Диккенс Чарльз - Давид Копперфильд. Том Ii

p;  Я поспешил заявить, что, конечно, далек от этого.

   - Ну, так я хочу просить вас, - обратился он к Пиготти, - взять сейчас же цветочный горшок (ведь его купила Софи, Копперфильд!), и я сам отнесу его домой.

   Няня с превеликим удовольствием исполнила просьбу Трэдльса, и он, рассыпавшись в самых горячих благодарностях, любовно обнял цветочный горшок и пошел домой с таким радостным сиянием на лице, какое мне редко приходилось видеть в жизни.

   Мы тоже отправились во-свояси. Так как магазины производили на мою Пиготти такое чарующее впечатление, как, кажется, ни одно человеческое существо, то я брел медленно, забавляясь тем, как няня восхищалась выставками, и дожидаясь ее каждый раз, когда ей приходило в голову остановиться. Поэтому мы не так-то скоро добрались до моей квартиры. Поднимаясь по лестнице, я обратил внимание няни на то, что все заграждения были убраны, а на ступеньках видны были свежие следы ног. Дойдя до верхней площадки, мы оба были очень удивлены, увидев, что дверь моей квартиры, которую я запер уходя, теперь стоит настежь открытой, а из гостиной доносятся голоса.

   Мы с недоумением переглянулись и вошли в гостиную. Как же я был изумлен, увидев перед собой людей, могу сказать, наименее ожидаемых из всех живущих на земле, - бабушку и мистера Дика! Бабушка сидела на сундуке, перед нею две клетки с канарейками, на коленях кошка, - совсем как Робинзон в юбке! - и пила чай. Мистер Дик, окруженный багажом, стоял, задумчиво опираясь на большой бумажный змей, подобный тем, которые мы не раз с ним запускали ввысь.

   - Бабушка, дорогая! - закричал я. - Вот так неожиданная радость!

   Мы нежно с ней расцеловались. Затем я и мистер Дик горячо пожали друг другу руки. Миссис Крупп, которая самым заботливым образом приготовляла чай и уж не знала, как и выразить свое внимание бабушке, задушевным тоном заявила, что она не сомневалась в том, как обрадуется мистер Копперфильд, увидя своих дорогих родственников.

   - А вы как поживаете? - обратилась бабушка к совершенно растерявшейся Пиготти.

   - Вы помните мою бабушку, Пиготти? - спросил я.

   - Ради бога, мой мальчик, не называйте эту женщину таким диким именем! - воскликнула бабушка. - Раз она вышла замуж и освободилась, слава богу, от того ужасного имени, почему же не пользоваться этим преимуществом?.. Как теперь ваша фамилия, П.? - спросила бабушка, идя на такой компромисс, лишь бы не произнести ненавистного имени.

   - Баркис, мэм, - ответила няня, почтительно приседая.

   - Ну, это уже человеческое имя, - проговорила бабушка. - Как же вы живете, Баркис? Надеюсь, вы здоровы?

   Ободренная этими словами и протянутой бабушкиной рукой, Баркис приблизилась, пожала руку бабушке и еще раз присела.

   - Вижу, что мы обе с вами постарели с тех пор, как виделись, - сказала бабушка, - а виделись мы, как вам известно, всего один раз. Да, уж и денек выдался тогда! Нечего сказать!.. Трот, дитя мое, еще чашечку чаю.

   Я сейчас же почтительно подал ей чай и, видя, что она по своему обыкновению сидит, вытянувшись в струнку, отважился протестовать против того, что она сидит на сундуке.

   - Позвольте, бабушка, придвинуть вам сюда диван или кресло, - сказал я. - Зачем вам сидеть в таком неудобном положении?

   - Благодарю вас, Трот, - ответила бабушка. - я предпочитаю сидеть на своей собственности.

   И, сурово глядя на миссис Крупп, она заявила:

   - Мы больше не хотим утруждать вас, мэм.

   - Быть может, мэм, прежде чем уйти, мне прибавить чаю в чайник? - спросила миссис Крупп.

   - Нет, не нужно, благодарю вас, - ответила бабушка.

   - А не прикажете ли, мэм, принести вам еще маслица? - предложила миссис Крупп. - Не угодно ли вам будет скушать свеженькое яичко сейчас из-под курицы, или, может, поджарить вам сальца?.. Скажите, мистер Копперфильд, что бы я могла сделать для вашей дорогой бабушки?

   - Ничего не нужно, мэм, благодарю вас. - ответила бабушка.

   Миссис Крупп, все время улыбавшаяся, желая этим проявить свою кротость, державшая голову набок как признак слабости своего организма и не перестававшая потирать руки, как бы показывая, что она всегда готова служить тем, кто достоин этого, удалилась из комнаты, продолжая, склонив голову набок, улыбаться и потирать руки.

   - Дик, помните, что я вам говорила о людях, пресмыкающихся перед положением и богатством? - спросила бабушка.

   Мистер Дик с довольно испуганным видом, будто он позабыл это, поспешил ответить утвердительно.

   - Так вот, эта миссис Крупп из подобных людей, - пояснила бабушка. - Баркис, будьте так добры, займитесь чаем и налейте мне еще чашку. Мне вовсе не хотелось, чтобы та женщина это делала.

   Я хорошо знал бабушку, и потому мне было ясно, что у нее на душе что-то важное и что приезд ее неспроста, как это могло показаться постороннему человеку.

