Диккенс Чарльз - Давид Копперфильд. Том Ii

стических произведений (пусть уж они сами говорят за себя) и упоминаю о них лишь мимоходом, поскольку они составляют часть моего жизненного пути.

   Имея к этому времени некоторые основания верить, что природа и обстоятельства сделали меня писателем, я отдался этому своему призванию.

   Я стал пользоваться как писатель таким успехом, что наступил момент, когда я счел для себя возможным освободиться от надоевших мне парламентских прений. Поэтому в один радостный вечер я в последний раз занес на бумагу скучную музыку парламентских волынок, чтобы никогда больше не слышать ее. Но все-таки и теперь еще я узнаю на страницах газет завывание этих волынок, ставшее еще более оглушительным.

   Прошло года полтора со времени моей женитьбы. После многих неудачных попыток мы оставили мысль об управлении нашим хозяйством, и оно кое-как шло само собой, с помощью сменявшихся, но неизменно негодных слуг. Когда, однако, двое наших слуг подконец основательно обворовали нас и один из них перекочевал из нашего дома в тюрьму, а после суда и на каторгу, я серьезно задумался и пришел к выводам, которыми не мог не поделиться однажды вечером с Дорой, несмотря на всю мою нежность к ней.

   - Любимая моя! - сказал я.- Мне очень больно думать, что наше безразличное отношение к хозяйству приносит вред не только нам, к чему мы уже привыкли, но и другим людям.

   - Столько времени вы молчали, - промолвила Дора, - а теперь снова собираетесь быть злюкой!

   - Нет, нет, моя дорогая! Дайте мне высказаться.

   - Да я не хочу ничего знать! - ответила Дора.

   - Но я хочу, чтобы вы знали это, моя любимая. Спустите Джипа на пол.

   Дора приставила нос Джипа к моему и сказала: "Боб", чтобы рассмешить меня, но, когда это ей удалось, водворила Джипа в его пагоду и села, сложив руки и глядя на меня с самым покорным видом.

   - Дело в том, моя дорогая, что в нас - зараза и мы заражаем всех вокруг нас.

   Я мог бы продолжать так же фигурально выражать свою мысль и дальше, но, заметив полное недоумение на лице Доры, решил говорить проще.

   - Мы, детка, не только благодаря нашей небрежности теряем деньги, не имеем удобств и даже иногда раздражаемся, но и берем еще на себя тяжелую ответственность, развращая всех поступающих к нам в услужение или имеющих с нами деловые отношения. Я начинаю бояться, что вина не только на их стороне и что все эти люди так плохо кончают потому, что мы не делаем как следует своего дела.

   - О, какое обвинение! - воскликнула Дора, широко раскрывая глаза. - Можно подумать, что я сама крала!

   - Дорогая моя, - возразил я, - не говорите бессмыслицы. Никто ничего подобного не говорил вам.

   - Нет, вы говорили, - настаивала Дора. - Вы сами знаете, что говорили! Вы сказали, что я не делала как следует своего дела, и сравнили меня с ним.

   - С кем? - спросил я.

   - С лакеем-каторжником! - заплакала Дора. - Как мог ли вы, жестокий человек, сравнить с ним свою жену? Почему вы не сказали мне до вашей свадьбы, какового вы обо мне мнения? Почему вы, бесчувственный, не сказали мне и того, что считаете меня хуже лакея-каторжника? Боже мой! Какого вы обо мне ужасного мнения!

   - Ну, дорогая Дора, - ответил я, стараясь тихонько отнять платок, который она прижимала к глазам, - все это не только смешно, но и нехорошо с вашей стороны. Прежде всего - это неверно.

   - Вы всегда говорили, что он лгун, - со слезами бормотала Дора, - а теперь вы то же самое говорите обо мне. О, что мне делать? Что мне делать?

   - Дорогая моя девочка! - сказал я с укоризной. - Я действительно должен молить вас быть рассудительной и прислушиваться к тому, что я говорил и продолжаю говорить. Дорогая Дора, если мы не научимся выполнять наш долг по отношению к тем, чьими услугами мы пользуемся, они никогда не научатся выполнять свои обязанности по отношению к нам. Я боюсь, что мы предоставляем людям такие возможности дурно поступать, которых никогда не следовало бы давать им. Если бы даже нам нравилась наша небрежность, чего на самом деле нет, мы все же не имели бы права продолжать в этом духе. Положительно мы портим людей. Мы обязаны задуматься над этим. Я лично, по крайней мере, не могу не думать об этом, Дора, не в состоянии прогнать эту мысль, и от нее мне подчас очень не по себе. Вот и все, дорогая! Ну, не будьте же глупенькой.

   Дора долго не давала мне отнять платок от своих глаз. Онa все плакала и бормотала, зачем мне было жениться, если я чувствую себя после этого нехорошо. Зачем я не сказал, хотя бы за день до свадьбы, что мне будет не по себе. И вообще, если я не могу переносить ее, почему я не отсылаю ее к тетушкам в Путней или к Джулии Мильс в Индию. Джулия была бы рада ей и не бранила бы ее, сравнивая с лакеем-каторжником: Джулия - та ведь никогда нe бранила ее. Одним словом, Дора была так огорчена и так огорчила меня этим, что я почувствовал полную бесполезность продолжать разговор в том же направлении, как бы ласково ни делал я это, почувствовал, что мне необходимо найти иной путь. Какой же иной путь мне оставался? Может, надо было заняться ее развитием? Это звучало красиво и обещающе, и я решил немедленно приступить к делу.

