Белый Андрей - (Дополнения к "Петербургу")

  

  

  

   Андрей Белый. Петербург.

   "Литературные памятники"

   Л., "Наука", 1981

   OCR Бычков М. Н.

  

   Книжная ("некрасовская") редакция двух первых глав романа "Петербург"

   Текст, изъятый А. Белым из наборной рукописи романа

   Предисловие к повести "Серебряный голубь" (1910)

   Предисловие к книге "Отрывки из романа "Петербург"" (1912)

   Предисловие к роману "Петербург" (1928)

   Из книги А. Белого "На перевале. II. Кризис мысли" (1918)

   Из дневниковых записей "К материалам о Блоке" (1921)

   Из "Дневника писателя" А. Белого

   Из воспоминаний А. Белого "Начало века" ("Берлинская редакция" 1922-1923 гг.)

   Из "Воспоминаний" А. Белого (т. III, часть II. "Московский Египет")

  

   Из писем А. Белого

   М. К. Морозовой

   Э. К. Метнеру

   Иванову-Разумнику

   Матери (А. Д. Бугаевой)

  

  

  

  

  

  

   Аполлон Аполлонович Аблеухов был весьма почтенного рода; он, конечно, имел своим предком Адама, и это не главное; несравненно важнее то обстоятельство, что его благородно рожденный предок был Сим, то есть сам прародитель монгольских, семитских, хесситских и краснокожих народностей. Здесь мы сделаем переход к аблеуховским предкам и не столь удаленной эпохи.

   Эти предки не столь удаленной эпохи проживали, кажется, в киргиз-кайсацкой орде, откуда на русскую службу в эпоху царствования императрицы Анны Иоанновны доблестно поступил мурза Аб-Лай, прапрадед сенатора, получивший при христианском крещении не одно только христианское имя Андрея, но и христианское прозвище Ухова. Так о сем высокорожденном выходце из недр монгольского племени гласит "Г_е_р_б_о_в_н_и_к Р_о_с_с_и_й_с_к_о_й И_м_п_е_р_и_и": Аб-Лай Ухова для краткости превратили далее просто-напросто в Аблеухова.

   Этот прапрадед был ближайшим истоком рода...

   Лежащий на столе карандаш поразил внимание Аполлона Аполлоновича; Аполлон Аполлонович принял намерение придать острию его более отточенную форму, в знак чего Аполлон Аполлонович быстрыми шагами подошел к письменному столу и схватил... пресс-папье, которое он долго потом вертел в глубочайшей задумчивости; наконец, Аполлон Аполлонович сообразил, что в руках у него не карандаш, а всего только пресс-папье. Рассеянность Аполлона Аполлоновича несомненно проистекала от созерцанья предметов высокой материи: дело в том, что его осенила блестящая мысль, - осенила и тотчас же, в неурочное время, развернулась в убегающий ход мысли (Аполлон Аполлонович спешил в департамент): в "Д_н_е_в_н_и_к_е", долженствующем появиться в год его смерти в повременных изданиях, вдруг стало одной страничкою больше.

   Развернувшийся мысленный ход Аполлон Аполлонович стал записывать; мы позволим себе привести этот мысленный ход: "Наша разруха чрезвычайно богата одним типом государственных деятелей, представители коего в просторечии имеют быть названы болтунами; мотовство непродуманными словами, несмотря на ответственность занимаемого поста, достигает у этого типа высокого развития; примеры? За примерами недалеко ходить: граф Д.... С. С. К-н, наш знакомец Поль Польский.¹ Бумага является единственным способом сношения с болтуном; телефонная трубка - еще лучший способ сношения, ибо ее опустить можно в любое время".

   Записав этот мысленный ход, Аполлон Аполлонович Аблеухов стал собираться на службу, потому что он отличался доблестными поступками. Не одна звезда ниспала на его золотом расшитую грудь: еще издавна на расшитую золотом грудь ниспала звезда Станислава вместе с красною лентой и орденским соответственным знаком. А потом на расшитую золотом грудь ниспала и Анна. Ниспадали Владимиры всевозможных степеней;² десять лет сюда ниспадал один не часто ниспадающий орден; нечего прибавлять, что орден этот - Белый Орел.

   А в недавнее время к обиталищу патриотических чувств из лаковой красной коробочки прикрепились лучи бриллиантовых знаков, то есть - орденские отличия Александра Невского.

   Злые языки поговаривали, будто Аполлон Аполлонович Аблеухов имел один обидный обычай, укоренявшийся издавна и наконец укоренившийся окончательно после пресловутых бриллиантовых знаков.

   Но прежде всего, каково было общественное положение высокодаровитого мужа?

   Думаю, что вопрос этот в достаточной степени неуместен: Аблеухова знала Россия по отменной пространности произносимых им в Сенате речей. Остроумные речи не разрывались, как громкие, огнем задышавшие бомбы, но всегда струили какие-то яды на враждебную партию, в результате чего отклонялась какая угодно кассация. Речи эти не раз облетали все области и губернии, из которых иная - не менее сложенных вместе Франции и Германии. Аполлон Аполлонович до самого последнего момента был главой того самого департамента... ну - того... Как его?.. Словом, был он глава департамента, разумеется, известного вам.

   А со вчерашнего дня ему был предложен еще более ответственный пост.

