирая свои ручищи и кивая мне головой, - вы, мистер Копперфильд, опасный для меня соперник и всегда таковым были.

   - Так это вы из-за меня установили надзор над мисс Уикфильд и отравляете ей жизнь в ее собственном доме?

   - О мистер Копперфильд, это очень резко сказано.

   - Дело тут не в словах, а вы, Уриа, не хуже моего понимаете, что я хочу сказать.

   - О нет! Пожалуйста, выражайтесь пояснее, а то я не понимаю.

   - Неужели вы можете предполагать, - заговорил я, стараясь ради Агнессы быть спокойным и сдержанным, - что я cмотрю на мисс Уикфильд иначе, как на очень любимую сестру?

   - Ну, знаете ли, мистер Копперфильд, я не обязан отвечать на этот вопрос. Быть может, это и так, а быть может, и нет.

   Какая подлая хитрость отразилась при этом на его гадкой физиономии и в его глазах без тени ресниц! Я ничего подобного в жизни не видывал.

   - Ну, хорошо, - сказал я, - ради мисс Уикфильд...

   - Моей Агнессы! - закричал он, болезненно корчась. - Будьте так добры, мистер Копперфильд, называйте ее Агнессой.

   - Пусть так. Значит, ради Агнессы Уикфильд, да благословит ее господь...

   - О, благодарю вас, мистер Копперфильд, за это благословение! - прервал он меня.

   - ... я расскажу вам то, что при других обстоятельствах был бы так же склонен поведать вам, как, например, самому Джеку Кетчу.

   - Кому, сэр? - спросил Уриа, вытягивая шею и прикладывая руку к уху, чтобы лучше расслышать.

   - Палачу, - отрезал я, - то есть последнему человеку, которому я мог бы это сказать. (Надо заметить, что именно его отвратительное лицо и заставило меня вспомнить о палаче.) Да будет вам известно, что я помолвлен с другой леди. Надеюсь, что это вас удовлетворяет?

   - Честное слово? - спросил он.

   Я собирался, хотя и с негодованием в душе, подтвердить свои слова, когда Уриа схватил мою руку и стал жать ее.

   - Ах, мистер Копперфильд! - воскликнул он. - У меня не было бы никаких сомнений, если б в тот вечер, когда я у вашего камина (так стеснив вынужденной ночевкой) открыл вам свою тайну, вы соблаговолили также быть откровенным со мной. Но раз теперь выяснилось, что это так, я немедленно удалю матушку. Рад доказать вам свое доверие. Надеюсь, что вы простите предосторожности, которую любовь заставляла меня принимать, не правда ли? Как жаль все-таки, что вы не снизошли отплатить мне откровенностью, а я ведь давал вам прекрасный повод к этому. Но вы, повторяю, никогда не желали снизойти до меня, вы никогда, я знаю, не чувствовали ко мне того расположения, какое я чувствовал к вам.

   Все время, пока говорил, он не переставал жать мою руку своими влажными, лягушачьими пальцами, а я всячески старался вежливым образом избавиться от его рукопожатия, но мне это не удавалось. Просунув мою руку под рукав своего бурого теплого пальто, он почти насильно заставил меня итти с собой под руку.

   - Не вернуться ли нам? - спросил Уриа, мало-помалу заставляя меня повернуть к городу.

   Наступила уже ночь, и луна заливала окна домов своим серебристым светом.

   - Чтобы покончить с нашим разговором,- промолвил я после довольно продолжительного молчания, _- я хочу вам дать понять, что, по моему мнению, Агнесса Уикфильд так же высока и недоступна для вас, как вот эта луна.

   - Такая же она спокойная, не правда ли? - проговорил Уриа. - Но признайтесь, мистер Копперфильд, - продолжал он, - вы никогда не были расположены ко мне, как я к вам? Что же, меня это не удивляет: вы всегда считали меня слишком маленьким человеком.

   - Я не охотник до беспрестанных уверений, - заметил я.

   - Ну, хорошо, хорошо, - отозвался Уриа, при лунном свете похожий на мертвеца, - но вы не представляете себе, мистер Копперфильд, до чего смирение вошло в плоть и кровь такого человека, как я. Мы оба с отцом учились в благотворительных школах, а матушка выросла в благотворительном приюте. В этих учреждениях с утра до вечера нас всех обучали смирению во всевозможных видах и мало чему другому. Нам внушали, что мы должны смиренно держать себя перед такими-то и такими-то лицами, снимать шапку перед одним и раскланиваться перед другим, знать свое место и пресмыкаться перед всеми, кто только выше нас. А их было так много! Отец благодаря своему смирению выдвинулся в свое время, я - также. Если отец попал в пономари, то только благодаря своему смирению, ибо он пользовался среди влиятельных людей репутацией благонадежного человека, стоящего того, чтобы о нем позаботились. "Будьте смиренны, - говаривал мне отец, - и вы выйдете в люди. Недаром в школе старались нам с вами это вбить в голову. Смирение больше всего способствует успеху. Будьте смиренны, сын мой, и вы добьетесь в жизни своего". И, как видите, смирение действительно пошло мне на пользу.

   Тут мне впервые пришло в голову, что это фальшивое низкопоклонство семьи Гипп, и вправду, могло быть привито им извне. Я видел жатву, но никогда раньше не подумал о сеятелях.

