Алданов Марк Александрович - Истоки

ь после Маркса!" - сказал себе англичанин, допивая коньяк.

  

  

  Сославшись на нездоровье, хозяин дома ушел в свой кабинет и там снова лег на диван. Под руку попался Эсхил; он перечитывал его в подлиннике каждый год. Этого не могло бы быть, если б он сам не чувствовал себя эсхиловским героем. Книга открывалась на трагедии "Семеро против Фив".

  Жена, робко на него поглядывая, принесла ему чашку бульона из овощей. Не спросила, как он себя чувствует: ей было ясно, что он болен и страдает. Он приподнялся, поцеловал ей руку и снова опустил голову на подушку.

  После обеда пришли еще гости. Все снова устроились в гостиной. Генерал был уже на "ты" с Гартманом. Энгельс обычно с первого знакомства говорил ты приезжавшим из Германии молодым товарищам. За вином он начал говорить ты и Гартману, чем привел его в большой восторг. По русскому обычаю, они выпили через руку. По немецкому обычаю, после ужина запели. Пели - так как французов не было - "О, Strasburg, О, Strasburg - Du wunderschone Stadt..." ["О Страсбург, о Страсбург, чудесный город..." (нем.)]

  Он слушал - и все было ему противно.

  

  

  Мысль эсхиловской трагедии была ясна: боги охотно помогают людям, которые работают на собственную гибель. Над домом Этеокла навис рок: родные братья должны были ненавидеть друг друга; им было невозможно вместе существовать на земле. "И Этеокл был окружен маленькими людьми, делал вид, будто этого не замечает, хвалил их, чтобы их подбодрить, давал им ответственные назначенья. Большого человека губят маленькие соратники, но без маленьких соратников дело вообще невозможно. Только дело существует для Этеоклов, и незачем уважать людей, с которыми служишь делу. Лишь бы верна была идея, - ибо прав Эсхил, "в ошибке гнездится смерть".

  

  

  

  

  

  ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  

  I

  

  

  К очередному заседанию совета профессоров накопилось несколько важных дел; прения должны были затянуться. Михаил Яковлевич предупредил жену, что не вернется к обеду. В последнее время ему было все тяжелее наедине с Лизой, и он всегда был рад случаю пообедать в ресторане.

  - Это как нельзя более кстати, - сказала Елизавета Павловна. - Я тоже ухожу. Значит, обе наши красавицы могут нынче отдохнуть. Я их отпущу.

  - И прекрасно, - холодно заметил Черняков. Он демонстративно не спросил жену, где она обедает, и сам подумал, что его семейная жизнь свелась к незначительным демонстрациям, которых Лиза, по-видимому, даже не замечала.

  Заседание было назначено на два часа, следовательно должно было начаться в три. Перед заседанием Михаил Яковлевич читал лекцию. Она прошла с успехом, студенты аплодировали, хотя и в меру. "Конечно, не "бурные аплодисменты, переходящие в овацию", но "аудитория наградила лектора рукоплесканьями", - с усмешкой подумал, сходя с кафедры, Черняков.

  В зале заседаний собралось уже довольно много людей. В первой группе стоял молодой радикальный профессор, ставший в последнее время любимцем учащейся молодежи. Он обладал способностью с необыкновенным подъемом высказывать мысли, бывшие общими местами в радикальном кругу. Михаил Яковлевич поддерживал с ним корректные отношения, как со всеми, но почему-то этот профессор своим видом нагонял на него дурное настроение, - оттого ли, что Черняков считал не очень заслуженной его популярность, или потому, что самого Михаила Яковлевича с некоторых пор уже не причисляли к профессорской группе молодых (он все не мог с этим примириться: так незаметно - и точно вполне естественно! - это произошло). Все в молодом профессоре раздражало Чернякова. "Другие косят бороду - и ничего, а у него борода с надрывом, народолюбивая и социалистическая. И рубашка с надрывом. А между тем имеет и доходный домик, и капиталец. Удивительно, как у таких людей все хорошо устроено: убеждения сами по себе, капиталец тоже сам по себе, это вещь посторонняя, социализма и никого не касающаяся. Он страшно обиделся бы, если б кто спросил: как же собственно так?.. Я вот живу только на заработок, но я, видите ли, буржуа. И забавно то, что наша глупенькая молодежь именно за социализм его и любит, ибо лектор он весьма средний. Может, с годами он и свой социализм продаст, но уж не продешевит себя, как Иуда". - Михаил Яковлевич сам подумал, что зашел слишком далеко и крайне несправедлив к профессору, ничего дурного не сделавшему. "Да, характер у меня тоже начинает портиться..." Чтобы покарать себя за не джентльменские мысли, он любезно поговорил с молодым профессором и даже похвалил его последнюю статью.

  У окна собралась другая группа. В ней был и Муравьев, рассеянно слушавший разговоры. Говорили о ближнем боярине. Так граф Валуев называл ставшего в последнее время всемогущим Лорис-Меликова. Придворные сплетни немедленно становились известными всей России. Седой профессор рассказывал новости. Валуев ненавидит ближнего боярина потому, что его собственный конституционный проект был царем забракован. Не понравился и проект, составленный великим князем Константином. Царь никому, кроме Лориса, больше не верит.

  - Августейшего братца государь всегда недолюбливал, - весело сказал профессор-балагур, тот, который следовал методу Светония. - Михаил Тарелкович умница или, вернее, хитрая бестия. За его проект высказываются еще два-три министра. Но они вроде тех маленьких божков, которые у древних арабов назывались "товарищами Бога". Одного только я, хоть убейте, не могу понять: почему проект ближнего боярина именуется конституционным? С таким же правом его можно было бы назвать, например, конногвардейским или противочумным. Конституцией там и не пахнет.

