Алданов Марк Александрович - Истоки

вым годом, многолюбимая, - сказал он и поцеловал ее в густые черные волосы. Как чрезвычайно полезный, аккуратный и исполнительный человек, Геся пользовалась особым его расположением. Она чувствовала, что он целует ее совершенно так же, как только что целовал Тараса или Воробья.

  - Вам тоже, Александр, - ответила она, подумав, не надо ли сказать "вас тоже". Геся не любила называть Михайлова Дворником. В Мозыре "дворник" было почти обидное, если не ругательное, слово, вроде "урядника" или "пристава". Ей было, разумеется, известно, что Дворник - Александр Михайлов, Старик - Лев Тихомиров, Тарас - Андрей Желябов. Однако, пользоваться настоящими именами в их среде было не принято. В первое время Геся не знала, как называть всех этих русских революционеров. Она вначале даже делала над собой усилие, чтобы как-нибудь не назвать, например, Старика "паном Тихомировым". Прошли годы, она привыкла к русской революционной среде, полюбила ее, оказывала партии немалые услуги, но в среде революционеров чувствовала себя все-таки не совсем своей (тем более, что между ними изредка попадались антисемиты). Геся исполняла опасные поручения так же аккуратно и точно, как в ранней юности исполняла религиозные обряды. Чаще всего она делала работу невыигрышную и неблагодарную; за нее, по чувству справедливости, заступалась Софья Перовская.

  - Ваша рыба, Гесинька, один восторг. А я нынче очень голоден, - сказал Михайлов, чтобы доставить ей удовольствие. - Хотите, я вам помогу?

  

  Она засмеялась: так ей было забавно, что Александр Михайлов, чуть ли не самый главный вождь, будет готовить рыбу. Геся Гельфман очень почитала партийную иерархию, боготворила Тараса и уважала Старика. Тихомиров никогда не удостаивал ее разговором, и инстинктом она чувствовала, что он антисемит. Но ей было известно, что он первый партийный теоретик. Она всегда чрезвычайно уважала науку.

  - Уже готово, кушайте на здоровье. Аристократка принесла такие деликатесы, - сказала она, показывая на тарелки с икрой и с балыком. Михайлов не одобрил покупок Лизы: слишком дорогие вещи. Конечно, Аристократка все купила на свои деньги, но она могла бы отдать эти деньги партии. Несмотря на возражения Геси, Михайлов принялся ей помогать. К ее удивлению, он и это делал очень хорошо.

  - Сейчас Тарас будет читать стихи. А потом устраивается спиритический сеанс.

  - Это зачем? - испуганно спросила Геся. Он засмеялся.

  - Хотят узнать, как кончит свои дни папаша. Будет вызван дух Николая I, он все и скажет... Ну, теперь рыба хороша на загляденье. Пойдем, Гесинька.

  Они вернулись в столовую с блюдом и с тарелками. На них зашикали. Желябов стоял у чаши, в которой догорал ром. Маша, уже пьяная, захлопала в ладоши, влюбленно на него глядя. "Тарас это, верно, прозвище. Как его зовут по-настоящему?" - Ей нравились твердые, короткие мужские имена: Андрей, Федор. Маше казалось, что она никогда не видала такого богатыря и красавца. "Что, если бы он полюбил меня!" - подумала она и оглянулась на миниатюрную барышню. Та тоже в упор смотрела на Желябова. "Разумеется, она влюблена в него. Я тоже, но это ничего! Я и ее страшно люблю, и их всех... Верно, у меня с колена сойдет кожа?.. Ах, как я счастлива, как весело, как хорошо!" - думала Маша. Тарас начал читать. Ей казалось, что он читает лучше, чем сам Самойлов в Александрийском театре. Слов она не понимала и даже плохо их слышала.

  Я видел рабскую Россию -

  Перед святыней алтаря:

  Гремя цепьми, склонивши выю,

  Она молилась за царя...

  Его голос не только наполнял всю квартиру; но верно был слышен и на лестнице. Михайлов опять беспокойно вышел на площадку и прислушался. Из всех квартир дома несся пьяный гул. Опасаться было нечего. Он вернулся в столовую и стал слушать. "Эх, хорошо декламирует! Не заикается..." Почти без всякого усилия он подавил в себе чувство соревнованья: Желябов был драгоценнейший человек, пожалуй, самый нужный из всех партийных работников. "Да, да, молилась за царя!" - хотела закричать Маша, но у нее перехватило горло. "Все погибнем - и так и надо!" - сказала себе Лиза. Мамонтов с порога полуосвещенной комнаты смотрел на Желябова и думал, что этот человек по своей природе был бы везде первым, где бы он ни оказался: "При дворе, в Ватикане, в Конвенте, в раю, в аду..."

  

  

  

  IV

  

  В одиннадцать часов у Чернякова в этот вечер оставался только доктор. Павел Васильевич уехал первый. Вскоре после его ухода простилась и Елизавета Павловна.

  - Ну-с, дорогие гости, - сказала она, - вы были предупреждены, я вас покидаю. А Маша, по своей застенчивости, не желает оставаться одна в обществе мужчин... Нет, нет, ради Бога, не уходите. Прошу вас всех оставаться до утра, я велю подать еще вина. Не хотите? Ну, как знаете. Я уверена, что вы, Петр Великий, останетесь, правда?