   - Еще вот таким мальчуганом я понимал, что мне нужно смиряться, - продолжал Уриа, - я привык к этому и смирялся. Смирение же не позволило мне учиться дальше, и я сказал себе: "Довольно". Помните, вы мне предлагали заниматься с вами латынью, а я отказался, ибо отец не раз говаривал мне: "Люди любят быть выше вас, и вы будьте ниже их". Я и теперь, мистер Копперфильд, человек смирный, но все-таки уже чувствую в себе некоторую силу.

   И когда он все это говорил мне, я, глядя при свете луны на его лицо, прекрасно понимал, что теперь он желает воспользоваться этой своей силой и вознаградить себя за все прошлое унижение. Я никогда и раньше не сомневался в его низости, хитрости и коварстве, но только сейчас я впервые вполне понял, какой подлый, бессердечный и мстительный дух может быть воспитан в человеке путем гнета и унижения с самого детства.

   Его биографическое повествование доставило мне удовольствие потому, что, увлекшись своим красноречием, Уриа выпустил мою руку и, по своему обыкновению, стал поглаживать подбородок. Отделавшись таким образом, я твердо решил держаться от него подальше. Мы вернулись домой, идя рядом, но почти не разговаривали.

   Не знаю уж что, признание ли мое так порадовало его, или рассказ о прошлом выставил в особенно радужном свете его настоящее, только Уриа был в приподнятом настроении и гораздо веселее обыкновенного. За обедом он был более разговорчив и даже шутливо спросил свою маменьку (она сейчас же, как только мы вернулись, была снята с караула), не пора ли ему жениться. А раз он бросил такой взгляд на Агнессу, что я дал бы все на свете, чтобы иметь возможность его искололотить и швырнуть на землю.

   Когда мы, мужчины, после обеда остались одни, Уриа стал еще развязнее. К вину он почти не притрагивался, и, следовательно, не это было причиной его развязности. Мне кажется, его опьянял успех, и он жаждал прихвастнуть им передо мной.

   Я еще накануне заметил, что Уриа старается спаивать мистера Уикфильда. Поняв тогда взгляд, который, уходя, бросила Агнесса, я ограничился одним стаканом вина, а затем предложил пойти в гостиную, к Агнессе. Я хотел было так же поступить и сегодня, но Уриа опередил меня.

   - Мы так редко имеем счастье видеть у себя нашего сегодняшнего гостя, сэр, - начал он, обращаясь к мистеру Уикфильду, - что было бы положительно грешно не выпить в честь его бокал, другой. Надеюсь, вы не возражаете, сэр? Пью за ваше здоровье и благополучие, мистер Копперфильд!

   Я принужден был сделать вид, что пожимаю его протянутую руку, а затем с совсем другим чувством крепко пожал руку несчастной его жертве - его компаньону.

   - Ну, а теперь, коллега, - обратился Уриа к мистеру Уикфильду, - беру на себя смелость предложить вам провозгласить тост за нас и за близких сердцу Копперфильда.

   Не стану описывать, как мистер Уикфильд начал тут провозглашать тосты за здоровье бабушки, мистера Дика, за процветание "Докторской общины", за здоровье Уриа, выпивая при каждом тосте по два бокала вина; не стану описывать, как мистер Уикфильд, видимо сознавая свою пагубную слабость, не был в силах совладать с нею, как он страдал от фамильярного обращения с ним Уриа и в то же время боялся прогневить его; не стану также описывать, как Уриа, на моих глазах торжествуя над своей жертвой, извивался от радости. Рука отказывается писать, до чего мне больно было все это видеть.

   - Ну, теперь коллега, я провозглашаю тост, - заявил Уриа, - но покорно прошу наполнить бокалы до краев, ибо намерен выпить за здоровье самой прелестной женщины на свете!

   Мистер Уикфильд держал еще в руке только что опорожненный им бокал. Я видел, как он поставил его на стол, взглянул на висевший на стене портрет жены, с которым у Агнессы было такое поразительное сходство, поднес руку ко лбу и резким движением откинулся на спинку своего кресла.

   - Я, конечно, слишком маленький человек, чтобы провозглашать тост за ее здоровье, - продолжал Уриа, - но я восхищаюсь ею, обожаю ee!

   Мне кажется, никакая физическая боль отца Агнессы не могла бы так потрясти меня, как душевная мука, с которой он тут судорожно сжал руками свою седую голову.

   Уриа или не смотрел в это время на своего компаньона, или не понимал, что творится в его душе, но только он продолжал, как ни в чем не бывало:

   - Агнесса, Агнесса Уикфильд, могу сказать, самая божественная из всех женщин! Ведь правда, я могу говорить откровенно среди друзей? Конечно, великая честь быть ее отцом, но назваться ее супругом...

   Да избавит меня бог услышать еще когда-нибудь такой крик, какой вырвался у отца Агнессы, когда он поднимался со своего кресла.

   - Что такое? - спросил Уриа, побледнев, как смерть, - Надеюсь, мистер Уикфильд, что вы не совсем еще сошли с ума? Разве я, как всякий другой молодой человек, не могу стремиться к тому, чтобы ваша Агнесса стала моей Агнессой? Мне кажется, я-то даже имею на это прав больше, чем кто-либо другой.

