Белый Андрей - (Дополнения к "Петербургу")

но по петербургским стогнам.

   По этим стогнам летел он, благосклонно взирая на поток теневых силуэтов, пролетающих мимо окон кареты в зеленом тумане, на фоне вставших за ними желтых публичных домов, то есть домов для публики. Каждая проходящая тень, сохраняя черты индивидуальности, выступала мягко, неслышно: но сумма всех поступей и ходов - грохотала, ревела; грохотала там, шаркала и ревела непрерывная теневая цепь.

   Если бы заставить заговорить каждое звено этой цепи, теневое звено и сказало бы то, что ему сказать подобает: заговорило бы человеческим языком, облеченным в условную форму: и чиновник ведомства министерства финансов, говоря о своем жизненном деле, вероятно, употребил бы в своей речи ряд финансовых выражений, а чиновник ведомства министерства юстиции употребил бы для той же цели выражение юридическое: оба голоса доходили б до нашего слуха под далекой сурдинкой пространства. Бог весть, откуда бы, может быть - с Марса, или с еще более далекой планеты, скажем - с Сатурна, долетел голос до слуха, где-нибудь на Луне. Пролетев миллионы верст, этот голос терял всю силу своего выраженья; и хотя выразительно подчас здесь произносились слова "ж_е_л_а_ю", "л_ю_б_л_ю", тем не менее, облеченные в формальные способы выражения, те слова казались иными: "п_о_к_у_п_а_ю л_ю_б_о_в_ь", "з_а_к_л_ю_ч_а_ю л_ю_б_о_в_н_ы_й а_к_т". Даже на яркое слово "л_ю_б_л_ю" теневой там на Марсе звучащий голос, набрасывал быстро, спасительно всевозможные флеры из "к_а_ж_е_т_с_я"; выходило: "л_ю_б_л_ю - к_а_ж_е_т_с_я". Все - казалось тут (только казалось), - не оказывалось никогда.

   В зеленоватом освещении петербургского утра, в спасительном "к_а_ж_е_т_с_я", пред Аполлоном Аполлоновичем циркулировало обычное атмосферическое явление в виде кажущегося потока людей: люди немели тут, а поток, пролетая черными волнами, и гремел, и рычал; но раскаты этого грома не воспринимались привычным ухом.

   Спаянный маревом, сам в себе распадался поток на отдельные звенья как бы планетных систем; ближний к ближнему в тех системах находился в таком же приблизительном отношении, в каком лучевой слабый пучок небосвода, брошенный математической точкой, находится в отношении к сетчатой оболочке, проводящей в мозговой центр по нервному телеграфу смутную, звездную, промерцавшую весть.

   С текущей толпой Аполлон Аполлонович главным образом сообщался при помощи проволоки (в этом был его способ), и туманный поток теней доходил до него, как спокойная, там за бездной текущая весть. Аполлон Аполлонович думал о звездах, думал о непонятности мимо него текущих двуногих явлений; и укачиваемый ездой, принялся он вычислять силу солнечного свеченья, воспринимаемую с Сатурна; вдруг...

   Вдруг лицо его сморщилось, передернулось тиком, и на мгновенье зажмурились глаза, обведенные синевой: быстро он откинулся к стенке кареты; жесткий цилиндр его, стукнувшийся о стенку кареты, неожиданно съехал на лоб.

   Аполлон Аполлонович машинально поправил цилиндр и упорно отдался любимому созерцанию кубов, чтобы дать себе в происшедшем спокойный и разумный отчет. Собственно говоря, безотчетность сенаторского движенья не поддавалась обычному толкованию: кодекс психологических правил Аполлона Аполлоновича не предусматривал ничего подобного. Созерцая мимо текущие силуэты, Аполлон Аполлонович уподоблял их математическим точкам громадного небосвода. Вдруг одна из сих спокойно далеких точек сорвалась с своей орбиты и с бешеной быстротой понеслась на ее созерцавшего наблюдателя, принимая форму громадного и багрового шара, упадающего на землю. Этого Аполлон Аполлонович вынести вовсе не мог.

   Здесь мне будет позволено перейти от уподобления к сущности. Аполлон Аполлонович вдруг увидел с угла пару на себя устремленных глаз. Эти глаза выразили одно странное по отношению к Аполлону Аполлоновичу свойство: они узнали его; более того: они его хотели узнать; может быть, его-то они и поджидали и, увидев, расширились, засветились, блеснули. Этот взгляд был действительно брошенным взглядом, а не взглядом, брошенным безотчетно, и принадлежал разночинцу с черными усиками и в пальто с высоким воротником. Углубляясь в подробности этого, его от окна отбросившего, обстоятельства, Аполлон Аполлонович скорее сообразил, нежели вспомнил одну черточку: разночинец с черными усиками в правой руке держал узелок, перевязанный мокрой салфеткой.

   Другую руку разночинец приподнял.

   Вспоминая то, Бог весть, почему поразившее его обстоятельство, Аполлон Аполлонович нашел его и вовсе не замечательным: неприятна, пожалуй, была зигзагообразная линия, нарисованная рукой: всякий же зигзаг входит в поле сенаторского зрения беззаконной кометой.