  Доктор и Коля предлагали проводить Машу, но Елизавета Павловна сказала, что сама довезет сестру домой: ей по дороге.

  - Кроме того, если вы, Коля, проводите Машу, то кто же потом проводит вас? - спросила Лиза, всегда его дразнившая.

  - Была бы честь предложена.

  - Велика честь! Нахал.

  - Маз на хаз и дульяс погас, - сказал Коля. Лиза, ничего не понявшая, только подняла руки к небу.

  Валицкий не предложил проводить дам. Он сухо простился и ничего не ответил на какое-то хозяйское "надеюсь, что" Чернякова. Петр Алексеевич был приглашен встречать Новый год в пять домов, принял приглашения в три, собирался побывать в двух и предупредил Елизавету Павловну, что уедет в одиннадцать. Но почему-то ему было совестно оставлять Михаила Яковлевича. "Что-то у них нынче неладно. Неужто ухитрились поссориться на Новый год?"

  Черняков вернулся из передней, проводив жену и гостей. Он из последних сил старался казаться веселым, однако лицо у него было совершенно расстроенное.

  - Вот так и живем, - сказал он после недолгого молчания.

  - Да, вот и живем, веселимся, кутим, а кругом столько горя, - сказал Петр Алексеевич. Он решительно ни на что не намекал и сам подумал, что его замечание ни к селу, ни к городу. Черняков поспешно на него взглянул. Ему было непривычно предположение, что он может вызывать жалость.

  

  - А то вы еще посидели бы, Петр Великий? Куда же спешить?

  - Я, собственно, обещал к двенадцати быть у Васильевых, но спешить в самом деле некуда, - ответил, к собственному удивлению, Петр Алексеевич.

  - Вот это дело! - радостным тоном сказал Черняков и велел подать коньяку. Горничная, скрывая ненависть к господам, принесла бутылку и рюмки. "Быть может, он знает, все уже знают?" - думал Михаил Яковлевич.

  Они выпили. Доктор больше от скуки заговорил о Товариществе передвижных выставок и очень хвалил передовую живопись. В политике ему все труднее было идти в ногу с молодежью, но в науке, в литературе, в искусстве он становился все более радикален, точно одним искупал другое. Черняков в другое время мог бы с честью поддержать разговор о живописи. Теперь он смотрел на Петра Алексеевича непонимающим взглядом.

  - Да, да, очень интересно... Да, веянья, - сказал он и выпил залпом еще рюмку. "Положительно, с ним что-то неладное... Разве Гнейста попробовать? - подумал доктор, знавший, что о своем учителе Черняков может говорить часами. - Но как, черт побери, перейти?"

  - Вы не находите, что Саврасов очень похож лицом на вашего учителя Гнейста? - экспромтом придумал Петр Алексеевич.

  - Ни малейшего сходства, - мрачно ответил Черняков. "Ох, напрасно я остался!" - сказал себе доктор, искоса взглянув на стенные часы. Короткая стрелка уже почти сливалась с верхним числом циферблата. "Теперь уезжать не годится: и он обидится, и к Васильевым я на встречу уже не поспею".

  Длинная стрелка, наконец, нагнала короткую, часы зашипели, из них выскочили две фигуры. "Кто это бывает с Купидоном? Бавкида? Нет, Бавкида та с Филемоном..." Петр Алексеевич чокнулся с Черняковым, пожелал счастья, и сдуру, опять от скуки, пошутил о "будущих Михайловичах и Михайловнах". Черняков изменился в лице. Когда он купил, тоже по необыкновенному случаю, эти старинные часы, он именно представлял себе, как у него и его будущей жены друзья, при виде Купидона и Психеи, будут отпускать нескромные шутки. Черняков встал, прошелся по столовой и остановился перед доктором.

  - Петр Алексеевич, я знаю, вы мой истинный друг! - сказал он дрогнувшим голосом. Доктор взглянул на него с удивлением.

  - Да, конечно... В чем дело?

  - Я все вам скажу. Я знаю, вы самый дискретный человек на свете. С кем же мне поделиться?.. Я вам скажу! - повторил Михаил Яковлевич. В нем точно повернули кран: не останавливаясь, одним духом он рассказал Петру Алексеевичу все.

  - ...Петр Алексеевич, вы друг, старый друг... Дайте мне совет, что мне делать? Скажите, что вы об этом думаете, - с отчаянием говорил Черняков.

  Но доктор в первые минуты не мог сказать ничего связного. Он только беспомощно разводил руками.

  - Вы поступили благородно, - наконец сказал он.

  - Да разве в этом дело? - вскрикнул Михаил Яковлевич. Ему однако были приятны слова доктора. Петр Алексеевич справедливо пользовался репутацией совершенного джентльмена. Его, как впрочем и многих других, называли "последним рыцарем". - Но что же мне делать?

  - Мне незачем вас спрашивать, любите ли вы ее?

  

  Если б не любил, то никакой трагедии не было бы, - сказал Черняков и почувствовал, что слово трагедия для других все-таки слишком сильно. - Я вас спрашиваю, что мне делать!

  - Что же вы можете сделать? Вы знали, на что идете.