   Обняв мистера Уикфильда, я начал умолять его, во имя всего, что только мог придумать, но больше всего во имя его любви к дочери, хоть немного успокоиться. Он в эту минуту был действительно, как помешанный: рвал на себе волосы, бил себя кулаками по голове, пытался вырваться из моих рук, отталкивал меня от себя, ни слова не отвечал на мои мольбы, ни на кого не глядя и даже, кажется, никого не видел. Он рвался, сам не зная куда, лицо его судорожно подергивалось, на него положительно было страшно смотреть.

   Я в отчаянии продолжал умолять его взять себя в руки, выйти из этого безумного состояния, послушать меня; заклинал его подумать об Агнессе, напоминал о том, что я не совсем чужой ему, так как вырос вместе с его дочерью, любил ее как сестру; говорил несчастному старику, что такая дочь действительно является его гордостью и радостью. Я всячески старался сосредоточить его мысли на Агнессе; даже упрекал его в том, что он не имеет настолько силы воли, чтобы скрыть эту сцену от дочери. Подействовали ли мои слова, или припадок безумия сам собою стал проходить, но мистер Уикфильд перестал метаться и, мало-помалу успокаиваясь, начал смотреть на меня сперва каким-то странным, бессознательным взглядом, а затем, видимо, узнал меня. Наконец он проговорил:

   - Я знаю, Тротвуд. Мое дорогое дитя и вы... я знаю. Но взгляните на него!

   И старик указал на Уриа. Тот стоял в углу, бледный, разозленный. Очевидно, он понял, что ошибся в своих расчетах.

   - Посмотрите на моего мучителя! - снова заговорил мистер Уикфильд. - Этот человек мало-помалу отнял у меня честное имя, репутацию, спокойствие, дом...

   - Скажите лучше, что это я спас ваше честное имя, репутацию, ваш душевный покой, сохранил ваш домашний очаг, - торопливо, с хмурым видом перебил Уриа, видимо спеша поправить дело. - Не безумствуйте, мистер Уикфильд. Если я зашел несколько дальше того, к чему вы подготовлены, так могу вернуться и назад. Пока беды никакой еще не произошло.

   - Я, конечно, знаю, что у каждого есть своя цель в жизни, - сказал мистер Уикфильд, - и я думал, что с него довольно быть связанным со мной материальными интересами. Но, как видно, ему этого мало. Подумайте, что это за человек! Только подумайте!

   - Мистер Копперфильд, заставьте его замолчать, если можете! - закричал Уриа, указывая пальцем на мистера Уикфильда. - Сейчас он скажет то, о чем ему никогда не нужно заикаться. Он и сам пожалеет потом, что сказал, и вы будете не рады, что услышали.

   - Все сейчас скажу! - закричал охваченный отчаянием мистер Уикфильд. - Раз я в вашей власти, почему мне не быть во власти всего света?

   - Говорю вам, заставьте его молчать! - продолжал предостерегать меня Уриа - Если вы не постараетесь заткнуть ему рот, вы не друг ему... А вы, мистер Уикфильд, спрашиваете, почему вам не отдаться во власть всего света? Да потому, что у вас есть дочь. То, что мы знаем с вами, и будем знать только мы двое, не так ли? А зачем ворошить прошлое, кому это нужно? Не мне, конечно! Разве вы не видите, насколько я смиренен? Говорю же вам, что если я зашел слишком далеко, то сожалею об этом. Чего же вам еще надо, сэр?

   - О Тротвуд, Тротвуд! - закричал мистер Уикфильд, ломая руки. - Как я пал с того момента, когда впервые увидел вас в этом доме! Правда, я и тогда уже начал катиться по наклонной плоскости, но какой ужасный путь проделал я с тех пор! Мой слабый характер погубил меня. О! Если бы я мог не вспоминать, заставить себя забыть!.. Моя естественная печаль по умершей матери моего ребенка обратилась в нечто болезненное. И естественная любовь к дочери приняла тоже какой-то болезненный характер. Мне кажется, я заражал все, к чему ни, прикасался. Я навлек горести на то существо, которое так горячо люблю. Вам-то известно - я знаю. Я считал, что можно любить на свете одно существо и никого больше; я считал, что горюя о своей утрате, можно не принимать никакого участия в горестях других людей. Вот как я исковеркал себе жизнь! Я терзал свое слабое, трусливое сердце, а оно терзало меня. Я был низок в своем горе, низок в любви, низок в том, как пытался избавиться от своих душевных мук. А теперь взгляните, в какую развалину я превратился... Презирайте меня! Бегите от меня!

   Он упал в кресло и бессильно заплакал. Вслед за возбуждением наступила реакция. Тут Уриа вышел из своего угла.

   - Я сам не знаю, что делал в минуты помрачения, - проговорил мистер Уикфильд, протягивая ко мне руки, как бы моля меня не осуждать его. - Он вот знает это лучше, - добавил несчастный старик, имея в виду Уриа Гиппа, - ибо всегда вертелся подле меня и нашептывал свое. Он живет в моем доме, он распоряжается в моем деле, Вы слышали, о чем он сейчас говорил? Что мне еще к этому прибавить?