   От меня не укрылось, как она украдкой поглядывала на меня, причем, сохраняя внешне величавое спокойствие, видимо, волновалась и была в нерешительности. Я стал ломать себе голову над тем, не оскорбил ли я ее чем-либо, и совесть шепнула мне, что до сих пор я не сказал ей о Доре. Неужели это могло обидеть ее? Зная, что бабушка заговорит только тогда, когда найдет нужным, я уселся подле нее и с самым непринужденным, веселым видом принялся играть с кошкой и болтать с канарейками. Но веселье мое было напускное, на душе же у меня было очень тревожно. А тут еще мистер Дик, опершись на свой бумажный змей за спиной у бабушки, то и дело указывал на нее и с мрачным видом покачивал головой.

   - Трот... - наконец заговорила бабушка, допив чай, утeрев губы и заботливо оправив платье. - Баркис, вам незачем уходить. Tpoт, скажите, вы выработали в себе твердый, самостоятельный характер?

   - Надеюсь, бабушка.

   - Вы уверены?

   - Мне кажется, бабушка.

   - Так вот, мой любимый мальчик, как вы думаете, почему я сегодня предпочитаю сидеть на своих вещах?

   Не догадываясь, я отрицательно покачал головой.

   - Потому,- докончила бабушка, - что теперь это все мое достояние, потому, дорогой мой, что я разорена.

   Если бы дом наш со всеми нами вдруг обрушился в реку, то едва ли это могло бы больше поразить меня.

   - Дик знает это, - продолжала бабушка, спокойно кладя руку мне на плечо. - Я разорена, дорогой мой Tpoт. Все, что осталось у меня, вот здесь, в этой комнате, кроме коттеджа³, который я поручила Дженет сдать внаймы... Баркис, этому джентльмену нужно где-нибудь найти ночлег, меня же, чтобы избежать расходов, вы, быть может, устроитe здесь, все равно как, ведь это только на одну ночь! Завтра же посмотрим, что нам делать дальше.

   Я был выведен из своего оцепенения (у меня была уверенность, что огорчаюсь я только из-за бабушки), когда она, бросившись ко мне на шею, плача, стала шептать: "Горюю только из-за вас, дорогой".

   Но через минуту бабушка уже справилась со своим волнением и проговорила тоном скорее торжествующим, чем подавленным:

   - Мы с вами, дорогой мой, должны встретить превратности судьбы мужественно и не дать им запугать себя. Нам нужно сыграть свою роль до конца. Будем же, Трот, вести себя так, чтобы несчастье устало преследовать нас!

  

  

   Как только я пришел в себя после ошеломившего меня известия о бабушкином разорении, я сейчас же предложил мистеру Дику проводить его в комнатку, где еще недавно ночевал у своей сестры мистер Пиготти.

   К дому, где помещалась свечная лавка, а наверху жила няня, вела и те времена низкая деревянная колоннада. Это сооружение привело в необыкновенный восторг мистера Дика и могло бы примирить его со многими неудобствами; а так как, кроме запахов из свечной лавки и тесноты комнаты, других неудобств, к счастью, не оказалось, то мой старый друг был очарован своим новым помещением. Миссис Крупп, когда мы уходили из дому, с негодованием уверяла, что комната, куда я веду мистера Дика, так мала, что в ней и кошки негде повесить. И вот мистер Дик, усевшись на кровати и поглаживая себе колено, совершенно основательно сказал мне:

   - Вы ведь знаете, Тротвуд, что у меня нет ни малейшего желании вешать кошек. Я ни одной никогда не повесил. Так что мне до того, что здесь их нельзя вешать?

   Я попытался было узнать, известны ли мистеру Дику причины, вызвавшие такую внезапную и огромную перемену в бабушкиных делах, но, как и следовало ожидать, он об этих причинах ровно ничего не ведал. Он смог только рассказать, что третьего дня бабушка обратилась к нему с такой фразой: "Ну, Дик, такой ли вы философ, каким я вас считаю?" И, когда он ответил: "Да, надеюсь", бабушка сказала: "Дик, я разорена". На это он воскликнул: "Неужели?" - и бабушка, к большому его удовольствию, очень похвалила его. А затем они с бабушкой поехали ко мне и дорогой кушали бутерброды и пили портер.

   У мистера Дика был такой сияющий вид, когда он, широко раскрыв глаза, с удивленной улыбкой рассказывал мне это, сидя на кровати и поглаживая себе ногу, что мне стыдно признаться, но я вышел из себя и принялся объяснять бедняге, что разорение - это горе, нищета, голод... Однако сейчас же мне пришлось горько раскаяться в своей жестокости. Лицо бедного мистера Дика сразу осунулось, он побледнел, слезы градом покатились по его щекам, и он так скорбно посмотрел на меня, что смог бы растрогать более жестокосердого человека, чем я. Мне было гораздо труднее снова его развеселить, чем перед этим привести в уныние. Вскоре из его слов я понял (и это я должен был бы знать раньше), что он был сперва так безоблачен только потому, что питал безграничную веру в умнейшую и удивительнейшую женщину на свете и в мои гениальные умственные способности. Повидимому, он считал, что я в силах победить все, за исключением смерти.

   - Что же мы можем предпринять, Тротвуд? - заговорил мистер Дик. - Конечно, у меня имеются мемуары...

   - Разумеется, - поддержал я его. - Но пока, мистер Дик, самое главное - это иметь добрый вид и не показывать бабушке, что мы озабочены ее делами.