  Петр Алексеевич был растерян. Больше всего его поразило то, что Лиза чуть было не обратилась к нему. "Разумеется, я дал бы согласие! Я был бы счастлив!" - думал он. До него доходили слухи, что Елизавета Павловна собирается войти в "Народную Волю". Но он не очень им верил и не думал, что дело так серьезно. "Лиза, Лиза Муравьева, с рысаками, с платьями от Борта! И это я помог ей тогда обмануть отца! Ведь это будет отчасти и на моей совести, если что случится!.. Но сейчас, что же ему посоветовать? Что сказать? Конечно, его очень жаль, он в самом деле поступил хорошо. И надо же было, чтобы это случилось с таким человеком, как он!" Доктору совестно было вспоминать, что он иногда за глаза посмеивался над Черняковым. "А в разговоре с ним посмеивался над теми, с кем посмеивался над ним. И так все делают, просто стыдно..." В сотый раз Петр Алексеевич обещал себе больше никогда этого не делать.

  - Да, неприглядны некоторые явления русской действительности, - сказал Петр Алексеевич. Позднее он ругал себя за эти слова дураком. Однако Черняков посмотрел на него с благодарностью. Собственно, доктор имел в виду фиктивные браки, но Михаил Яковлевич отнес его слова к народовольцам.

  - Сколько раз я вам говорил, что я думаю об этих господах! А вы спорили!

  Так они разговаривали часа полтора. Им было неловко друг перед другом. Бессмысленны были и вопросы, и ответы. Горничная входила в гостиную, передвигала поднос, уносила пепельницу. Наконец, Петр Алексеевич встал. Измученный Черняков больше его не удерживал. Он сам не знал, рад ли или сожалеет, что рассказал о своей тайне. Доктор крепко пожал ему руку и сказал:

  - Перемелется, мука будет.

  - Теперь, во всяком случае, не мука, а мука, - ответил Михаил Яковлевич и огорчился, что неожиданно сказал неуместный каламбур. Доктор слабо улыбнулся.

  В передней горничная подала ему шубу. Встретившись с ней взглядом, Петр Алексеевич понял, что ее тоже звали встречать Новый год, что она из-за него не могла пойти. Он поспешно сунул ей три рубля.

  - Еще раз с Новым годом, Варя, - Петр Алексеевич вспомнил, что Варя горничная Васильевых, а эту зовут как-то иначе. Он торопливо скрылся за дверью и на лестнице, больше от смущения, поднял воротник шубы.

  

  

  Ночь была холодная. Почти на каждом перекрестке горели костры. Доктор, весь день посещавший и принимавший больных, был очень утомлен, но ему не хотелось возвращаться домой, в неуютную холостую квартиру. "Фиктивный брак! Лиза террористка!.. Чудеса... Как же это кончится? Просто беда!.. Конечно, они во многом правы. Однако... С их точки зрения какой-нибудь Дюммлер был хуже уголовного преступника. А вот я знаю, что он был слабый, больной, очень несчастный человек. С его же точки зрения они были хуже уголовных преступников! Нет, надо просто, в меру сил, делать добро, служить бесспорному добру, есть ведь, к счастью, и такое!.. Да, не хочется идти домой..." Петр Алексеевич знал, что у Васильевых его встретят радостным гулом, хохотом, дружеским негодованием, что появятся вина и закуски, что в душной кухне замученный повар начнет разогревать и жарить что-то нарочно для него. Он опять вспомнил о "Варе", о "неприглядных явлениях русской действительности". "Нет, никуда не поеду!"

  В Зимнем дворце были ярко освещены все окна. "Как-то эти встречают Новый год?" - думал доктор, переходя через площадь, стараясь попадать калошами в чужие следы на снегу. "А обманчива внешность счастливой жизни. И у меня тоже впереди мало хорошего! Тридцать пять лет. Кроме увеличения практики, ждать в сущности нечего". - Практика у Петра Алексеевича росла, он немало зарабатывал и раздавал почти все: значился в черных списках всех благотворительных организаций Петербурга, платил за учение неимущих студентов, давал деньги революционерам и всем, кто у него их просил. "Лет через десять начну следить за собой, искать в себе признаки разных болезней, как большинство пожилых врачей..." Ему вспомнился вчерашний мнительный пациент, оказавшийся здоровым человеком. "Ушел в полном восторге, а чему, собственно, он обрадовался? Если у человека в 65 лет в полном порядке сердце, сосуды, легкие, то скорее всего он умрет от рака... Впрочем, все это вздор, и незачем об этом думать!" Ему еще сильнее захотелось оказаться в обществе веселых людей, в шумной, ярко освещенной, теплой комнате. На повороте за мостом он увидел извозчика, который сходил с козел, чтобы погреться у костра.

  - На Лиговку поедешь? Дам целковый, - нерешительно предложил Петр Алексеевич, как всегда, подумав, что нет никаких оснований говорить ты взрослому бородатому человеку. Извозчик только раза три похлопал руками над огнем, вздохнул и полез назад на козлы. "Нехорошо живем", - сказал себе доктор, садясь в сани. "Царь, если верить Софье Яковлевне, очень хороший человек, но с какой-то точки зрения - по-моему, впрочем, скорее глупой, - будет так называемая "высшая справедливость", если его убьют за грехи мира, который он возглавляет... Да и будут ли лучше его и те, что его убьют, и те, что придут ему на смену?.."

  

  

  Вскоре после того, как часы пробили четыре, в передней послышался легкий шум. Лиза ключом открывала входную дверь. Увидев свет, она вошла в комнату мужа. Михаила Яковлевича охватила радость.