   - Вам не только не надо ничего прибавлять, но не надо было говорить и половины того, что вы сказали, просто следовало молчать, - полульстиво, полувызывающе проговорил Уриа. - Я прекрасно знаю, - продолжал он, - что вы не приняли бы этого так близко к сердцу, не будь здесь вина. Завтра, сэр, вы на это посмотрите не так мрачно. Ну, даже если у меня и вырвалось больше, чем следовало говорить, так что же тут такого? Не настаиваю же я на этом.

   Дверь открылась и неслышными шагами вошла Агнесса, бледная, как смерть; она подошла к отцу, обняла его за шею и решительным голосом сказала:

   - Папа, вижу, вам нездоровится. Пойдемте со мной.

   Старик, словно подавленный стыдом, склонил голову на плечо дочери, и они вышли. Глаза Агнессы на миг встретились с моими, и я прочел в них, что ей прекрасно известно обо всем происшедшем.

   - Я, мистер Копперфильд, признаться, не ждал, что он так выйдет из себя, - проговорил Уриа. - Но завтра же мы снова будем с ним друзьями. Это ему только на пользу. Я ведь самым смиренным образом всегда думаю исключительно о его благе.

   Я ничего ему не ответил и поднялся наверх, в ту самую маленькую комнатку, где так часто, бывало, Агнесса сиживала подле меня, когда я готовил уроки. Но этот вечер я провел в одиночестве. Я взял книгу и попробовал было читать. Пробило полночь. Я все еще сидел за книгой, ничего не понимая из того, что читал, как вдруг Агнесса тихонько коснулась моего плеча.

   - Тротвуд, вы ведь рано уезжаете завтра, так давайте сейчас простимся с вами!

   На ее лице виднелись следы слез, но оно было так спокойно, так прекрасно...

   - Господь да благословит вас! - промолвила она, пожимая мне руку.

   - Агнесса, дорогая моя, я вижу, что вы не хотите говорить об этом, но неужели тут ничего нельзя поделать?

   - Можно только уповать на бога, - ответила она.

   - А не могу ли я помочь вам, - я, который посмел придти к вам со своими ничтожными горестями?

   - Но вы облегчили и мои, - отозвалась она. - В этом же деле, дорогой Тротвуд, ничем помочь нельзя.

   - Дорогая Агнесса, с моей стороны очень самонадеянно давать вам советы, мне, который настолько ниже вас в отношении доброты, и решительности, и благородства. Но вы знаете, как люблю я вас и как многим вам обязан. Скажите, Агнесса, ведь вы же никогда не сможете принести себя в жертву ложно понятому чувству долга?

   Она выпустила мою руку и отступила назад. Ни разу я не видал ее такой взволнованной.

   - Ну скажите, что вы далеки от таких мыслей, Агнесса, дорогая! Вы ведь для меня больше, чем сестра. Подумайте только, что за бесценное сокровище такое сердце, как ваше, такая любовь, как ваша!

   Много, много времени спустя воскрес в моей памяти брошенный ею в эту минуту взгляд - взгляд, в котором не было ни удивления, ни упрека, ни сожаления... Много, много времени спустя с необыкновенной ясностью мелькнула передо мной та милая улыбка, с которой она сказала, что нисколько ни боится за себя и что мне совершенно нечего за нее тревожиться.

   Вслед за этим она простилась со мной, назвав братом, и ушла.

   Было еще темно, когда на следующее утро я взобрался в дилижанс, стоявший у гостиницы. Начинало светать, и мы с минуты на минуту должны были тронуться в путь. Я сидел и думал об Агнессе, как вдруг в полумраке появилась голова Уриа, влезавшего в дилижанс.

   - Копперфильд, - проговорил он хриплым шопотом, держась за железный верх дилижанса, - мне казалось, вам приятно будет узнать, что мы с компаньоном примирились. Я только что от него: все улажено. Видите ли, хотя человек я и маленький, а все-таки очень ему полезен, и он прекрасно понимает свои интересы, когда только не пьян. Но при всем этом, мистер Копперфильд, какой он приятный человек!

   - Рад слышать, что вы извинились перед мистером Уикфильдом, - принудил себя сказать я.

   - А отчего же и не извиниться! - заявил Уриа. - Маленькому человеку ничего не стоит это сделать. А теперь скажите, - прибавил он, по своему обыкновению изгибаясь полненному, - случалось ли вам, мистер Копперфильд, срывать неспелую грушу?

   - Наверно, случалось, - ответил я.

   - Так вот, то же самое сделал я вчера вечером, - пояснил Уриа. - Но ничего: это еще дозреет. Надо только выждать, а ждать я умею...

   Тут, чрезмерно любезно простившись со мной, он соскочил с дилижанса в тот момент, когда кучер влезал на козлы. По-видимому, боясь натощак утреннего холодка, он захватил с собой что-то съедобное и теперь жевал это с таким видом, словно груша уже поспела и он ее с наслаждением смакует.

  

  

   В тот же вечер в нашей квартире на Букингамской улице у нас с бабушкой был серьезный разговор относительно кентерберийских происшествий, рассказанных мною в предшествующей главе. Бабушка глубоко заинтересовалась ими и потом больше двух часов, скрестив руки на груди, ходила взад и вперед по комнате. Всегда, когда бабушка бывала чем-нибудь особенно расстроена, она принималась так ходить, и по тому, сколько продолжалось это хождение, можно было судить о степени ее беспокойства. На этот раз она была так встревожена, что нашла нужным открыть дверь в спальню, чтобы можно было ходить по обеим комнатам из конца в конец. И вот, в то время как мы с мистером Диком сидели у камина, бабушка не переставала проходить мимо нас, шагая с точностью часового механизма.

