Диккенс Чарльз - Давид Копперфильд. Том Ii

знания того, что власть над нею окончательно ускользает из его рук, я ужаснулся от одной мысли, что она могла хотя единый час провести под одной кровлей с подобным человеком.

   Потерев подбородок своими костлявыми пальцами и поглядев на нас злобными глазами, Уриа обратился ко мне с полуприниженным, полудерзким видом:

   - И вам не стыдно, Копперфильд, вам, который так важничает своим благородством, честью и тому подобным, прокрадываться в мой дом и подкапываться под меня вместе с моим конторщиком! Сделай это я, было бы неудивительно, ибо я никогда не разыгрывал из себя джентльмена, хотя никогда не был и уличным бродягой, как вы, по рассказам Микобера... Но вы!!! А с другой стороны, разве за себя вы не боитесь? Вы не думаете о том, что я могу отомстить вам, например привлечь вас к ответственности за заговор или что-нибудь в этом роде? Ну, хорошо! Посмотрим. А вы, мистер... как вас там звать?.. вы ведь собирались передать какой-то случай на обсуждение мистеру Микоберу. Так вот ваш третейский судья перед вами! Что же вы приказываете ему говорить? Свой урок, как видно, он выучил прекрасно!

   Заметив, что слова его не произвели ни малейшего впечатления ни на кого из нас, он сел на край стола, засунул руки в карманы, закинул одну свою костлявую ногу на другую и с мрачным видом стал ждать, что будет дальше.

   Мистер Микобер, бурные порывы которого мне до сих пор с большим трудом удавалось сдерживать на первом слоге слова "подлец", тут бросился вперед, вытащил из-за жилета линейку (вероятно, как оружие для защиты), а из кармана бумагу большого формата, сложенную в виде письма, и, с явным восхищением пробежав глазами написанное, с прежним победоносным видом приступил к чтению:

   - "Дорогая мисс Тротвуд и дорогие джентльмены!.."

   - Господи, помилуй этого человека! Он, кажется, не перестал бы изводить на свое писание стопы бумаги, даже угрожай ему за это смертная казнь! - воскликнула бабушка вполголоса.

   До ушей мистера Микобера не дошло это замечание. Он продолжал читать:

   - "...Выступая перед вами, чтобы изобличить самого низкого мерзавца, когда-либо существовавшего на свете, - при этом он, не отрывая глаз от бумаги, линейкой, словно волшебным жезлом, указал на Уриа Гиппа, - я не прошу удостоить меня лично вашим вниманием. От самой колыбели жертва денежных обязательств, которых я не в силах был выполнять, я всегда был игрушкой унизительных обстоятельств. Позор, нужда и отчаяние были всегда вместе и порознь спутниками моими на жизненном пути..."

   Наслаждение, с каким мистер Микобер изображал себя жертвой всех этих мрачных бедствий, могло быть сравнено лишь с пафосом, с каким читал он свое послание, и с почтением, с каким он склонял голову, читая те места в своем послании, где ему казалось, что он превзошел самого себя.

   - "...Под гнетом позора, нужды, отчаяния и безумия я поступил в контору (или, как выразился бы наш веселый сосед галл, в "бюро") фирмы, известной под именем "Уикфильд и Гипп", на самом же деле управляемой только Гиппом. Гипп и только Гипп - механизм этой машины. Гипп и только Гипп занимается подлогами и плутовством..."

   Уриа от этих слов даже не побледнел, а посинел и бросился к "посланию", как видно, желая изорвать его на клочки, но мистер Микобер так ловко хватил линейкой по протянутым пальцам его правой руки, что она повисла, будто сломанная, а по звуку могло казаться, что удар пришелся по дереву.

   - Чорт вас подери! - прошипел Уриа, корчась на этот раз уже от боли.

   - Подождите, мы с вами еще сосчитаемся! Только подойдите еще ко мне, вы... вы... вы, "Гипп", - куча мерзости! задыхаясь от ярости, кричал мистер Микобер, - И если у вас голова человечья, я размозжу ее!.. А ну-ка, суньтесь!

   Кажется, в жизни я не видывал ничего более комичного, даже в такую минуту я не мог не обратить на это внимания. Мистер Микобер, выкрикивая свое "ну-ка, суньтесь!", размахивает линейкой, как саблей, а мы с Трэдльсом стараемся оттеснить его в угол, откуда он все порывается вырваться. Его противник, что-то бормоча себе под нос, потирает ушибленную руку, не спеша снимает свой шейный платок и обвязывает ее. Затем, поддерживая эту руку, он с мрачным видом и опущенной головой садится попрежнему на стул.

   Несколько успокоившись, мистер Микобер возобновляет чтение своего послания:

   - "Условия, на которых я поступил на службу к Гиппу (он неизменно каждый раз перед этим именем останавливался, а затем произносил его с особой силой), не были точно определены, за исключением еженедельной платы в двадцать два шиллинга и шесть пенсов. То, что я получал сверх этого, было поставлено в зависимость от моего усердия по службе, вернее сказать, от моей подлости, алчности, нищеты, в которой находилось мое семейство, от моего нравственного, или, точнее выражаясь, безнравственного сходства с Гиппом. Нужно ли мне говорить о том, что при ничтожной основной плате я принужден был обращаться к Гиппу с просьбой выдать мне авансом жалованье на содержание миссис Микобер и моего несчастного подрастающего семейства? Нужно ли говорить о том, что Гипп заранее предвидел необходимость для меня этих авансов и обеспечивал их моими векселями или другими долговыми обязательствами, имеющими в нашей стране законную силу, и что таким образом я мало-помалу попал в расставленные им для меня сети?.."