   Когда Дора, бывало, очень ребячилась и мне чрезвычайно не хотелось портить ей это настроение, я все же старался быть серьезным и этим лишь расстраивал и ее и себя. Я говорил с ней о вещах, занимавших меня, читал ей Шекспира и утомлял ее этим до последней степени. Я приучал себя сообщать eй как будто мимоходом обрывки полезных сведений или разумных мыслей, но она шарахалась от них, как от пистолетных выстрелов. Сколько ни старался я придать моим усилиям естественный характер, я не мог не видеть, что моя женушка всегда инстинктивно угадывала, куда я клоню, и заранее отчаянно пугалась. Особый страх наводил на нее Шекспир.

   Я привлек к делу ничего не подозревавшего Трэдльса и всякий раз, когда он приходил к нам, подвергал его жесточайшему обстрелу. Метя в Дору, я обрушивал на своего друга бездну премудрости. Но это лишь удручало Дору и всегда заставляло ее нервно ждать, что вот-вот настанет и ее черед. Я превращался в школьного учителя, в какую-то западню, в паука, то и дело подстерегающего, словно муху, растерянную бедняжку Дору.

   Все же я продолжал упорно гнуть свою линию в надежде, что настанет время, когда я к своему полному удовлетворению добьюсь того, что разовью мою женушку. После нескольких месяцев, однако, я убедился, что из моих усилий ровно ничего не вышло, и начал думать, что, быть может, Дора уже достигла своего предельного развития.

   После зрелых размышлений я оставил свой неудавшийся план и решил довольствоваться впредь женой-деткой. Я сам устал от собственных усилий быть всегда рассудительным, устал, видя то угнетенное состояние, в которое постоянно повергали дорогую Дору все мои старания. И вот в один прекрасный день я купил пару красивых серег для женушки-детки, ошейник для Джипа и пришел домой с намерением быть приятным. Дора была восхищена подарками и радостно поцеловала меня. Все же между нами оставалась какая-то тень. Правда, она была незначительна, но я решил и эту тень рассеять или, по крайней мере, спрятать ее на будущее время в споем сердце.

   Я подсел к женушке на диван и вдел ей в уши серьги, а затем сказал, что, боюсь, в последнее время мы с ней ладили не так хорошо, как прежде, и что виною этому я один. Конечно, оно так и было, и я чувствовал это.

   - Суть дела, дорогая Дора, в том, что я старался быть умным.

   - И сделать умной и меня? - робко промолвила Дора. - Не правда ли, Доди?

   Утвердительно кивнув головой, я поцеловал ее полураскрытые губки.

   - Это совершенно бесполезно, - заявила Дора, тряся головой так, что серьги зазвенели. - Вы знаете, кто я и как я с самого начала хотела, чтобы вы смотрели на меня. Если вы не сможете этого делать, боюсь, вы никогда не будете любить меня. Не являлась ли у вас порой мысль... уверены ли вы в этом?.. мысль, что было бы лучше...

   - Что было бы лучше, дорогая? - спросил я, так как она умолкла, не окончив своего вопроса.

   - Ничего! - сказала Дора.

   - Ничего? - повторил я.

   Она обняла меня за шею, засмеялась, назвала себя, как часто делала это, "гусенком" и спрятала свое личико у меня на плече.

   - Уж не хотели ли вы меня спросить, не думаю ли я, что было бы лучше совсем ничего не делать, чем стараться развивать мою женушку? - смеясь над собой, спросил я. - Да, конечно, я так думаю.

   - Так вот, значит, над чем вы старались! - воскликнула Дора. - Вы ужасный мальчик!

   - Но больше никогда не буду, - заявил я. - Я нежно люблю вас такой, какая вы есть.

   - Правда? - спросила Дора, прижимаясь ко мне.

   - Зачем же мне стараться изменить то, что так дорого мне с давних пор? - ответил я. - Ничего не может быть лучше, Дора, когда вы такая, какая вы есть. Бросим всякие фантастические эксперименты, вернемся к нашим старым привычкам и будем счастливы!

   - Будем счастливы! - откликнулась Дора. - Да, целый день! И вы не станете сердиться, если иногда не все будет итти вполне гладко?

   - Нет, нет! - воскликнул я. - Будем делать, что в наших силах!

   - И вы никогда больше не будете говорить мне, что мы портим других людей? - проговорила, ласкаясь, Дора. - Не будете? А то, знаете, это ужасно неприятно.

   - Нет, нет! - успокоил я ее.

   - Ведь лучше мне быть глупой, чем неприятной, не правда ли?

   - Лучше быть просто Дорой, а не кем-то другим!

   Она покачала головой, с восхищением посмотрела на меня ясными глазами, поцеловала меня, весело рассмеялась и вскочила, чтобы надеть Джипу новый ошейник.

   Так кончилась моя последняя попытка изменить что-либо в Доре.

   Я решил делать, что могу, сам исправляя промахи, но предвидел, что это даст мне очень мало, если я не захочу вновь превратиться в паука, постоянно подстерегающего свою жертву.

   Тень, о которой я говорил, не должна была впредь вставать между нами, но в моем сердце она залегла прочно.

   Я нежно любил свою женушку-детку - и был счастлив, но мое счастье не было тем счастьем, которое я когда-то смутно предвосхищал, - всегда чего-то в нем нехватало. То, чего мне нехватало, всегда казалось мне неосуществимой юношеской мечтой, но я чувствовал, что мне было бы лучше, если бы моя жена больше помогала мне, и я делился бы с ней своими мыслями, а я знал, что это могло бы быть.