   Аполлон Аполлонович снова выглянул из окошка кареты: то, что он видел теперь, совершенно изгладило неприятно пережитой момент: мокрый, скользкий проспект, мокрые скользкие плиты, лихорадочно заблестевшие сентябрьским деньком, зеленоватый туман, тускло стертые лица, тускло стертый одинокий городовой.

  

  

   Неуклюжей каменной глыбой выступал парадный подъезд на одном из мокрых петербургских проспектов.

   Коли ты во сне бывал в Петербурге знаешь ты, без сомненья, этот тяжелый подъезд. Там дубовые двери с зеркальными стеклами; эти стекла видят прохожие, - но за стеклами теми едва ли кто-нибудь побывал. Из-за зеркала стекол беззвучно и вечно разблисталась медная тяжкоглавая булава. Там - покатое, восьмидесятилетнее плечо снится годами случайным прохожим, снящимся, без сомненья, читатель, тебе: на то восьмидесятилетнее плечо так же, все так же падает темная треуголка швейцара; восьмидесятилетний швейцар так же ярко оттуда блистает своим серебряным галуном.

   Тяжелая медноглавая булава мирно покоится на восьмидесятилетнем плече швейцара, и увенчанный треуголкой швейцар засыпает года над "Биржевкой", потом встанет швейцар и раскроет дверь. Днем ли, утром ли, под вечер ты пройдешься мимо дубовой той двери, - днем, утром, под вечер ты увидишь и медную булаву; ты увидишь галун; ты увидишь темную треуголку; ты увидишь под ней белоснежный клок бороды. С изумлением остановишься ты пред все тем же видением, то же ты видел здесь и в свой прошлый приезд; пять лет уже протекло с той поры, проволновались глухо события, уж проснулся Китай, уже пал Порт-Артур. Но видение старых годин неизменно, бессменно - восьмидесятилетнее плечо, треуголка, галун, борода; миг - коль тронется белая за стеклом борода, коль огромная булава качнется, коли бешено просверкает серебристый галун, как бегущая с желобов ядовитая струйка, угрожающая холерой и тифом жителю подвального этажа? Коли будет все то? и изменятся старые годы, будешь ты, как безумный, кружиться по петербургским проспектам: ядовитая струйка из желоба обольет мозглым холодом сентября. Если б там, за зеркальным стеклом подъезда, просверкала стремительно тяжкоглавая булава, верно б, верно б, здесь не летали холеры и тифы, не волновался б Китай, и не пал Порт-Артур...

   Застывая года над подъездом вечного дома, повисает все так же каменный бородач; повисает года, повисает томительно, повисает - с усмешкой на растянутом каменном ротовом отверстии; на затылок его и на локти каменных рук упадает сто лет карниз балконного выступа; иссеченным из камня виноградным листом и каменными виноградными гроздьями проросли его чресла и козлинообразные ноги; старые, старые ноги - старый каменный бородач.

   Каменный бородач приподнялся над уличным шумом; и над временем года приподнялся каменный бородач; лето, осень, зима - снова лето и осень, снова осень и осень, - так минуют его года: само время ему по пояс. Из безвременья, как над линией времени, изогнулся он над прямою стрелою проспекта. На его бороде уселась ворона, однозвучно каркает на проспекте. Мокрый, скользкий проспект, мокрые, скользкие плиты, так невесело озаренные сентябрьским деньком; зеленоватый облачный рой, зеленоватые лица прохожих, серебристые струйки, вытекающие из желобов. Каменный бородач, поднятый над вихрем событий, дни, недели, года подпирает подъезд департамента.

   Тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из лесов. Тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал над ним декабрем; отбушевал только что январь тысяча девятьсот пятого года. Каменный, каменный, каменный бородач!

   Все бывало под ним. И все под ним быть перестало. То, что он видел, не расскажет он никому. Помнит и то, как осаживал кучер кровную пару, как клубился пар от тяжелых конских задов; генерал в треуголке, в крылатой, бобром обшитой шинели, грациозно выпрыгивал из кареты и при криках "у р а" пробегал в дубовую дверь. После же, при криках "ура" генерал подпирал карниз балконного выступа, и кипел его взор, и пощипывала бачки рука. Каменный бородач, подпирающий карниз балконного выступа, хорошо знавал имя того генерала: но его не сумеет он передать никому, никогда.

   Никогда, никому не сумеет он передать о слезах сегодняшней проститутки, приютившейся ночью под ним на ступенях подъезда. Никогда, никому не сумеет он передать, что он там подсмотрел в освещенном окошке: из безвременья, как над линией времени, изогнулся он, над прямою ль стрелою проспекта, иль над горькой, соленой, человеческой слезой.

   Не расскажет он никогда о недавних еще наездах министра. Был министр тот в цилиндре, и была у него зеленоватая глубина в бархатистых глазах. Поседевший министр, выходя из легоньких санок, гладил холеный ус лайкового перчаткой; он стремительно пробегал в дубовую дверь, чтоб потом задумываться у окон; глядя с проспекта на то бледное, лицевое пятно, прижатое к стеклам, не узнал бы случайный прохожий в том странно прижатом к стеклу лице то лицо, которое управляло отсюда российскими судьбами, в том числе и его, прохожего, судьбой. Но швейцар с булавой, засыпающий над "Биржевкой", хорошо знавал то измученное лицо: Вячеслава Константиновича, славу Богу, в департаменте хорошо помнят, а блаженной памяти императора Николая Павловича в департаменте уже не помнят. Помнят белые залы, колонны, перила и лестничные ступени; помнит серый каменный бородач.