   Мистер Микобер, описывая это тяжелое положение вещей, так наслаждался своим эпистолярным талантом, что, видимо, забывал, сколько это ему в самом деле приносило горя и беспокойства.

   - "Вот тут-то Гипп и начал оказывать мне доверие, нужное ему для выполнения его адских замыслов, а я начал, выражаясь языком Шекспира, "чахнуть, томиться и таять". Я убедился, что мои услуги постоянно требуются для того, чтобы совершать подлоги и вводить в заблуждение лицо, которое я буду называть мистером У. Этого мистера У обманывали, держали в полнейшем неведении, всячески обходили его, в то время, как этот головорез Гипп не переставал выказывать своей жертве бесконечную благодарность и бесконечную преданность! Это уж было достаточно скверно, но, как заметил философски датский принц Гамлет в бессмертном творении великого Шекспира, "худшее было еще впереди".

   Эта последняя фраза с цитатой из "Гамлета" так поправилась мистеру Микоберу, что он, под тем предлогом, будто потерял то место, где остановился, доставил себе и нам наслаждение прослушать ее вторично.

   - "Я не намерен, - продолжал он читать, - описывать здесь подробно все более мелкие злодеяния (хотя у меня имеется их список), творимые во вред лицу, названному мною мистером У., коих я был безмолвный участник. Когда закончилась происходившая в моей душе борьба: получить жалованье или лишиться его, иметь хлеб или голодать, существовать или умереть с голоду, - я решил разоблачить более важные злодеяния, содеянные к величайшему вреду и ущербу вышеупомянутого мистера У. Гиппом. Побуждаемый безмолвной увещательницей внутри себя, именуемой совестью, и другой не менее трогательной и убедительной увещательницей из внешнего мира, которую я назову мисс У, я предпринял нелегкий труд тайных расследований, длившихся, по-моему, не менее двенадцати календарных месяцев".

   Он прочел это место так, словно это была выдержка из какого-нибудь парламентского акта, упиваясь звуком собственных слов.

   - "Обвинения мои против Гиппа, - продолжал он, взглянув на своего врага и засунув под левую руку на всякий случай линейку, - состоят в следующем:

   Мне кажется, мы все тут затаили дыхание, а уж об Уриа и говорить нечего.

   - "Во-первых, - прочел мистер Микобер, - когда (по причинам, в которые входить я считаю ненужным) способность управлять делами и память мистера У. ослабевали и вообще бывали не на высоте, Гипп умышленно старался как можно больше осложнить и запутать всe официальные дела конторы. В то время, когда мистер У. бывал наименее способен занимался делами, Гипп обязательно принуждал его к этому. При таких обстоятельствах он подсовывал мистеру У. подписывать важные документы, выдавая их за маловажные. Так, между прочим, мистер У. выдал ему, Гиппу, доверенность распоряжаться вверенной ему одним клиентом суммой в двенадцать тысяч шестьсот четырнадцать фунтов стерлингов два шиллинга и девять пенсов и употреблять эту сумму на уплату несуществующих долговых обязательств их конторы и на пополнение мнимых недочетов по другим вкладам. А дело он обставил так, как будто причиной всему этому были противозаконные, неблаговидные действия самого мистера У. Благодаря этой уловке он впоследствии держал мистера У. в своих руках, мучил его и совсем поработил".

   - Это уж вам, Копперфильд, придется доказывать, - заметил Уриа, с угрожающим видом тряхнув головой. - Все в свое время! Ну, потерпим!

   - Мистер Трэдльс, спросите, пожалуйста, Гиппа, кто поселился после него в его квартире? - проговорил мистер Микобер, поднимая глаза от своего послания.

   - Там поселился дурак, живущий в этой квартире и поныне, - с презрительным видом отозвался Уриа.

   - Будьте добры еще спросить Гиппа, не имел ли он, живя в этой квартире, записной книжки? - продолжал мистер Микобер.

   Я заметил, что тощая рука Уриа перестала скоблить подбородок.

   - Или спросите его, - не унимался мистер Микобер, - не сжигал ли он там когда-нибудь такой книжки?.. Если он ответит на это утвердительно и поинтересуется узнать, где находится пепел от этой книжки, то направьте его к Вилькинсу Микоберу, и он узнает не совсем приятные для себя вещи.

   Торжествующий тон, которым были произнесены эти слова, так напугал маменьку Уриа, что она закричала:

   - Ури! Ури! Смиритесь, дорогой мой! Поладьте с ними!

   - Матушка! - крикнул он на нее. - Будете ли вы наконец молчать? Вы перепугались и сами не знаете, что говорите. Смириться?! - повторил он, злобно глядя на него. - Было время, когда при всем своем смирении, я заставлял и других смиряться.

   Мистер Микобер с видом барича опустил подбородок в воротник и снова принялся за свой документ:

   - "Во-вторых, Гипп во многих случаях, как мне это прекрасно известно, систематически подделывал подпись мистера У. в разных записях, книгах и документах. И, между прочим, он подделал подпись на одном документе, что может быть мною бесспорно доказано таким образом..."