   Когда мистер Дик ушел спать и мы остались с бабушкой вдвоем, я принялся писать письмо старым тетушкам Доры. В это время бабушка, очевидно утомившись своим хождением, уселась у камина, по обыкновению подобрав свое платье. Однако, вместо того чтобы, как всегда, поставить стакан с горячим элем себе на колени, она оставила его нетронутым на камине. Склонив голову на руку, бабушка задумчиво смотрела на меня. Каждый раз, когда я поднимал глаза от своего письма, я встречал ее взгляд, и она, кивая головой, начинала уверять меня, что любит меня больше, чем когда-либо, а такая она потому, что на душе у нее тревожно и грустно.

   Я был слишком погружен в свое писание и потому только после ухода бабушки заметил, что она оставила нетронутой на камине свою "вечернюю микстуру", как она называла горячий эль.

   Когда я постучал к ней, чтобы сообщить об этом открытии, бабушка появилась в дверях еще более ласковая, чем всегда, и сказала: "Милый Трот, мне что-то сегодня этот эль не идет в горло", покачала головой и скрылась за дверью.

   Утром она прочла мое письмо к теткам Доры и одобрила его. Я сдал его на почту, и мне ничего не оставалось, как, вооружившись терпением, ждать ответа.

   Прошла уже неделя, как я отправил письмо. Снежной ночью я возвращался домой от доктора. Весь день было очень холодно, дул резкий северо-восточный ветер. Вечером ветер стих и пошел снег. Он падал тяжелыми хлопьями и вскоре покрыл все кругом густым слоем. И стук колес и шаги прохожих затихли, словно улицы были усыпаны пухом.

   Мой кратчайший путь, - а в такую ночь я, конечно, пошел именно таким путем, - лежал через переулок св. Мартына. В те времена церковь, именем которой этот переулок назывался, не была, как теперь, окружена площадью, а здесь, до самой набережной Темзы шел переулок. Проходя мимо паперти, я встретил какую-то женщину. Она посмотрела на меня и, перейдя на другую сторону узкого переулка, исчезла. Лицо ее мне показалось знакомым. Где-то я видел его, а где - не мог припомнить. Мне, правда, показалось, что промелькнувшее лицо имело какое-то отношение к чему-то близкому моему сердцу, но я был в этот момент слишком погружен в свои мысли, чтобы разобраться в этом.

   На ступеньках паперти стоял, наклонившись, какой-то мужчина. Положив на мягкий снег свою ношу, он оправлял ее, И женщину и мужчину этого я увидел почти одновременно. Будучи крайне удивлен, я все-таки, кажется, машинально сделал еще несколько шагов. В это время мужчина, выпрямившись, пошел ко мне навстречу, и я очутился лицом к лицу с мистером Пиготти.

   Тут я вспомнил, кто была женщина. Это была Марта, которой Эмилия тогда в кухне дала денег. Та самая Марта Эндель, рядом с которой старик, по словам Хэма, ни за какие сокровища, скрытые на дне океана, не захотел бы видеть свою любимую племянницу. Мы горячо пожали друг другу руки, но в первую минуту ни один из нас от волнения не был в состоянии промолвить ни слова.

   - Мистер Дэви, - наконец заговорил старый рыбак, еще и еще пожимая мне крепко руку, - когда вижу вас, сердце радуется. Вот так счастливая встреча!

   - Действительно, счастливая встреча, дорогой старый друг! - воскликнул я.

   - Я сегодня еще хотел навестить вас, сэр, - сказал мистер Пиготти, - но, узнав, что ваша бабушка живет с вами (я ведь побывал уже в Ярмуте), побоялся, что это будет слишком поздно. И я собирался зайти к вам рано утром, перед тем как пуститься в путь.

   - Опять? - спросил я.

   - Да, сэр, - ответил он, решительно кивнув головой,- завтра снова в путь-дорогу.

   - А теперь куда вы направляетесь? - спросил я.

   - Я шел искать себе ночлег, - ответил он, отряхивая снег от своих длинных волос.

   В те времена с переулка св. Мартына был ход на конный двор той самой гостиницы "Золотой крест", которая в моей памяти была так неразрывно связана с бедами мистера Пиготти. Ворота этой гостиницы были как раз против того места, где мы разговаривали с мистером Пиготти. Я указал ему на ворота, взял его под руку, и мы с ним вошли во двор. Здесь находилась харчевня из двух или трех комнат. Заглянув в одну из них, я убедился, что она пуста, но в ней ярко горит камин, и ввел туда мистера Пиготти.

   При свете камина я разглядел не только то, что волосы у старика отросли и растрепаны, но еще, что он очень загорел, поседел, а морщины на щеках и на лбу стали глубже. Видно было, что он сделал немало переходов во всякую погоду. Но все же выглядел он очень крепким и производил впечатление человека, охваченного решимостью достигнуть цели, для которого всякая усталость нипочем. Пока я разглядывал его, он отряхнул снег со своей шапки и платья, вытер себе лицо, сел против меня за стол, спиной к двери, в которую мы только что вошли, и, схватив мою руку, снова горячо пожал ее.