   Если сравнить худосочную, совершенно невзрачную фигуру моего почтенного мужа с неизмеримой громадностью им управляемых меканизмов, можно было бы и долго, пожалуй, предаваться бесполезному удивлению; но, ведь, вот - удивлялись решительно все; удивлялись решительно все взрыву умственных сил, источаемых этой вот черепною коробкой; моему сенатору исполнилось шестьдесят восемь лет.

   Прежде чем обнаружить внутренний мир этого доблестного героя, предоставляю сделать оценку затронутой личности так, как она отражалась в созерцании его современников. Сергей Юльевич Витте при встречах с затронутой личностью относился к ней с легко скрываемым скептицизмом; в отношении этом, конечно, не было ничего удивительного; удивительно было лишь то, что к мнению Витте неожиданно присоединился однажды и Константин Петрович; ³ мнение Витте разделялось и большинством голосов государственных деятелей, за исключением... одного голоса; но и тот единственный голос замолчал по воле судеб.

   Что говорил о нем департамент?

   Департамент, как сказано выше, отмечал в Аполлоне Аполлоновиче всего один обидный обычай. Без двухдневного посещения департамента Аполлон Аполлонович лишался сна и покоя. Его бледное лицо, напоминавшее в иных случаях пресс-папье серого мрамора, поражала вящшая бледнота после нескольких пропущенных им дней службы: оно тогда напоминало папье-маше; лишь громадные синие глаза, окруженные синими кругами, становились еще громаднее, синей. Всякие подозрительные слухи распространялись вокруг этих, хотя и редких, но периодических отсутствий. Департамент тогда особенно занимался своим начальством.

   Какой вздор!..

   Да и к тому же, как-никак, Аполлон Аполлонович страдал геморроем.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов обладал голым черепом, и его два оттопыренных уха отличались бледно-зеленым, для глаз не совсем приятным отливом: уши эти казались принадлежащими трупу, оттого что в детстве еще, замерзая в снежных полях, Аполлон Аполлонович имел несчастье на всю жизнь отморозить уши и тем придать им такой печальный характер.

   Но обидный обычай сенатора не касался ни черепа, ни ушей, ибо человеческий череп, форма и цвет ушных раковин - лишь естественный человеческий обиход (не обычай) ; да и в черепе, равно как и в оттопыренности ушей, нет ничего обидного для человека без предрассудков; и потому-то Аполлон Аполлонович, признаться, не волновался при созерцании своих совершенно зеленых и увеличенных до громадности ушей на кроваво-красном фоне горящей России: так был он недавно изображен на заглавном листе уличного юмористического журнала, одного из тех ж_и_д_о_в_с_к_и_х журнальчиков, кровавые обложки которых на кишащих людом проспектах размножались с поразительной быстротой.

   Оставляя в покое впалую грудь, череп и уши, все же придется сознаться, что обидный обычай у него был. В чем заключается обидный обычай сенатора Аблеухова, мы узнаем впоследствии. А пока вот он сам.

   Аполлон Аполлонович быстро распахнул пред собой дверь, опираясь рукой о граненую ручку: звонко, холодно застучал его шаг по блистающим плитам паркетиков. Аполлон Аполлонович появился в холодной гостиной.

   Гостиная представляла собой строгий квадрат.

   Там недвижно высились горки фарфоровых безделушек; там к лаковому паркету прикоснулся стильный желтый рояль колесиками узких ножек; а на желтой лаковой крышке разблистались листики бронзовой инкрустации; разблистались листики бронзовой инкрустации на коробочках, полочках, выходящих из стен; раскидались там всюду ампирные кресла; у ампирных кресел были плоские золоченые ручки, ножки и спинки; а на бледно-лазурном атласе сидений завивались веночки.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов пробежал к тому краю гостиной, где на львиных ножках поднимался инкрустированный стол; чопорно со стола поднималась длинноногая бронза, служащая лампового подставкою: там с китайского лакированного подносика Аполлон Аполлонович взял пачку нераспечатанных писем; наклонилась к конвертам лысая его голова, над которою расширялся ламповый абажур загнутыми листиками стекла, бледно-фиолетового и расписанного тонко; но стекло потемнело от времени, и тонкая роспись потемнела от времени тоже.

   Здесь Аполлон Аполлонович углублялся перед уходом на службу в чтение утренней корреспонденции, ожидая лакея с неизменным: "Лошади поданы". Так же он поступил и сегодня: конвертики разрывались - конверт за конвертом.

   Обыкновенный почтовый конверт, - марка наклеена косо, неразборчивый подчерк: Ммм... кассация, интерпелляция, по заключению судебной палаты...

   Ммм... просьба. Просьба, просьба и просьба. Это - потом.

   Конверт из массивной серой бумаги, с вензелем, запечатанный сургучом, без марки: Ммм... граф Дубльве, просит принять в департаменте, личное дело.

   Деловой, печатный конверт с надписью: "Департамент NN" (тоже без марки) : Директор Департамента Полиции⁴ имеет сделать Директору Департамента NN конфиденциальное сообщение... Хорошо бы сегодня... За завтраком... Например, у Цукатовых.

   Что нужно директору департамента NN?

   Далее: бледно-розовый миниатюрный конвертик - от Анны Петровны (испанская марка): "Прошу выслать три тысячи"... Ммм... но были же высланы... Ммм... Записать...