   Мокрый, скользкий проспект, проблиставшие влагой плиты, черно-серый, сырой, изогнувшийся бородач; с головы его, каркая, полетела ворона; но ее никто не заметил.

   А под ней, под вороной, в петербургском тумане проходило многое множество котелков, зонтов и плечей, чтобы некогда влиться в прямолинейный Невский проспект. На Невском же проспекте проходили пары, тройки, четверки; пробегал стремительно, так сказать, нос; пробегало многое множество носовых выступов, ушных раковин и глазных отверстий; протекали бороды, подбородки, зонтики, утекал котелок за котелком: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, околыш и лиловое страусовое перо.

   Невский проспект - главный проспект Петербурга. Петербург же - столица Российской империи, состоящая из сети взаимно перпендикулярных проспектов; эта сеть (так сказать, национальная наша гордость) состоит из энного количества тщательно перенумерованных домов; за дальнейшими справками прошу обратиться в полицию.

  

  

   Среди медленно протекающих толп протекал только-что поразивший сенатора незнакомец с черными усиками и в пальто с поднятым воротником; он в руках пред собой осторожно нес свой мокренький узелочек: на него налетал котелок; на него цилиндр равнодушно оскаливался зубами, и его задевало черное страусовое перо, и проститутка не раз на него поднимала свои тьмой изошедшие взоры. Заскрипевши железом из-за мокрых пролеток, на него кидался желто-красный трамвай. Виноват, в Петербурге в ту пору еще не бегал трамвай: это был, ведь, сентябрь тысяча девятьсот пятого года.

   Равнодушно стоял незнакомец на углу Аничкова моста; на углу проспекта на него поглядела пачка сложенных веером промокших журнальчиков.

   Вдруг из одной пестрой обертки кровавого фона, будто из светового столба, на незнакомца стремительно кинулся голый череп с совершенно зелеными и увеличенными до невероятных размеров ушами. Незнакомец тогда почему-то вдруг вспомнил какой-то невзрачный трактирчик на Миллионной; вспомнил он и один роковой разговор, происходивший в трактирчике: разговор касался вот этих ушей, вот этого голого черепа; эти уши и череп взволновали до крайности незнакомца.

   Эти уши и этот череп - но где они?

   Незнакомец с черными усиками пред собою в окне увидел лишь всего... парикмахерскую куклу: бледного воскового красавца с неприятной улыбкой на совершенно пунцовых устах. И незнакомец с черными усиками перенесся мыслью к одному молодому человеку: бледному восковому красавцу с неприятной улыбкой на оттопыренных устах; и от этих оттопыренных уст перешел он к другим устам, оттопыренным тоже: уста принадлежали некой особе, с которой он недавно имел один неприятнейший разговор и с которой будет иметь сегодня же удовольствие снова встретиться.

   Вспомнив все то, незнакомец с черными усиками и в пальто с высоким воротником передернул плечами: мозглая сырость проползла ехидно под приподнятый воротник.

   Протекали пары за парой; протекали тройки, четверки, и от каждого человека под небо взвивался невидимый столб членораздельно произносимых слов. И поток разговоров с проспекта в пространство развивался язвительно; незнакомец с черными усиками и в пальто с поднятым воротником трепетно вслушивался в отрывки словесных сплетений, пересекая пары, четверки - котелок за котелком.

   Это он внимал невской сплетне:

   Вы знаете... пронеслось где-то справа от незнакомца, чтоб сейчас же погаснуть в реве и грохоте.

   И потом вынырнуло опять.

   - Собираются...

   - Что?

   - Бросить... Зашушукало сзади...

   Незнакомец с черными усиками обернулся и увидел пред собой чей-то нос:

   - В кого бросить? ...

   - Кого, кого? перешукнулось издали; и вот где-то теперь сказала какая-то пара.

   - Аблеухова.

   И, сказавши, пара быстро прошла.

   Стенограмма оборвалась; но незнакомец с черными усиками остановился и вздрогнул: и шептал сам с собой:

   - В Аблеухова собираются бросить? Что бросить?

   Что-то кстати шепнуло бледному незнакомцу не произносить вслух этих слов; все же эти слова он произнес теперь медленно; произнес, и тотчас он себе же ответил:

   - Нет, неправда: не собирался бросить никто, ничего.

   Но едва он мысленно это все произнес, как опять вдруг зашепталось:

   - Поскорее бы...

   И потом опять сзади:

   -. Пора же...

   И опять погасло в реве и грохоте; и все то же вынырнуло опять:

   - Пора... Право...

   Но незнакомец услышал не "п_р_а_в_о", а "п_р_о_в_о"; он бросился в бегство; и в ужасе зашептал:

   - Провокация...

   Провокация невидимо загуляла по Невскому: незнакомец с черными усиками вдруг поймал сам себя на одном непредвиденном, неостроумном поступке; он увидел отчетливо, что стоит посреди оживленнейшей улицы и что он поставил свой собственный палец пред носом какого-то полицейского.

   - Прово...