  - Да он и есть противочумный, - сказал, тоже смеясь, седой профессор. - Ведь все дело в борьбе с революционной заразой.

  - Что ж, террор как будто идет на убыль.

  Разговор перешел на революционеров. Черняков рассказал, что в одной из революционных коммун было постановлено, в целях борьбы с предрассудками, съесть коммунальную собаку.

  - Это для испытания стойкости убеждений.

  - А женщины у них обязаны носить мужские сорочки.

  - Насчет собаки и сорочек я не знаю, - сказал Муравьев раздраженно. - Но я знаю, что такой прекрасной молодежи, как у нас, нет нигде в мире.

  - Это сильное преувеличение, - ответил Черняков. - У нас, давно известно, все самое прекрасное в мире. Мы очень скромны, но никто так себя не хвалит - с самым скромным видом, - как мы. Стоит, например, на Западе кому-либо сделать какое-либо открытие, как тотчас оказывается, что у нас оное открытие было сделано на сто лет раньше и по чистой случайности осталось никому не известным. Точно так же, когда...

  - Это может быть, но я не об этом говорю. Я вообще не охотник до национальной психологии. Шопенгауэр справедливо сказал, что каждая нация издевается над всеми другими и все совершенно правы. Однако и без национального самохвальства можно сказать, что русская молодежь не такая, как на Западе. У нас, грешных, три четверти помыслов уходит на собственные, личные дела и делишки, и разве одна четверть, да и то нет, на заботы об интересе общественном. А у них соотношение обратное, это вещь редкая и ценная. Кроме невежества, я им ничего в вину поставить не могу, а невежество в двадцать лет простительно.

  - Жаль только, что эти двадцатилетние мальчишки и девчонки находят возможным решать судьбы мира. Они убеждены, что за них весь рабочий народ. Между тем кружок чайковцев выдали именно рабочие, распропагандированные этими мальчишками.

  - Однако, господа, пора бы начинать, - сказал седой профессор. - Который час? Я часов не ношу... В старину говорили, что иметь часы грех: это проверять Господа Бога.

  - Без четверти три... Одно все-таки сделал хорошее ближний боярин, это что убрал дорогого нам всем графа Толстого, общую нашу симпатию, - сказал профессор-балагур. - Мне говорили, что, когда его уволили, то в дворцовой церкви люди целовались: "Толстой ушел, воистину ушел!"

  - И преемничек его ненамного лучше!

  - Да может быть, господа, в Англии то же самое. Вот уж на что ругали Биконсфильда, а многие находят, что Гладстон еще хуже.

  

  - Ну, это как Глинка, который говорил, что Рубинштейн играет еще хуже Листа.

  Ректор сел в кресло посредине длинного стола и позвонил в колокольчик. Заседание началось.

  "Отчего они так любят говорить?" - думал Муравьев, слушая прения. По каждому вопросу высказывалось не менее пяти-шести профессоров. Все они говорили складно, гладко, даже интересно. Павел Васильевич соглашался было с одним оратором, но выступал другой, говоривший не менее убедительно; трудно было не согласиться и с ним, хотя он возражал первому. "Должно быть, это потому, что все переливают из пустого в порожнее. А может быть, дело просто в моем совершенном равнодушии к их борьбе, не стоящей выеденного яйца..." Он перестал слушать и начал рисовать на лежавшем перед ним листе бумаги свой новый спектроскоп. "Кто у них так прекрасно чинит карандаши?.. Вот, теперь еще и этот!.. Шепелявый, а туда же!.. Приду домой, выпью чаю с лимоном и прилягу. Незачем и работать, за последний месяц не было ни одной мысли... Раньше шести, верно, не кончим... Как же мне быть с Машей?" Павел Васильевич чувствовал, что с обеими его дочерьми, особенно с младшей, происходит что-то очень тяжелое. Это горе у него совпало с другим, - в его жизни научная работа занимала такое большое место, что огорчение от ее неудач могло сравниться с семейным несчастьем. Вдобавок, работа, быть может, не шла именно оттого, что для нее требовалось душевное спокойствие. "Спросить ее - опять скороговоркой скажет: "Ничего, решительно ничего, папочка..."

  

  

  Заседание кончилось рано: главное дело было отложено, чем, по-видимому, несмотря на его важность, все были очень довольны. Черняков собирал компанию для обеда в ресторане. Уходя, Павел Васильевич отозвал зятя в сторону.

  - У меня нынче есть билет в Александрийский театр. Торжественный спектакль в честь Георгиевских кавалеров, кажется, сегодня их праздник. Я, разумеется, не пойду, Маша тоже не может. Хотите пойти, Миша? - спросил он, как всегда делая над собой небольшое усилие, чтобы так назвать зятя. Они остались на "вы" после женитьбы Чернякова. Павел Васильевич не был на "ты" почти ни с кем. Ввиду разницы лет, зять называл его по имени-отчеству.

  - А что дают?

  Муравьев развел руками.

  - Ей-Богу, не знаю. Мне всучили билет. Вот он... Или Лизе отдайте.

  - Лиза на такой спектакль не пойдет, убеждения не позволяют, - сказал Михаил Яковлевич. - Ну что ж, спасибо за подарок. А как вы, Павел Васильевич? Что-то вид у вас озабоченный?