   Мой старый друг горячо с этим согласился и стал умолять меня, чтобы я, как только он сплошает, сейчас же вернул его на путь истинный каким-нибудь ловким намеком. Это, по его мнению, при моей гениальной изобретательности, мне ничего не стоило. Но, к сожалению, я, видимо, слишком напугал старика, и бедняга, несмотря на все его огромное желание, не был в силах скрыть свой страх. Весь вечер он то и дело поглядывал на бабушку с таким выражением, словно она все худеет на его глазах. Сознавая это, он, чтобы не выдать себя, старался не поворачивать головы, но зато так вращал глазами, что этим еще больше выдавал себя. Я видел, что за ужином он смотрел на хлеб (случайно небольшого размера) с таким видом, как будто между этим хлебцем и голодной смертью не оставалось для нас ничего более. Когда бабушка стала настаивать, чтобы он ел, как обыкновенно, то я замелил, что он украдкой кладет себе в карман остатки своего хлеба и сыра. Несомненно, бедняга надеялся этими кусочками поддержать нас, когда мы станем умирать с голоду.

   Бабушка, наоборот, своим спокойствием могла служить примером для нас всех и прежде всего для меня самого. Она была необыкновенно мила с моей няней, за исключением тех моментов, когда я, позабыв, называл ее Пиготти, и, к моему удивлению, - я ведь знал бабушкино отношение к Лондону, - видимо, чувствовала себя здесь совершенно как дома. Бабушка должна была спать в моей комнате, а я, охраняя ее, - в гостиной. Старушке, при ее боязни пожаров, очень улыбалось такое близкое соседство с Темзой, и, мне кажется, что несомненно несколько успокаивало ее.

   - Трот, дорогой мой, - сказала бабушка, видя, что я собираюсь приготовить обычный ее вечерний напиток, - не надо.

   - Как, бабушка? Вы так-таки ничего и не хотите?

   - Не надо вина, дорогой мой, лучше эль.

   - Но вино есть дома. Вы ведь всегда пьете именно вино, - уговаривал я.

   - Берегите его на случай болезни, - ответила бабушка. - Зачем тратить вино бестолку? Довольно будет с меня и эля, и не больше полпинты.

   Я думал, что мистер Дик упадет в обморок. Но бабушка была непреклонна, и я решил сам отправиться за элем. Так как было уже довольно поздно, то Пиготти и мистер Дик (им надо было итти в свое помещение над свечной лавкой) вышли вместе со мной. Я распрощался с мистером Диком на углу улицы, и он, бедняга, со своим огромным бумажным змеем за спиной казался мне олицетворением человеческого горя.

   Вернувшись домой, я увидел, что бабушка, перебирая пальцами оборки ночного чепца, ходит взад и вперед по гостиной. Я стал подогревать ей эль и поджаривать ломтики хлеба. Когда все для бабушки было готово, она уже сидела у камина в ночном чепце и, приподняв юбку на колени, грела перед огнем ноги.

   - Оказывается, дорогой мой, - заявила она, попробовав ложечкой эль, - это гораздо лучше вина и далеко не так вредно для печени.

   Повидимому, на моем лице отразилось некоторое сомнение, ибо она прибавила:

   - Пустяки, мой мальчик! Если худшего, чем пить эль вместо вина, у нас с вами не случится, так беда еще не велика.

   - Конечно, бабушка, если бы это касалось только меня, то я был бы такого же мнения, - проговорил я.

   - А теперь? Почему вы не такого мнения?

   - Да потому, что между мной и вами, бабушка, огромная разница.

   - Что за глупости, Трот! - отозвалась она.

   Тут бабушка с непритворным удовольствием стала прихлебывать теплый эль, обмакивая в него поджаренный хлеб.

   - Трот, - заговорила она, - вообще я не особенно-то люблю новые лица, но знаете, ваша Баркис мне пришлась по сердцу.

   - Эти ваши слова дороже мне ста фунтов стерлингов! - с жаром воскликнул я.

   - В удивительном мире мы живем, - промолвила бабушка, почесывая нос. - Совершенно не понимаю, как она могла появиться на свет с таким именем! Спрашивается, не проще ли было бы родиться какой-нибудь Джексон или кем-нибудь в этом роде?

   - Быть может, бабушка, и моя няня того же мнения, но ведь она в этом не виновата, - заметил я.

   - Пожалуй, и не виновата, - недовольным тоном отозвалась бабушка, вынужденная уступить, - а все-таки это несносное имя. Но, слава богу, она теперь Баркис,- это гораздо лучше. А знаете, Трот, эта Баркис необычайно любит вас.

   - Нет ничего на свете, чего бы она для меня не сделала,- горячо заявил я.

   - Мне кажется, это правда, - согласилась бабушка. - Представьте себе, эта глупышка сейчас пришла и молила меня взять часть ее денег, уверяя что у нее их слишком много. Вот дурочка!

   Бабушка была до того растрогана, что заплакала, и радостные слезы бежали по ее щекам, капая в горячий эль.

   - Более нелепого существа на свет не рождалось, - снова заговорила бабушка. - Тогда еще, когда я впервые увидела ее у этой бедной крошки - вашей мамы. - я сразу решила это. Но в этой самой Баркис много хорошего.

   Притворяясь, что смеется, бабушка воспользовалась этим, чтобы вытереть глаза, а затем, принялась снова говорить, не забывая в то же время своих поджаренных ломтиков хлеба.

   - Ах, боже мой! - со вздохом вырвалось у бабушки. - Я все знаю, Трот. Пока вы ходили с Диком, мы немного посплетничали с Баркис. Все знаю. Не понимаю, уж на что рассчитывают эти несчастные девушки! Лучше было бы им просто размозжить себе голову... ну, хотя бы о камин, - закончила бабушка, глядя на мой камин, который, верно, и подал ей эту мысль.