   Было ли то, что я переживал, общей и неизбежной участью? Или это выпало только на мою долго и могло быть иначе? Я колебался между этими двумя заключениями. Думая о неосуществимых юношеских грезах, я готов был пожалеть о том, что вырос из их поры, и счастливые дни, проведенные с Агнессой в милом старом доме, вставали предо мной виденьями невозвратного прошлого.

   Иногда у меня мелькала мысль о том, что было бы, если бы мы с Дорой никогда не знали друг друга, но Дора так вросла в мою жизнь, что эта мысль сейчас же улетучивалась, как пух, уносимый ветром.

   Я не переставал любить ее, а мысли и чувства, о которых я только что рассказал, не проявлялись ни в моих словах, ни в поступках. Я нес на себе тяжесть всех наших мелких забот и всех своих планов. Дора держала и подавала мне перья. И мы оба чувствовали, что каждый делает свое дело. Она искренне любила меня и гордилась мной. Когда Агнесса в письмах к ней говорила о том, с какой гордостью и интересом мои старые друзья следят за моей растущей славой и, читая написанные мною книги, как бы слышат меня, она с радостными слезами на глазах читала мне эти строки и называла меня "дорогим, умным и знаменитым мальчиком".

   "Первый ложный порыв неопытного сердца..." эти слова миссис Стронг постоянно вспоминались мне в то время. Я часто просыпался с этими словами и даже читал их во сне на стенах домов. Я уже понимал, что и мое сердце было неопытно, когда я впервые полюбил Дору, и что будь оно тогда опытнее, я, женившись, никогда не испытал бы того, что переживал.

   Также вспомнились мне и слова: "Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений..."

   Я старался приспособить Дору к себе, но это не удалось, и мне оставалось лишь самому приспособиться к ней. Мне надо было делить с нею то, что было можно, и быть счастливым: надо было нести на своих плечах то, что я взвалил на них, и все-таки быть счастливым.

   Вот как старался я дисциплинировать свое сердце, когда стал более сознательным, и второй год моего брака был много счастливее первого, и - что еще лучше - Дора сияла счастьем.

   Но этот год не принес Доре здоровья. Я все надеялся, что ручки более легкие, чем мои, помогут сформировать характер Доры и что улыбка дитяти превратит мою жену-детку во взрослую женщину. Но этому не суждено было случиться: едва родившись, ребенок умер.

   - Знаете, бабушка, - сказала однажды Дора, - когда я смогу снова бегать, как прежде, я заставлю и Джипа бегать, а то он становится совсем вялым и ленивым.

   - Я подозреваю, моя дорогая, - ответила бабушка, спокойно работавшая возле нее, - что у него болезнь похуже лени: года, Дора.

   - Вы думаете, что он стар? - удивилась Дора. - Как странно, что Джип может быть стар!

   - Старость, детка, болезнь, которой с годами мы все подвержены, - весело заметила бабушка, - и теперь я это чувствую больше, чем прежде, уверяю вac.

   - Но Джип, - сказала Дора, с состраданием глядя на него, - неужели даже маленький Джип может быть стар? Бедняжка!

   - Я думаю, он еще долго проживет, Цветочек, - сказала бабушка, лаская Дору.

   Дора нагнулась с кушетки, где лежала, поглядеть на Джипа, а тот, став на задние лапки, задыхаясь, старался вскарабкаться к ней.

   - Зимой надо будет выстлать его дом фланелью, - продолжала бабушка, - и я не удивлюсь, если весной, когда зацветут цветы, он выйдет из него здоровехоньким. Эта милая собачка, я думаю, всегда найдет в себе силы, чтобы лаять на меня.

   Дора помогла Джипу влезть на кушетку, и он тотчас же яростно залаял на бабушку и лаял тем ожесточеннее, чем больше смотрела на него бабушка сквозь свои очки.

   Дора с трудом уложила его возле себя и, когда он успокоился, стала гладить его длинные уши, задумчиво приговаривая: "Даже маленький Джип... Бедняжка!"

   - У него хорошие легкие, - весело проговорила бабушка, - и его антипатии очень устойчивы. Несомненно, он проживет еще много лет. Но если вы, Цветочек, хотите иметь собаку, чтобы бегать с ней, я подарю вам другую.

   - Благодарю вас, бабушка, - промолвила Дора слабым голосом, - но, пожалуйста, не делайте этого.

   - Не делать? - спросила бабушка, снимая очки.

   - Я не могла бы иметь собаки, кроме Джипа. Это было бы нехорошо по отношению к нему. Кроме того, я не могла бы жить так дружно с другой собакой, как с Джипом, ведь та не знала бы меня до замужества и не лаяла на Доди, когда он впервые пришел в наш дом. Боюсь, бабушка, что я не могла бы любить другую собаку, кроме Джипа.

   - Конечно, вы совершенно правы, - сказала бабушка, снова лаская ее.

   - А я не обидела вас, бабушка?

   - Какая чувствительная крошка! - воскликнула бабушка, нежно наклоняясь над ней. - Откуда ей пришло в голову, что я могу быть обижена?

   - Нет, нет, я этого не думала, - возразила Дора, - но я немного устала, и разговор о Джипе сделал меня еще глупее, чем обычно. Он знал меня во все минуты моей жизни... ведь правда, Джип?.. и я не могла бы отвернуться от него из-за того, что он немного постарел. Да разве я могла бы, Джип!..