  - О нет. Просто работа не очень идет, я всегда в таких случаях не в духе.

  - Работа пойдет. Это бывает, я по себе знаю.

  

  

  

  

  II

  

  Компания для обеда не образовалась, да и было еще слишком рано. Михаил Яковлевич вспомнил, что давно не был у сестры. "Разве Коле отдать билет?" Ему самому не очень хотелось идти в театр.

  Швейцар поздоровался с ним как будто несколько смущенно. "Или он здесь?" - с неприятным чувством спросил себя Черняков. После того, как его сестра и Мамонтов почти одновременно вернулись из-за границы, Черняков старался не встречаться с Николаем Сергеевичем, старался даже о нем не думать. Он редко ссорился с людьми, и, когда ссорился, не очень огорчался, тем более, что почти всегда был прав в ссорах. "Бог даст, помиримся, а нет, так tant pis" [тем хуже (франц.)], - говорил он себе в таких случаях. Мамонтов был школьный товарищ и старый друг; но и разрыв с ним не слишком огорчил бы Михаила Яковлевича, если бы произошел по какой-либо допустимой причине. Тут же неприятнее всего было то, что причины как будто не было. Собственно не было даже и разрыва: был только большой холод, о причинах которого думать не следовало.

  - У барыни гости, Василий? - спросил Черняков, отдавая шубу. О нем в доме сестры никогда не докладывали.

  - Их сиятельство, граф Лорис-Меликов, - вполголоса, значительным тоном сказал швейцар. Михаил Яковлевич остановился. "Вот так штука! Не помешаю ли я?.. Что ж, не уходить же теперь! - нерешительно подумал он. - Послать спросить Соню? Перед Василием неловко".

  - А Николай Юрьевич дома?

  Коли дома не было. Швейцар, не вешая шубы, поглядывал на Чернякова, точно понимал причину его замешательства. Михаил Яковлевич нахмурился и прошел в гостиную.

  - Ах, как я рада, что ты пришел, Миша! - сказала Софья Яковлевна. - Я тебя искала весь день, и нельзя было прийти более кстати... Позвольте, Михаил Тариелович, представить вам моего брата, - обратилась она к сидевшему у камина генералу в парадном мундире с голубой лентой. - Граф Лорис-Меликов.

  Генерал поставил на столик чашку, привстал и крепко пожал руку Чернякову, окинув его внимательным взглядом.

  

  - Профессор Черняков? Очень рад познакомиться. Знаю, слышал, читал, - сказал он с приветливой улыбкой. Михаил Яковлевич только поклонился. Лорис-Меликов был слишком высокопоставленным человеком для того, чтобы можно было ответить: "Я тоже очень рад" или "Я тоже знаю и слышал". "На вид невзрачный, а лицо умное. Это, кажется, Андреевская лента?" Черняков не раз встречал сановников в доме сестры, но Андреевских кавалеров никогда не видел.

  

  

  В августе было упразднено Третье отделение. Граф Лорис-Меликов был назначен министром внутренних дел, с оставлением членом Государственного совета и в звании генерал-адъютанта. Немного позднее ему был пожалован орден Андрея Первозванного с рескриптом, который государь подписал "искренно вас любящий и благодарный Александр". Недовольные саркастически замечали, что любить и благодарить Лорис-Мелйкова собственно не за что, так как созданный им Департамент государственной полиции ничем не отличается от Третьего отделения, - это старый излюбленный деспотами прием: ничего не изменив в существе ненавистного обществу учреждения, изменить его название. Однако, некоторая перемена произошла и в действиях полицейских властей. Административная высылка больше не применялась. При обысках и арестах жандармы вели себя очень вежливо. Изменилось и отношение к печати. Лорис-Меликов принимал редакторов газет и журналов, а с некоторыми, например, с Салтыковым, беседовал дружелюбно и даже почтительно.

  По слухам, на верхах власти борьба еще обострилась. Говорили, что в придворных кругах все растет ненависть к "армяшке" и к "Екатерине III", - молва как-то связывала их цели.

  - ...Я ведь только на минуту заехал, Соня, - сказал, преодолевая смущение, Черняков. - У меня есть билет на сегодняшний спектакль в Александрийском театре. Не хочет ли Коля пойти?

  - Коля уже ушел, он обедает у твоего тестя... Коля - это мой сын, - пояснила она гостю. - Вы тоже будете на спектакле, Михаил Тариелович?

  - И рад бы в рай, да не могу. Нынче парадный обед у государя, поэтому ведь я так и разрядился, - с улыбкой ответил Лорис-Меликов, прикоснувшись к своей ленте. Михаил Яковлевич подумал, что и мундир, и лента не очень идут к генералу. "Точно из театральной мастерской, на актере, не умеющем носить костюм".

  - У нас с Михаилом Тариеловичем очень интересный разговор, - обратилась Софья Яковлевна к брату. - Михаил Тариелович рассказывал о кампании, которая против него ведется... Я думаю, что я не совершаю нескромности?

  - Да это все знают, и он, конечно, знает, - ответил Лорис-Меликов. - Я, впрочем, к этой кампании равнодушен. Уйдут меня, так спасибо скажу. За властью никогда не гонялся. На всех и солнышко не угодит, а я и не солнышко, - сказал Лорис-Меликов, все так же внимательно глядя на Чернякова. Михаил Яковлевича удивило и чуть резнуло слово "он". Лорис-Меликов и дальше говорил в несколько фамильярном тоне, - Чернякову показалось, что это связано с общим его стилем, с любовью к поговоркам и к народной речи.