   Тут мистер Микобер остановился, как бы смакуя каждое слово, а затем снова начал читать:

   - "Когда мистер У. был болен, можно было предвидеть, что его болезнь поведет к неприятным разоблачениям и к потере власти Гиппа над семьей У., Гипп счел нужным заблаговременно запастись долговым обязательством на вышеуказанную сумму двенадцать тысяч шестьсот четырнадцать фунтов стерлингов два шиллинга и девять пенсов, с процентами. Сумма эта якобы была дана Гиппом мистеру У., дабы спасти его от позора. На деле, конечно, он никогда не давал и не мог дать такой суммы. Подпись на этом долговом обязательстве - мистера У., а заверена она Вилькинсом Микобером. И то и другое - произведение рук Гиппа. (В имеющейся у меня записной книжке Гиппа сохранилось несколько его подобных подделок подписи мистера У. Правда, кое-где они пострадали от огня, но тем не менее каждый может прочесть их.) Такое долговое обязательство я никогда не заверял, и это долговое обязательство находится в моих руках".

   Уриа вскочил с места, вынул из кармана свяжу ключей и отпер один из ящиков, но, вдруг, видимо, что-то вспомнив, он даже не заглянул в ящик и вернулся на прежнее место.

   - "Это долговое обязательство находится в моих руках,- вторично прочел мистер Микобер, - то есть, вернее сказать, оно еще сегодня утром находилось в моих руках, когда и составлял этот документ, а теперь оно в распоряжении мистера Трэдльса".

   - Совершенно верно, - подтвердил Трэдльс.

   - Ури! Ури! - крикнула маменька. Смиритесь и поладьте с ними!.. Джентльмены! Я знаю, что сын мой смирится, если только вы дадите ему время подумать... Мистер Копперфильд! Ведь вам известно, сэр, что он всегда был очень смиренен!

   Странно было видеть, как маменька продолжает прибегать к прежней уловке, в то время как сынок уже оставил ее за бесполезностью.

   - Матушка! - проговорил Гипп, нетерпеливо кусая платок, которым была обвязана его рука. - Вы лучше возьмите ружье и выстрелите в меня,

   - Но я люблю вас, Уриа! - кричала маменька (и, как ни странно это могло казаться, для меня не было сомнений в том, что она любит его, а он - ее; эти два существа были очень близки друг другу по духу). - И я не могу слышать, как вы раздражаете джентльмена и накликаете на себя еще большую беду. Когда этот джентльмен пришел ко мне наверх и объявил, что все открыто, я тотчас же сказала ему, что вы смиритесь и все загладите... Ах, взгляните на меня, джентльмены! Вы видите, как смиренна я перед вами, а на сына не обращайте внимания!

   - Эх, матушка! Вот этот самый Копперфильд охотно дал бы вам сто фунтов стерлингов за половину того, что вы здесь выболтали, - с досадой отозвался Уриа, указывая на меня своим костлявым пальцем.

   (Очевидно, он считал меня главным виновником происшедшего и на мне больше всего сосредоточил всю свою ненависть; а я не думал разубеждать его в этом).

   - Но я не в силах это вынести, Ури! - снова крикнула маменька. - Я не могу видеть, как вы, задирая так высоко голову, подвергаете себя опасности. Говорю вам, будьте так же смиренны, как всегда были.

   Уриа молча кусал некоторое время свой шейный платок, а затем, хмуро глядя на меня, сказал:

   - Что там еще у вас? Если есть что-нибудь, так говорите, что вам, собственно, нужно от меня?

   Мистер Микобер не замедлил снова приняться за чтение послания, доставлявшего ему такое наслаждение:

   - "Наконец, в - третьих: я в состоянии теперь доказать с помощью конторских книг, подделанных Гиппом, и его записных книжек, начиная с той, несколько потерпевшей от огня (случайно найденной миссис Микобер в ящике для золы), что в продолжение многих лет Гипп пользовался слабостями, недостатками и даже самыми добродетелями несчастного мистера У. - как, например, его отцовской любовью, чувством чести - для своих низменных целей. Могу доказать, что мистер У. многие годы был жертвой самого бессовестного обмана и грабежа, совершаемых на всевозможные лады для обогащения хищного, лживого и алчного Гиппа. После обогащения следующей главной целью Гиппа было полное подчинение себе мистера У. и мисс У., (не говоря уж о дальнейших видах его на мисс У.). Последняя проделка Гиппа, имевшая место всего несколько месяцев тому назад, заключалась в том, что он заставил мистера У. отказаться в его пользу от своей доли барышей в их фирме и даже выдать бумагу о продаже ему, Гиппу, всей обстановки своего дома, взамен чего Гипп обязался уплачивать мистеру У. ежегодную ренту, вносимую аккуратно в четыре срока. Все подлые проделки Гиппа были как бы петлями той сети, в которую он запутывал несчастного мистера У., и эта сеть все туже и туже сдавливала его. Наконец, наступил момент, когда злополучный мистер У. запутался так, что уже не видел для себя выхода из этого ужасного положения. Он считал себя банкротом и не надеялся даже спасти свое честное имя. Единственным якорем спасения в его (глазах было это чудовище в человеческом образе (мистер Микобер особенно подчеркнул это выражение, считая его очень удачным), то самое чудовище, которое, сумев сделаться ему необходимым, вело его к гибели. Все это и, быть может, еще многое другое я берусь доказать".