   Джип теснее прижался к своей хозяйке и лениво лизал ей руку.

   - Вы не так стары, Джип, чтобы покинуть свою хозяйку, - продолжала Дора, - и мы с вами можем еще некоторое время составлять друг другу компанию.

   Прелестная моя Дора! Когда в следующее воскресенье она сошла к обеду и так обрадовалась старине Трэдльсу (он все еще обедал у нас по воскресеньям), мы думали, что через несколько дней она снова будет "бегать, как прежде". Но нам снова и снова говорили: "Подождите еще несколько дней", а она все не бегала и даже не ходила. Выглядела она прехорошенькой и была очень весела, но маленькие ножки, так проворно танцевавшие прежде вокруг Джипа, были вялы и не подвижны.

   Каждое утро я сносил ее на руках вниз по лестнице и каждый вечер относил наверх. Она обнимала меня за шею и от души смеялась, а Джип, лая и задыхаясь, вертелся вокруг нас. Бабушка, самая лучшая и самая веселая из сиделок, шла за нами, нагруженная шалями и подушками. Мистер Дик ни за что никому не уступил бы своего поста "свеченосца", Трэдльс, наблюдая, частенько стоял внизу лестницы, и Дора через него посылала веселые приветствия "самой милой девушке на свете". У нас получалась совсем праздничная процессия, и моя женушка-детка была при этом радостнее всех.

   Но порой, когда я нес ее наверх и чувствовал, как она делается все легче, у меня на душе становилось очень тоскливо и пусто. Мне казалось, что я приближаюсь к каким-то ледяным областям, еще невидимым, но морозное дыхание которых уже начинает сковывать мою жизнь. Я избегал углубляться в это, пока однажды вечером не услышал, как бабушка, прощаясь с ней, крикнула: "Доброй ночи, Цветочек!". Я сел, одинокий, у моего письменного стола и горько заплакал. "Какое роковое прозвище! - думалось мне. - Наш цветочек в самом деле увядает на своем стебельке".

  

  

   Однажды утром я получил письмо из Кентербери, адресованное мне в "Докторскую общину", и не без удивления прочел следующее:

   "Дорогой сэр!

   По не зависящим от меня обстоятельствам наши дружеские отношения прервались на продолжительное время. А между тем, когда мне изредка удается, среди моих служебных обязанностей, бросить взгляд на сцены и события прошлого, окрашенные радужными цветами воспоминании, эти наши дружеские отношения всегда возбуждают во мне и впредь будут всегда возбуждать наиприятнейшие, не поддающиеся описанию чувства.

   Это обстоятельство, дорогой сэр, вместе с той высотой, на которую вознесли вас ваши таланты, лишает меня смелости называть товарища моей юности фамильярно: Копперфильд. Довольно того, что это имя, произносить которое я считаю за особую честь, всегда будет с чувством уважения и любви храниться, словно сокровище, в нашем семейном архиве (я имею в виду архив, где миссис Микобер хранит все имеющее отношение к нашим бывшим жильцам).

   Человеку, попавшему благодаря собственным ошибкам и случайному стечению неблагоприятных обстоятельств в положение утлой ладьи, идущей ко дну (если только мне будет позволено употребить подобное морское выражение), такому человеку, когда он берется за перо, чтобы обратиться к вам со своим посланием, неуместно говорить комплименты или приносить поздравления. Он должен предоставить это рукам более непорочным.

   Если ваши важные занятия дозволят вам дочитать до сего места эти несовершенные строки (что, быть может, и не случится вовсе), то вы, естественно, зададите себе вопрос, какая именно причина побудила меня обратиться к вам с этим посланием. Разрешите сказать мне, что я вполне оправдываю основательность подобного вопроса и, приступая к нему, заранее предупреждаю, что речь здесь будет итти не о денежных, делах.

   Не ссылаясь прямо на скрытую, быть может, во мне способность управлять громовыми стрелами или направлять куда следует всепожирающее пламя мести, я позволю себе заметить мимоходом, что мои самые светлые мечты рассеяны навсегда, мир души моей нарушен, моя жизнерадостность убита, сердце мое, так сказать, не на месте, и я не могу больше пройти с высоко поднятой головой мимо своего ближнего. В цветке завелся червь. Чашечка полна до краев горечью. Червь неустанно гложет свою жертву и скоро доконает ее! И чем скорее, тем лучше! А все же я не отступлю!

   Находясь в таком необыкновенно тяжком душевном состоянии, которого не в силах рассеять даже тройное (как женщины, супруги и матери) влияние миссис Микобер, я решился хотя на короткое время бежать от самого себя и посвятить имеющиеся в моем распоряжении двое суток на то, чтобы посетить в столице некоторые места, где в былые времена получал удовольствие. Среди других тихих гаваней моего бывшего семейного и душевного спокойствия стопы мои, конечно, направятся и к долговой тюрьме. Заявив о том, что послезавтра ровно в семь часов вечера я буду у южной стены этого места заключения, я должен сказать, что этим самым достиг цели своего послания. Я не чувствую себя вправе просить своего бывшего друга мистера Копперфильда или своего друга мистера Томаса Трэдльса (если только этот джентльмен еще существует и преуспевает), повторяю, не чувствую себя вправе просить их снизойти до того, чтобы встретиться со мной и по мере возможности возобновить наши былые отношения. Ограничиваюсь лишь замечанием, что в указанном месте и времени будут находиться жалкие остатки рухнувшей башни

   Р.S. Считаю не лишним присовокупить к вышеизложенному, что миссис Микобер не посвящена в мои намерения".