  - Кого же они все-таки больше ненавидят: вас или Екатерину Михайловну? - спросила, смеясь, Софья Яковлевна. "Я и не знал, что они так коротко знакомы. Удивительный все-таки человек Соня!" - подумал Михаил Яковлевич.

  - Думаю, что все-таки больше меня, - весело ответил генерал. - Она ведь как-никак русская по крови и носит знаменитую фамилию. А я не только карьерист, но и "армяшка". Что армяшка, винюсь: мой грех. А вот почему карьерист, им виднее, - сказал Лорис-Меликов. Он говорил совершенно спокойно, с веселой улыбкой, но Михаилу Яковлевичу показалось, что в глазах у него пробежала злоба. - В толк не возьму, какая такая мне еще может быть нужна карьера? Взыскан царской милостью безмерно выше заслуг: генерал от кавалерии, генерал-адъютант, министр внутренних дел, эту голубую штучку ношу. Богатство, что ли? Государь предлагал мне деньги, я отказался, хоть я человек весьма не богатый. Было небольшое имение на юге, да и то продал. - Он засмеялся. - Купец-то кто! Купил у меня - ох, дешево - почтеннейший Михаил Никифорович Катков, тот самый, что вкупе с Победоносцевым вертит всей этой кампанией против меня. Пусть вертит: не страшно. В боях бывало страшнее, голубчик, да мы люди обстрелянные.

  - Ведь это Катков и пустил словечко "диктатура сердца", граф? - спросил Черняков. "Уж если я голубчик, то незачем говорить "ваше сиятельство".

  - Он самый. И ведь ишь как обидно загнул: сердцем попрекнул! Есть, мол, у человека сердце, значит, ясное дело, мерзавец. А диктатором я отроду не был и не собираюсь оным становиться, да и не может быть диктатора при царе, да еще при таком, как наш государь император. Это у них на первом месте власть, чины, должности, а наипаче денежки... Поверьте, наверху только два человека и думают, болеют душой о России: государь и, простите нескромность, ваш покорнейший слуга. Вот чего не хочет понять общество.

  "Смотрит на Соню, а говорит, кажется, для меня!" - подумал Черняков.

  - Вот об этом мы и говорили, - пояснила брату Софья Яковлевна. Слова Лорис-Меликова давали прямой переход к интересовавшему ее делу, но любопытство в ней взяло верх. - Вы, однако, не докончили, Михаил Тариелович: как же наследник относится к Екатерине Михайловне?

  "Не очень удобный вопрос для ближнего боярина. Ну, да Соня лучше знает, о чем можно и о чем нельзя его спрашивать", - подумал Михаил Яковлевич. По-видимому, Лорис-Меликов не нашел в вопросе ничего нескромного.

  - С внешней стороны отношения хорошие. Государь другого и не потерпел бы. Но, по существу, Александр Александрович, разумеется, считает, что это семейный позор. И государь прекрасно это понимает: он очень неглупый человек. И всем знает цену, даже своим сыновьям.

  "Нет, право, они прежде так не выражались: "он", "Александр Александрович", "очень неглупый человек", - подумал изумленно Черняков.

  - Добавьте, что государь сама доброта! - горячо сказала Софья Яковлевна. - Вы знаете, он мальчиком, путешествуя с Жуковским по Польше, плакал, видя, как бедно живут польские крестьяне и евреи. А когда он уже юношей ездил в Сибирь, Николай Первый, по его ходатайству, дал какие-то льготы некоторым декабристам. Он был счастлив, как никогда в жизни.

  - Он крайне вспыльчив, но очень добр, - подтвердил Лорис-Меликов. - Я думаю, добрее царя у нас никогда не было.

  - Однако, государственных преступников казнят, - сказал Черняков, не желавший поддакивать министру. - В обществе находят, что, например, Преснякову и Квятковскому можно было смягчить смертный приговор.

  - Помиловали бы в Англии людей, совершавших убийства? - ни к кому не обращаясь, сказал Лорис-Меликов. - Но, кроме того, надо знать, в каких условиях государь осуществляет свое право помилования, - прибавил он со значительной интонацией в голосе. "Это что ж, намек на давление со стороны полицейских вельмож?" - подумал Михаил Яковлевич. По лицу сестры он видел, что она недовольна его замечанием.

  - Я не отрицаю, что общество плохо осведомлено о том, что делается на верхах. Но кто же виноват, если на императора возлагается иногда ответственность за то, что делается, быть может, помимо его ведома или даже вопреки его воле, - упрямо продолжал Черняков.

  - Это бывает или, по крайней мере, прежде бывало. Не ведает царь, что делает псарь. Кто виноват? Не знаю. Скорее всего обе стороны. Во всяком случае, часть правительства очень желает "жить в совете" с обществом, чтобы употребить старое выраженье.

  - Я мог бы сказать то же самое о значительной части интеллигенции, граф. Мы прекрасно видим, что с вашим приходом к власти стали обозначаться новые веянья, но, к несчастью, пока очень сильны и влияния, действующие в противоположном направлении.

  Лорис-Меликов смотрел на него рассеянно, точно не слышал или не понимал его слов.

  - Я отлично знаю, что я чужой человек и для интеллигенции. "Мы все учились понемногу, чему-нибудь да как-нибудь". А уж я-то, естественно, больших познаний не приобрел. Всю жизнь прослужил в армии. В молодости, впрочем, я кое-кого знал, но больше по случайности. Так, одно время жил в одной квартире с поэтом Некрасовым.