   Я шепнул несколько слов стоявшей подле меня Агнессе она плакала одновременно и от радости и от горя. Среди присутствующих началось движение: очевидно, они решили, что мистер Микобер кончил. Но он, заметив это, произнес с чрезвычайно серьезным видом "простите" и, одновременно переживая сложное чувство подавленности и величайшего радостного подъема, приступил к заключительной части своего послания:

   - Теперь я кончил. Мне остается только привести достаточные обоснования для моего обвинения, а затем со своей злополучной семьей исчезнуть из здешнего ландшафта, который, видимо, мы загромождаем. И это будет сделано к ближайшее время. Есть основание предполагать, что первым от истощения погибнет наш крошка, как слабейший в этом семействе. Вслед за ним, вероятно, последуют наши близнецы. Да будет так! Что касается меня, то паломничество мое и Кентербери стоило мне много сил, а долговая тюрьма и нужда скоро совсем доконают меня. Я надеюсь, что трудности и риск, с которыми я расследовал данное дело... мне ведь приходилось по крохам собирать фактические данные и создавать из них стройное целое, - притом делал я это, находясь под гнетом других утомительных занятий и терзавшего меня тяжелого материального положения моего семейства, - трудиться на рассвете, в сумерки, среди ночного мрака, под бдительным оком того, кого мало назвать дьяволом... и все это, повторяю, надеюсь, будет каплями живительной росы на мой погребальный костер. Большего я не требую. Пусть только по справедливости скажут обо мне, как о том славном морском герое (с которым я не дерзаю сравнивать себя), что все сделанное мною было сделано отнюдь не из корысти, не из эгоистических побуждений, но "ради Англии, отчизны и красоты"! Остаюсь уважающий вас и т. д.

   Сильно взволнованный, но вместе с тем чрезвычайно радостный мистер Микобер сложил свое послание и с поклоном передал его бабушке как нечто, что она наверное захочет сохранить.

   В этой комнате был небольшой несгораемый шкаф (я обратил на него внимание еще мальчиком, при первом моем появлении в этом доме), ключ торчал в его замке. Вдруг в голове Уриа, видимо, мелькнуло подозрение. Бросив взгляд на Микобера, он подошел к шкафу и распахнул его. Там было пусто.

   - Где книги?! - закричал он с искаженным от бешенства лицом. - Какой вор украл их?

   - Я это сделал, - заявил мистер Микобер, похлопывая себя линейкой. - Взял их я, когда по обыкновению сегодня утром, только на этот раз несколько пораньше, получил от вас ключ.

   - Не беспокойтесь, - вмешался Трэдльс, - эти книги находятся у меня в сохранности, и в силу данной мне доверенности (о чем я упоминал уже) они будут на моем попечении.

   - Так, значит, вы укрываете краденые вещи? - закричал Уриа.

   - При подобных обстоятельствах - да, - ответил Трэдльс.

   Но каково было мое удивление, когда я увидел, что бабушка, до этого спокойно и внимательно слушавшая, вдруг вскочила со своего места, бросилась к Уриа и схватила его за шиворот обеими руками.

   - Вы знаете, что мне нужно? - крикнула она.

   - Смирительную рубашку! - ответил Уриа.

   - Нет! Мое состояние! - крикнула бабушка. - Агнесса, дорогая моя, пока я считала, что деньги мои растрачены вашим отцом, я никому, даже Троту, не заикалась о том, что я вложила деньги в вашу контору. Но теперь я знаю, что этот молодчик ответствен за них, и желаю получить свое... Трот, идите сюда и отберите у него мои деньги!

   Признаться, я не знаю, думала ли бабушка в эту минуту, что ее состояние спрятано у Гиппа в шейном платке, но только она трясла его так, словно была в этом уверена. Я поспешил разнять их и уверить бабушку, что нами будут приняты все меры к тому, чтобы Уриа вернул целиком незаконно им присвоенное. Подумав немного, бабушка успокоилась и, нисколько не смущаясь своей выходкой, чинно уселась на прежнее место.

   Миссис Гипп во время этой сцены сначала кричала сыну, чтобы он смирился, а затем стала падать на колени поочередно перед каждым из нас, давая нам самые фантастические обещания.

   Наконец сын усадил ее на стул, стал подле нее и, придерживая ее за плечо, впрочем не грубо, обратился ко мне с суровым видом:

   - Чего, в сущности, вы хотите от меня?

   - Я скажу вам, чего мы хотим от вас, - заявил Трэдльс.

   - А разве у Копперфильда нет языка? - пробормотал Уриа. - Я бы дорого дал, если бы узнал, что кто-нибудь ему вырезал его на самом деле.

   - Мой Ури готов смириться! - крикнула его маменька. - Добрейшие джентльмены, умоляю вас, не обращайте внимания на то, что он говорит!

   - Вот что мы хотим от вас, - заявил Трэдльс. - Прежде всего вы должны сейчас же здесь вернуть мне документ, в котором мистер Уикфильд уступает в вашу пользу свою долю в доходах конторы и передает вам свое движимое имущество...

   - А если этого документа у меня не имеется? - прервал его Уриа.

   - Нам известно, что он у вас есть, - сказал Трэдльс, - и потому, знаете ли, не стоит делать ненужных предположений. (И я не могу не признаться, что это был первый случай, когда я оценил по справедливости светлую голову и спокойный практический здравый смысл моего старого школьного товарища.)

   - Затем вы должны приготовиться к тому, чтобы вернуть до последнего фартинга²⁴ все, что заграбастали благодаря своей алчности. Все книги и документы фирмы должны остаться в нашем ведении, так же как и ваши личные книги, документы, деньги, - словом, все, имеющееся в этой конторе,

   - В самом деле? Это так полагается? - проговорил Уриа. - Я еще не знаю, должен ли я это сделать. Мне надо еще подумать об этом.