   Несколько раз перечитал я это письмо. Принимая во внимание высокий эпистолярный слог мистера Микобера и даже то, с каким наслаждением он при всяком удобном и неудобном случае усаживался за писание длиннейших посланий, я все-таки решил, что на этот раз за всеми этими высокопарными фразами кроется что-то важное. Я положил письмо на стол, чтобы хорошенько обдумать его, а затем снова принялся его перечитывать. Я все еще продолжал ломать над этим посланием голову, когда вдруг вошел Трэдльс

   - Дорогой мой! - воскликнул я. - Никогда не был я более рад видеть вас, как в эту минуту. Вы пришли как рaз во-время, чтобы помочь мне своим здравым смыслом. Знаете, Трэдльс, я только что получил престранное письмо от мистера Микобера.

   - Да ну! Вы не шутите? - воскликнул Трэдльс. - А я, представьте, получил письмо от миссис Микобер!

   Говоря это, Трэдльс (он был красен от ходьбы, а волосы его и от движения и от возбужденного состояния стояли дыбом, словно он только что видел привидение) вынул из кармана свое письмо и обменял его на мое.

   Я следил за выражением лица моего приятеля, пока он не дочитал до того места, где говорилось о "способности управлять громовыми стрелами и направлять всепожирающее пламя мести".

   - Как вам это покажется, Копперфильд? - воскликнул Трэдльс, высоко подняв брови от удивления: - "громовые стрелы", "пламя мести"!

   Как бы отвечая на это восклицание, я так же удивленно поднял брови, а затем принялся за письмо миссис Микобер.

   Вот его содержание:

   "Свидетельствую искреннее мое почтение мистеру Томасу Трэдльсу и прошу его, если только он еще помнит ту, которая никогда считала за счастье знакомство с ним, уделить ей несколько минут досужего времени. Смею уверить мистера Т. Т., что я не стала бы злоупотреблять его добротой, не находись я на границе умопомешательства.

   Хотя мне это и очень прискорбно, но я должна сказать, что к доброте и снисходительности мистера Трэдльса меня вынуждает обратиться отчужденность мистера Микобера (такого чудного семьянина в былые времена) от его супруги и семьи. Мистер Т. не может даже в достаточной мере представить себе, до чего изменился мистер Микобер, до чего он стал необуздан и раздражителен. Все это в нем так прогрессирует, что подчас кажется просто сумасшествием. Смею уверить мистера Т., что не проходит дня, чтобы у мистера Микобера не случилось какого-нибудь припадка. Надеюсь, мне излишне будет говорить мистеру Т. о своих переживаниях, если он узнает, что мистер Микобер не перестает заявлять о том, что он продал свою душу дьяволу. Таинственность и скрытничанье давно ужи сделались отличительными чертами характера моего супруга, давно заступили место его безграничного прежде доверия. Какой-нибудь пустяк, например мой вопрос, что хотел бы он скушать за обедом, заставляет его сейчас же заговорить о разводе. Вчера вечером, когда наши близнецы попросили у него два пенса на покупку лимонных пирожных (местное лакомство), он пригрозил им ножом для устриц. Да простит мне мистер Т., что я вхожу в такие подробности, но без этого ему трудно было бы понять, как терзается мое сердце.

   Отважусь ли я теперь открыть мистеру Т. цель моего письма? Дозволит ли он мне положиться на его дружеское участие? О да! ибо я знаю его сердце!

   Любящий глаз зорок, особенно, если это глаз женщины. Мистер Микобер собирается ехать в Лондон. Сегодня рано утром, хотя он и старался скрыть адрес, который писал для маленькою коричневого чемоданчика, видевшего лучшие дни, но орлиный взор встревоженной супруги прочел этот адрес. Дилижанс, с которым поедет мистер Микобер, остановится в Вест-Энде, в гостинице "Золотой крест". Смею ли я умолять мистера Т. повидаться с моим заблудшим супругом и постараться урезонить его? Смею ли просить мистера Т. стать посредником между мистером Микобером и его гибнушим семейством? О нет! Боюсь, что это уж слишком много.

   Если мистер Копперфильд помнит еще такую скромную особу, как я, то прошу мистера Т. передать ему мое неизменное почтение и ту же самую мольбу. Во всяком случае, прошу мистера Т. в_с_е, ч_т_о я з_д_е_с_ь п_и_ш_у, с_о_х_р_а_н_и_т_ь в с_т_р_о_ж_а_й_ш_е_й т_а_й_н_е и д_а_ж_е о_т_д_а_л_е_н_н_ы_м о_б_р_а_з_о_м н_е н_а_м_е_к_н_у_т_ь о_б э_т_о_м в п_р_и_с_у_т_с_т_в_и_и м_и_с_т_е_р_а М_и_к_о_б_е_р_а. Если мистер Т. соблаговолит ответить мне (на что я почти не могу надеяться), то его письмо, адресованное: "Кентербери, М. Э., до востребования", вызовет гораздо меньше последствий, чем посланное непосредственно по адресу той, которая пребывает в глубочайшем своем отчаянии почтительно умоляющим другом мистера Томаса Трэдльса

   - Что же вы думаете насчет этого письма? - спросил Трэдльс, глядя на меня, после того как я еще раз перечел его.

   - Ну, а что вы скажете относительна этого письма? - ответил я вопросом на вопрос, видя, что мой приятель, нахмурил брови, не перестает перечитывать послание мистера Микобера.