   - Проваливайте, почтенный, проваливайте.

   Так ему спокойно заметил полицейский чиновник.

   Незнакомец с черными усиками пропустил одно обстоятельство; обстоятельство было немаловажно: незнакомец с черными усиками просто-напросто переврал невскую стенограмму. Он прочел: "В Аблеухова собираются бросить"... тогда как подлинно было произнесено какою-то прохожею тенью не "в А_б_л_е_у_х_о_в_а", а просто "А_б_л_е_у_х_о_в_а", отчего самый смысл стенограммы разительно изменялся.

   Подлинный смысл утекающей фразы заключался лишь в том, что какого-то Аблеухова собирались бросить куда-то, - может быть, в полицейский участок, что никак не могло относиться к сенатору, потому что как-то не принято заключать сенатора в полицейский участок.

   Присоединивши же произвольно всего-навсего предлог "в", незнакомец с черными усиками изменил разительно и смысл целой фразы: согласно последнему толкованию им услышанной фразы, в какого-то Аблеухова собирались бросить какие-то люди какой-то неподходящий предмет, от чего, признаться, не гарантирован и сенатор.

   Итак, незначительное присоединение буквы в е и твердого знака изменили невинную фразу в фразу ужасного содержания. Но еще удивительней то, что роковое в_е, как и твердый, ненужный для алфавита, знак, присоединил к услышанной фразе сам незнакомец. Провокация, стало быть, таилась не только в Невском, провокация, стало быть, таилась и в нем самом.

   Да и, кроме всего, - роковая фраза "А_б_л_е_у_х_о_в_а с_о_б_и_р_а_ю_т_с_я б_р_о_с_и_т_ь" была фразой, коллективно составленной: в нее вошли осколки самостоятельных фраз, склеенных вместе и составивших фразу. Но родимые первоначальные фразы принадлежали трем разным парам.

   Одна пара добродушно заметила:

   - Аблеухова, кажется, назначают в товарищи министра! А другая пара сказала:

   - Собираются на бал.

   Третья пара- но какое нам дело до третьей пары? Безобидный смысл стенограммы разоблачился теперь: просто фразы были произнесены в разных пунктах одного и того же пространства; в каждую точку этого пространства лишь попало по слову, ибо все фразы разбивались на Невском, как звенящие стекла; и из мелких стекольных осколков невидимый кто-то составлял единую, ужасную, невнятную ткань.

   Но незнакомец с черными усиками продолжал убегать, догоняя невскую сплетню, продолжая мысленно твердить все одно:

   - В Аблеухова... собираются... бросить...

   - Бомбоньерку...

   Это подсказал ему навстречу летящий кадет.

   "Бомб"... раскрыл рот за кадетом и незнакомец с черными усиками; но, должно быть, начал он что-то высказывать вслух, потому что то слово повторила за ним и прохожая проститутка; и притом она шутливо уставилась незнакомцу в глаза:

   - Бомб...

   - Оньерку... - проговорил кто-то сбоку (вероятно, "п_а_н_с_и_о_н_е_р_к_у").

   - Пане...

   - Ээ!

   - Эрку!

   - Этаж-этажерку...

   - ...

   Страшная сплетня стала вновь сплетней нестрашной; а нестрашная сплетня превратилась далее и просто в галиматью.

   На другое утро вся читающая Россия до слез хохотала по поводу одного газетного сообщения; газетное же сообщение гласило о том, что по случаю нового назначения сенатора Аблеухова на ответственный пост состоится бал в одной великосветской квартире, и на этом балу пансионерки Q. Q. пансиона (наборщик набрал вместо п_а_н_с_и_о_н_е_р_к_и - э_т_а_ж_е_р_к_и) собираются забросать сенатора бомбоньерками.

  

  

   Милостивые государыни, ваши превосходительства, высокородия, высокоблагородия, благородия, товарищи, граждане и все прочие, прочие, прочие, коих титулы я опускаю для краткости!

   Что есть Российская империя наша? Есть ли она политическая единица? Или есть ли она единица географическая? Политически Русская империя наша есть множество, ибо она не есть политическая единица. Почему же она в политических единицах не состоит? Потому что не есть она сия единица, а оная: а под оною единицею разумею я некое географическое единство.

   Русская империя есть часть света, заключающая, во-первых, Великую, Малую, Белую и Червонную Руси; во-вторых - Польское, Грузинское, Казанское и Астраханское Царства; в-третьих, заключающая в себе и Великое Княжество Финляндское. И прочая, и прочая, и прочая.

   А глава нашего отечества есть еще сверх того Наследник Норвежский.¹³

   Русская империя состоит из великого множества городов, - столичных, губернских, уездных, заштатных. Далее: она состоит из одного первопрестольного города да еще из матери городов русских. Первопрестольный тот город - Москва; а мать городов русских есть - Киев.

   Петербург, или Санкт-Петербург, или Питер (что - то же), принадлежит к городам Российской империи; о том можешь ты справиться на любой географической карте. А Царьград, Константиноград (или, как говорят, Константинополь) принадлежит лишь по праву наследия. И о нем мы более распространяться не будем.

   Итак - есть Петербург, или, как я уже сказал, Санкт-Петербург, или Питер (что - то же). На основании тех же суждений Невский проспект есть проспект Петербургский.