   - Бедняжка Эмилия! - промолвил я.

   - О, не говорите мне, что она бедняжка, - возразила бабушка. - Ей надо было раньше подумать о том, сколько причинит она горя... Поцелуйте меня, Трот. Мне больно, что вам так рано пришлось познакомиться с такими переживаниями.

   Когда я нагнулся к ней, она, чтобы удержать меня поближе к себе, поставила ко мне на колено свой стакан.

   - Ах, Трот, Трот! И вы воображаете, что влюблены?

   - Как воображаю, бабушка! - воскликнул я, покраснев, как вареный рак. - Да я ее просто обожаю!

   - Обожаете Дору и, наверно, считаете эту девочку обворожительной, не так ли? - спросила бабушка.

   - Бабушка, дорогая, да никто не может даже себе представить, насколько она хороша!

   - И она не глупа?

   - Глупа?! Что вы, бабушка! - воскликнул я.

   По правде сказать, мысль, умна ли моя Дора, никогда не приходила мне в голову. Предположение, что она может быть глупа, конечно, обидело меня, но все-таки мысль эта, как нечто новое, запала в мою голову.

   - И она не легкомысленна? - продолжала допрашивать бабушка.

   - Легкомысленна, бабушка?! - с таким же чувством обиды воскликнул я.

   - Ну, хорошо, хорошо, - проговорила бабушка, - я только так спросила и вовсе не хочу умалять ее достоинств. Бедные дети! Вы, значит, действительно думаете, что созданы друг для друга и мечтаете прожить свою жизнь также сладко, как две сахарные фигурки на свадебном пироге, - не так ли, Трот?

   Она спросила это так мило, полушутливо, полугрустно, что я совсем был растроган.

   - Я прекрасно знаю, бабушка, - ответил я, - что мы оба очень молоды, неопытны и что в наших мыслях и речах много глупого и ребяческого, но мы несомненно любим друг друга искренне и по-настоящему. Допустим на минуту, что Дора может когда-нибудь полюбить кого-нибудь другого, или перестанет любить меня, или то же самое может случиться со мной, - я не представляю даже, что бы это было, - наверно я сошел бы с ума.

   - Ах, Трот! - промолвила бабушка с задумчивой улыбкой, качая головой. - Как не сказать, что вы слепы, слепы, слепы... Я кого-то знаю, Трот, - заговорила после некоторого, молчания бабушка, - кто, будучи очень мягкого характера, отличается слишком: пылкими чувствами, напоминая этим бедную крошку - свою маму. И вот человек этот должен искать себе прочную, верную опору в существе серьезном, искреннем и постоянном.

   - Если бы вы знали, бабушка, как серьезна Дора! - воскликнул я.

   - Ах, Трот, вы слепы, слепы! - повторила бабушка.

   И тут, не понимая почему, я вдруг почувствовал, как словно туча заволокла для меня возможность какого-то счастья...

   - Но все-таки, - продолжала бабушка, - я вовсе не хочу вооружать два юных существа друг против друга, делать их несчастными, и хотя это детская любовь, а она очень часто, - заметьте, я не говорю "всегда", - оканчивается ничем, но мы будем относиться к любви этой серьезно и надеяться на счастливый конец. А времени впереди у нас достаточно.

   В этих словах, конечно, было не много утешительного для такого восторженного влюбленного, как я, но я был рад уж и тому, что бабушка знает мою тайну. Я горячо благодарил ее за это новое доказательство любви ко мне и вообще за все, что она для меня сделала в жизни, после чего бабушка, нежно простившись со мной и захватив свой чепец, отправилась в мою спальню.

   Каким несчастным почувствовал я себя, улегшись в постель! С какой болью в душе я думал и думал о том, что в глазах мистера Спенлоу я теперь бедняк! Как мучила меня мысль, что я уж не тот, кем считал себя, что рыцарский долг требует, чтобы я сообщил Доре о перемене моего положения и предоставил ей взять обратно свое слово, пожелай она этого. Я спрашивал себя с тревогой, на что я буду жить, готовясь в прокторы, не получая в конторе "Спенлоу и Джоркинс" никакого жалованья, как смогу я содержать бабушку. Над всем этим ломал я себе голову и не находил выхода. Потом рисовалась мне бедность: в кармане ни гроша, сюртук мой изношен, я не могу уже больше гарцоватъ на сером красавце-коне, не могу уже больше делать подношений Доре, не могу больше блистать... И хотя я прекрасно сознавал, что печалиться так о себе эгоистично, неблагородно, и сознание это терзало меня, но я слишком любил Дору и не мог ничего с собой поделать. Я сознавал, что печалиться о себе больше, чем о бабушке, низко, но это эгоистичное чувство было связано с Дорой, и ни для кого в мире я не мог пожертвовать ею. Ах! Каким несчастным чувствовал я себя в эту ночь!

   Кажется, я еще не уснул, а мне уж начала сниться бедность во всех ее видах: вот я в лохмотьях и стараюсь продать Доре полпачки спичек за полпенни; а вот я в конторе в одной ночной сорочке и сапогах, и мистер Спенлоу сурово выговаривает мне, как осмеливаюсь я появляться в таком легкомысленном костюме перед клиентами. Тут же в конторе я с жадностью подбираю крошки, падающие с сухаря, который ежедневно съедает старик Тиффи, когда на колокольне св. Павла бьет час. А вот я добиваюсь получить из "Докторской общины" разрешение на брак с Дорой, у меня нет ни гроша, и я предлагаю в уплату одну из перчаток Уриа Гиппа, но вся "Докторская община" с негодованием отказывается принять перчатку...