   - Да скажу, что в обоих этих письмах есть что-то более серьезное, чем обыкновенно бывает в письмах четы Микоберов, но что именно - понятия не имею. Не подлежит сомнению, что оба письма совершенно искренни и супруги при этом не сговаривались. Бедная женщина! Было бы просто немилосердно сейчас же не написать ей о том, что мы не замедлим повидаться с мистером Микобером.

   Я тем охотнее присоединился к этому проекту, что теперь упрекал себя в недостаточно внимательном отношении к ее последнему письму ко мне. Правда, как я и упоминал здесь об этом, оно заставило меня тогда призадуматься, но, будучи перегружен множеством собственных дел, ничего больше не слыша о Микоберах и вдобавок хорошо зная особенности этого семейства, я мало-помалу забыл о письме миссис Микобер. Мне нередко случалось думать о них, но это касалось их "денежных обязательств" в Кентербери, или я припоминал, как скрытен был со мной мистер Микобер, став клерком Уриа Гиппа.

   Я сейчас же настрочил от нас обоих утешительное послание миссис Микобер, и мы подписали его. Вслед за этим, отправившись в город, чтобы сдать письмо на почту, мы с Трэдльсом, помнится, много говорили о Микоберах. Затем мы советовались по этому поводу с бабушкой, и единственно, к чему мы пришли после всех наших совещаний, - это к тому, что нам необходимо явиться на свидание с мистером Микобером точно в назначенное им время.

   Хотя мы и явились к условленному месту за четверть часа до назначенного времени, но уже застали там мистера Микобера. Прислонившись к стене, он стоял, скрестив на груди рука, и смотрел на железные зубцы этой стены с таким сентиментальным видом, словно перед его глазами грациозно переплетались между собой ветви деревьев, осенявших его в юности.

   Когда мы подошли к нему, он показался нам несколько смущенным и по сравнению с прошлым менее элегантным. Вместо его профессиональной черной пары на нем попрежнему был сюртук и узкие панталоны, но не чувствовалось в нем его обычной изящной самоуверенности. Во время разговора с нами он понемногу становился самим собой, но все-таки его лорнет не висел уже так небрежно и воротник его сорочки, хотя и тех же огромных размеров, не был так туго накрахмален, как бы было прежде.

   - Джентльмены! - сказал он нам после первых nриветствий. - Вы истинные друзья, друзья в несчастье! Позвольте мне прежде всего осведомиться о состоянии физического здоровья нынешней миссис Копперфильд и будущей миссис Трэдльс... я предполагаю, что мой друг Трэдльс еще не соединился "на радость и горе" с предметом своей любви.

   Мы поблагодарили мистера Микобера за его внимание и любезно ответили на его вопросы, а затем он, указывая нам на тюремную стену, снова заговорил:

   - Джентльмены!..

   Тут я прервал его, сказав, что такая церемонность совершенно излишня и мы просим его говорить с нами попрежнему запросто.

   - Дорогой Копперфильд, - воскликнул он, пожимая мне руку, - ваша сердечность подавляет меня! Такое отношение к разбитым обломкам храма, когда-то именовавшегося человеком, - если мне позволено будет так выразиться, - говорит о сердце, могущем быть украшением всего человеческого рода! А теперь я хочу сказать, что вот перед нами тихая, спокойная обитель, где протекло немало счастливейших часов моей жизни...

   - И которыми, я уверен, вы обязаны миссис Микобер, заметил я. - Надеюсь, что она здорова?

   - Благодарю вас, - ответил мистер Микобер, и лицо его при этом затуманилось, - она чувствует себя ничего... Да, - продолжал он, грустно кивая на стену, - в этой долговой тюрьме... впервые после многих лет мне удалось избавиться от мучительного гнета денежных обязательств. Здесь перестали меня терзать неугомонные голоса назойливых кредиторов, постоянно осаждавших мой дом. Здесь мне не надо было опасаться их стука в дверь, ибо тюремное начальство не допускало их в камеру заключенного. Джентельмены! Бывало, когда тени от железных зубьев на этой каменной стене падали на усыпанную гравием площадку для прогулок заключенных, я видел, как там весело бегали и резвились мои дети, стараясь не наступать на темные пятна этих теней. Я как бы сроднился с каждым камнем этой тюрьмы! И если я обнаруживаю пред вами свою слабость, то теперь вы поймете причину ее.

   - Мы все с тех пор подвинулись вперед на жизненном пути, мистер Микобер, - заметил я.

   - Мистер Копперфильд, - с горечью проговорил мистер Микобер, - когда я был обитателем этого убежища, я мог тогда смотреть в глаза моего ближнего и в случае обиды мог хватить его кулаком по голове. Теперь же у меня с моим ближним нет такого славного равенства.

   Произнеся это, мистер Микобер с подавленным видом отвернулся от тюрьмы. Тут я взял его под руку, а Трэдльс - под другую, и мы втроем двинулись от тюремной стены.

   - По дороге к могиле есть такие вехи, - промолвил мистер Микобер, с нежностью оглядываясь на тюрьму, - с которыми человеку, если бы это было не грешно желать, не хотелось бы расстаться. Одной из вех на дороге в моей тревожной жизни является вот это самое место заключения.

   - О, сегодня вы совсем расстроены, мистер Микобер!- воскликнул Трэдльс.

   - Правда, сэр, - согласился мистер Микобер.