  - Неужели? Я не знала.

  - Талантливейший был поэт и человек. Да, конечно, я читаю, стараюсь следить. "Отечественные записки" всегда читаю... Что сказали бы при дворе? - опять засмеявшись, обратился он к Софье Яковлевне. - Впрочем, они и не знают, что это такое. Разве только слышали, что там работают какие-то каторжники. А я Щедрина чрезвычайно высоко ставлю. Недавно имел удовольствие с ним познакомиться. Умнейший, конечно, человек. Наградил-то его Господь Бог мозгами весьма широко, да они у него, верно, выкрашены такой густой черной краской, что до светлых цветов и не докопаешься. Смешно, а он мне Победоносцева напомнил, - сказал Лорис-Меликов и вдруг закашлялся. - Ох, этот ваш петербургский климат, все я у вас зябну, - сказал он через некоторое время.

  - Я мало встречалась с Победоносцевым, но он мне всегда был неприятен. Говорят, он ученый человек?

  - Весьма ученый. И даже умный. Однако, при всем своем уме он решительно ничего не понимает. Победоносцев все на свете ненавидит, но вместе с тем не хочет, чтобы хоть что-либо в мире изменилось. Должно, видите ли, остаться в полной неприкосновенности все то, что возбуждает в нем ненависть или полное презрение. Это какой-то редкий душевный выверт. А я неученый человек, мне книги некогда было читать, но я у жизни учусь и нахожу, что в ней постепенно можно и должно изменить весьма многое. Кто на постепенную починку согласен, с тем мне по дороге, - сказал он, полувопросительно глядя на Чернякова. - Люди очень образованные и даровитые, каких у нас в интеллигенции немало, такие люди, как вы, могли бы сделать очень многое. - Он тотчас с улыбкой обратился к Софье Яковлевне. - Возвращаясь к Победоносцеву... Сказать или нет? Так и быть, скажу. Я считаю своей величайшей ошибкой, что на одну из двух должностей, которые занимал граф Толстой, я предложил государю Победоносцева. Сделал это по желанию наследника Александра Александровича. Государь уступил мне чрезвычайно неохотно и, удовлетворив, наконец, мою просьбу, сказал мне: "Помни, что ты добился назначения своего худшего врага". Государь был совершенно прав... А моя сила в чем? Она в том, что я здесь новый человек, что я на все могу смотреть новыми глазами, да еще не оглядываясь на княгиню Марью Алексевну. И даже на великую княгиню Марью Алексевну. Так вот, видите ли, я пришел к ним не по своей воле, а по воле государя, взглянул на них и, не скрываю, я ужаснулся. Наш двор! Большей пустоты представить себе нельзя. О чем думают эти люди? Чем они заняты? Послушайте их разговоры. Княгиня Юрьевская, и еще княгиня Юрьевская, и опять княгиня Юрьевская! Да если бы еще о ней хоть говорили дело! А то все вертится вокруг того, кто был свидетелем на ее свадьбе с государем. Почему-то ведь они уверены, что я и свадьбу устроил, я и устраиваю все свои злодейские дела через Екатерину Михайловну! И еще необычайно всех волнует, сколько денег ей подарил государь. Как-то они это узнают! Мне еще сегодня сообщили, что государь в Ливадии внес на ее имя в Государственный банк три миллиона триста тысяч рублей. Назвали даже более точную цифру, чуть ли не с точностью до копеек. И представьте, верно назвали, - сказал он, смеясь. - Я по случайности знаю, что это так.

  "Все-таки ему не следовало бы это говорить", - подумала с некоторым недоуменьем Софья Яковлевна.

  - Еще одно доказательство того, что государь ничего в своей жизни скрыть не может, - сказала она. - Я могу, вы можете, все могут, только он один не может. Но все-таки, Михаил Тариелович, вы сказали, что вы ужаснулись. Не слишком ли сильное слово? Где же люди не любят перемывать косточки ближнему?

  - Бывает и в интеллигенции, - сказал Черняков, желавший вернуть разговор к очень заинтересовавшему его предмету. Лорис-Меликов смотрел на него. "Ох, хитренькие глаза", - подумал Михаил Яковлевич.

  - Я военный человек, - сказал Лорис-Меликов. ("В третий раз зачем-то напоминает, - отметил мысленно Черняков, - все знают, что ты военный человек"). - В этом тоже, если хотите, некоторое мое преимущество. Я всегда рассуждаю по-военному. Если бы у меня под Карсом было, скажем, сто тысяч войск, а у паши десять, то я, конечно, ничего ему не предложил бы, кроме чистой капитуляции. Ну, конечно, я солдатскую честь знаю, рыцарство и всякое такое. Шпагу, верно, вернул бы с комплиментами, как государь Осману после падения Плевны. Однако, капитуляции, уж что там ни мели, потребовал бы безоговорочной. Ну, а ежели бы у меня было пятьдесят тысяч солдат, а у паши столько же, или еще того боле? Что тогда? Тогда нет, я капитуляции не потребовал бы. Я постарался бы вступить в переговоры, хоть тем временем, может, стал бы стягивать войска. Казалось бы, буки-аз ба. Но вот у нас этой азбуки не понимают. У революционеров две роты войск, а им, видите ли, подавай Учредительное Собрание! Вся эта "Народная Воля" мальчишеская организация, и разгромить ее ничего не стоит. Да она уже разгромлена. Но общество наше? Тут-то она ему и сказала. Умеет ли общество рассчитывать свои и чужие силы?