   Сплю я плохо, часто просыпаюсь и, неясно сознавая, где я, мечусь среди своих простынь, словно погибающий корабль среди бушующих морских волн.

   Бабушке тоже не спится. Я часто слышу, как она встает и ходит по комнате. Раза два или три она в своем фланелевом капоте (в нем кажется она футов семи ростом), словно потревоженное привидение, появляется в гостиной и подходит к дивану, на котором я лежу. В первый раз, увидев бабушку, я и ужасе вскакиваю и узнаю, что она, заметив отблески на небе, боится, не горит ли Вестминстерское аббатство⁴, и хочет знать мое мнение относительно того, не может ли пламя в случае перемены ветра перекинуться на Букингамскую улицу. Затем бабушка садится подле меня и, думая, что я сплю, несколько раз шепчет: "Бедный мальчик". Тут я чувствую себя еще более несчастным, видя, как она самоотверженно печалится только обо мне, в то время, как я эгоистично думаю о себе.

   Мне казалось невероятным, чтобы эта бесконечная для меня ночь могла быть для кого-нибудь короткой. И я стал воображать себе бал, где танцуют всю ночь. Фантазия эта незаметно переходит в сон, и я слышу, как музыканты играют все один и тот же мотив, а Дора все выделывает одно и то же па, не обращая на меня ни малейшего внимания. В тот момент, когда музыкант, игравший всю ночь на арфе, тщетно старается прикрыть свой инструмент обыкновенным ночным колпаком, я просыпаюсь, или, вернее, не стараюсь больше заснуть, и вижу, что наконец солнце заливает светом мое окно.

   В тe дни недалеко oт набережной были старинные римские бани, - быть может, они и сейчас существуют, - сюда я часто хаживал понырять в холодной воде. Тихонько одевшись и поручив бабушку попечениям Пиготти, я отправился в эти бани и бросился головой вниз в холодную поду. Выкупавшись, я пошел прогуляться в Гемистид. Такие энергичные приемы, думалось мне, должны освежить голову, и, повидимому, я добился этого, ибо вскоре мне пришло на ум, что прежде всего необходимо попытаться расторгнуть свой договор с конторой "Спенлоу и Джоркинс" и получить обратно кандидатский взнос в тысячу фунтов стерлингов. Позавтракав за городом, я направился опять-таки пешком, в "Докторскую общину". Шел я только что политыми улицами, пахло цветами из соседних садов и тех корзин, которые на голове несли в город садовники. Я шел и напряженно думал о том первом усилии, какое надо было сделать при изменившихся обстоятельствах.

   В конце концов я все-таки явился в "Докторскую общину" слишком рано, и мне пришлось еще с полчаса бродить вокруг конторы, пока старик Тиффи, обыкновенно появляющийся первым, не пришел с ключом. Я уселся в темном уголке и, глядя на ярко освещенные трубы соседнего здания, стал мечтать о Доре и мечтал, пока не приехал мистер Спенлоу, как всегда завитой, в накрахмаленном воротничке и в изящном сюртуке, застегнутом на все пуговицы.

   - Здравствуйте, Копперфильд! - приветствовал он меня. - Какое прекрасное утро!

   - Чудесное утро, сэр! - ответил я. Могу ли я поговорить с вами, прежде чем вы уйдете в суд?

   - Разумеется, - ответил он. - Пожалуйте в мой кабинет.

   Я пошел вслед за своим патроном в кабинет, где он, облекшись в прокторскую мантию, стал охорашиваться перед зеркалом, висевшим на внутренней стороне дверцы шкафа.

   - К великому сожалению, должен сообщить вам, - начал я, что я получил очень печальные известия о моей бабушке.

   - Что вы говорите! Боже мой! Надеюсь, не удар?

   - Это, сэр, не имеет отношения к ее здоровью. Дело идет о больших денежных потерях. Бабушка лишилась почти всего своего состояния.

   - Вы поражаете меня, Копперфильд! - закричал мистер Спенлоу.

   Я покачал головой.

   - Да, это действительно так, сэр, - проговорил я. - Денежные дела бабушки до того изменились, что я хотел спросить вас, возможно ли расторгнуть наш договор, конечно, удержав часть внесенной мной суммы. (Я не думал раньше о таком великодушном предложении, но эта мысль мелькнула у меня в голове, когда я увидел нахмуренное лицо моего патрона.)

   Никто не может себе представить, чего стоило мне сказать это отцу Доры! Ведь это было как бы мольбой о том, чтобы меня приговорили к разлуке с его дочерью.

   - Расторгнуть ваш договор, Копперфильд? - с ужасом повторил мистер Спенлоу.

   Я объяснил ему насколько мог твердым и решительным тоном, что ввиду изменившихся обстоятельств я принужден жить своим заработком.

   - Меня не тревожит будущее, - прибавил я, особенно подчеркивая это, желая намекнуть на то, что со временем я могу быть еще очень желательным зятем, - но в настоящий момент я должен полагаться только на себя.

   - Мне чрезвычайно грустно слышать это, Копперфильд, чрезвычайно грустно. Не принято по таким поводам расторгать договоры. Это совершенно против наших профессиональных правил. Вообще делать это не годится, однако...

   - Вы очень добры, сэр, - прошептал я, предвидя уступки.