   Невский проспект обладает, так сказать, одним свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики, отгороженного номерованными домами: номерация идет в порядке домов, что весьма облегчает при поисках нужного дома; Невский проспект, как и всякий проспект, есть, говоря вообще, публичный проспект, то есть, проспект для циркуляции публики, а не воздуха, например; а дома, образующие его боковые границы, есть публичные дома, то есть опять-таки дома для публики. Далее: Невский проспект освещается по вечерам электричеством. Днем же Невский проспект не требует освещения.

   Невский проспект, говоря между нами, прямолинеен, потому что ов европейский проспект; всякий же европейский проспект, не просто проспект, а проспект, как я уже сказал, европейский, потому что... как же иначе? И потому-то он - прямолинейный проспект.

   На основании тех же суждений прямолинеен и Невский проспект.

   Ваши превосходительства, товарищи, граждане! Положа руку на сердце, придется вам еще дать одно немаловажное разъяснение, если вы провинциалы, то есть если вы состоите обывателями губернских, или даже уездных, или даже заштатных городов: не Москва есть столичный град, а опять-таки, как я уже сказал, Москва есть первопрестольный град; но такое ее положение не дает ей никаких самостоятельных прав именоваться столицей, ибо она не столица, а первопрестольный град; вернее же сказать, что она и не первопрестольна, ибо что же будет с Владимиром, наконец, с Киевом, ибо Киев есть и матерь российских городов, и первопрестольный град.

   Что же есть в таком случае не столичная, да и не первопрестольная вовсе - Москва? Положение ее крайне двусмысленно; не глухая ль она деревня? И есть ли в ней еще полтора миллиона жителей, как гласит наша перепись? Может быть, в ней едва насчитаешь тысчонку? Может быть, никакой Москвы нет, - и Москва - просто, так себе, железнодорожная станция, мимо которой пролетает специальный петербургский чиновник для специальной ревизии провинциального ведомства. Положите же руки на ваше сердце, и оставьте всякий сепаратизм. Петербург есть град столичный, не какой-либо иной, например, русский город.

   Невский же проспект, полагаю я, есть немаловажный проспект в сем не русском, а как я уже выразился, с_т_о_л_и_ч_н_о_м граде, ибо прочие русские города представляют собой деревянную кучу домишек: и разительно от них всех отличается Петербург.

   Если же вы, упаси Боже, сепаратисты и если вы продолжаете утверждать факт существования полуторамиллионного населения Москвы, то придется признать, что Москва и есть столица Российской империи, ибо только в столицах есть миллионное население; в губернских, уездных, заштатных городах никакого миллионного населения нет, не было никогда, да и быть не может. Но тогда не столица Петербург, или Санкт-Петербург, ибо столица - одна; не может быть Петербург каким-нибудь городом русским, ибо, как я сказал, Петербург - город не русский - столичный.

   Если же столица не он, а Москва, никакого Петербурга и нет: это только кажется, что он существует.

   Как бы то ни было, он не только нам кажется, но и оказывается на картах в виде двух друг в друге сидящих кружков с точкой в центре: и из этой вот математической точки, не имеющей измерения, заявляет он энергично о том, что он есть: оттуда, из этой вот точки, несется град отпечатанных книг; далее, из этой вот точки, несется и град циркуляров.

   Здесь заметим еще.

   В Петербурге обитает не одно наше начальство: в Петербурге живут все писатели русские, если только жребий не выбросит их за границу; в Петербурге проживают: Куприн, Мережковский, Андреев и Чириков; в Петербурге живут - Сологуб, Ремизов, Арцыбашев, - прочие, прочие, прочие, даже кажется, проживает Аверченко.

   А в Москве писателей нет. Но, может быть, петербургский писатель - явление атмосферы?¹⁴ Тогда все, что вы здесь услышите, и все что вы здесь увидите, одна только праздная мозговая игра.

  

  

   Серые в яблоках кони подкатили лаковую карету к департаментскому подъезду; за зеркальным стеклом блеснула медная булава. Молодцеватый городовой, вытянувшись в струну, отдал под козырек, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, в сером пальто и высоком черном цилиндре, пронес каменное лицо из дверец кареты в широко открытый подъезд. Проходивший чиновник, озадаченный виденным, на минуту остановился, обернулся и долго глядел через плечо в неоглядный туман. Скоро скрылось в тумане и это лицо прохожего, как скрывались в тумане все плечи, все спины, все серые лица и все черные, распущенные зонты.

   Проходя по департаментской лестнице, устланной красным сукном и украшенной мраморной балюстрадой, Аполлон Аполлонович споткнулся об одну из ступенек. Следовательно, непроизвольно замедлился его шаг, следовательно, взор его совершенно естественно, без какой-либо предвзятой цели, задержался на одном предмете; этот предмет явился огромным портретом седеющего министра, устремившего на Аполлона Аполлоновича сострадательный взгляд. Легкая дрожь пробежала по позвоночнику Аполлона Аполлоновича - что ж такое? В департаменте все же мало топили; да и можно ли отопить простор сих белоснежных пространств; в сем белоснежном пространстве, украшенном громадным портретом, ускоренно так застучал сенаторский шаг. Аполлону Аполлоновичу вновь представились белые, ледяные равнины. Русь, Русь, в ту минуту, верно, он видел тебя!