   - Я расскажу вам, мистер Дэви, - начал он, - где я побывал и что узнал. Был я далеко, а узнал немного... Вот сейчас обо всем услышите.

   Я позвонил слуге, чтобы он принес нам выпить чего-нибудь горяченького. Мистер Пиготти не пожелал ничего, кроме эля. Покуда ходили за элем и грели его у камина, он сидел, погруженный в свои думы. И лицо его при этом было так серьезно, что я не решался нарушить его молчание. Оставшись наедине со мной, старик поднял голову и заговорил:

   - Когда она была еще ребенком, то часто любила говорить со мной о далеких странах, где синее море так ярко сверкает на солнце. В былое время я считал, что она так много думает об этих странах потому, что ее отец потонул. Я, конечно, не знаю, но, быть может, она все надеялась, что после кораблекрушения ее отца вынесло на берег, где всегда цветут цветы и сияет солнце.

   - Ну, уж это, конечно, детская фантазия! - заметил я.

   - Когда она.. исчезла, - запнувшись, продолжал старик, - я был уверен, что он увез ее в эти самые страны. Он, наверно, рассказывал ей о них чудеса, уверяя, что там она будет важной леди. Я сразу подумал, что такими вот рассказами он мог вскружить ей голову. А после того как мы повидались с его матерью, я прекрасно понял, что был прав. И я переплыл канал и очутился во Франции - точно я с неба свалился.

   Тут я заметил, что дверь немного приоткрылась и со двора влетело несколько снежинок, потом дверь открылась еще больше, и я увидел руку, придерживающую ее так, чтобы она не могла затвориться,

   - Там я встретил английского джентльмена из начальства, - продолжал мистер Пиготти. - Я ему рассказал, что иду искать свою племянницу. Он добыл мне бумаги, какие требуются в пути. Я толком даже не знаю, как они называются. Кроме того, он еще хотел дать мне денег, но, к счастью, я в них не нуждался. Уж конечно, я ему горячо благодарен за все, что он для меня сделал. На прощанье он мне сказал: "Я напишу о вас кое-кому и буду рассказывать о вас едущим в ту сторону, так что, когда вы будете далеко отсюда, вы встретите там много людей, которые будут знать о вас". Разумеется, я высказал ему, как только смог, свою благодарность и затем пустился в путь по французской земле.

   - Один и пешком? - спросил я.

   - Большей частью пешком, - ответил он. - Иногда, правда, мне случалось подъехать на телеге какого-нибудь крестьянина, направляющегося на базар. Другой раз, бывало, подвезет кто-нибудь в порожнем экипаже. А обыкновенно по многу миль в день я отмахивал пешком, часто в обществе какого-нибудь солдата или другого пешехода, идущего проведать своих друзей. Я, конечно, не мог с ними разговаривать, ни они со мной, но все-таки нам веселее было итти вместе по пыльной дороге. Придя в какой-нибудь город, - продолжал он рассказывать, - я разыскивал гостиницу и ждал там во дворе, пока не попадется мне кто-нибудь, говорящий по-английски. Мне почти всегда удавалось кого-нибудь встретить. Тут я рассказывал, что ищу свою племянницу, а мне описывали, какие люди стоят в этой гостинице. Если описания подходили к Эмилии, я ждал, пока появлялась молодая дама, о которой мне говорили. Убедившись, что это не Эмилия, я шел дальше. Потом бывало так, что приду я в какую-нибудь деревню, а обо мне уж там знают. Часто крестьяне приглашали меня посидеть у дверей своих хижин, угощали чем бог послал и оставляли ночевать у себя. И, знаете, мистер Дэви, не раз случалось, что какая-нибудь женщина, у которой есть дочь примерно лет Эмми, ждет меня еще за околицей (где у них обыкновенно стоит большой крест с распятием), чтобы при гласить меня зайти к себе. А особенно добры бывали ко мне матери, оплакивающие своих умерших дочерей...

   Это Марта была там, за дверью. Мне ясно видно было ее растерянное лицо, видно было, с какой жадностью она слушает нас и только боится, как бы старик, повернувшись, не увидел ее.

   - Часто они сажали ко мне на колени своих детей, продолжал рассказывать мистер Пиготти, - особенно маленьких девочек. Не раз вы могли бы видеть меня сидящим у дверей хижины с этими малютками на руках. И мне почти казалось, что это крошки моей любимой... Ах, любимая моя!..

   Не выдержав внезапного приступа горя, старик зарыдал. Я дотронулся дрожащей рукой до его руки, которой он закрывал себе лицо.

   - Благодарю вас, сэр, - прошептал он, - не обращайте на это внимания.