  - Вы еще не спите, мой повелитель?

  - Как видите, не сплю, - сказал Черняков. Ему показалось, что она выпила слишком много.

  - Ах, какой чудесный мороз! Но и в тепле хорошо! Все хорошо!..

  - Было весело?

  - Да... И, как видите, ничего дурного не случилось ни со мной, ни... и ни с кем. - Она чуть было не сказала "ни с Мэшей", но вовремя вспомнила, что это величайший секрет. - Петр Великий оставался до двенадцати?

  - Петр Великий оставался до двенадцати, - повторил Черняков и встал, всунув ноги в ночные туфли. - Лиза, это так дальше продолжаться не может!

  - Что именно продолжаться не может?

  - Вы знаете, что именно.

  Она с улыбкой на него смотрела. Голова у нее кружилась все больше. "Нет, вздор! Это вышел бы какой-то водевиль!" - подумала она.

  - Как-нибудь поговорим, но не в четыре часа ночи... Я надеюсь, что вы еще заснете. Завтра торопиться некуда.

  - Торопиться некуда, - бессмысленно повторил он.

  - Я верно буду спать до двух часов дня. Мне так хочется спать, так хочется спать... Спокойной ночи... "Гремя цепями, склонивши выю, - Она молилась за царя..."

  - Что вы такое говорите?

  - Нет, я так... Спокойной ночи, - сказала она, тяжело, до слез зевая.

  

  

  

  V

  

  В кабинете императора в Зимнем дворце ночью сорвалась со стены, вместе с огромным гвоздем, картина в тяжелой раме. Слуги, пришедшие утром убирать комнату, сообщили об этом царскому камердинеру. Камердинер доложил дежурному флигель-адъютанту. Флигель-адъютант, не зная в точности, как государь проводит день, снесся с министром двора. Граф Адлерберг предписал заведующему Зимним дворцом генерал-майору Дельсалю произвести починку в десять часов утра, так как обычно в это время император поднимался к княжне Долгорукой. От Дельсаля пошло распоряжение ведавшему низшим персоналом дворца полковнику Штальману. Он спустился вниз в подвальное помещение и приказал лучшему из дворцовых столяров Батышкову ровно в десять часов явиться в царский кабинет, вбить в стену крепкие гвозди и повесить на прежнее место картину.

  По дороге из подвала камердинер, знавший и любивший Батышкова, учил его манерам:

  - Полировать, братец, ты мастер, это верно: блоха не вскочит. А обращения не имеешь. Ну, как государь император в кабинете? Что ты сделаешь? - ласково-насмешливо спросил он. Батышков изменился в лице. - Я тебе скажу. Первым делом вытянись в струнку... Вот так, - показал он. - Эх ты, деревня! Прослужил бы с мое, да не так, как теперь служат, а как при покойнике, научили бы вытягиваться как следует!

  

  

  

  Они на цыпочках прошли по длинному ряду коридоров, зал, гостиных, частью полутемных, частью освещенных лампами и свечами. В одной огромной зале делались приготовления к встрече Нового года. Лакеи расставляли небольшие столы и горшки с огромными пальмами.

  Император еще находился в кабинете. Дежурный флигель-адъютант подумал и решил осведомиться.

  - Да пусть сейчас и починит, что ж ей так лежать? - рассеянно ответил Александр II, сидевший посредине комнаты за большим столом, заставленным безделушками, миниатюрами, дагерротипами. Кабинет был тоже освещен свечами, но гораздо ярче, чем залы, по которым в первый раз в жизни прошел Батышков. Флигель-адъютант ввел столяра. Батышков вытянулся у двери на мягком ковре.

  - Здравствуй, брат. Смотри, почини хорошенько, - сказал царь, показывая на картину. - Вбей гвозди покрепче.

  - Так точно, ваше императорское величество, - запинаясь, проговорил Батышков. Царь поглядел на него. Ему, как всем, понравился этот высокий, красивый малый с длинным лицом и бородкой.

  - Как тебя звать?

  - Батышков, ваше императорское величество, - срывающимся голосом сказал столяр.

  - Откуда родом?

  - Вятский, ваше императорское величество.

  - Что ж ты такой худой? Или вас плохо кормят?

  - Никак нет, ваше императорское величество.

  - Ну, ладно. Так покрепче вбей гвозди, - сказал Александр II и опять углубился в бумаги. Батышков на цыпочках прошел мимо письменного стола.

  

  

  Царь читал доклад начальника Третьего отделения, генерала Дрентельна, и делал на полях заметки, позднее покрывавшиеся лаком. Они были довольно однообразны: "Хорошо"... "Согласен"... "Очень жаль"... "Правду ли говорит?.." "Надо держать ухо востро"... Относились они к делам людей, которые собирались его убить, к их выслеживанию и к арестам. Александр II так привык к докладам подобного рода, что писал свои замечания почти автоматически; Дрентельн, наверное, мог предсказать, где и что напишет на полях император. Из доклада, как всегда, следовало, что крамольники очень страшны, что борьба с ними ведется умно, тонко, чрезвычайно успешно. Царь не очень этому верил и не слишком любил Дрентельна. Но Дрентельн был ничем не хуже и не лучше своего предшественника; ничем не хуже и не лучше был бы, вероятно, и его преемник. "А все-таки не отправить ли его на покой в Государственный Совет?"