   - Надеюсь, что не потому, что вы разочаровались в юриспруденции, а то вы ведь знаете, что я сам юрист, - добавил Трэдльс.

   На это мистер Микобер ничего не ответил.

   - А как поживает наш друг Гипп, мистер Микобер?- спросил я после некоторого молчания.

   - Дорогой Копперфильд, - ответил, побледнев, сильно взволнованный мистер Микобер, - если вы называете моего хозяина своим другом, я могу об этом только пожалеть; если же вы считаете его моим другом, то на это я отвечу лишь саркастической улыбкой. Вообще же, если вы спрашиваете меня относительно моего хозяина, то, простите, я могу лишь ответить следующее: каково бы ни было состояние здоровья Гиппа, вид у него лисий, если не самого дьявола. А теперь разрешите мне как частному лицу не говорить больше об этом субъекте, доведшем меня на моем служебном поприще до отчаяния.

   Я извинился перед ним, что неумышленно затронул вопрос, приведший его в такое возбужденное состояние.

   - Смею ли я спросить, не опасаясь совершить такую же оплошность, - сказал я, - как поживают мои старые друзья - мистер и мисс Уикфильд?

   - Мисс Уикфильд, - проговорил, покраснев до ушей, мистер Микобер, - и теперь, как всегда, является образцом и примером всех совершенств. Дорогой Копперфильд, это единственная светлая точка в моем мрачном существовании! Как уважаю я эту молодую леди, как восхищаюсь ее характером, как предан я ей за ее сердечность, искренность, доброту!.. Ах, боже мой! уведите меня куда-нибудь в сторону, я совсем не владею собой...

   Мы отвели его в соседний переулок и здесь, прислонившись к стене, он вынул носовой платок.

   Если у меня был такой же вид, как у Трэдльса, то мы не могли особенно подбодрить нашего старого приятеля.

   - Моя судьба уж, видно, такова, - заговорил мистер Микобер, всхлипывая, но стараясь даже это делать с благородным видом, - такова судьба моя, джентльмены, что самые утонченные человеческие чувства ставятся мне в вину. Мое поклонение мисс Уикфильд навлекло на мое сердце тучу вонзившихся в него стрел. Лучше бросьте меня, предоставьте мне бродягой скитаться по белу свету! Тогда червь, пожирающий меня, вдвое скорее справится со своей задачей!

   Не обращая внимания на его мольбу, мы молча стояли подле него, пока он не положил носовой платок в карман, пока не поднял своего воротничка и затем, надев шляпу набекрень, не стал напевать какой-то модный мотив, видимо, - для проходящих, которые случайно могли видеть его слезы.

   Тут я, совершенно не ведая, что именно могло быть потеряно, если б мы с ним не встретились, сказал ему, какое бы мне доставило удовольствие представить его бабушке, и предложил сейчас же ехать с нами в Хайгейт, где к его услугам будет и постель.

   - Вы приготовите нам по стакану нашего чудесного пунша, - прибавил я, - и среди приятных воспоминаний забудете то, что сейчас тяготит вашу душу.

   - Или почувствуйте облегчение, открыв душу друзьям, - благоразумно прибавил Трэдльс.

   - Джентльмены, делайте со мной, что хотите, - ответил мистер Микобер, - я не больше как соломинка, носимая, так сказать, по воле стихий...

   И вот, попрежнему втроем, мы зашагали, держа друг друга под руки. Как раз отходил наш дилижанс, и мы прибыли в Хайгейт без всяких приключений. Я чувствовал себя очень неловко и совершенно не знал, как лучше было поступить и что сказать в данном случае; повидимому, то же происходило и с Трэдльсом. Мистер Микобер был почти все время погружен в печальное раздумье.

   Порой, чтобы подбодрить себя, он принимался напевать какую-нибудь мелодию, но тотчас же обрывал свое пение и опять впадал с тяжелую меланхолию. Эту меланхолию еще больше подчеркивали надетая набекрень шляпа и воротничок, поднятый чуть ли не до самых глаз.

   Так как Доре нездоровилось, то мы решили, что лучше пойти к бабушке. По обыкновению, она была у моей женушки-детки, но, когда я послал за ней, она тотчас же явилась и очень сердечно приветствовала мистера Микобера. А он, поцеловав ее руку, отошел в угол и то и дело подносил носовой платок к глазам: казалось, в душе его происходила борьба.

   Мистер Дик был дома. Он всегда так сочувственно относился ко всякому, находившемуся в неловком положении, и распознавал это с такой необыкновенной быстротой, что в течение первых же пяти минут он раз шесть пожал руку мистеру Микоберу. Это горячее участие со стороны незнакомого человека до того растрогало удрученного своими переживаниями мистера Микобера, что после каждого нового рукопожатия он восклицал: "Сэр! Вы просто подавляете меня своей добротой!" Это очень нравилось мистеру Дику и подзадоривало его к новым, еще более горячим рукопожатиям.

   - Добродушие этого джентльмена, - сказал мистер Микобер, обращаясь к бабушке, - употребляя наше грубое народное выражение, просто "сногсшибательно". Человека, над которым тяготеет сложное бремя тревоги и замешательства, подобный прием положительно ставит в затруднительное положение.

   - Друг мой, мистер Дик - человек необыкновенный, - с гордостью заявила бабушка.

   - Я убежден в этом! - воскликнул мистер Микобер. - Чувствительно благодарен вам, сэр, за ваше сердечное участие, - обратился он к мистеру Дику, снова пожимавшему ему руку.