   Русь, Русь, это ты разревелась ветрами, буранами, чащами, разревелась миллионами живых голосов. Это в твоих необъятных тундрах птицы, звери, чаще люди произносили в сей миг свои роковые заклятия. Сенатору показалось, будто его проклинают в пространствах: боязнь пространства развивалась в нем изо дня в день.

   Эта боязнь обострилась со времени трагической смерти Вячеслава Константиновича Плеве, с которым Аполлона Аполлоновича соединяли узы нежнейшей дружбы. Странное дело: образ покойного Плеве не раз тревожил его доселе спокойный сон; этот трагический образ теперь сочетался с одним из отрывков пушкинского стихотворения, Бог весть - почему глубоко запавшим:

  

   И нет его - и Русь оставил он,

   Взнесенну им над миром удивленным.

  

   Только что упомянутый отрывок обыкновенно всплывал в сознании Аполлона Аполлоновича, когда Аполлон Аполлонович пересекал эту пустую, холодную комнату, направляясь кратчайшим путем в департаментский кабинет. Далее обыкновенно следовал следующий отрывок:

  

   И мнится, очередь за мной...

   Зовет меня мой Дельвиг милый

   Товарищ юности живой,

   Товарищ юности унылой,

   Товарищ песен молодых,

   Пиров и чистых помышлений, -

   Туда, в толпу теней родных

   Навек от нас ушедший гений...

  

   Строй стихотворных мыслей неизменно заканчивался:

  

   И над землей сошлися новы тучи

   И ураган их...

  

   Вспоминая эти стихи, Аполлон Аполлонович становился особенно холоден в департаменте; и с особой четкостью выбегал он к просителям подавать свои пальцы.

   Завидев фигуру бегущего Аполлона Аполлоновича, белокурый молодой человек в виц-мундире с либерально как-то бьющимся на шейном крахмале орденком и с развевающимся листом бумаги прилетел к нему через весь зал: это был Вергефден, чиновник особых поручений при особе Аполлона Аполлоновича; и уже когда Вергефден пересек половину зала, Аполлон Аполлонович, в свою очередь с чрезвычайной стремительностью и с любезным выраженьем лица побежал навстречу ему с сердечно протянутой ладонью (будучи строгих правил, он вменял себе в непреложный закон один из важнейших принципов общежития - вежливость) ; но едва только ладони той коснулись надушенные пальцы Вергефдена и почтительно щелкнул крахмальный край белоснежной манжетки, как с непозволительной сухостью из пальцев Вергефдена вырвались два сенаторских пальца, точно коснулись они пальцев потных (ибо потные пальцы - неприятный объект осязания). Но Вергефден не обиделся, ибо он знал, что неизменная сухость рукопожатия происходит от рассеянности: погруженный в мрачные думы о судьбе ему вверенных учреждений, Аполлон Аполлонович забывал во мгновенье ока о том, что он намеревался делать; нечего говорить, что все то не касалось государственных забот, но мелочей жизни. Вергефден знал это; и с фамильярной развязностью, картавя и улыбаясь, заговорил о каком-то животрепещущем деле:

   - Превосходно, ваше превосходительство... Они прислали-таки (он засмеялся). C'est bizarre invraisemblable, mais c'est ainsi... {Это до неправдоподобия странно, но это так... (фр.). - Ред.} Но что нам делать с бумагой... Кассационный департамент настаивает.

   Возлюбив параллельность городских проспектов, и во всем прочем Аполлон Аполлонович строго придерживался параллельности: Аполлон Аполлонович мог думать одновременно о двух, совершенно противоположных предметах, освещая по произволу один из двух мысленных ходов своим волевым вниманием. Так и теперь: прислушиваясь одновременно и к смутно в нем протекавшим мозговым процессам (всяким невнятностям, внушенным легким покачиваньем каретных рессор), и к гладко отточенным фразам Вергефдена, в которых слово кассация склонялось во всех падежах единственного и множественного числа, Аполлон Аполлонович понял, что Вергефден задал ему какой-то вопрос, и Аполлон Аполлонович тотчас направил свое волевое внимание на утекающий миг, и оттуда выпала готовая членораздельная фраза:

   - Кассационный департамент думает, очевидно...

   И плечи Вергефдена затряслись от смеха: Аполлон Аполлонович неожиданно высказал чрезвычайно остроумную мысль.

   Кстати сказать: мысли Аполлона Аполлоновича бывали оригинальны до крайности именно в процессе самопроизвольного зарождения их; запиши он их в тот момент, мы имели бы дело со вторым мудрецом Сковородою, нашим отечественным философом; ¹⁵ но поскольку Аполлон Аполлонович презирал самопроизвольное зарождение мыслей, относя их к праздной мозговой игре, постольку он придавал значение дальнейшей их разработке, проводя те мысли сквозь длинный силлогический ряд, отчего они утеривали первоначальную свежесть, превращаясь в ходячее общее место; это второе издание собственной оригинальной мысли теперь излагалось педантическим тоном Вергефдену, отчего лицо последнего как-то смякло, и зевок просился на розовые молодые уста; Вергефден предпочитал неразжеванность афористического образа мыслей, который относился Аполлоном Аполлоновичем к мозговой игре, свойственной либеральным газетчикам, но унизительной для носителя бриллиантовых знаков.