   Вскоре, однако, он справился с собой, отнял от лица руку, засунул ее за пазуху и снова начал рассказывать:

   - Бывало, эти люди часто провожали меня милю или две, и, когда, прощаясь, я по-английски горячо благодарил их, они, казалось, понимали меня и тоже что-то ласковое говорили мне по-своему. Вот таким образом я добрался до моря. Вы сами понимаете, что для такого моряка, как я, нетрудно было, работая на судне, попасть в Италию. Там я странствовал опять-таки большей частью пешком. Люди и в Италии тоже были добры ко мне, и, наверно, я прошел бы ее всю из конца в конец, не узнай я, что племянницу мою видели в Швейцарских горах. Человек, знакомый с "его" лакеем, видел там их всех троих. Он рассказал, как они путешествуют и где именно находятся. И вот, мистep Дэви, я шел день и ночь, чтобы добраться до этих самых гор, Но сколько я ни шел, горы, казалось, всё уходили от меня. В конце концов я-таки добрался и перевалил через них. Когда я стал подходить к тому месту, которое мне указали, я начал думать, что мне делать, когда я ее увижу...

   В этот момент женщина, стоя за дверью, видимо, не чувствуя сурового ночного холода, умоляюще сложив руки, стала упрашивать меня не прогонять ее.

   - Я никогда ни на минуту не сомневался в ней, - продолжал мистер Пиготти, - я знал, что стоит ей только увидеть меня, услышать мой голос, стоит мне молча постоять перед ней - и это напомнит ей родной дом, откуда она убежала, напомнит детство, и будь она даже принцессой королевского дома, и тогда она бросилась бы передо мной на колени. Не раз видел я во сне, как она, крикнув "дядя", словно мертвая, валилась передо мной на пол... Не раз поднимал и ее и шептал: "Эмми, дорогая моя, я пришел простить вас и забрать домой".

   Старик остановился, тряхнул головой и, вздохнув, снова заговорил:

   - Теперь для меня "он" был ничто, Эмми - все! Я купил для нее деревенскую одежду. Я знал, что, когда найду ее, она пойдет за мной по всем этим каменистым дорогам, всюду, куда бы только я ни повел ее, и никогда уж больше меня не покинет. Только и думал о том, как я сорву с нее ее роскошное платье, надену мое простое, снова возьму ее под руку, уведу домой и только иногда буду останавливаться в пути, чтобы полечить ее пораненные ноги и еще более пораненное сердце. А на "него", кажется, я даже не взглянул бы... Но, мистер Дэви, для этого время еще не пришло. Я добрался слишком поздно - они уже уехали. Куда - я не мог узнать: одни говорили - они здесь, другие - там. Я всюду ходил, но нигде Эмми моей не нашел и направился домой.

   - А давно вы вернулись? - спросил я.

   - Всего несколько дней, - ответил мистер Пиготти. - Когда я подходил к старой барже, уже стемнело, и в окне светилось. Я приблизился к окну и заглянул в него. Вижу, верная душа - миссис Гуммидж сидит себе, как мы и условились, одна у камелька. Я крикнул ей: "Не пугайтесь, матушка, это я - Дэниэль", и вошел. Никогда не подумал бы, что старая баржа может стать мне такой чужой...

   Тут он из бокового кармана осторожно вынул бумажный пакетик с двумя-тремя письмами и положил на стол.

   - Вот это, - сказал он, беря в руки один из конвертов, - было получено через несколько дней после моего ухода. Здесь был банковый билет в пятьдесят фунтов стерлингов, завернутый в листик бумаги, на котором было написано мое имя. Подсунули его ночью под дверь. "Она" старалась изменить свой почерк, но я-то сейчас же узнал его.

   Старик самым тщательным образом сложил банковый билет так же точно, как он был сложен раньше, и отложил его в сторону.

   - А это, - проговорил он, раскрывая другой конверт, - миссис Гуммидж получила два или три месяца тому назад.

   Поглядев на письмо, он подал его мне и тихонько сказал:

   - Будьте так добры, сэр, прочтите его.

   И я прочел следующее: "Ах, что почувствуете вы, увидев мой почерк и узнав, что это письмо написано моей преступной рукой! Но постарайтесь, не ради меня, а ради дяди, постарайтесь хотя на короткое, самое короткое время быть снисходительнее ко мне! Молю вас, сжальтесь надо мной, несчастной, и напишите мне на клочке бумаги, здоров ли он и что сказал он в первую минуту, до того, как вы все перестали упоминать даже имя мое? Напишите мне, не замечаете ли вы, что вечером, в то время, когда я обыкновенно возвращалась домой, он вспоминает ту, которую так горячо любил? Сердце мое разрывается на части, когда я думаю об этом! Прошу и молю вас на коленях, не будьте ко мне так суровы, как я этого заслуживаю, - прекрасно знаю, что заслуживаю, - но будьте милой и доброй и напишите мне о нем. Не зовите меня своей крошкой, не зовите именем, которое я опозорила, но сжальтесь над моей душевной мукой и, умоляю, напишите мне несколько слов о дяде, которого я уж никогда, никогда больше не увижу...

   Дорогая моя, если сердце ваше ожесточено против меня, - и я знаю, что это заслуженно, - то прежде, чем отказать мне, посоветуйтесь с тем, кому я сделала больше всего зла, чьей женой я должна была быть... И если он будет считать, что мне следует написать, - а я надеюсь, что так будет, да, надеюсь на это, зная, какой он всегда был славный и всепрощающий, - в этом случае, только в этом случае, скажите ему, что каждый раз, когда я ночью слышу завывание ветра, мне все кажется, будто ветер этот сейчас, промчавшись мимо него и дядюшки, негодуя, с жалобой на меня несется к богу. И скажите ему, что если б завтра мне суждено было умереть (как бы я хотела этого, будь я только подготовлена!), то последнее, что шептали бы мои уста, было бы благословение ему и, дяде и мольба о счастливом для него семейном очаге".