  - Сколько же, по-вашему, граф, войск у интеллигентского паши? - весело спросил Черняков, уже освободившийся от смущения.

  Лорис-Меликов засмеялся тоже очень весело.

  - Вот он какой пистолет! А ведь хорошо сказал! Остроумный ваш брат, - обратился он к Софье Яковлевне. - Впрочем, я ведь больше гак говорю. Революционеры - пустое место, нет ничего проще, как всех их отправить в Сибирь соболей ловить, да жалко молодых людей и их родителей. Наш придворный мир тоже пустое место. Царская власть другое дело: это сила, сила тысячелетняя, сила огромная, хоть и меньшая, чем многие из них думают. За эту силу они, придворные люди, и цепляются. А если что с ней случится, за милую душу бросят и предадут! Я их теперь знаю, на мякине не проведешь. Общество? Откровенно говорю, его я знаю меньше. Хотел бы узнать, очень хотел бы. Может, на поверку и за ним ничего нет, за интеллигентским пашой, а все только хвастают, пускают пыль в глаза. Но все лучше бы действовать сообща, а? Совестно жить - ни о чем не тужить.

  - Вот и надо бы вам обменяться мненьями с представителями общества, - горячо сказала Софья Яковлевна. - Я это давно говорю!

  - Я ничуть не прочь. Отчего же не поговорить? Сразу выяснилось бы, что можно, чего нельзя. Многого нельзя, а кое-что и можно, и должно... Русская история держится такими людьми, как, скажем, Сперанский, которые вовремя чинили то, что следовало и еще можно было починить. А что нельзя, то нельзя. Дойдет до торга - буду упрям, как карамышевский черт!

  - Но что же вы, граф, предлагаете? - начал Михаил Яковлевич. - Ведь первое и основное...

  - Виноват, я ничего не предлагаю. Поговорить был бы рад, об этом мы с вашей сестрицей беседовали. Позовет - приду, посижу, послушаю. Но, ох, боюсь, что и обществу присущи иллюзии относительно его силы. Я всю жизнь провел с солдатами и могу сказать, что их знаю. Солдат наш царя любит и ему верит. Генералам, может, и верит, но их любит не так, чтобы слишком. А вот люди из "Вестника Европы" да из "Отечественных записок" ему совсем ни к чему. Недаром они и подкрепляют себя революционерами. Точно будто я не знаю, что близкие сотрудники Салтыкова участвуют в подпольных изданиях. Ведь по должности шефа жандармов у меня обо всех есть сведенья, - подчеркнул он. - Скажем, в "Народной Воле" появилась обо мне статья: "Волчья пасть и лисий хвост". Ведь это Михайловский написал, - полувопросительно сказал он, взглянув на Михаила Яковлевича, который мгновенно насторожился. "Ну, этого я шефу жандармов подтверждать не стану!" - подумал он. - Да, не в том дело, кто написал... Этакого ведь волка нашел! Что ж, волк, так волк. Только ежели у тебя на волка ни ружья, ни дубья не припасено, так даром языка не чеши. Не подействует.

  - Кроме революционеров, есть люди, которые хотят преобразования России мирными способами, - сказал Черняков. - Но их моральный капитал - это их убеждения, от которых они отказаться не могут. Если бы отказались, то им грош была бы цена, и правительству и не стоило бы с ними сговариваться. Скажу совершенно откровенно, граф, уж если вы со мной об этом по случайности заговорили. Ваши ближайшие намеренья обществу, к сожалению, неизвестны или известны только понаслышке. Обмен мненьями, никого ни к чему не обязывающий, и по-моему был бы чрезвычайно благотворен. Мы, поверьте, ничего, кроме блага России, не желаем, - сказал Михаил Яковлевич и подумал, что выразил идее больше сочувствия, чем следовало бы для первого раза. - Все зависит от того, что может быть предложено и осуществлено, - сказал он, воспользовавшись страдательным залогом, чтобы не употреблять слов "вы", "мы". - Я лично думаю, что средостенье между престолом и обществом - роковое явление новейшей истории России.

  - Я и сам так думаю, - сказал Лорис-Меликов, одобрительно кивая головой. - Здание наше старое, и хорошего в нем много. Но, как все старые зданья, оно нуждается в починках. В этом я и вижу свою главную задачу: я чиню. И готов это делать со всяким, кто хочет в работе участвовать. Чужим знаниям всегда отдавал и отдаю должное, быть может, потому, что у меня у самого знаний немного. Учился я в школе гвардейских прапорщиков. А наша старая школа!.. Вы "Очерки бурсы" Помяловского читали?

  - Читала. И испытывала такое чувство, точно хочется принять ванну.

  - Вот именно. Мне довелось прочесть почти одновременно с этой книгой "Записки из Мертвого дома" Достоевского. И я был поражен сходством: буквально одна и та же жизнь, одни и те же нравы, один и тот же быт. Что каторжники, что школьники, - у нас еще недавно было почти то же самое. А ведь из бурсы вышли те пастыри, которые теперь ведают духовной жизнью народа. Для Победоносцевых золотые люди. Из точно такой же бурсы, только военной, вышли наши нынешние правители и администраторы, так метко изображаемые Салтыковым. Вы этой жизни не помните, а я ее застал и помню. Свежо предание, а верится с трудом. Как же не оценить того, что сделал для России нынешний государь, пошли ему Бог долгие дни.