   Аполлон Аполлонович, думая, что достал карандашик, вынул из бокового кармана тонкую щеточку для ногтей и уже собирался ею сделать отметку на миниатюрном конвертике, как вошедший лакей ему доложил:

   - Лошади поданы.

   Аполлон Аполлонович поднял лысую голову и прошел вон из комнаты.

   Золотые трюмо в оконных простенках отовсюду глотали гостиную зеленоватыми поверхностями зеркал; золотые трюмо увенчались трепетом крыл толстощеких голых амуров; а внизу, под зеркальной поверхностью, золотое факельное пламя тяжело просовывалось в золотые розаны венка. Под трюмо опять блестела инкрустация столиков.

   На стенах висели картины, отливая масляным лоском; но сквозь красочный лоск можно было, пожалуй, увидеть как будто француженок, напоминавших ревнивых гречанок: высочайшие прически венчали их лакированные лбы; белые, узкие туники - туники времен Директории - не скрывали их узкой, тонкой ноги.

   Над роялем висела уменьшенная копия с картины Давида "Distribution des Aigles par Napolêon Premier". Картина изображала великого императора в венке и в горностаевой порфире; император Наполеон Первый простирая десницу к пернатому собранию маршалов; шуйца же его держала металлический жезл; верхушка жезла изображала орла, большого, тяжелого, развернувшего крылья.

   Все то холодное великолепие гостиной становилось еще холодней от полного отсутствия ковров; разблистались слепительно лаковые паркеты; если б солнце на миг осветило паркеты те, то невольно б зажмурились глаза, и от этого съежилась бы душа от холодного, гостинного гостеприимства.

   Тон холодного, гостинного гостеприимства Аполлоном Аполлоновичем возводился в принцип: и холодное, гостинное гостеприимство запечатлелось в сем доме, в хозяевах, в слугах, в статуях, даже в тигровом бульдоге, проживавшем где-то близ кухни; все конфузились в этом доме, уступая место лакированному паркету - прежде всего; уступая место картинам, церемонясь со статуей, церемонясь со слугами, церемонясь с собой, церемонясь друг с другом, все друг к другу кидались на этих холодных паркетах, угождали, кланялись и расшаркивались; пожимали руки друг другу, потирали руки себе; иногда же просто ломали свои холодные пальцы в порыве бесплодных угодливостей.

   Даже тигровый бульдог, любимец Анны Петровны, сам себе помахивал палочкой обрубленного хвоста. Так годами любезность насаждалась насильственно среди статуй из алебастра; и далее, - любезность алебастровых статуй превратилась в привычку; привычка же затвердела в инстинкт - в алебастровый жест приветствий.

   Так исчезла душа в механической постановке; и подобно тому, как всякая механическая формула выражалась в числе и мере, можно было бы в доме том предаться измеренью поклонов, их число разделить на количество заключенных в сутках часов; далее - те часы привести к минутам, секундам и терциям:⁵ это среднеарифметическое число, вероятно, было бы числом неизменным, так что житель далекого, но более совершенного Марса - житель, образ коего я не имею возможности начертать, - по прибытии в аблеуховский дом в качестве опытного естествоиспытателя, верно, вывел бы тотчас одно заключение; а именно, - житель далекой планеты (как знать, может быть, совершенный моллюск), вероятно, решил бы, что наклоны туловищных конечностей происходят вследствие чисто механических, неизвестных на Марсе, природных законов.

   Когда Аполлон Аполлонович вознамерился спуститься в переднюю, то его седой камердинер, сжав в руке табакерку, как-то искоса с нежностью поглядел на почтенные уши сенатора и почтительно прыснул в свою серебристую баку из раздувшихся щек:

   - Пальто серое, черное?

   - Пальто, пожалуйста, серое.

   - Полагаю, что серые перчатки?

   - Нет, лайковые перчатки...

   - Потрудитесь минуточку обождать: ведь, перчатки у нас в шифоньерке полка бе - северо-восток...

   Аполлон Аполлонович вошел в мелочи жизни всего один раз: он однажды сделал осмотр своему шифоньеру, в результате чего установлен им был образцовый порядок в том шифоньере, точная номенклатура полок и полочек; появились полочки а, бе, це, и так далее, и так далее; а четыре стороны каждой полки и полочки приняли обозначение четырех сторон света. Уложивши очки на полочку бе в северо-восточном направлении, Аполлон Аполлонович отмечал у себя на реестре мелким бисерным почерком: очки, полка бе, СВ, что означало: северо-восток. Раз навсегда установлен был необходимый реестр всех предметов, копию же с реестра получил камердинер; с той поры камердинер и затвердил направления, на которые падали принадлежности туалета. Своего камердинера Аполлон Аполлонович за то и уважал, и ценил. А седой камердинер сенатору отплачивал тем же. Оба так изощрялись друг перед другом в учтивостях, потираний рук, поклонах, отражаясь в паркетах.

   В лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно; тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно: событьями не гремели они, не блистали в сердца очистительно стрелами молний; но из хриплого горла струей ядовитых флюидов вырывали воздух они; и крутились в сознании обитателей все какие-то зловещие мозговые игры, как густые пары в герметически закупоренных котлах.

  

  

   Изморось поливала улицы и проспекты; изморось поливала тротуары и крыши, извергалась холодными струйками из жестяных желобов.

