Алданов Марк Александрович - Истоки

купленные им перед свадьбой серебро, фарфор, столовое белье. "В отца пошла", - уныло думал Черняков. Это было не совсем верно. У Павла Васильевича, считавшего умственную работу единственным важным делом в жизни, презрение ко всему внешнему, светскому, к условностям моды, к условной distinction [изысканность (франц.)], было безгранично и незаметно. У Елизаветы Павловны это пренебрежение сказывалось не всегда и не во всем, и она порою им щеголяла. В сколько-нибудь чопорном обществе Лиза держалась как нигилистка, но среди революционеров иногда появлялась в дорогих модных платьях, хотя они вызывали там насмешки. Домом она интересовалась мало, запах кухни, в которую она заходила редко, вид сырого мяса, окровавленной птицы вызывали у нее отвращение. Елизавета Павловна охотно подбросила хозяйство мужу и говорила, что он превосходно со всем справляется.

  У них была хорошая кухарка, напоминавшая старых преданных слуг в театральных пьесах; ее даже звали Агафьей. Была хорошенькая горничная, выбранная Михаилом Яковлевичем не совсем случайно. (Лиза, впрочем, и не заметила, что он хотел возбудить в ней ревность.) С внешней стороны все, вообще, было, по мнению Чернякова, "как у людей", то есть как у семейных профессоров, адвокатов, писателей, зарабатывавших несколько тысяч рублей в год. Елизавета Павловна обычно где-то пропадала целый день, возвращалась домой к обеду и, как гостья, хвалила подававшиеся блюда. Случалось, она не приходила и обедать. Им тогда овладевала тревога. Горничная, ему казалось, смотрела на него с сочувственным недоумением. Михаил Павлович понимал, что скрыть правду об его браке можно от всех, кроме этой горничной, и морщился, представляя себе ее разговоры с кухаркой. Черняков чувствовал также, что, если б Лизу арестовали, то, помимо всего прочего, ему было бы очень стыдно перед прислугой. Он стыдился этого чувства, сам признавал его мещанским, но знал, что отделаться от него не может.

  - Я все же надеюсь, что у нас склада революционных изданий не будет? - не совсем шутливо спросил Михаил Яковлевич жену вскоре после свадьбы.

  - Ну, это мы еще посмотрим, - сказала она. - Нет, нет, я вам обещала.

  Неожиданно перед новогодним обедом у Елизаветы Павловны начался, по замечанию Чернякова, припадок хозяйственной деятельности. Она "взяла все на себя", попросила отца прислать экипаж и утром ездила по гастрономическим магазинам. Михаил Яковлевич был очень доволен и хвалил купленные ею закуски и напитки.

  - Нет, этого не трогайте, - остановила его Лиза, когда он хотел разрезать веревки на самом большом тяжелом свертке. - Это не для вас.

  - Слушаю-с, - сказал Черняков, скрывая раздражение. Он совершенно не жалел денег, но ему было досадно, что они сегодня ночью будут есть и пить на его средства.

  - Это для моей чахоточной подруги, - так же иронически сказала Лиза.

  

  

  За обедом, как теперь везде, говорили о "Народной Воле" и о взрыве поезда под Москвой. Доктор рассказывал некоторые подробности дела. У Петра Алексеевича, благодаря Дюммлерам, образовалась практика среди высших должностных лиц Петербурга. Они знали его взгляды, но делились с ним сплетнями о других высоких должностных лицах, а иногда сообщали ему новости, которые публике были неизвестны.

  - ...Он мне сказал, что один из главных участников подкопа, некий Ширяев, арестован. Другим удалось спастись. А главный, Лев Гартман, тот, что выдавал себя за купца, уже будто бы скрылся за границу.

  - Я тоже слышал. Но как эффектно вы выражаетесь: "выдавал себя за купца"! На самом деле он, говорят, бывший бухгалтер, - сказал Черняков, искоса поглядывая на жену, разливавшую по тарелкам суп (это тоже было проявлением хозяйственного припадка). Лиза как будто и не слушала доктора. "Притворяется или, действительно, ничего не знает?" - спросил себя Михаил Яковлевич.

  - А жена Сухорукова, как они думают, некая Перовская, - сказал доктор.

  - Это та самая Перовская, о которой путаник Мамонтов в свое время просил похлопотать мою сестру, - раздраженно заметил Михаил Яковлевич. - Хороша бы Соня теперь была, если б не отказалась! Мамонтов уже тогда сочувствовал революционному движению, а теперь с ним просто невозможно разговаривать.