   - Ну что же, подумайте, - согласился Трэдльс, - Но пока все не будет сделано для нашего полного удовлетворения, мы оставим у себя все вышеупомянутое и попросим вас, правильнее сказать - заставим вас не покидать своей комнаты и ни с кем не входить в сношения.

   - Не стану этого делать! - крикнул Уриа, разражаясь ругательствами.

   - В таком случае Медстонская тюрьма будет более надежным местом заключения, - возразил Трэдльс, - и хотя судебным порядком мы не так скоро и, быть может, не так полно добьемся желаемого, как войдя в соглашение с вами, но вы-то во всяком случае понесете наказание. Да что тут говорить, вам это так же хорошо известно, как и мне... Копперфильд, пожалуйста, сходите в ратушу²⁵ и приведите оттуда парочку полисменов.

   Тут миссис Гипп, сорвавшись с места, бросилась на колени перед Агнессой, со слезами моля ее заступничества. Она уверяла, что ее Уриа чрезвычайно смиренен и признает себя во всем виновным, а если даже он не сделает того, что мы требуем, то она сама исполнит все это и даже больше того. Маменька почти обезумела от страха за свое любимое детище. А спрашивать себя, что бы сделало это детище, имей оно сколько-нибудь мужества, было бы все равно, что интересоваться тем, как поступила бы ничтожная дворняжка, если бы в нее вдруг вселился дух тигра. Уриа был трус с головы до пят, и в эту минуту он своим подавленным видом более, чем когда-либо, выказал всю подлость своей низкой душонки.

   - Постойте! - проворчал он, вытирая пот с разгоряченного лица. - Матушка, помолчите! Пусть себе получат этот документ. Сходите и принесите его сюда!

   - Мистер Дик, будьте так добры, окажите ей содействие, - сказал Трэдльс.

   Гордый таким поручением и понимая всю важность его, мистер Дик последовал за маменькой словно овчарка, сторожащая овцу. Но много хлопот она ему не доставила, так как сейчас же вернулась не только с документом, но и со шкатулкой, в которой он находился, где мы обнаружили банковскую чековую книжку и еще некоторые документы, пригодившиеся нам впоследствии.

   - Хорошо, - сказал Трэдльс, когда все это было принесено. - Теперь, мистер Гипп, вы можете итти к себе и все обдумать. Прошу вас обратить особенное внимание на то, что я заявляю вам от лица всех здесь присутствующих: единственно, что вам остается, - это сделать так, как я вам сказал, и сделать немедленно.

   Уриа, волоча ноги и уставившись глазами в землю, направился к двери, потирая себе подбородок. У порога он остановился и сказал;

   - Я всегда ненавидел вас, Копперфильд, вы всегда были выскочкой и всегда были прошв меня.

   - Я, кажется, уже говорил вам, - ответил я, - что ваша алчность и коварство зacтавляют вас ненавидеть всех на свете. Быть может, вам будет полезно поразмыслить над тем, что люди на свете в алчности и коварстве не умеют остановиться во-время и всегда перехватывают через край. Это так же верно, как то, что мы все когда-нибудь умрем.

   - Или так же верно, как то, что в школе (той самой, где я проникся таким смирением) нам преподавали с девяти до одиннадцати, что труд eсть проклятие, а с одиннадцати до часу - что этот самый труд является благословением божиим, отрадой и все в таком же роде, - с насмешкой проговорил Уриа, - Ваша проповедь не более последовательна, чем та, школьная. Вы думаете, что смирением ничего нельзя добиться, a вот, по-моему, я не смог бы без него так ловко обойти своего компаньона... С вами же, мистер Микобер, старый задира, мы посчитаемся.

   Мистер Микобер с величайшим презрением, гордо выпятив грудь, смотрел на Уриа, пока тот, грозя ему пальцем, прокрадывался к двери. Потом мистер Микобер обратился ко мне с предложением "быть свидетелем восстановления взаимного доверия между ним и миссис Микобер". На это трогательное зрелище были приглашены и все остальные.

   - Завеса, - так долго разделявшая нас с миссис Микобер, теперь отдернута, - заявил мистер Микобер, - а также мои дети и виновник их существования могут снова, не краснея, вступить в общение друг с другом.

   Мы все были так благодарны мистеру Микоберу, и нам так хотелось это выразить ему, насколько позволяло наше волнение, что, конечно, мы все пошли бы к нему, но Агнессе необходимо было вернуться к отцу, - ему мы решились пока открыть лишь тень надежды, - да кому-нибудь еще надо было остаться сторожить Уриа. Это взял на себя Трэдльс, которого должен был вскоре сменить мистер Дик. Вот почему с мистером Микобером отправились только бабушка, мистер Дик и я.

   Поспешно простившись с милой девушкой, так много в жизни сделавшей для меня, я дорогой задумался о том, от какого ужаса, быть может, она была только что спасена, и благословил судьбу за посланные мне тяжелые дни, благодаря которым я познакомился с мистером Микобером.

   Квартира его была недалеко, и так как входная дверь вела прямо в гостиную, а он влетел туда, по своему обыкновению, стремглав, то мы тотчас же очутились среди его семейства.

   - Эмма! Жизнь моя! - воскликнул мистер Микобер, бросаясь в объятия своей супруги.