   Изморось поливала прохожих инфлуэнцами, гриппами; те инфлуэнцы и гриппы вместе с тонкою дождевою пылью заползали ехидно под приподнятый воротник гимназиста, студента, чиновника, офицера и субъекта так вообще; и субъект так вообще, как и всякий, впрочем, субъект, если только имел он хоть малейшее право противопоставить себя объекту, озирался тоскливо, поднимал на проспект стертое серое лицо; он бежал в бесконечность проспектов из только что осиленной им бесконечности, преодолев все бесконечности, преодолев без устали; он бежал в бесконечном токе всевозможных субъектов, среди лёта, грохота, трепетанья пролеток, слушая издали мелодичный голос автомобильных рулад, слушая издали нарастающий гул желто-красных трамваев, (гул, потом убывающий снова) в непрерывном оклике голосистых газетчиков.

   Из одной бесконечности убегал он в другую и потом спотыкался о набережную, ибо здесь приканчивалось все: мелодичный глас автомобильной рулады, желто-красный трамвай и всевозможный субъект; здесь был и край земли, и конец бесконечностям. Разблистались нерадостно мокрые плиты набережной. А там-то, там-то: глубина, зеленоватая муть; издалека-далека, будто дальше, чем следует, опустились испуганно и принизились острова; принизились земли и принизились здания; и казалось, что опустятся воды и что хлынет на них в этот миг глубина, зеленоватая муть; а над этою зеленоватою мутью в тумане и гремел и дрожал, вон туда убегая, черный - черный такой Николаевский мост.

   В это хмурое петербургское утро распахнулись тяжелые двери роскошного желтого дома: желтый дом окнами выходил на Неву. Проскочил тускловато беззвучный денечек в переднюю вместе с краем пространства. Серый бритый лакей с золотым галуном на отворотах бросился из передней подавать знаки кучеру. Серые в яблоках кони кинулись via подъезд, подкатили лаковую карету, на которой был выведен стародворянский герб: красный единорог; прободающий рыцаря.

   Молодцеватый квартальный, проходивший мимо желтого дома, вдруг испуганно поглупел и вытянулся в струну, когда Аполлон Аполлонович Аблеухов, в сером пальто и в высоком черном цилиндре, с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выбежал из подъезда и еще быстрее вбежал на подножку кареты, на ходу надевая черную лайковую перчатку.

   Аполлон Аполлонович Аблеухов бросил мгновенный и испуганный взгляд на вовсе испуганного квартального надзирателя, на карету, на кучера, на большой, черный мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.

   Серый лакей с золотым галуном на отворотах и с лицом, тоже напоминающим пресс-папье, заразился всеобщим испугом: он стремительно захлопнул каретную дверцу, на которой был изображен стародворянский герб: красный единорог, прободающий рыцаря. Карета стремительно пролетела в грязноватый туман; и случайный квартальный надзиратель, потрясенный всем виденным, долго-долго глядел чрез плечо в грязноватый туман, - туда, куда стремительно пролетела карета; и вздохнул, и пошел; скоро скрылось в тумане и это плечо квартального, как скрывались в тумане все плечи, все спины, все серые лица и все черные, мокрые зонты. Посмотрел туда же и почтенный лакей, посмотрел направо, налево, на мост, на пространство Невы, где так блекло чертились туманные, многотрубные дали и откуда испуганно поглядел Васильевский Остров.

   Здесь, в самом начале, должен я прервать нить моего повествования, чтоб представить читателю место действия одной драмы. Предварительно же следует исправить вкравшуюся неточность; в ней повинен не автор, а авторское перо: в это время трамвай еще не бегал по городу, ибо это был тысяча девятьсот пятый год.

  

  

   - Гей! Гей!..

   Это покрикивал кучер...

   Лакированная карета во все стороны разбрызгивала грязь. Там, где взвешена была одна туманная сырость, матово намечался сперва, а потом с неба на землю вычертился громадный, черноватый Исакий; матово намечался за ним, а потом и вовсе наметился бронзовый конный памятник императора Николая; у подножия косматою шапкою высился старик гренадер. Бронзовый император был в лейб-гвардии конной форме, он просунулся из тумана и ушел обратно в туман.

   Лакированная карета пролетела мимо на Невский.

   Аполлон Аполлонович тихо покачивался на атласных подушках черного своего сиденья, отграниченный четырьмя, взаимно перпендикулярными стенками от уличной измороси, от протекающих мимо людских толп, от тоскливо мокнущих красных оберток журнальчиков, продаваемых вон с того перекрестка.

   Планомерность и симметрия успокаивали нервы Аполлона Аполлоновича, в одинаковой степени расстроенные как неровностями домашней жизни, так и беспомощным бегом нашего государственного колеса. Гармонической простотой отличались вкусы сенатора: более всего он любил прямолинейный проспект: прямолинейный проспект напоминал ему о течении времени по кратчайшему расстоянию между двумя жизненными точками. Мокрый, скользкий проспект с двумя рядами черновато-серых коробок, слившихся в планомерный трех-четырехэтажный ряд, отличался от линии жизни, по мнению Аполлона Аполлоновича, лишь в одном отношении: не было у него ни конца, ни начала; а бесконечная, вечная середина была ему свойственна; и средина жизненного пути Аполлона Аполлоновича здесь, на Невском проспекте, оказалась <оказывалась?> не раз концом жизненного пути еще более высоко стоявших сановников.