   - Как вы себя чувствуете? - осведомился мистер Дик, тревожно поглядывая на него.

   - Так себе, сэр, - вздыхая, ответил мистер Микобер

   - Вы должны подбодриться и чувствовать себя как можно веселее и приятнее, - сказал мистер Дик.

   Мистер Микобер был совершенно растроган этими дружескими словами и новым рукопожатием.

   - Судьбе угодно было, - проговорил он, - чтобы в разнообразной панораме человеческой жизни я встречал иногда оазисы, но до сих пор никогда не приходилось мне видеть оазиса столь зеленого, столь изобилующего живительной влагой, как сейчас...

   В другое время такая сцена, пожалуй, позабавила бы меня, но теперь я чувствовал, что всем нам не по себе. Я видел, что мистер Микобер и хочет открыть что-то и не решается это сделать, и его душевная борьба приводила меня в очень нервное состояние. Трэдльс, сидя на краешке стула, с волосами, более чем когда-либо стоящими дыбом, широко открыв глаза, смотрел то в землю, то на мистера Микобера, не произнося, однако, ни единого слова. Бабушка хотя, как я заметил, и очень внимательно наблюдала за новым своим гостем, но больше всех владела собой. Она завела разговор с мистером Микобером и волей-неволей заставила его отвечать.

   - Вы, мистер Микобер, один из самых старых друзей моего внука, - начала бабушка. - Очень жалею, что не имела до сих пор удовольствия видеть вас.

   - Я также, мэм, хотел бы иметь честь познакомиться с вами в более ранний период моей жизни. Я ведь не всегда был такой развалиной, какую вы сейчас видите перед собой.

   - Надеюсь, что миссис Микобер и ваши дети в добром здоровье, сэр? - спросила бабушка.

   Мистер Микобер понурил голову и, помолчав немного, проговорил:

   - Все они чувствуют себя так, как могут чувствовать себя отверженные и изгнанники!

   - Господь с вами, сэр! Что вы говорите! - со свойственной ей резкостью воскликнула бабушка.

   - Существование моего семейства висит, так сказать, на волоске, мэм, - пояснил мистер Микобер, - Мой хозяин...

   Здесь, на самом интересном месте, он остановился и принялся срезать корку с лимона, который я велел подать вместе со всем прочим, что было ему нужно для приготовления пунша.

   - Вы что-то начали говорить о своем хозяине, - промолвил мистер Дик, деликатно подталкивая локтем нового гостя.

   - Очень благодарен вам, дорогой сэр, что вы мне напомнили, - отозвался мистер Микобер, и они снова пожали друг другу руки. - Так, видите ли, мэм, мой хозяин Гипп однажды соблаговолил заметить мне, что не получай я от него жалованья, я, по всей вероятности, был бы бродячим скоморохом, глотающим шпаги и пожирающим пламя. И вот на самом деле очень вероятно, что детям моим придется снискивать себе пропитание, кривляясь и кувыркаясь в то время, как миссис Микобер будет аккомпанировать им, вертя шарманку...

   При этом мистер Микобер как бы случайно, но очень выразительно сделал жест ножом, говорящий о том, что кривляться и кувыркаться под звуки шарманки миссис Микобер его дети будут тогда, когда он с собой покончит. Затем с убитым видом он снова принялся срезать корку с лимона.

   Бабушка, облокотясь на круглый столик, всегда стоящий у ее кресла, внимательно смотрела на мистера Микобера. Как ни претило мне заставить его открыть то, что, видимо, ему не хотелось открывать, я все-таки принудил бы его говорить, если бы не был поражен его странным поведением: он, например, бросил лимонную корку в котелок, сахар положил на поднос для щипцов (ими тогда снимали нагар со свечей), вылил спирт в пуншевую чашку и пытался извлечь кипяток из подсвечника. Все это говорило о том, что назревает кризис, и он действительно наступил. Мистер Микобер вскочил, оттолкнул от себя все, что было приготовлено для пунша, выхватил из кармана носовой платок и залился слезами.

   - Дорогой Копперфильд! - воскликнул он, вытирая платком слезы. - Приготовление пунша требует от человека, более чем всякое другое занятие, спокойствия духа и сознания собственного достоинства. Я не в силах приготовить его, об этом не может быть даже и речи!

   - Мистер Микобер! - воскликнул я. - В чем же дело? Пожалуйста, говорите! Вы ведь здесь среди друзей.

   - Среди друзей! - повторил мистер Микобер.

   И вдруг все, что таил про себя, наконец вылилось наружу

   - Боже мой! - закричал он. - Вот именно потому, что я среди друзей, я и пришел в такое состояние. Вы интересуетесь знать, джентльмены, в чем дело? Так дело в том, что тут низость! тут подлость! тут обман! тут мошенничество! тут коварство! И вся эта масса мерзости носит одно общее имя - Гипп!

   Бабушка всплеснула руками, а мы вскочили, словно одержимые.

   - Ну, теперь борьба кончена! - закричал мистер Микобер, неистово размахивая носовым платком и время от времени делая руками такие движения, словно он плывет, преодолевая неимоверные препятствия. - Нет, больше я не буду вести подобную жизнь! Теперь я жалкое, презренное существо, лишенное всего, что делает жизнь более или менее терпимой. С тех пор как я на службе у этого ужасного негодяя, надо мною тяготеет "табу"²⁰. Верните мне жену! Верните мне детей! Обратите в прежнего Микобера это ничтожное существо, бродящее тепе