   Миссис Микобер вскрикнула и прижала его к своей груди. Мисс Микобер, нянчившая "невинного пришельца", о котором писала мне миссис Микобер в своем последнем письме, была поражена и растрогана. "Невинный пришелец" запрыгал. Близнецы проявляли свою радость не совсем благовоспитанным, но невинным образом. Мистер Микобер-младший, характер которого пострадал от ранних жизненных разочарований, сделавших его угрюмым, так расчувствовался, что заплакал.

   - Эмма! - заговорил мистер Микобер. - Туча, заволакивавшая мою душу, рассеялась. Наше взаимное доверие, так долго когда-то сохранявшееся, восстановлено и никогда больше не будет нарушено... А теперь приветствую тебя, бедность! - воскликнул мистер Микобер, заливаясь слезами. - Приветствую и вас, невзгоды, бесприютность, голод, рубища, холод и нищенская сума! Теперь вы не страшны! Нас будет поддерживать взаимное доверие!

   Выкрикнув это, мистер Микобер усадил свою супругу на стул и принялся поочередно целовать всех членов семейства. Тут он снова восторженно заговорил о всевозможных грядущих бедствиях, приглашая всех своих выйти с ним на улицу, чтобы, распевая хором, снискивать себе пропитание, ибо, по его словам, ничего другого для поддержания существования у них не оставалось.

   Но прежде всего, прежде даже, чем организовать этот семейный хор, надо было привести в чувство миссис Микобер, упавшую в обморок. Этим занялись бабушка и мистер Микобер. Когда хозяйка дома пришла в себя, ей представили бабушку. Меня она тотчас же узнала.

   - Простите меня, дорогой мистер Копперфильд, - сказала бедная миссис Микобер, подавая мне руку, - нервы у меня вообще не особенно крепки, и радость, что между нами с мистером Микобером окончились все недоразумения, была мне не по силам.

   - Это все ваши дети, миссис Микобер? - спросила ее бабушка.

   - Пока это все, - ответила счастливая мать.

   - Боже мой! воскликнула бабушка. - А мне просто не верилось, что это все ваши дети. Так это в самом деле все ваши?

   - Да, мэм, это все - наше потомство, - подтвердил мистер Микобер.

   - А скажите, - в раздумье спросила бабушка, - к какой карьере предназначаете вы вот этого взрослого молодого человека?

   - Приехав сюда, - начал пояснять мистер Микобер, - я надеялся устроить Вилькинса в церковь, или, говоря иначе, в церковный хор. Но в величественном соборе, которым так славится этот город, не оказалось вакансий для тенора, и сын мой принужден вместо священных гимнов распевать в увеселительных местах.

   - Но намерения у него хорошие, - с нежностью глядя на сына, заметила миссис Микобер.

   - Скажу больше, душа моя, - вмешался мистер Микобер, - намерения его не только хорошие, а наилучшие, но я не нахожу, чтобы пока эти наилучшие намерения приводили к чему-нибудь путному.

   Лицо мистера Микобера-младшего снова стало угрюмым, и он спросил несколько раздраженным тоном, что же, в сущности, от него хотят. Не мог же он, в самом деле, родиться плотником или маляром, - это так же невозможно, как родиться птицей. А быть может, думают, что, не будучи фармацевтом, он в одни прекрасный день найдет на соседней улице помещение и откроет в нем аптеку? Или бросится в суд и объявит себя адвокатом? Или ворвется в оперный театр и заставит себе аплодировать? Да вообще, спрашивается, можно ли делать то, чему вас не учили?

   Подумав немного, бабушка сказала;

   - Знаете, мистер Микобер, меня удивляет, как вам никогда не приходила в голову мысль об эмиграции.

   - Мэм, - ответил мистер Микобер, - это было мечтой моей юности, и я тщетно жаждал этого в более зрелые годы.

   Кстати сказать, я глубоко убежден, что он никогда в жизни об этом не думал.

   - Вот как! - воскликнула бабушка, многозначительно поглядывая на меня. - А как было бы чудесно для вас самих, мистер и миссис Микобер, и для ваших детей, если бы вы теперь эмигрировали!

   - Презренный металл, мэм, презренный металл нужен, - грустно проговорил мистер Микобер.

   - Это, дорогой мистер Копперфильд, главное, можно сказать, - самое существенное препятствие, - добавила миссис Микобер.

   - Деньги! - воскликнула бабушка. - Но вы нам оказываете, или, вернее сказать, уже оказали, громадные услуги, - ведь, наверно, благодаря вам многое будет спасено, - а чем лучше мы сможем отблагодарить вас, как не снабдив нужными для эмиграции деньгами!

   - Я не могу принять это как дар, - с жаром сказал мистер Микобер, - но, если бы мне могли предложить достаточную сумму денег, ну, скажем, по пяти процентов годовых под мои векселя на двенадцать, восемнадцать и двадцать четыре месяца, чтобы дать время чему-нибудь подвернуться...

   - Вы говорите "могли бы"! - воскликнула бабушка. - Могут и сделают на тех условиях, на каких только вам будет угодно. Вам стоит сказать только слово. А теперь вы оба хорошенько подумайте об этом. У Давида есть знакомые, которые скоро отплывают в Австралию. Если вы решите эмигрировать, то почему бы вам не отправиться с ними вместе на одном корабле? Вы могли бы быть полезны друг другу. Повторяю, подумайте об этом, мистер и миссис Микобер, не спеша и взвесьте все.