   Своеобразное вдохновение овладевало душой Аполлона Аполлоновича, когда стрелой разрезала проспект лакированная карета: там виднелась за окнами домовая нумерация; глядя из окон на бесконечность приневских проспектов, он невольно как-то приподымался над временем; и хотелось, верно, ему, чтоб вперед, все вперед, убегали эти проспекты, чтобы всю сферическую поверхность, имя коей земля, как змеиными кольцами, охватили ряды за рядами трех-четырехэтажных коробок, чтобы вся Невским проспектом опоясанная земля протянулась по линии славных российских законов; чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченных сетью себе подобных, объявилась бы во вселенной, как единая шахматная, мир объемлющая доска, на которой планомерно расставленные фигуры передвигались бы правильно: сообразно с законом. После линии более всего успокаивала Аполлона Аполлоновича геометрическая фигура: квадрат. Он, бывало, подолгу предавался бездумному созерцанию пирамид, треугольников, параллелепипедов, кубов, трапеций, зигзагообразной же линии он не мог выносить: уже его раздражал многогранник; легкое беспокойство овладевало им при виде усеченного конуса, и с великою неохотой надевал он звезду, отправляясь на торжественные молебны.

   Здесь, в карете, Аполлон Аполлонович наслаждался подолгу, без дум, четырехугольными стенками, пребывая в центре черного, совершенного и атласом затянутого куба: Аполлон Аполлонович, наверное, был рожден для одиночного заключения, для четырех друг другом пересеченных стенок, и только любовь к государственной планиметрии облекала его в многогранность ответственного поста.

   Он боялся пространств несравненно более многогранников; безмерно его угнетали открытые горизонты, деревенский ландшафт его прямо пугал; там, за льдами, снегами и лесной гребенчатой линией поднимала пургу перекрестность воздушных течений: ураганом взревал на него пурговый ландшафт. Сенатор давно уж засел за городскою стеною; всякий простор отождествлялся им с ледяною равниной, - с тою самой равниной, где по глупой случайности в детстве он едва не замерз; в стародавний тот час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы, бессердечно просунувшись в грудь, встретились с холодными пальцами чьей-то другой холодной руки, просунутой из спины; обе руки в сердце отрока встретились навсегда, обе руки повели его, указуя жизненный путь. В этот день роковой далекого, едва не забытого детства, отрока отогрели оттиранием рук, ног и ушей; отрок с той поры превратился в сенатора; но при виде просторов ледяною иглой проницал его сердце тот же все холодок; и своею рукою, припавшей к глазам, от себя закрывал сенатор просторы и дали.

   С той отроческой поры уж прошло пятьдесят лет; пятьдесят уже лет, как так страшно он для себя возжаждал ограничений, но все тот же простор раскрывала пред ним его государственная карьера: и вставали пред ним те же все ледяные пространства, и оттуда манила его ледяная рука, и он шел, шел и шел за рукой; и к нему навстречу летели пространства - ледяные пространства Российской империи.

   Многое возлюбив для себя, многое он возлюбил для других:⁶ вся государственная деятельность сенатора одушевлялась искренной любовью к ближнему, помещенному в центре совершенного куба. Ведь, сам он возлюбил этот куб в чем бы то ни было: в перпендикулярных стенках кареты, комнаты, комнаты департаментской, в перпендикулярных гранях "Свода Законов", переплетенных в серый блещущий коленкор; Аполлон Аполлонович возмущался искренно стремлению необъятности, принимая необъятность ему подведомственных пространств, как мучительный крест.

   С той отроческой поры всею силой души возненавидел он снежные дали, с нависающим пологом туч, с сиротливым дымком деревенек: то были все губернские и уездные дали, противоположные проспекту; в этих холодных просторах все-то чуялись ему волки. Аполлону Аполлоновичу приписывали две классических фразы, произнесенных в сенате: "Россия- ледяная равнина, по которой много сот лет как зарыскал волк", и далее: "Всякая живность в тепле портится: что же будет с Россией, когда ее захватит весна?"⁷ Эти две классических фразы в свое время облетели Россию, и Россия ответила своему сыну... только хамской усмешкой.

   Вместе с простором естественно Аполлон Аполлонович возненавидел деревню; с ней заодно возненавидел и общину; ему вовсе не нравились, например, грабли; наоборот, восхищался он сложностью современных машин. С непреклонной горячностью способствовал он ввозу американских сноповязалок; с непреклонной горячностью он истреблял коммунизм. На основании все тех же суждений Аполлон Аполлонович стал решительным сторонником хуторского хозяйства, унижая деревню рядом государственных мероприятий,⁸ основная идея которых была все та же: распространение и украшение городов сетью линейных проспектов. Этого не могли понять ни его сотоварищи по Сенату, ни достойные члены нашего Государственного совета, для которых городская политика Аполлона Аполлоновича оказывалась то революционной чрезмерно, то ретроградной, а то грозящей родине головными экспериментами. Как бы то ни было, городской идеал предносился ему, как сеть параллельных проспектов, пересеченных то здесь, то там в строго перпендикулярном направлении. Только и могли его в этом смысле удовлетворить петербургские перпендикуляры, восстановленные из любой точки и туда, и сюда; в этом смысле он был до мозга костей петербуржец.