  Ему все чаще казалось, что главный недостаток его правления заключался в полумерах. "Батюшка подавил бы революционное движение в несколько недель. Оно при нем, верно, и не возникло бы. Да, конечно, если прогонять людей сквозь строй!.. Пойти противоположным путем, превратиться в русскую Викторию? Может быть, и это обеспечило бы спокойствие? Но отказаться от заветов предков!.. И это значило бы уступить им! Они торжествовали бы, что террором заставили меня уступить!.." - Он почувствовал, что с ним может случиться припадок бешенства, что он напишет на полях непоправимое, чего ему не простит история. Александр II поспешно отложил доклад Дрентельна.

  На столе лежала телеграмма из Канн: лейб-медик Боткин и доктор Алышевский, сопровождавшие больную императрицу, извещали министра двора о небольшой перемене к худшему: температура 38, пульс 108. Как царь ни жалел медленно умиравшую жену, он не смел самому себе отдать отчет в своих чувствах. "Да, все это ужасно", - думал он. Но, при его страстной любви к жизни, ему даже теперь, в старости, трудно было находить ужасным что бы то ни было. Александр II взял следующую бумагу из кипы, лежавшей на круглом столике. Это был доклад министра финансов.

  

  

  У длинной стены кабинета, позади письменного стола, Батышков, трясясь всем телом, вынимал из мешка инструменты. Он в первый - и единственный - раз в жизни видел императора Александра.

  Батышковым назывался народоволец Халтурин, нанявшийся столяром во дворец для того, чтобы убить царя. Как большая часть низших служащих дворца, он жил в подвальном этаже. Каждый вечер Халтурин уходил в город и там, в пивных или на улице, встречался с Желябовым, который незаметно передавал ему мешочки с динамитом. Третье отделение и дворцовая охрана работали так плохо, что Батышков ни у кого не вызывал ни малейших подозрений и даже считался самым исправным из служащих. Ночью он зашивал динамит в свою подушку. От ядовитых паров его мучили головные боли, он тяжело кашлял и понимал, что жить ему все равно недолго: если не виселица, то чахотка. Понимал также, что устроить дело нельзя было до февраля, как его ни торопили. Динамит собирался медленно. Было бы во всех отношениях лучше хранить его в сундучке с пожитками. Но на это Халтурин решился не сразу: ему, очень бедному человеку, выросшему в рабочей полунищете, было жалко вещей; быть может, он находил удовлетворение в том, что спал на динамите и страдал от его испарений.

  Поступив на службу во дворец, Халтурин надеялся, что как-нибудь издали увидит Александра II. Почему-то ему страстно этого хотелось. Он иногда решался расспрашивать старых дворцовых рабочих и лакеев о том, каков государь, весь ли в золоте, ходит ли как обыкновенный человек. Люди смеялись и сообщали ему ценные сведения о порядке дня императора и о расположении комнат (у "Народной Воли" был план дворца, однако проверка признавалась необходимой). Дворцовые слуги хвалили царя: добрый, на бар иногда кричит, как бешеный, а слугам слова не скажет.

  В то утро, когда его позвали наверх, Халтурин никак не предполагал, что окажется в одной комнате с Александром II, догадался лишь тогда, когда флигель-адъютант постучал в дверь кабинета - почтительно даже в отношении двери.

  

  

  Среди инструментов был тяжелый молот со вторым острым концом. Халтурин остановившимся взглядом смотрел в сторону стола. "Сейчас, сию минуту! - задохнувшись, подумал он. - Не успеет оглянуться... Да можно ли?.. Ежели б раньше сообразить!.." Он соображал плохо, но понимал, что есть маленькая надежда спастись, если царь не успеет вскрикнуть. "Взмахнуть выше головы - р-раз!.. Не вскрикнет!.. Сунул молоток в мешок... "Так что кончил, ваше высокоблагородие"... и шасть со двора..." Так он собирался уйти - и действительно ушел - после взрыва во дворце. Но взрыв был одно, это было совершенно другое. Впоследствии Ольга Любатович вспоминала (несомненно, по рассказу самого Халтурина): "Кто подумал бы, что тот же человек, встретив однажды один на один Александра II в его кабинете, где Халтурину приходилось делать какие-то поправки, не решится убить его сзади просто бывшим в его руках молотком?.. Да, глубока и полна противоречий человеческая душа. Считая Александра II величайшим преступником против народа, Халтурин невольно чувствовал обаяние его доброго, обходительного обращения с рабочими".

  

  

  Он приставил гвоздь к стене и слабо ударил молотком. Царь рассеянно оглянулся. "Больше нельзя! Если перестать бить, заметит!" - с невыразимым облегчением сказал себе Халтурин.

  Привычка взяла свое: "Нельзя, спора нет, нельзя! - думал он, как бы уже отвечая на упреки Желябова и Михайлова. - А может, они еще и не готовы? Разве можно на такое дело решиться без Тараса, не спросившись?.. Взрыв это так, а по голове лущить нет приказу!" Точно чтобы заглушить что-то в себе, Халтурин застучал молотком сильнее.

  На полочке сбоку от картин в совершенном порядке стояли разные безделушки. Он уставился на одну из них мутным взглядом. Это было что-то фарфоровое. Вдруг, быстро оглянувшись, он сунул вещицу в свой мешок.