   - Дорогая мадам, есть вопрос, который я хотела бы вам задать, - обратилась к бабушке миссис Микобер; - здоровый ли там климат? Мне кажется, да?

   - Лучший климат в мире! - ответила бабушка.

   - Прекрасно, - отозвалась миссис Микобер.- Тогда я еще позволю себе задать вам вопрос: скажите, пожалуйста, позволят ли условия той страны человеку с такими способностями, как у мистера Микобера, подняться по общественной лестнице? Я не говорю, конечно, о посте губернатора или о чем-либо в этом роде, а интересуюсь знать, найдется ли там поприще для применения талантов мистера Микобера?

   - Для карьеры человека деятельного и хорошего поведения нигде не может быть лучших условий, - заявила бабушка.

   - Для человека деятельного и хорошего поведения, - повторила с деловитым видом миссис Микобер, - совершенно верно. Теперь мне ясно: для мистера Микобера Австралия, очевидно, является настоящим полем деятельности.

   - Я убежден, дорогая мадам, - заговорил мистер Микобер,- что при существующих обстоятельствах Австралия, и только Австралия, есть настоящее место для меня и моего семейства, и также убежден в том, что на тех берегах нам подвернется что-то необыкновенное. А дальность расстояния - это, в сущности, пустяки. Словом, хотя мы и должны обдумать ваше любезное предложение, но это будет только одна формальность.

   Никогда не забыть мне, как в один миг мистер Микобер превратился в человека, охваченного самыми радужными надеждами на будущее, а миссис Микобер заговорила о повадках кенгуру.

   И всегда улицы Кентербери в базарный день будут напоминать мне мистера Микобера, когда он, после всего описанного мной, шел с нами по этим улицам: приняв самоуверенно-небрежный тон, он уже имел вид временного обитателя Англии, а на проходящих мимо быков смотрел глазами австралийского фермера.

  

  

   Еще раз должен я прервать свое повествование.

   О моя женушка-детка! Среди множества проносящихся в моей памяти образов есть один тихий, спокойный. В своей чистой любви и детской красоте, он говорит мне: "Остановитесь, подумайте обо мне! Повернитесь и взгляните на Цветочек, взгляните, как он клонится к земле!"

   И я повинуюсь. Все остальное заволакивается дымкой и исчезает... Снова мы с Дорой в нашем коттедже; я не знаю, давно ли она больна: я так привык к этому, что потерял уже представление о времени. Если считать неделями и месяцами, это, быть может, и не так уж много, но при моих повседневных переживаниях время это кажется мне таким бесконечным и таким тяжким. Мне уж больше не говорят: "Вот обождите еще несколько деньков". И я все больше и больше начинаю бояться, что никогда не засияет тот солнечный день, когда я увижу мою женушку-детку, бегущую со своим старым другом Джипом.

   Песик как-то вдруг постарел. Быть может, он чувствует, что его хозяйке недостает чего-то, что и его оживляло и молодило. Он тоскует, плохо видит, вообще как-то весь ослабел. Бабушка огорчена, что Джип уже не лает на нее, а когда она сидит у постели Доры (где песик лежит все время), подползает к ней и, ласкаясь, лижет ей руку.

   Дора лежит, улыбаясь нам. Она прелестна, никогда не слышно от нее ни одного слова жалобы или недовольства; она уверяет, что мы очень добры к ней, что ее дорогой, заботливый мальчик извелся из-за нее, а неутомимая бабушка совсем не спит, не переставая ласково ухаживать за ней. Иногда навещают Дору ее маленькие тетушки-птички, и мы вспоминаем с ними день нашей свадьбы и все то счастливое время. Какое странное затишье наступило в моей жизни и во всем вокруг меня! Кажется даже, как будто все остановилось.

   Я сижу в уютной, тщательно прибранной полутемной комнате, и голубые глазки моей женушки-детки устремлены на меня, а нежные ее пальчики покоятся на моей руке. Много, много часов провел я так, но за все это время особенно ярко запечатлелись в моей памяти три момента.

   Утро. Бабушка только что убрала и принарядила Дору, и моя женушка-детка показывает мне, как еще вьются по подушке ее чудесные длинные блестящие волосы, и говорит, как ей нравится, когда они, распущенные, уложены в сетку.

   - Не думайте, насмешник, что я тщеславна, - говорит она, заметив, что я улыбаюсь. - Мне нравятся мои волосы потому, что вы всегда находили их такими красивыми, и еще потому, что когда я только начала думать о вас, я помню, как, бывало, глядя в зеркало, спрашивала себя: было бы вам приятно, если б я вам подарила на память локон? А помните, Доди, каким глупеньким мальчиком вы были, когда этот локон я дала вам?

   - И было это, Дора, как раз в тот день, когда вы рисовали подаренный мной букет цветов и я сказал вам, как горячо люблю вас.

   - А я тогда не захотела признаться вам, - продолжала Дора, - что над этим самым букетом я, решив, что вы на самом деле любите меня, плакала радостными глазами. Знаете, Доди, когда я снова буду бегать, как прежде, мы с вами непременно отправимся в те места, где когда-то были такими глупыми, хорошо? Там мы побродим по знакомым уголкам и побываем на могиле моего бедного папы.

   - Непременно сделаем это, - согласился я, - и, наверно, замечательно проведем с вами время. Смотрите только, дорогая моя, поскорее выздоравливайте!

   - О, я скоро выздоровлю! Вы себе представить не можете, насколько мне стало лучше!