  Черняков знал, что тут так говорить не следовало, и видел это по лицам жены и гостей. Но в последнее время он плохо владел собой; в этот же день с утра настроился на раздражение.

  - Говорят, эта Перовская принадлежит к высшей придворной аристократии. Будто бы она еще недавно на балах в Зимнем дворце танцевала с великими князьями.

  

  Едва ли. Я немного знал ее отца, - сказал Муравьев. - Не очень хороший был человек, настоящий деспот. Они небогаты и, настолько мне известно, к придворной аристократии не принадлежат. Эту бедную девушку я не знал.

  - Почему же она "бедная девушка"? - спросил Коля, не желавший все время молчать в обществе взрослых. Но профессор ничего ему не ответил.

  - А вы, Иван Константинович, знали Перовскую? - спросил доктор Валицкого, который, по своему обыкновению, молчал.

  - Да, встречал.

  - Что же вы о ней думаете, если не слишком нескромно вас об этом спрашивать?

  - Ничего не думаю... Они недавно приговорили царя к смерти. По-моему, это чрезвычайно глупо.

  Павел Васильевич одобрительно кивнул головой. Он никак не ожидал таких слов и был приятно удивлен.

  - Тут не может быть двух мнений! - сказал Муравьев.

  - Тут могут быть два мнения, папа! И даже очень могут быть! - ответила Лиза резко. Маша изменилась в лице.

  - Это чрезвычайно глупо, как почти все, что делают народовольцы, - продолжал Валицкий, не обративший никакого внимания на слова Муравьева и Лизы. - Глупо, потому что убийства отдельных лиц бесполезны и бессмысленны. Это все равно, как если б мы в турецкую войну старались убить Османа-пашу или, тем паче, пашу самого заурядного. Убьют Александра Второго - будет Александр Третий или Александр Тридцать третий! Террор может быть только массовый, после захвата власти, - пояснил Валицкий. Павел Васильевич понял, что поторопился с одобрением. Он только вздохнул.

  

  Ах, массовый, - сказал Черняков.

  - Массовый террор вроде того, который, захватив власть, осуществляли французские якобинцы.

  - Ах, якобинцы, - сказал Черняков.

  - Я не сторонник террора, - возразил доктор, - но ваша аналогия мне представляется неверной. Есть разница между войной и революцией.

  - Никакой разницы нет. Кто видел вблизи войну, тот может понять революцию. И только тот.

  - Ну, хорошо, не будем останавливаться на этом побочном вопросе, тем более, что я на войне не был, - сказал смущенно Петр Алексеевич. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда говорил с участниками войны, а теперь начинал чувствовать свою вину и в разговорах с участниками революции. - Основная проблема текущего момента: считаем ли мы возможным немедленное осуществление и торжество социализма?

  - Кажется, вы "склоняетесь к социализму", Петр Великий, - саркастически спросил Черняков. - Или еще недавно склонялись? Я ужасно люблю это выражение "склоняться к социализму". А как вы, Павел Васильевич? Вы социалист?

  - Что это он все нынче ругается? - шутливо сказал Муравьев, подавляя зевок. - Один мой немецкий коллега говорит, что мы все теперь немного вольтерианцы. А мне позвольте сказать, что мы все теперь немного социалисты...

  - Если немного, то Бог простит.

  - Мой социализм очень простой, неученый: я считаю, что никто не должен иметь на семью в год менее трех тысяч и более тридцати тысяч рублей дохода.

  - Это, конечно, просто и мило. Но как это сделать ?

  

  Многие находят, что необходимо обобществление средств производства. По-моему, вопрос гораздо проще разрешается соответственным подоходным налогом.

  - Почему же люди будут работать, если налог будет конфисковывать их доход?

  - Потому что приятнее иметь в год тридцать тысяч, чем три.

  - Да такую налоговую систему и установить нельзя: люди будут скрывать доходы.

  - На моей памяти то же самое говорили обо всех серьезных реформах: "разве возможно освобождение крестьян?", "разве можно обучить солдата без двадцатилетней военной службы?", "разве можно отменить цензуру?" Пусть сажают в тюрьму уклоняющихся, и люди научатся платить налоги.

  - Важно, думаю, не то, как уменьшить большие доходы до тридцати тысяч, а как поднять маленькие до трех? - сказал доктор. - Однако, я не спорю. Мне не ясно, нужна ли социалистическая революция. Я признаю, что "революции - локомотивы истории", но ведь разные революционные течения между собой не сходятся. Вот у нас есть течение, близкое к якобинцам. Чего же оно требует? Неужели ему нужны двести тысяч голов? - обратился он к Валицкому.