   - Ну, а как же с бумагой? Не послать ли бумагу им? Они не любят бумаг.

   Но тут Аполлон Аполлонович сухо так перебил:

   - Бумага же послана: вы докладывали мне об этом еще на прошлой неделе.

   И Вергефден, как пойманный школьник, как-то вдруг покраснел, перестав щеголять тонким знанием дела.

   - Нет, нет, - сделайте, как я говорю: и знаешь... - сказал Аполлон Аполлонович, вдруг остановился и поправился: тили (он хотел сказать "знаете ли", но вышло "знаешь-тили").

   Это было от рассеянности.

   О рассеянности Аполлона Аполлоновича циркулировали по Петербургу Легенды; эти легенды Вергефден с особым смаком рассказывал всюду в великосветских гостиных, а в последнее время сообщал в отделе "С_м_е_с_ь" достопочтенного журнала "О_т_к_р_ы_т_о_е".¹⁶ Так однажды Аполлон Аполлонович явился на Высочайший прием - без галстуха; остановленный дворцовым лакеем, он пришел в величайшее смущение, из которого вывел его все тот же лакей, предложивши у него заимствовать галстух.

   Многократно Аполлон Аполлонович ошибался при надевании своих многочисленных лент: ту, которую ему надлежало на себя возложить слева направо, возлагал он справа налево, и совершенно обратно. К этим-то случайным ошибкам относились ошибки в употреблении личных местоимений, как в данном случае ( "з_н_а_е_ш_ь-т_и_л_и" вместо "з_н_а_е_т_е-л_и").

   Поговорив немного с Вергефденом, Аполлон Аполлонович побежал далее по департаментской зале.

   Пробегая по департаментской зале, Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню: во мгновение ока отчетливо у себя на столе представил он сложенные бумаги, порядок их и на этих бумагах им самим сделанные пометки; более того, он отчетливо видел и форму букв той или иной из пометок, и цвет карандаша, которым с небрежностью на поля наносилась пометка; видел он и синее "д_а_т_ь х_о_д" с хвостиком твердого знака; видел и красное "н_а_в_е_с_т_и с_п_р_а_в_к_у" с росчерком на "у".

   В краткое, ускользающее мгновение от департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею переместил центр сознанья; всякая мозговая игра отступила теперь на край поля зрения, как вот те белесоватые разводы на белом фоне обой: кучечка же из параллельно положенных дел переместилась в центр этого поля, как вот только что в глаза бросившийся министерский портрет.

   А портрет, то есть -

  

   И нет его - и Русь оставил он...

  

   Кто он? Сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов? Нет. - Вячеслав Константинович... А он, Аполлон Аполлонович?

  

   И мнится - очередь за мной:

   Зовет меня мой Дельвиг милый...

  

   Очередь - очередь; да, по очереди...

  

   И над землей сошлися новы тучи,

   И ураган их.

  

   Праздная мозговая игра! Кучка бумаг выскочила на поверхность; Аполлон Аполлонович, прицелившись к текущему деловому дню, повернулся к Вергефдену:

   - Потрудитесь, Герман Германович, приготовить мне поскорее дело об "У_х_т_о_м_с_к_и_х У_х_а_б_а_х".

   Только что он хотел открыть дверь, ведущую в кабинет, как он вспомнил (он было и вовсе забыл): да, да, - глаза расширились, удивились, посмотрели на него; глаза принадлежали бледному разночинцу... Зачем, зачем был этот зигзаг руки? Пренеприятный зигзаг: и разночинца он видел где-то, когда-то: может быть, нигде, никогда...

   Аполлон Аполлонович открыл дверь кабинета: письменный стол стоял на своем месте вместе с кучкою деловых бумаг: в углу камин растрещался поленьями. Собираясь погрузиться в работу, Аполлон Аполлонович грел у камина иззябшие руки, а мозговая игра, ограничивая поле сенаторского зрения, продолжала там воздвигать свои туманные плоскости.

   Четырехугольное окно позволяло видеть нижнюю часть балконного верхнего этажа; подойдя к окну, можно было увидеть и каменного бородача: как и он, каменный бородач, приподнимался там над уличным шумом; и над временем года приподнялся каменный бородач; тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из лесов, тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал под ним ревущими толпами; и теперь, в девятьсот пятом году, здесь проходила толпа. Пять уже лет Аполлон Аполлонович ежедневно видит отсюда на камне все ту же улыбку; и ее грызет зуб времени. С той поры пролетели рои событий: Анна Петровна проживает в Испании; желтая пята дерзновенно взошла на гряды высот порт-артурских; проволновался Китай и пал Порт-Артур.

   Теперь, собираясь выйти к толпе ожидавших просителей, Аполлон Аполлонович ощущал ежедневную робость; еще он был сам с собой, а уж приторная улыбка сама собой пришла на эти блеклые губы: та улыбка была тоже от робости: что-то ждет его там, за дверями?

   Аполлон Аполлонович проводил жизнь между двумя покрытыми зеленым сукном столами: между столом департамента и столом своего кабинета. Третьим излюбленным местом пребывания сенатора, как мы видели, была лакированная карета.