   - Нет, нет! Вы не так меня поняли, - продолжал мистер Спенлоу. - Я только хотел сказать, что если б я не был так связан по рукам и ногам, не имей я компаньона, мистера Джоркинса...

   Мои надежды в один миг рухнули, но я собрался с духом и решил сделать еще одно усилие:

   - Как вы думаете, сэр, не обратиться ли мне к мистеру Джоркинсу?..

   Мистер Спенлоу безнадежно покачал головой.

   - Избави меня бог быть несправедливым вообще к людям и особенно к мистеру Джоркинсу, - ответил мой патрон, - но, Копперфильд, я хорошо знаю своего компаньона. Мистер Джоркинс не такой человек, чтобы согласиться на подобное предложение. Мистера Джоркинса очень трудно свернуть с проторенной дороги. Вы ведь его знаете!

   Сказать по правде, я ровно ничего не знал о мистере Джоркинсе, кроме того, что когда-то контора принадлежала ему одному и что теперь он живет у сквера Монтегю в доме, который чрезвычайно нуждается в окраске. Мне еще было известно, что является он в контору очень поздно, уходит очень рано, что с ним никто ни о чем не советуемся, хотя у него и имеется свой плохонький, темный кабинетик на верхнем этаже, где, говорят, на его конторке лежит уже лет двадцать пожелтевший лист промокательной бумаги без малейшего следа чернил.

   - Но вы, сэр, ничего не будете иметь против того, чтобы я переговорил о моем деле с мистером Джоркинсом? - спросил я.

   - Разумеется, ничего, - ответил мистер Спеплоу. - Но, как я вам, Копперфильд, уже говорил, я слишком хорошо знаю своего компаньона. Поверьте, я очень сожалею об этом, ибо мне было бы приятно пойти вам навстречу в этом вопросе. Но если вы думаете, Копперфильд, что стоит обратиться к мистеру Джоркинсу, то, пожалуйста, сделайте это, - повторяю, я ровно ничего не могу иметь против этого.

   Заручившись этим разрешением, которое сопровождалось горячим рукопожатием патрона, я вернулся в контору и, сидя за своим столом, глядел, как солнце, спустившись с труб соседнего здания, заливает светом его стену, и мечтал о Доре вплоть до прихода мистера Джоркинса. Тут я поднялся к нему, причем появление мое в дверях его кабинетика, видимо, чрезвычайно удивило старика.

   - Войдите, мистер Копперфильд, войдите! - сказал мистер Джоркинс.

   Я вошел, сел и изложил ему свое дело почти в тех же выражениях, как передал это мистеру Спенлоу. Мистер Джоркинс не производил впечатления такого страшного человека, как можно было ожидать, судя по всему, что говорил о нем его компаньон. Это был полный старик лет шестидесяти, с круглым, добродушным лицом. Он очень много нюхал табаку, и в "Докторской общине" ходила молва, что он главным образом этим и поддерживает свое существование.

   - Надеюсь, что вы уже говорили об этом вопросе с мистером Спенлоу? - с беспокойством в голосе спросил мистер Джоркинс, выслушав меня до конца.

   Я ответил, что говорил уже с мистером Спенлоу.

   - И он, наверно, сказал вам, что я буду против этого, не так ли? - спросил мистер Джоркинс.

   Я принужден был сознаться, что мистер Спенлоу допускал это.

   - Мне очень жаль, что я ничего не могу сделать для вас в данном вопросе, - взволнованным голосом проговорил мистер Джоркинс. - Дело в том... - Но должен извиниться перед вами: у меня назначено в банке деловое свидание, - с этими словами он поспешно встал и направился к двери.

   Я остановил его, сказав:

   - Неужели, мистep Джоркинс, никак нельзя уладить мое дело?

   - Нет, - ответил мистер Джоркинс, останавливаясь в дверях и качая головой. - Нет, нет, знаете, я против этого, - добавил он и исчез за дверью, но сейчас же вернулся и еще более взволнованным голосом проговорил: - Раз мистер Спенлоу против...

   - Лично он не против, сэр, - перебил я его.

   - Да, да, лично он ничего никогда не имеет против, - с раздражением проговорил мистер Джоркинс. - А я смею вас уверить, что здесь имеются препятствия, препятствия непроходимые... То, что вы желаете, сделать невозможно... Но... у меня ведь деловое свидание в банке... Простите...

   На этот раз он уже окончательно сбежал и, насколько мне известно, в течение целых трех дней глаз не показывал в "Докторскую общину".

   Я готов был на все, чтобы только добиться своего, и потому стал ждать возвращения из суда мистера Спенлоу, передал ему наш разговор с его компаньоном и высказал свое мнение, что если бы только мистер Спенлоу захотел взяться за это дело, то он несомненно смог бы сломить непреклонность мистера Джоркинса.

   - Послушайте, Копперфильд, - сказал он мне на это со снисходительной улыбкой, - вы еще не знаете мистера Джоркинса столько лет, сколько знаю его я. Я далек от того, чтобы обвинять моего компаньона в неискренности и фальши, но у него есть манера отказывать, которая многих вводит в заблуждение. Нет, Копперфильд, поверьте мне, - закончил он, покачивая головой, - с мистером Джоркинсом ровно ничего нельзя поделать.