  Он отпил глоток кофе, откашлялся и заговорил о прошлом и нынешнем царствовании. "А ведь у нас в университете немного найдется профессоров, которые говорили бы так хорошо", - с некоторым удивлением думал, слушая его, Михаил Яковлевич. "Правда, эта манера пересыпать речь поговорками и народными изречениями немного утомительна, c'est trop facile [нарочито простовата (франц.)]. Но у него это выходит лучше, чем у многих других". У какого-либо профессора такая манера речи показалась бы Чернякову даже пошловатой. Но этот старый либеральный генерал очень ему понравился. "Стихов тоже слишком много, во всем сказывается самоучка, но и тут большого греха нет..." Михаил Яковлевич слушал очень внимательно. Лорис-Меликов, по существу, говорил осторожно, слово "конституция" ни разу не было произнесено, однако, смысл его речи заключался в том, что к участию в управлении Россией должны быть привлечены выборные люди от населения, что должны быть произведены глубокие и серьезные реформы, что печати должно быть предоставлено больше прав и больше свободы. "Что ж, ты называй это починкой, а, по существу, это та же конституция", - говорил себе Черняков. Стать членом парламента было всю жизнь мечтой Михаила Яковлевича. Но теперь он о себе не думал. Мысль о том, что в близком будущем может исполниться мечта десятка поколений, переполняла его радостью. "Надо, однако, быть очень осторожным: и выразить одобрение, и не продешевить нас, и не высказать чрезмерного восторга..." Черняков обдумывал, что сказать, когда Лорис-Меликов кончит. Однако, сестра его предупредила.

  - Как вы хорошо говорили, Михаил Тариелович, и как я приветствую вашу мысль! - с жаром сказала она. - Выборные люди от населенья - это именно то, что нужно. Общество выскажется, и царь его услышит. Вам обеспечено огромное место в истории, и вас поддержит вся Россия, кроме кучки людей, которые ничему не научились и ничего не забыли.

  Любезно-рассеянная улыбка Лорис-Меликова как будто выражала удивление.

  - Да что же я сказал? Ваш брат, должно, и не верит. Я только, как наши солдатики, говорю: "как весь народ вздохнет, до царя дойдет". Но в один день ничего не делается, общество должно твердо это помнить, - сказал он так, как артисты говорят "в сторону".

  - Это верно. Но верно и то, что большие реформы нельзя откладывать ad calendas graecas [до греческих календ (лат,)], - внушительно сказал Михаил Яковлевич. Лорис-Меликов посмотрел на часы.

  - Должен вас покинуть: скоро обед... Что ж, я всегда буду рад побеседовать с вами и с вашими друзьями. Как вы правильно сказали, беседы ни к чему не обязывают... Очень рад буду, Софья Яковлевна, если эта ваша мысль о встречах осуществится, - сказал он, целуя ей руку. - И простите, что заговорился. Мне бы послушать хотелось, а я все говорил и боюсь, утомил вас.

  - Утомили! Мы вас заслушались, Михаил Тариелович! - сказала Софья Яковлевна с искренним восторгом. - Такие встречи должны быть, и я уверена, что из них выйдет большое историческое дело.

  Он опять улыбнулся и крепко пожал руку Чернякову.

  - Весьма рад был познакомиться с вами, профессор.

  - Ну, как он тебе понравился? - спросила, вернувшись, Софья Яковлевна. - Я страшно рада! И я действительно думаю, что из таких бесед может выйти большое дело.

  - При известных условиях, да. Во всяком случае, отчего же не попробовать?

  - Если так подходить к делу "отчего же не попробовать", то никогда ничего не выходит! Так он тебе не понравился?

  - Напротив, очень понравился. Но...

  - Он странный и замечательный человек. Кажется, радикалы его считают хитрой придворной лисой! Если есть наверху совершенно не придворный человек, то это именно он. Двор его ненавидит. Хитрый, да, это правда. Михаил Тариелович умница... Я знаю, ум самое неопределенное из всех понятий: Пушкин умен, и Ротшильд умен, и Ньютон умен, да все по-разному ("Это Мамонтов мне как-то сказал", - с очень неприятным чувством подумал Михаил Яковлевич). Конечно, он человек с хитрецой. Разве без этого можно было бы проделать такую головокружительную карьеру?.. Ты думаешь, это была моя мысль, чтобы он встретился с вами, с интеллигенцией? Разумеется, в Петербурге будут все приписывать моему тщеславию, предвижу разные милые шуточки. На самом деле это была его мысль, но ему почему-то удобнее, чтобы она исходила не от него, и он мне ее подсказал. Разумеется, я делаю вид, что этого не заметила.

  - А почему он ее подсказал именно тебе?

  - Я сама об этом думала, - ответила нехотя Софья Яковлевна. - Мне стало известно, что он говорил и с другими. Он везде, где только может, нащупывает почву: не выйдет здесь, так выйдет там. Именно поэтому лучше, чтобы это дело взяли в свои руки... чтобы это дело осуществилось поскорее и подходящими людьми. Мой дом ему в некоторых отношениях удобнее других. Он знает, что государь относится ко мне милостиво. Кроме того, людей передовых взглядов в том кругу не так много. И, наконец, он узнал случайно из разговора со мной, что я твоя сестра. Он о тебе слышал... И читал, конечно, твои работы, - добавила Софья Яковлевна. - Быть может, все дело именно в тебе, в твоей группе, в твоем журнале.

  - Признаюсь, меня немного удивила его откровенность. Уж не болтлив ли он?