   И вот он робел: и количество лиц, и количество просьб удручало его чрезвычайно; было тягостно терпеливо выслушивать все это невнятное изложение; но еще тягостней было просьбы те отклонять, - все решительно, потому что каждая просьба спотыкалась о ту или иную законную статью или чрезвычайное правило, неведомое никому, но ведомое ему как секретное руководство.

   И вот он робел, - робел, пересчитывая количество прилетевших ворон на крышу противоположного дома. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Да: Аполлон Аполлонович вспомнил еще, как недавно случайно услышал он беззлобную шутку Вергефдена; вспомнил и слово Вергефдена: "Наш Нетопырь (прозвище Аполлона Аполлоновича в департаменте) пренебрежительно обходится с табелью о рангах: и действительный статский советник, и статский, и коллежский асессор испытывают равное по презрению прикосновение его пальцев. Было бы желательней, чтобы он брал восходящую или нисходящую гамму рукопожатий. Мы бы тогда были свидетелями разыгрываемых мелодий - от совершенного презрения, через невнимание, к непрезрению вовсе".

   На что собеседник ответил Вергефдену: "Оставьте, пожалуйста: это - от геморроя".

   Тут в комнату вошел Аполлон Аполлонович, и шутка оборвалась. Но Аполлон Аполлонович не обижался на шутки; да и, кроме того, тут была доля истины: ведь, геморроем страдал он.

   Он подошел к окну: две детские головки из окна той вон квартиры увидали за стеклами серое лицевое пятно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дверь распахнулась: с любезным выраженьем лица из распахнутой двери своего пространного кабинета мимо быстро вставших чиновников выскочил Аполлон Аполлонович Аблеухов и мелкими-мелкими шажками засеменил по направлению к стае просителей с протянутою ладонью; но едва до ладони той просительно прикоснулась робеющая рука какого-то отставного военного, как из робкой руки с непозволительной сухостью вырвались два сенаторских пальца, и просительная рука разжалась и упала обиженно.

   И проситель, хромавший рубака балканских походов, обиженно думал: как понять выражение его лица? Лучше прямо бы плюнул он в руку, потому что проситель - маленький человек; и руке, вращающей департаментские колеса, естественно прикасаться брезгливо ко всем прочим рукам; но к чему тогда улыбаться, не являясь торжественно из распахнутой двери, а, прости Господи, оттуда выпархивая с искательным выражением на лице??

   В этом-то и заключался обидный обычай сенатора Аблеухова, о котором выше шла речь: Аполлон Аполлонович, Бог весть - отчего, вспомнил свой дом с проживающим в этом доме сыном своим, Николаем Аполлоновичем.

  

   Мозговая игра носителя бриллиантовых знаков отличалась странными, весьма странными, чрезвычайно странными свойствами; черепная коробка именитого мужа становилась воистину материнским чревом мысленных образов, тотчас же воплощавшихся в тот призрачный мир; мысли сенатора получали и плоть, и кровь.

   Принимая во внимание это странное, весьма странное, чрезвычайно странное обстоятельство, лучше бы Аполлон Аполлонович не откидывал от себя ни одной праздной мысли, продолжая и праздные мысли носить в своей голове. Праздная мысль, откинутая сенатором, развивалась упорно в пространственно-временный образ; этим образом становилась она, продолжая действия вне сенаторской головы без всякого творческого контроля. В этом смысле Аполлон Аполлонович был Зевс, из божественной головы которого непрестанно и неутомимо вытекали вооруженные с ног до головы божества: боги, богини, гении. Эти боги, богини, гении далее продолжали действовать автономно.

   Мы уже видели, как один такой гений - незнакомец с черными усиками - не только родился из сенаторской головы, зашагавши по невским проспектам, но и более того: возымел намерение упрочить свое существо в темно-желтых пространствах Невского, откуда будто бы вышел он до встречи с сенатором; таким образом он упрочивал в черепной коробке сенатора мысль, будто он пришел в эту голову в обратном порядке.

   Другим таким же гением, убежавшим из мозга, был ни более, ни менее как собственный сенаторский дом, с проживающим в доме том сыном сенатора, Николаем Аполлоновичем Аблеуховым. Выше мы видели, как Аполлон Аполлонович снисходительно соблаговолил при обходе просителей вспомнить свой дом; а потом Аполлон Аполлонович снисходительно соблаговолил вспомнить и свое порождение.

   Получившая автономное бытие мысль о доме стала действительным домом; и вот дом действительно открывается нам.

   Серый почтенный лакей с золотым галуном на отвороте поднимался по входной лестнице, отдуваясь и переваливаясь; серый почтенный лакей с золотым галуном на отвороте, очевидно, страдал одышкой: но не в нем теперь дело, даже не в одышке, а в... лестнице: прекрасная лестница! И на ней ступени - что за ступени! Мягкие, мягкие ступени, как мозговые извилины. И по ним-то теперь поднимался лакей.

   Пусть читатель не ждет дальнейшего описания; не успеет автор ему описать превосходную лестницу, по которой поднимались министры (он ее опишет потом), ибо - далее, далее...

   Серый почтенный лакей с золотым галуном на отвороте находился уж в зале; и опять-таки зала - прекрасная зала! Превосходные окна, превосходные стены... правда, немного холодные..