   Мне трудно было разобраться, кто из двух компаньонов является камнем преткновения в моем деле, но для меня стало ясно, что в конторе царит дух упорства, и о получении обратно тысячи фунтов стерлингов моей бабушки не может быть и речи. Я вышел из конторы и направился домой в самом подавленном состоянии духа. Я шел и старался представить себе наихудшее, что могло ждать нас, и ломал себе голову над тем, что же теперь предпринять, как вдруг рядом со мной остановилась извозчичья карета. Я поднял глаза и увидел, что из окна ее ко мне тянется хорошенькая ручка и улыбается лицо, от которого с первой же минуты, когда я еще мальчиком взглянул на него, всегда веяло на меня улаженным спокойствием.

   - Агнесса! - с восторгом воскликнул я. - Дорогая Агнесса! Больше всех на свете рад видеть вас!

   - Правда? - проговорила она своим милым, ласковым голосом.

   - Так хочется поговорить с вами! Знаете, как только я вас увидел, у меня сразу же полегчало на душе. Будь у меня волшебная палочка, вас первую вызвал бы я!

   - Разве?

   - Ну, быть может, все-таки Дору первую, - согласился я, краснея.

   - Разумеется, ее первую! - рассмеялась Агнесса.

   - Ну, а потом сейчас же вас, - добавил я. - А куда вы едетe?

   Ехала она к нам - повидаться с моей бабушкой. Погода была чудесная, и Агнесса рада была избавиться от кареты, из которой несло, как из душной конюшни. Я отпустил извозчика. Она взяла меня под руку, и мы пошли с нею пешком. Агнесса казалась мне олицетворенной надеждой. Рядом с ней я чувствовал себя другим человекам.

   Оказывается, бабушка написала ей одно из своих странных коротеньких писем, - вообще ее послания всегда отличались удивительной краткостью. В этом письме она объявляла о том, что разорилась и окончательно покидает Дувр, но что с этим совершенно примирилась и поэтому никто не должен о ней беспокоиться. И вот Агнесса приехала в Лондон, чтобы повидаться с бабушкой; у них уже с давних пор, с того времени, как я поселился в доме мистepa Уикфильда, завязалась дружба.

   Агнесса сообщила мне, что приехала сюда не одна, а с папой и... Уриа Гиппом.

   - Значит, они стали-таки компаньонами! - воскликнул я. - Проклятый!

   - Да, - ответила Агнесса, - и у них здесь есть дела. Я и воспользовалась этим случаем, чтобы тоже приехать в Лондон. Но не думайте, Тротвуд, что приезд мой вызван только беспокойством о друзьях; я, по правде сказать... быть может, во мне и говорит ужасное предубеждение, но я не люблю отпускать папу одного с Уриа.

   - Скажите, Агнесса, он попрежнему пользуется влиянием на мистера Уикфильда?

   Агнесса кивнула головой.

   - У нас такие перемены, - сказала она, - что вы едва узнали бы наш старый родной дом: они теперь живут с нами...

   - Они? - переспросил я.

   - Mистеp Гипп и его мать. Он спит в вашей прежней комнате, - проговорила Агнесса, глядя мне в глаза.

   - Хотел бы я повелевать его снами, - уж не долго бы проспал он там! - со злобой воскликнул я.

   - Я живу в той маленькой комнате, где бывало, готовила уроки. Как летит время! Помните, та маленькая, отделанная панелями комнатка, которая выходит в гостиную?

   - Как не помнить, Агнесса! Ведь это оттуда вы вышли тогда с корзиночкой с ключами у пояса, когда я впервые увидел вас...

   - Она самая, - улыбаясь, промолвила Агнесса, - Очень рада, что вы с удовольствием вспоминаете об этом. А как были мы с вами счастливы тогда!

   - По-настоящему счастливы, - согласился я.

   - Я обычно теперь сижу в этой комнате, - продолжала Агнесса, - но нельзя же всегда оставлять миссис Гипп одну, и потому, - спокойным тоном прибавила Агнесса, - иногда, когда мне хотелось бы быть одной, я принуждена переносить ее общество. Но, впрочем, у меня нет других причин жаловаться на нее. Если порой она надоедает мне своими восхвалениями сына, то это так естественно в матери. Он, надо сказать, для нее сын очень хороший.

   В то время как Агнесса говорила все это, я смотрел на нее, и по ее милому, спокойному лицу я заключил, что она совершенно не подозревает о замыслах Уриа. И глаза ее, кроткие и серьезные, смотрели на меня так же прямо, с такой же искренностью, как всегда.

   - Самая неприятная сторона их пребывания в нашем доме, - продолжала Агнесса, - заключается в том, что я не могу быть наедине с папой столько, сколько бы мне этого хотелось. Уриа постоянно тут как тут, и я не могу следить за папой, - надеюсь, что это не слишком смело сказано, - как бы мне этого хотелось. Но все-таки хочу верить, что если они замышляют обмануть папу или предать его, то чистая дочерняя любовь и правда восторжествуют.

   Как раз в ту минуту, когда я думал о том, сколько радости дала мне в мальчишеские годы ее милая, лучезарная, ни на чьем другом лице не виданная мною улыбка, - она вдруг померкла, и с изменившимся лицом Агнесса спросила меня, не знаю ли я, что было причиной бабушкиного разорения. Когда я ответил, что пока мне это неизвестно, ибо бабушка еще ничего не говорила по этому поводу, Агнесса призадумалась, и мне даже показалось, что ее рука, лежавшая на моей, стала дрожать.