   Положа руку на сердце, Аполлон Аполлонович мог дать одно существенное разъяснение провинциалу, то есть обитателю губернского, уездного и заштатного города, и это, как я уже сказал, немаловажное разъяснение падало на Москву: не Москва, не Москва, - город столичный, а городское население Москвы в значительной мере преувеличено желторотыми статистиками из господ социал-демократов; Москва - просто железнодорожная станция, мимо которой в последний раз Аполлон Аполлонович стремительно пролетел в экспрессе, направляясь в Токио. О своем пребывании в Японии Аполлон Аполлонович рассказывать никому не любил...

   Мокрый проспект разрезала лакированная карета меж двумя рядами грех-четырехэтажных коробок: и казалось, что если та лакированная карета полетит в тумане по слякоти, то она обогнет земной шар; и к исходной точке обратно примчится лакированная карета, победив и концы, и начала прямолинейным движеньем.

   Мокрый, скользкий проспект оказывался пересеченным мокрым, скользким проспектом под углом в девяносто градусов; и стоял в точке пересечения городовой. И такие же желтые там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелено-желтый туман. Под приподнятый воротник чиновника также там заползали инфлуэнцы и гриппы; и такое же было там, как и всюду, стертое серое лицо. Тротуары шептались и шаркали, растираемые калошей; выше плыл обывательский нос. Протекали носы во множестве: орлиные, утиные, петушиные, зеленоватые, зеленые, белые, фиолетово-огненные; протекало отсутствие всякого носа - так сказать, нос астральный; здесь текли одиночки, пары, тройки, четверки; и за котелком котелок - котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.

   Два чиновника с разбегу столкнулись на пересечении проспектов. Мгновение - каждый из них увидал пред собой свою тень: видел он котелок, портфель, трость и перчатки; видел он приподнятый воротник.

   И чиновник проходил далее.

   Но параллельно с бегущим проспектом был такой же бегущий проспект с таким же все трех-четырехэтажным рядом, облаками и все с тем же чиновником. Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих все так же пересечений.

   Весь Петербург - бесконечность проспекта, возведенного в энную степень. За Петербургом же - ничего нет...

  

  

   Выражаясь языком метафорическим, как и подобает выражаться писателю, вся задача которого - живописать протекающие явления, - кстати сказать, протекающие неживо пред обывательским оком, - итак, выражаясь метафорически, Невский проспект заливали черные волны людские.

   Читатель!

   Ты уже хватаешь меня за рукав, и на том месте начатой рукописи, где так сыро блестит еще непросохшая метафора ч_е_р_н_ы_е в_о_л_н_ы л_ю_д_с_к_и_е, с ужасом замечаю я огромную чернильную кляксу.

   Читатель! Ты схватил меня за рукав, заподозрив в непонятности, - а невнятность существенный писательский недостаток. Ты утверждаешь, читатель, что выражение в_о_л_н_ы л_ю_д_с_к_и_е есть неточное выражение, а в высокой степени натянутое, потому что нет никаких достаточных оснований для подобных сравнений: человек - и волна... Что общего? Волна, как известно, - одно из проявлений четырех древних стихий... Человек же... есть проявление, или лучше сказать, порождение себе подобного: не воды, огня, земли или воздуха - нет: порождение собственного отца и собственной матери, как о том гласит метрика.

   Кроме всего: выражение ч_е_р_н_ы_е в_о_л_н_ы опять-таки неуместно, ибо вода - не чернила, хотя и разбавленные водой, однако, разбавляемые в известной мере, за которой следует полная невозможность писать; далее: относя черноту моих метафорических волн к человеческому племени, следовало бы отнести черноту эту к негрскому племени, а не к кавказскому или финскому, циркулирующему по проспектам упомянутого в географии пункта: С. Петербурга.

   Но, читатель, я защищаюсь: уподобление людских скопищ небезызвестной стихии есть уподобление совершенно законное; мы его встречаем в поэзии всех веков и народов, начиная от поэзии готтентотов до поэзии независимых стихотворцев, пишущих свои бесподобные вирши на языке э_с_п_е_р_а_н_т_о,⁹ или же на отечественном языке, но без е_р_и без я_т_ь; во всех упомянутых мной памятниках искусства род людской уподобляется мимо текущей воде; что же касается до окраски этих метафорических волн, то окраска относится вовсе не к цвету кожи, а к цвету верхней одежды; цвет же кожных покровов кавказского или даже финского племени разительно отличается от цвета негритянских народностей.

   Читатель, ты сугубо неправ: оставь же меня в покое с твоей чрезмерною точностью...

   Невский проспект заливали ч_е_р_н_ы_е в_о_л_н_ы л_ю_д_с_к_и_е (смотри учебник поэзии всех веков и народов) ; и бежал по нему многотысячный рой котелков; среди этой возмущенной поверхности протекали лаковые и черные, как вороново крыло, цилиндры; и качалась синевато-зеленая пена перьев на волнообразно пляшущем море из котелков; и бежал многотысячный рой блинообразных фуражек, улыбаясь радужными околышами. Протекал под фуражками, так сказать, нос: кстати сказать, носы протекали во множестве: орлиные, петушиные, утиные; пробегал набок свернутый нос, вовсе несвернутый и не вовсе свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый, фиолетово-пламенный; пробегал нос красный и инфракрасный, пробегало отсутствие всякого носа, так сказать, нос астральный.