   К этому письму также были приложены деньги - пять фунтов стерлингов. Но и эта сумма, как и предшествующая, была не тронута, и старик так же тщательно уложил и деньги и письмо в конверт. В письме также говорилось, как адресовать ответ. Судя по тому, что он должен был пройти не через одни руки, видно было, что хотели скрыть место своего пребывания, но все-таки походило на то, что письмо это Эмилия писала именно в том месте, где, по слухам, ее видели.

   - Что же ей ответили на это письмо? - спросил я.

   - Видите ли, сэр, миссис Гуммидж не очень-то сильна в грамоте, поэтому Хэм был так добр, что взялся составить письмо, а она только переписала его. Они написали ей, что я ушел на поиски ее, и сообщили, каковы были мои последние слова при прощании.

   - А это что у вас в руках? Не ее ли еще письмо? - поинтересовался я.

   - Нет, это деньги, сэр, - ответил мистер Пиготти, приоткрывая конверт. - Видите: десять фунтов стерлингов, а на бумажке внутри, как и в первый раз, написано: "От верного друга". Но первые деньги были просунуты под дверь, а эти третьего дня получены по почте. И вот по марке и штемпелю на конверте я и иду ее разыскивать.

   Он показал мне конверт - на нем был штемпель одного из городов в верховьях Рейна. Оказалось, что старик нашел в Ярмуте иностранных купцов, знакомых с берегами Рейна, и они набросали ему несложную карту тех мест, в которой он мог очень легко разобраться. Он положил эту карту между нами на стол и, склонив голову на одну руку, другой стал возить по тем местам на карте, по которым ему надо было итти. Я спросил его, как чувствует себя Хэм. Мистер Пиготти покачал головой.

   - Он работает так мужественно, как только в силах работать человек, и заслужил себе лучшее имя, которое только можно заслужить на свете. Каждый рад ему помочь, так как, понимаете, он сам готов помочь всякому. Никто никогда не слышал, чтобы он жаловался, но сестра моя считает, между нами будь сказано, что "это" поразило его в самое сердце.

   - Бедняга! Легко поверю этому, - вырвалось у меня.

   - Знаете, мистер Дэви, - зашептал с печальным видом старик, - он теперь и в грош свою жизнь не ставит. Когда в бурную погоду требуется человек на опасное дело, он всегда тут как тут, всегда впереди всех товарищей. И при этом кроток, как дитя. Нет такого малыша в Ярмуте, который не знал бы его.

   Мистер Пиготти стал задумчиво собирать письма, погладил их, опять завернул в бумагу и с нежностью положил обратно в боковой карман. Лицо, выглядывавшее из-за двери, исчезло. И хотя снежники продолжали врываться в дверь, но там, очевидно, уже никого не было.

   - Ну, мистер Дэви, - проговорил старый рыбак, поглядывая на свою котомку, - раз я повидался с вами сегодня вечером - и это доставило мне большую радость, то завтра с утpa я могу пуститься в путь. Вы видели, что у меня здесь, - и он засунул руку за пазуху, где был маленький пакет, - так вот, меня больше всего мучает мысль что со мной может случиться что-нибудь раньше, чем я верну эти самые деньги. Если бы мне пришлось умереть, а деньги были бы потеряны, украдены или вообще куда-нибудь девались и "он" мог бы думать, что я взял их себе, то мне кажется, я не улежал бы спокойно и в могиле. Право, вернулся бы с того света.

   Затем он встал, и я тоже. Прежде чем выйти, мы крепко пожали друг другу рука.

   - Если бы мне пришлось итти целых десять тысяч миль, - заговорил он, - то и тогда я шел бы, пока не свалился бы мертвым, чтобы швырнуть эти деньги к его ногам! Только бы мне это сделать да найти свою Эмми и я буду совсем доволен. Если же мне не удастся ее найти, то, быть может, она от кого-нибудь услышит, что одна смерть заставила любящего дядю прекратить розыски ее. И вот, зная мою Эмми так, как я знаю, я уверен, что это, наконец, заставит мою девочку вернуться домой.

   Мы вышли на улицу. Была очень холодная ночь. Я увидел убегающую от нас одинокую женскую фигуру. Под каким-то предлогом я задержал старика, пока фигура не исчезла. Мистер Пиготти сказал мне, что знает на Дуврской дороге постоялый двор, где сможет переночевать в чистой скромной комнате. Я пошел проводить его через Вестминстерский мост и расстался с ним на Суррейской набережной. Когда одинокий старик двинулся в путь-дорогу, мне почудилось, что все в природе благоговейно затихло...

   Я вернулся к гостинице и стал усердно искать глазами ту, чье лицо вызвало во мне столько воспоминаний, но ее нигде не было. Снег уже занес наши следы, да и мои начинал заносить.

  

  

   Наконец-то получился ответ от старых тетушек. Они слали привет мистеру Копперфильду и уведомляли его, что обсудили его письмо самым серьезным образом, приняв во внимание "благо обеих сторон". Признаться, это выражение немало встревожило меня, ибо я