   Вечер. Я сижу на том же стуле, у той же кровати, и передо мною то же личико. Мы молчим, но на личике бродит улыбка. Я уже перестал носить вниз и вверх по лестнице мою легкую ношу: женушка-детка целыми днями лежит здесь.

   - Доди!

   - Что, дорогая моя?

   - Помните, Доди, вы недавно говорили мне, что мистер Уикфильд плохо себя чувствует, и вот после этого вы не сочтете неблагоразумным то, что я собираюсь сказать вам?.. Мне хочется видеть Агнессу, очень хочется видеть ее!

   - Я ей напишу об этом, дорогая моя.

   - Так напишете?

   - Сейчас же это сделаю!

   - Какой хороший, добрый мальчик Доди, возьмите меня на руки! Не думайте, дорогой, что это каприз: мне в самом деле очень нужно повидаться с Агнессой.

   - Верю, дорогая моя, и стоит мне написать Агнессе, как она сейчас же приедет.

   - Вам теперь очень скучно, когда вы спускаетесь вниз? Ведь правда? - шепчет Дора, обнимая меня за шею.

   - Как могу я не скучать, любимая моя, когда я вижу перед собой ваш пустой стул?

   - Мой пустой стул, - повторяет она и, прижавшись ко мне, некоторое время молчит. - И вам действительно нехватает меня? - с сияющей улыбкой допытывается она. - Меня, такой жалкой, легкомысленной, глупенькой?

   - Чье же отсутствие, родная моя, могу я так чувствовать?

   - О муженек мой! Как я рада, а вместе с тем как мне грустно! - шепчет она, еще крепче прижимаясь ко мне и обнимая меня обеими руками.

   Она и смеется и плачет, а потом успокаивается я уверяет, что совершенно счастлива.

   Совершенно счастлива, - повторяет она. - Только, пожалуйста, все-таки напишите Агнессе. Скажите, что я целую ее и очень, очень хочу ее видеть. Ничего не хочу так, как этого!

   - Надеюсь, кроме того, Дора дорогая, чтобы опять стать здоровой.

   - Ах, Доди! Порой мне кажется, - я ведь всегда была глупенькой, - что этого никогда уж не будет!

   - Не говорите этого, Дора! Не думайте этого, любимая моя!

   - Мне самой хотелось бы не думать об этом, Доди, да думается! Но я все-таки очень счастлива, хотя моему дорогому мальчику и скучно видеть пустой стул своей женушки-детки...

   Ночь. И я опять с ней. Приехала Агнесса, провела с нами весь день и ночь. Мы все - она, бабушка и я - сидели с Дорой до самого утра. Говорили мы немного, но у моей женушки-детки был довольный и веселый вид. А теперь - мы с ней вдвоем.

   Знаю ли я, что моя женушка-детка скоро покинет меня? Я был предупрежден, и для меня это не явилось неожиданностью, но я не могу сказать, чтобы в глубине души верил этому. Не в состоянии я примириться с этим! Не раз сегодня я выходил из комнаты, чтобы поплакать на свободе. Я стараюсь покориться своей судьбе, как-нибудь утешиться, но мне это не удается. Все-таки я не в силах осознать неизбежности конца. Я держу ее ручку в своей, прижимая ее сердце к своему, чувствую, как она любит меня, и слабая тень надежды на ее спасение, наперекор всему, теплится в моей душе.

   - Мне хочется что-то сказать вам, Доди. За последнее время я не раз собиралась сделать это. Вы ничего не имеете против этого? - добавила она с милой улыбкой.

   - Могу ли я иметь что-либо против этого! Что вы, моя любимая!

   - Да потому, что я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Быть может, вы сами не раз думали об этом, Доди, дорогой. Мне кажется, что я была слишком молода.

   Я кладу свою голову на подушку подле нее, а она смотрит мне в глаза и продолжает тихонько, ласково говорить. Мало-помалу я начинаю с болью в сердце замечать, что бедняжка говорит о себе как о ком-то, покончившем счеты с жизнью.

   - Боюсь, дорогой мой, что я была слишком молода, и не только годами, но и опытом, умом и вообще всем. Я была такой маленькой глупышкой. Боюсь сказать, но, мне кажется, было бы лучше, если б наша детская любовь окончилась ничем и мы забыли бы о ней. Я начинаю думать, что не годилась вам в жены.

   Пытаясь удержать слезы, я говорю:

   - Любимая моя, вы столько же годились в жены, как я в мужья.

   - Не знаю, может быть, - отвечает она, по-старому встряхивая локонами. - Но, если б я была лучшей женой, то из вас могла бы сделать лучшего мужа. Притом вы такой умный, а я никогда умной не была.

   - Мы были с вами очень счастливы, милочка моя!

   - Я была счастлива, очень счастлива, но с годами моему дорогому мальчику его женушка-детка была бы в тягость. Она все меньше и меньше годилась бы в подруги его жизни, и он все больше и больше чувствовал бы, что ему чего-то нехватает дома. А перемениться она не могла. Все складывается к лучшему.

   - Дора, дорогая, любимая, не говорите так! Каждое ваше слово звучит для меня упреком!

   - О, совсем нет! - возражает она, целуя меня. - Дорогой мой, вы никогда не заслуживали этого, и я слишком любила вас, чтобы когда-нибудь всерьез упрекнуть в чем-либо. Вот это да еще то, что я была хорошенькой или казалась вам такой