  - Кажется, есть грех, - смеясь, сказала она. - Но я отнюдь не уверена, что он проговаривается и говорит лишнее. Может быть, ему нужно сказать то, что нам кажется лишним. Думаю, что и солдатская манера у него немного наиграна: "я, мол, солдат и режу правду-матку". Возможно, что он режет только ту правду-матку, которая ему зачем-то нужна. Мне тоже сегодня показалось, что кое-чего о Долгорукой он мог бы не говорить. Конечно, его бескорыстие выгодно выделяется на фоне ее трех миллионов... Кстати, бедная Екатерина Михайловна теперь стала конституционалисткой! Едва ли она знает, что это, собственно, такое, was ist das fur eine Mehlspeise [что это за блюдо (нем.)], как говорила моя Элла. Но ей известно, что при старом порядке она уж никак не может короноваться.

  

  - Так это правда, что она мечтает о короновании?

  - Спит и во сне видит. И... не поэтому, конечно, но я думаю, что конституция у нас скоро будет. Помоги Бог государю и Михаилу Тариеловичу. Он прав, что по-настоящему там о России думают только они двое. И именно этих двух людей хотят убить революционеры, эти Соловьевы, Перовские, Млодецкие!.. Зачем, кстати, ты ему сказал о тех двух казненных революционерах, не помню, как их звали? Я знаю, что государь плачет, когда не может смягчить смертного приговора.

  - Государь очень слаб на слезы. Лучше бы не плакал, а смягчал. Вот в том-то и беда, что ты, даже ты, "не помнишь, как их звали", - сказал Черняков. Ему самому было неясно, что его раздражает. Софья Яковлевна взглянула на него удивленно.

  - Если б ты только знал, какие люди могут прийти на смену государю и Михаилу Тариеловичу!.. Ну, да что об этом говорить. Так ты готов помочь мне... ты готов взять на себя осуществление этой мысли?

  - Значит, ты хочешь, чтобы он у тебя встречался с либеральной интеллигенцией?

  - Мне все равно, где это будет. Ты знаешь, это моя давняя мысль. По-моему, большая часть зла в мире происходит оттого, что у людей различных - или пусть даже противоположных - взглядов нет такого места, где бы они могли поговорить в дружественной атмосфере. Не в деловой обстановке, что почти всегда легко, а в доброжелательной атмосфере, за чайным столом. Если нужно, чтобы это было у меня, так как я нейтральна и я никто, то пусть это будет у меня. Но мое дело будет только в том, чтобы напоить вас чаем. Я не маркиза Рамбуйе и даже не Ольга Новикова, и на роль "хозяйки политического салона" нисколько не претендую.

  

  Пусть этим занимаются другие, в желающих недостатка не будет. Я больше всего рассчитываю на тебя.

  - Разумеется, связи в высшей либеральной интеллигенции у меня достаточные. Точнее, я ее всю знаю наперечет. Что ж, еще раз я очень рад.

  - Я даже не ограничивалась бы очень узким кругом. Отчего же не приглашать и умеренных радикалов... Тут я немного надеялась и на связи Николая Сергеевича, - сказала Софья Яковлевна.

  Лицо у Чернякова потемнело.

  - Радикалы и не придут, и совершенно нежелательны. Если ты хочешь, чтобы был толк, то надо позвать человек десять умеренных взглядов и не иначе, как с большими именами.

  - Я ведь этого не знаю. Мы с тобой обсудим каждую кандидатуру, - сказала смущенно Софья Яковлевна. Брат на нее не смотрел.

  - Из знаменитых людей Тургенев был бы незаменим, если бы для этого приехал в Петербург. Салтыков кое-как возможен. А уж Михайловский был бы совершенно ни к чему, хотя бы он и согласился пожаловать... Видишь ли, нужно какое-то единство в подходе или в основной точке зрения... Ну, как это объяснить? Я, например, не люблю романсов. Почему? Поэт написал стихи, он подошел к ним, как поэт. А композитор повторит какие-нибудь два его стиха. Как композитор он прав, ему повторение нужно, но стихотворение, как таковое, он испортил. Потому, что у них к делу разный подход. Так и у нас с радикалами... Нет, мое сравнение неудачно, но ты понимаешь мою мысль. Либо мы, либо они... Ты когда хотела бы начать?

  - Чем скорее, тем лучше. Я твердо знаю, что там именно сейчас идет жестокий бой. Все будет решено в ближайшие недели. Разумеется, слово "конституция" не произносится, они это называют как-то скучно и длинно. Но j'appelle un chat un chat [я называю кошку кошкой (франц.)], - сказала, смеясь, Софья Яковлевна.

  

  

  

  

  III

  

  "Знаю, надо делать поправку на то, что они говорят в обществе либеральных людей, - взволнованно думал Черняков, выходя из дома сестры. - Но он несомненно замечательный человек, и, быть может, именно ему и суждено вывести Россию на путь нормального конституционного развития. Разумно ли предвзято-отрицательное отношение к нему со стороны наших радикалов, Михайловских и tutti quanti [прочие (итал.)]? "Лисий хвост и волчья пасть" - это не разговор. В первый раз министр, и даже не просто министр, а фактический глава правительства протягивает нам руку. Было бы безумием, если бы его протянутая рука повисла в воздухе!"

  Михаил Яковлевич допускал, что из бесед с Лорис-Меликовым может выйти большое политическое дело, и ему хотелось поскорее обсудить вопрос с некоторыми ближайшими единомышленниками. "Конечно, я не закрываю глаза на то, что личная любезность обладает большой подкупательной силой и заставляет закрывать глаза на многое. Он был со мной очень любезен, это правда, но