  Позднее Халтурин не мог понять, что такое с ним случилось. - "На память взял! Мое дело! Говорю, на память!" - упрямо и бессмысленно твердил он членам Исполнительного комитета, которые смотрели на него с недоумением. То ли действительно он взял эту никому не нужную безделушку на память о страшных минутах, которые пережил в кабинете, то ли, не совершив убийства, хотел показать свое презрение к их законам, то ли был в эту минуту почти помешан. Товарищи, уж совсем ничего не понимавшие и очень им недовольные, велели ему, с риском вызвать подозрение, с опасностью для всего дела, поставить вещицу на прежнее место.

  

  

  Доклад по финансовым делам был невообразимо скучен. Александр II не был особенно трудолюбив. Вдобавок, в последние годы ему иногда - правда, не часто - казалось, что большого толка от его работы нет, что Можно было бы и не покрывать лаком для вечности те замечания, которые он писал на полях. Особенность финансового доклада заключалась в том, что понять его было невозможно, хотя грамматически он, со своими закругленными придаточными предложениями, был вполне понятен и даже очень складен. "И батюшка в финансах ничего не понимал, и дядя Вильгельм тоже говорит, что ничего не понимает. Может, он и сам не понимает того, что пишет?" - нерешительно думал царь. Финансовые дела зависели просто от доверия к министру, вернее от доверия к его наружности и интонациям голоса. Министр финансов говорил уверенно, интонации у него были убедительные, а наружность почтенная. "А не сдать ли и его в Государственный Совет?"

  Как громадное большинство докладов, этот спешного решения не требовал. Царь вспомнил, что теперь княжна садится за чай. Ему страстно захотелось увидеть ее сейчас же, сию минуту. Александр II редко отказывал себе в том, чего ему страстно хотелось. Он положил доклад под пресс-папье и быстро вышел из кабинета, забыв о столяре. Халтурин с раскрытым ртом смотрел ему вслед.

  

  

  Как всегда, на пути императора люди превращались в статуи. - "Скорее, братец, поторапливайся!" - нетерпеливо сказал он человеку в медленно поднимавшейся подъемной машине. Ускорить ход машины было невозможно, но человек ответил: "Так точно, ваше императорское величество". Машина быстрее не пошла. - "Вот такова и вся моя работа: "так точно, ваше императорское величество" - и ровно ничего..."

  

  

  - Вели перевести часы. Я приду к тебе вечером, для нас Новый год будет в одиннадцать, - сказал он, уходя. - Мы выпьем моего шампанского. И пусть Гога меня подождет.

  - Можно ли? Я не знаю, право, как...

  - Я хочу! - вскрикнул он.

  - Все будет, как ты хочешь, только не волнуйся, Сашенька, - поспешно сказала княжна.

  - Чего я не отдал бы, чтобы провести с тобой весь день! - сказал Александр II совершенно искренне. Это было именно одно из тех немногочисленных желаний, исполнить которые не мог и он. Официальная встреча Нового года была для него скучным испытанием. Это был самый тяжелый прием в году, - после Пасхального поздравления, когда он, при своей брезгливости, христосовался с двумя тысячами людей. Подходя к нему перед христосованием, все низко кланялись, а после христосования целовали ему руку.

  В гостиной стоял круглый на одной ножке столик, предназначавшийся для спиритического сеанса. Царь, увлекавшийся в молодости чудесами медиума Юма, теперь снова, хотя и без прежней твердой веры (твердой веры он больше не имел ни во что) пристрастился к спиритическим сеансам (это и создавало на них моду в России). На сеансы приглашалось только несколько очень близких людей, из партии княжны.

  Вечером предполагалось запросить духов о предстоящем годе. На столике была приготовлена записка, начинавшаяся словами: "In the name of the Great Master, of Him who has all power, restless spirit, answer the truth and nothing but the truth". ["Именем Великого Магистра, кто служит Тому, чья власть не имеет границ, скажи правду, о мятежный дух, правду и только правду" (англ.)] Записка была составлена по-английски, так как вызывался, по чьей-то рекомендации, японский мудрец Иамабуши, действовавший именем Тен-Дзио-Дай-Дзио, Духа Рассыпателя Лучей.

  - Вот все и будем знать, - сказал император с усмешкой. - Все врут, чем же Рассыпатель Лучей хуже?

  - Я уверена, он нам предскажет хорошее, - сказала княжна. - Сердце мне говорит, что все будет хорошо.

  - Да, да, все будет хорошо, - ответил он бодрым голосом.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  

  

  I

  

  Цирк готовил "Блокаду Ахты", большую пантомиму во многих картинах, с конными сценами, с боем в ущелье, с пожаром, с апофеозом. В этой старой, заново переделанной пантомиме Альфредо Диабелли исполнял роль клоуна в ауле Шамиля, Али-египтянин играл шпагоглотателя, а Каталина его жену, наездницу.

  Роль Алексея Ивановича была очень трудная, со вставным номером на столбе. Он тренировался большую часть дня и тревожно замечал, что теперь после тренировки дышать тяжелее, чем было прежде. С тех пор, как Катя поселилась с Мамонтовым в гостинице, Рыжков жил в фургоне один, сам топил печурку, сам подметал пол, сам стряпал. Вся его жизнь проходила между цирком и фраем (так на цирковом языке назывался отгороженный пустырь с фургонами). По воскресеньям он ходил в церковь; дома молился каждый день.