   Мы застали бабушку одну и в несколько взволнованном состоянии. Выяснилось, что у нее с миссис Крупп произошло столкновение по довольно отвлеченному вопросу: прилично ли жить прекрасному полу в квартире холостяка, и бабушка, не обращая ни малейшего внимания на спазмы миссис Крупп, круто оборвала этот спор, сказав ей, что от нее несет водкой и она просит ее убраться подобру-поздорову. Уходя, моя квартирная хозяйка заявила, что считает выражения бабушки оскорбительными и привлечет ее за это к "Британскому судилищу".

   Бабушка уже успела несколько остыть после победоносной схватки, пока Пиготти водила мистера Дика полюбоваться на ученье конногвардейцев; кроме того, она очень обрадовалась Агнессе и потому встретила нас в своем обычном прекрасном состоянии духа. Когда Агнесса, положив свою шляпку на стол, уселась подле бабушки, я, глядя на ее кроткие глаза и ясное личико, подумал, как естественно ей сидеть здесь. И бабушка, видимо, считалась с ней и прислушивалась к ее мнению. Как, действительно, была сильна своей любовью и правдой эта юная девушка!

   Мы заговорили о бабушкиных потерях, и я рассказал им, что я пытался сделать в это утро.

   - Это, Трот, было совершенно неблагоразумно, - заметила бабушка, - но, конечно, намерение у вас было доброе. Вы великодушный мальчик, или, пожалуй, уже надо сказать - юноша, и я горжусь вами, мой дорогой! Вот это прекрасно. А теперь, Трот и Агнесса, нам с вами надо как следует выяснить дела Бетси Тротвуд и убедиться, в каком они состоянии.

   Я заметил, что Агнесса, пристально взглянув на бабушку, побледнела, а та, поглаживая кошку, так же внимательно посмотрела на Агнессу.

   - Бетси Тротвуд, - начала бабушка, надо сказать, никогда раньше не говорившая ни с кем о своих денежных делах, - я говорю не о вашей сестре, дорогой Трот, но о себе самой, - имела порядочное состояние, неважно, какое именно, но во всяком случае его хватало на жизнь и даже больше: получались остатки, которые она и присоединяла к своему капиталу. Сначала она держала этот капитал в государственных бумагах, а потом, по совету своего поверенного, отдала его под закладную. Это было очень выгодно - приносило хороший процент. Но в один прекрасный день с ней был произведен полный расчет. Понесла она убытки на горном деле, а затем на акциях общества, искавшего на дне моря сокровища или еще какую-либо чепуху, - прибавила бабушка, почесывая нос, - потом снова потеряла на горном деле и наконец окончательно прогорела на одном лопнувшем банке. Вот вам и весь сказ. Чем меньше говорить, тем скорее забудется, - философски закончила бабушка, с каким-то торжествующим видом глядя на Агнессу, на щеках которой мало-помалу появлялся обычный румянец.

   - Дорогая мисс Тротвуд, все ли тут сказано? - спросила Агнесса.

   - Мне кажется, дитя мое, довольно и этого. Если бы у Бетси Тротвуд оставались еще деньги, то она, не сомневаюсь, умудрилась бы и их как-нибудь пустить в трубу, и рассказ получился бы длиннее. Но денег нет - и рассказу конец.

   Вначале Агнесса слушала бабушку, затаив дыхание. По мере того как рассказ подвигался, она все еще то краснела, то бледнела, но, видимо, ей уже дышалось свободнее. Я понимал, мне кажется, причину ее волнения: очевидно, она боялась, как бы разорение бабушки не оказалось делом ее злосчастного отца. Тут бабушка взяла руки Агнессы в свои и со смехом повторила:

   - "Все ли сказано?" Да, все. Разве только можно еще добавить, как в сказках: "И с тех пор стала она жить-поживать да добра наживать". А кто знает, вдруг не сегодня, так завтра это можно будет сказать относительно Бетси Тротвуд... Ну, а теперь, Агнесса, у вас умная головка, и у вас, Трот, тоже голова не глупа, хотя и не всегда, - здесь бабушка со свойственной eй энергией кивнула головой, - так давайте подумаем, что нам делать теперь. Есть дача: она, скажем, может в среднем приносить доходу футов семьдесят в год. На такой доход, кажется, можно рассчитывать, но это и все... Затем, - продолжала бабушка после некоторого молчания, - есть еще Дик. Он получает сто фунтов стерлингов в год, но эти деньги, само собой разумеется, должны быть истрачены на него же. Я бы скорее согласилась отослать его, - хотя и знаю, что, кроме меня, он никому не нужен, - чем воспользоваться единым его пенни. Вот и надо поразмыслить, как же нам с Троом получше устроиться на те средства, которые у нас остались. Что вы скажете на это, Агнесса?

   - Я скажу, бабушка, опередил я Агнессу, - что мне надо найти себе какую-нибудь работу.

   - Что, вы солдатом желаете стать, что ли, - спросила перепуганная бабушка, или поступить во флот? Не хочу и слышать об этом! Вы должны быть проктором - и будете проктором. В нашем роду не принято свои головы подставлять под удары.

   Я только собирался возразить бабушке, что вовсе не такой заработок имел в виду, как Агнесса спросила, на какой срок снята моя квартира.

   - Вы, дорогая моя, как раз попали и точку, - ответила бабушка. Дело в том, что мы еще полгода не сможем избавиться от этой квартиры, разве только удастся передать ее кому-нибудь, но в подобной возможности я сильно сомневаюсь. Последний жилец умер здесь, и мне кажется, что эта хозяйка в нанковом платье и фланелевой юбке, способна из шести жильцов угробить пять. У меня еще имеется немного денег, и я согласна, что пока лучше всего нам с Тротву