   Пробегало обилие усов, бород, подбородков, глазных отверстий и ушных раковин, то есть вся та совокупность, которая составляет так называемое человеческое лицо, - оговариваюсь, - лицо не негрское; будто ладья, преодолевающая упорное котелковое море, издали прокачивалась и гордая треуголка, иногда ныряя в цилиндрах, чаще же всего ныряя под страусовое перо.

   Под тем обилием, составляющим в совокупности верхнюю конечность человеческих туловищ, то есть под котелками, фуражками, касками, дамскими шляпками - протекали плечи, плечи и плечи. Эти части человеческих тел имели здесь один неизменный обычай: они сростались с себе подобными, образуя черную, как смолу, и в высшей степени вязкую, медленно текущую гущу. Стоило высунуться одному такому плечу, например, с Морской улицы,¹⁰ и оно с неизбежностью вклеивалось в невскую гущу, так сказать, - влипало. Если бы ты, читатель, последовал за своенравным плечом, сообразно закону о нераздельной цельности тела, ты превратился бы разве что в икринку той, как икра, черной гущи людской. И подобно тому, как икринка никоим образом не может быть рассмотрена гасторономом как удовлетворяющая его цельность, но такой цельностью он рассматривает на бутерброде намазанную икру, так и твое существо, поскольку будет его рассматривать социолог, на Невском проспекте, тротуар которого - бутербродное поле, - превратился также в икринку лишь жирно текущей икры. Тоже произойдет и с твоей любимой мыслью: она влипнет в общую, чуждую, тебе непонятную мысль. А твои слова - что станется с твоими словами? Стань и послушай.

   Вот идет офицер, склоненный над барышней: "Какая вы очаровательная, какая вы..." И пара проходит, чтобы дать место другой не менее милой паре; и эта пара доканчивает офицерскую мысль: "Каналья". Читатель, разве хотел сказать офицер, что очаровательная барышня - барышня каналья? Но и этого не сказала за офицером протекшая пара; слово "каналья" относилось к одному действительно канальскому лицу. Но, превратив барышню в каналью, Невский устами третьей пары наделил одно действительно канальское лицо вовсе этому лицу несвойственным великодушием, сказав: "подарила (то есть каналья) мне золотые часы с брелоком" ...

   Остановись же, читатель, послушай, как забавляется шутками Невский проспект:

   - Иван...

   - С позволения сказать, дура...

   - Или, что одно и то же...

   - Директор гимназии сказал...

   - Хлопнем пивка, гимназистик...

   - Этот номер газеты...

   - Лучшее средство от насморка...

   Читатель, довольно: вот какую нам сплел небылицу великолепный, прямолинейный проспект. Он, во-первых, какого-то вовсе нам не известного, но, вероятно уважаемого Ивана, назвал... даже не дураком - д_у_р_о_й; что это значит? Это значит, что нам не известный, но уважаемый Иван, отличаясь недалекостью ума, еще, кроме того, наделен женственными инстинктами. Во-вторых: подлинное слово нам не известного, но, вероятно, почтенного директора (может быть, кавалера Станиславской ленты) обернул он в хамское выражение "х_л_о_п_н_е_м п_и_в_к_а", обращенное к абитуриенту ему вверенного учебного заведения. В-третьих: вместо носового платка Невский проспект рекомендует сморкаться в номер, может быть, почтенной газеты; превращая в дуру Ивана, превращая директора одного почтенного заведения в совратителя молодежи - и далее - насмехаясь над нашею периодической прессой, Невский проспект оказывается источником всевозможных сплетен. Сплетни эти, протекая с Невского на близ лежащий проспект, циркулируют по Петербургу; далее - они облетают Россию; и вдруг, где-нибудь в Царевококшайске¹¹ напечатают гнусную клевету: "Говорят, что в учебном заведении (имя рек) директор (имя рек) систематически совращает учащуюся молодежь, называя абитуриентов женскими именами и насмехаясь над лучшими образцами нашей отечественной литературы". А расследование, конечно, не установит ничего подобного.

   Читатель! довольно же заниматься сплетнями: если разгадывать все гиероглифы, за день сплетенные любым уголком проспекта, то, пожалуй, не хватит одной человеческой жизни; ткань вот этих плетений искони поднялась желто-бурым столбом над прибалтийскими болотами, отмечая место незабываемого и, так сказать, столичного града. Если же почтенный читатель, сойдя с тротуара, присядет на корточки, то его наблюдательность обогатится опять: он увидит, что черная, густо текущая тротуарная гуща не течет, а... ползет; между нею и плитами камня - тысячи зашаркавших ножек: и ему несомненно кажется, что перед ним побежала черная бесхвостая многоножка, склеенная из многотысячных члеников; каждый членик - туловище людское; но людей на Невском проспекте - нет: люди здесь исчезают, и бежит... многоножка, изрыгая под небо дым чудовищных сплетен своих; и от сих чудовищных сплетен по временам Нева надувается, выбегая из берегов.

   Такова гигантская многоножка, пробегающая по Невскому.