  Раз в неделю Мамонтов приглашал его в ресторан на Большой Морской, славившийся русскими блюдами. Для Кати и Алексея Ивановича обед в ресторане был праздничным событием. В этот день они режима почти не соблюдали, Катя заказывала под конец гурьевскую кашу и съедала с наслажденьем огромную порцию. Рыжков укоризненно на нее поглядывал и говорил:

  - Надо, Катенька, иметь совесть. Ведь Хохол-Удалой под тобой подломится.

  Эта шутка заменила прежнюю: "тобой скоро придется стрелять из Царь-Пушки". Впрочем, он и сам ел по воскресеньям плотно и объяснял Мамонтову:

  - У человека в летах, Николай Сергеевич, удовольствий уже маловато. Нужно ценить те, что остаются.

  За обедом он рассказывал, иногда в третий и четвертый раз, анекдоты из старой цирковой жизни, становившиеся уютными именно от повторения. - "Это мы уже знаем, Алешенька, вы лучше про приклеенные усы расскажите, то в Казани. О приклеенных усах он слышал всего какой-нибудь раз-другой", - говорила со смехом Катя. Алексей Иванович не обижался. - "Ну, и не беда, еще раз послушаешь, ветреница", - отвечал он. В последнее время называл Катю ветреницей. Слово было какое-то театрально-старомодное, но у Рыжкова и оно выходило естественным. "Он, конечно, очень мне надоел, - думал Мамонтов, - но я в жизни не встречал человека, более успокоительно-действующего на нервы. Врачи могли бы им пользоваться вместо капель..."

  В последнее воскресенье Мамонтов пришел в ресторан раньше Кати. Алексей Иванович выпил с ним две рюмки водки, от третьей отказался и нерешительно сказал:

  - Хотя не мое это дело, но вид у вас, Николай Сергеевич, нехороший. Худеть стали и лицо желтое. Вы бы к доктору, что ли, сходили?

  - Просто устал, скоро уезжаю, - ответил Мамонтов, подумавший, что Рыжкову полагалось бы говорить "к дохтуру".

  - А может... Извините меня, я в чужие дела вмешиваться не люблю, может, пить вам вредно? - в полувопросительной форме заметил Алексей Иванович. - Сколько я таких случаев знаю! Да вот был у нас в Пензе один артист...

  Он начал было историю о многообещавшем клоуне, который мог стать вторым Гримальди, но от пьянства заболел белой горячкой. В ресторан как раз вошла Катя. "В первый раз приходят раздельно", - подумал Рыжков.

  - "Ты зачем сюда влетела - Скажи, бабочка, скажи", - пошутил он, искоса взглянув на Мамонтова.

  После обеда Николай Сергеевич с ними простился, ссылаясь на неотложные дела.

  - Ну, спасибо, что накормили, и сыт, и пьян, и нос в табаке. Только разоряетесь вы на меня, Николай Сергеевич, - сказал, как всегда, Рыжков. По пути на фрай он сочувственно поглядывал на Катю. Она с трудом сдерживала слезы: ей всего больше было стыдно именно перед Алексеем Ивановичем.

  Дирекция отвела Рыжкову тот самый фургон, в котором они когда-то жили втроем. На двери в свое время рукой Карло была сделана надпись, очень их тогда потешавшая: "Семья Диабелли". Слово "Семья" Алексей Иванович старательно выскоблил и заменил своим театральным именем "Альфредо". Пока Рыжков открывал ключом огромный замок, Катя печально смотрела на надпись, на фургон, на фрай.

  - Входи, гостьей будешь, - сказал Алексей Иванович, пропуская ее вперед. Все было чисто убрано. На столе ровными столбиками лежали три золотых монеты и серебряные рубли. Катя поняла, что Рыжков собирался на следующий день отнести в сберегательную кассу накопившиеся деньги. Ей было известно, что он составил завещание. Две трети своих небольших сбережений оставлял ей, кое-что на похороны и на панихиды, а остаток в пенсионную кассу цирковых артистов, Алексей Иванович был здоров и еще не стар, но со времени смерти Карло стал думать о возможности несчастного случая. Завещание он составлял с любовью. Ему нравился торжественный слог бумаги, написанной для него стряпчим: "находясь в здравом уме и твердой памяти...", "все же мое прочее имение, за изъятием вышеупомянутой части оного..." Он стал бережливее, чем был прежде, точно находил, что его деньги ему больше не принадлежат.

  - Что ж вы, Алешенька, так оставляете деньги. Еще украдут, - сказала Катя. Рыжков строго на нее посмотрел.

  - В цирке воров не бывает.

  - Я не говорю, что в цирке, что вы! С улицы могут влезть.

  - Фургон заперт на замок. А вот ты, матушка, лучше держись подальше. От того, что подойдешь, больше денег не станет, а меньше может стать. - Это тоже была его старая любимая шутка.

  Как всегда, Катя спросила, не нужно ли что заштопать. Чтобы не огорчать ее отказом, он обычно просил починить ермолку, нашлепку, приставной нос. За работой она говорила о Мамонтове. Тон у нее был бодрый, но в глазах иногда показывались слезы. "Вот, вот оно, оно самое", - тревожно думал Алексей Иванович. "Оно самое" прежде относилось к ее незаконной связи с человеком другого круга и образования, не имевшим с цирком ничего общего, в последнюю же неделю преимущественно к разладу между ней и Мамонтовым. Впрочем, Катя говорила только об его здоровье.