   Та гигантская многоножка обладает еще одним несомненнейпшм свойством: она пробегает здесь всегда. Выше, над Невским проспектом, там бегут весны, осени, зимы: там изменная череда; здесь череда неизменная: она та же и та же - веснами, осенями и летом. Временам года, как известно, положен предел; ей же нет ни конца, ни начала: ползет, как ползла; будет ползать, как ползает. И, должно быть, испугала она вон тех металлических коней, что вздыбились в испуге с Аничкова моста; и не будь металлических черных людей, повисающих на вожжах, пронеслись бы в испуге железные кони по Петербургу.

   Если читатель спустится теперь с Аничкова моста, и, вклеенный в гущу, покатится неизвестно куда, вместе с носами, усами, ногами и страусовыми перьями, он увидит лишь отдельные членики проспектного насекомого, свойства которого только что он открыл: эти членики - одиночка, пара, тройка, четверка, семенящая на двух, четырех, шести и восьми ногах. Вот пред ним один семенящий членик-одиночка: тонконогий, темно-зеленый студент в темно-зеленом блине и при шпаге; а врт перед ним другой, шестиногий членик; имя этому членику - тройка: это - тройка черных цилиндров, с шестью кончиками черных же вверх крученых усов. Далее, - далее: одиночка, пара, четверка, - пара за парой, котелок за котелком, - котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.

   То же все течет и в зеркальной оконной витрине, где за бледными бликами тот же текущий ряд: котелки, перья, фуражки; фуражки, фуражки, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; платочек, зонтик, перо.

   Здесь слита с витриной витрина: на витрине - зеркальное отражение; множество отражений - множество зеркальных витрин; если пренебречь отражением, ежели взглянуть в зазеркальную глубину, отражения убегают; вместо них выплывают предметы: многое множество предметов, - не оторвешься от них.

   Будто желтые кожаные руки, желтые плоские перчатки: расплющенные руки, иссохшие давно! И подобия многих резиновых, штемпелеванных красными клеймами, ступней отовсюду просунулись из магазина обуви. А вот - рой обнаженных младенческих и раскинувших руки кукол; раздирает рот до ушей японская желтая кукла - плосконосое, тупое, жестокое Б_и-б_а-б_о.¹² Зонтики, веера, флакончики и картинки - картинки, флакончики, веера, зонты.

   Санкт-Петербург - столица Российской империи, Невский проспект - немаловажный проспект; из линейной сети подобных проспектов состоит Санкт-Петербург.

   За дальнейшими справками прошу обратиться в полицию...

  

  

   Находившийся в центре быстро летящего куба, Аполлон Аполлонович дозирал благосклонно обычную циркуляцию, протекавшую в зараженной мозглости перед ним и воспринимаемую, как обычное явление атмосферы, как игру теней в облаках. Между черных четырех своих стенок Аполлон Аполлонович предавался блаженству: так же, пожалуй, он предавался покою в купе первого класса, прорезая стрелой неоглядные, серые поля, от которых Аполлон Аполлонович старательно отделялся спущенной занавесью; он предавался покою в ванне; больше - промеж двух подъездных дверей и еще в одном, ни с чем несравнимом месте, о котором приличие не позволяет мне, как следует, выразиться, но куда, вопреки там горящему электричеству, Аполлон Аполлонович по традиции проходил со свечкой в руке: в этом-то месте Аполлон Аполлонович углублялся в газетное чтение; несуразное преломление мира в газетах воспринималось им из того места с чрезвычайным спокойствием; в этом месте нередко Аполлона Аполлоновича осеняли блестящие мысли, которые он и спешил скорее занести в свой дневник. Если к Аполлону Аполлоновичу на дом являлся какой-либо неприятный посетитель (знакомый, не мелкая сошка, но и не государственный человек), Аполлон Аполлонович, встретив любезно знакомого, тотчас его покидал, убегая в свой кабинетик: там зажигалась свеча, и оттуда Аполлон Аполлонович шествовал в ни с чем несравнимое место, заключаясь надолго; после, из этого места, Аполлон Аполонович протекал в кабинетик; отпирался ящик письменного стола и доставалась адресная книжка; под соответствующей литерой значилась там и соответствующая фамилия; Аполлон Аполлонович справлялся с именем и отчеством его ожидавшей персоны. При этом он разговаривал сам с собой:

   - Так-с, так-с, так-с... Балеев, Бакеев, Бакинский... Что за черт! .. Бакланов - Андрей Андреич. Так-с, очень хорошо-с... - И найдя то, что ему нужно, Аполлон Аполлонович выбегал, к знакомому, еще в дверях спеша показать, что и имя, и отчество посетителя в совершенстве усвоены им:

   - Ну-с... Андрей Андреич, в чем дело?

   На всякий жизненный случай у Аполлона Аполлоновича был определенно придуманный способ - способ отношения. Эти способы касались и предметов домашнего обихода. Так, например: Аполлон Аполлонович полоскал после кушанья зубы борною кислотою, для чего им был строго продуман способ соответствующей заговорки; этот способ казался домашним его и слишком сложным, и скучным. Не доверяя домашним, Аполлон Аполлонович борную кислоту заговаривал сам. Был у него и способ подъезжать к департаменту, своевременно сообщенный кучеру Степану. Кучер Степан по способу Аполлона Аполлоновича подвозил его к департаменту, порядком-таки прокружив предваритель