  - Голова всегда болит! Он всю ночь глаз не смыкает. И всегда, всегда думает! - говорила, расширяя глаза, Катя. Ей были незнакомы и непонятны эти явления. Рыжков неодобрительно качал головой.

  - Может, и в самом деле помогут теплые воды, чтобы не думал... Он когда едет?

  - Хотел уже давно, но остался на нашу генеральную репетицию. Говорит, что не может уехать, не повидав, как я сыграю наездницу! - ответила Катя без уверенности в голосе. Алексей Иванович вздохнул.

  - Да будто я не вижу, Алешенька, что ему со мной скучно! - сказала она, тяжело вздыхая.

  

  

  Мамонтов, правда, сказал ей: "Как жаль, что ты не хочешь ехать со мной". Но ему было известно, что она поехать с ним не может: отказаться от контракта за несколько дней до генеральной репетиции значило бы погубить навсегда свою карьеру, даже свое доброе имя. Прежде он либо отложил бы свой отъезд за границу, либо сказал бы ей: "Ты едешь со мной, мне нет никакого дела до твоей карьеры в этом проклятом цирке!" Теперь он либо нарочно так все подстроил, либо, по крайней мере, был рад, что она не могла сопровождать его. "Не иначе, как черная!" - думала Катя со страхом и бешенством. После Эмса она видела Софью Яковлевну один раз в театре, с год тому назад. Николай Сергеевич подошел в антракте к барьеру ложи и поговорил с сидевшей в ложе дамой. Катя тотчас узнала ту черную, - сестру его приятеля. Говорил он с дамой не более трех минут, затем вернулся к своему креслу, и маленькое увеличение его ласковости в разговоре с ней заставило Катю насторожиться. Она, впрочем, тотчас об этом забыла. Ее было так легко обманывать, что Мамонтову было стыдно: точно он вел крупную игру с партнером, совершенно не умеющим играть.

  Жили они мирно и довольно дружно. "Если бы не было так смертельно скучно", - думал он. Дружная жизнь облегчалась тем, что Катя целые дни проводила в цирке. Николай Сергеевич, прежде требовавший, чтобы она навсегда отказалась от цирковой работы, теперь никак на этом не настаивал. За ужином она с увлеченьем рассказывала ему все о "Блокаде Ахты". - "Я уверен, что ты будешь иметь огромный успех. Роль превосходная, но, конечно, надо работать", - поощрительно говорил он. И даже первое пробное сообщение о том, что ему, вероятно, придется - разумеется, после генеральной репетиции - съездить недели на три за границу, сошло сравнительно благополучно. Николай Сергеевич не знал, какой предлог придумать, неудачно придумал сразу несколько, но у Кати никаких подозрений не возникло.

  - Я тебе буду телеграфировать! - сказала она. - Я уже раз так телеграфировала Анюте в Москву, ей-Богу! И дошло!

  Как раз на следующий день вышла история С письмом, которую Мамонтов не мог себе простить. Обычно Катя вставала раньше его и брала деньги на расходы из бумажника, лежавшего во внутреннем кармане его пиджака. В это утро она вытащила с бумажником письмо на прекрасной, пахнувшей духами бумаге. У нее забилось сердце. Она почувствовала, что случилось что-то нехорошее. Катя оглянулась на кровать, хотела было его разбудить, не разбудила, вышла на цыпочках с письмом в коридор, пробежала к лестнице, где было светлее, и прочла. В письме говорилось о какой-то книге, которую его просили принести в субботу. Но конец письма был написан по-французски. У Кати от Мариинского училища остались в памяти французские буквы, "же не фрэ плю", "кесэ кесэ кеса" - и больше ничего. Она долго с ужасом смотрела на эти коварные, дышавшие злобой и предательством строчки. "Показать Анюте, чтобы перевела? Нет, стыдно... Купить словарь? Все равно не пойму"... Подпись была неразборчивая, Катя фамилии черной и не помнила, но с первой минуты твердо знала, что письмо написала черная. Она вернулась в спальную, села на стул и долго сидела неподвижно, не сводя с него глаз.

  - Тут у тебя от одной дамы письмо. Чудные духи, - сказала она Николаю Сергеевичу, как только он проснулся.

  - Письмо? - зевая, спросил он. - Что это я так заспался?.. Что ты говоришь?

  - Чудные духи, - повторила она дрожащим голосом. Николай Сергеевич взглянул на нее, выругал себя болваном, тотчас перешел в наступление и сказал что-то о людях, читающих чужие письма. Катя не поняла его слов или не слышала их.

  - Ну да, прочла. Ведь это же тебе письмо.

  - Именно мне.

  - Я и говорю. А почему ты его носишь при себе?

  - Не успел выбросить, когда прочел. И какое тебе...

  - Так ты бываешь у нее каждую субботу? Ну да, ты и в прошлую субботу сказал, что занят, и в позапрошлую... Это та, черная?

  - Какая черная? - равнодушно спросил он, стараясь смотреть ей прямо в глаза самым честным взглядом.

  - Ты знаешь, какая!..

  "Все-таки поразительный у них инстинкт!" - невольно улыбаясь, думал Мамонтов после окончания сцены. Он знал, что Катя по природе не очень ревнива. "Или, вернее, ревность в ней долго