  - Головы бывают разные. За одну голову, например, Карла Маркса, можно отдать и все двести тысяч.

  - Вот как? Я, конечно, не марксист, - сказал Черняков, - но я читал "Капитал", и там никаких голов нет и в помине, ни двухсот тысяч, которых требовал душевнобольной Марат, ни двухсот, ни двух. Очевидно, Маркс русским доморощенным якобинцам не сочувствует.

  - Может быть. А может быть и то, что Маркс не хочет пугать ученых филистеров, да и считается с возможностью судебного преследования. Тем читателям, которыми он единственно и дорожит, он предоставляет самим делать выводы из его учения.

  - Какие же методы предлагают якобинцы? - спросил доктор дипломатично; он не хотел спрашивать: "какие же методы предлагаете вы?"

  - Для захвата власти в интересах трудящихся хороши все средства, - ответил Валицкий.

  "Не говорит, а чеканит... На митинге он верно и рукой рубил бы в воздухе наподобие топора гильотины, но здесь мешает стол, - с усмешкой подумал Павел Васильевич и перестал слушать. Его не раз занимал вопрос об имитации в революционных процессах. - Если у нас будет революция, то сколько их разведется, Робеспьеров, Дантонов, Фукье-Тенвиллей! А те имитировали разных Брутов и Кассиев. В этом слепом восторге на расстоянии есть нечто умилительное: вот как историки театра в кредит восторгаются до экстаза гением разных Кинов и Гарриков, которых они в глаза не видели. Этот, очевидно, самый настоящий Сен-Жюст - вроде того vrai cosaque russe [настоящий русский казак (франц.)], что плясал с кинжалами лезгинку в парижском казино... Ну, хорошо, но во имя чего же я отношусь к ним отрицательно? - по своей привычке проверил он себя. - Ведь нет ничего бессмысленнее вселенского скептицизма. Я люблю больше всего на свете свободу, свободу личную, духовную, политическую. Ее же всего лучше, хоть пока еще не очень хорошо, обеспечивают течения, называющиеся либеральными. Но я дорожу не тем либерализмом, который отстаивает "свободную конкуренцию" в хозяйственной жизни, защищает свободу банкиров и получает от них инструкции. Это нехорошая пародия на благородную идею, бессовестная узурпация чужого прекрасного слова. Подлинный либерализм всем жертвует ради подлинной свободы человека и готов идти на самые глубокие социальные преобразования для того, чтобы его защитить от разных видов угнетения. Можно называть это и мирным социализмом, дело не в слове: по существу, это одно и то же, хотя наша молодежь считает одно слово ругательным, а другое - патентом на благородство. Над этим кругом мыслей, конечно, очень легко посмеиваться, называть его "прекраснодушием" и другими обидными именами, но посмеиваются над ними обычно недалекие или невежественные люди, да еще разные глубокомысленные социальные стратеги, готовящие себе, вероятно, одно из самых поразительных Ватерлоо в истории. Именно этому прекраснодушию принадлежит будущее, вероятно не ближайшее, а более отдаленное. И, к счастью, уже есть в мире среди политических деятелей несколько человек, отстаивающих либерализм в его единственном настоящем смысле. Только эти люди мне близки и дороги во всей политической жизни мира. Вне круга их мыслей почти все кровь или грязь, а чаще всего кровь, смешанная с грязью..."

  - ...Нет, вы все-таки не отвечаете на вопрос: какие же именно "все средства"? Вы это скажите! - говорил Черняков все более раздраженно.

  - Отчего же, я скажу. По-моему, сейчас всего выгоднее было бы пустить по народу слух, что наследник престола стоит за революцию и хочет ее возглавить, а царь держит его взаперти. Хорошо было бы также издать от имени царя манифест о том, что его величество, вняв советам своих князей и графов, решил возвратить крестьян помещикам. Таким манифестом - и только таким - можно поднять крестьянство на восстание, после чего и последовала бы расправа с врагами трудящихся классов. Но ваши народовольцы так же мало на это способны, как... - Валицкий хотел сказать "как вы", - как либеральная слякоть. "Понимаю, Сен-Жюст с Маккиавелли на придачу. Но, быть может, Маккиавелли не стал бы об этом болтать. Хотя кто его знает", - подумал Муравьев. У Михаила Яковлевича медленно расширялись глаза и брови поднимались все выше.

  - Да это нечаевщина! - вскликнул он.

  - Нечаев и есть, после Маркса, самый замечательный революционер нашего времени. А все эти ваши Перовские...

  - Виноват, она не моя!

  Горничная подала индейку, и неприятный разговор прервался. Доктор сказал, что у него зверский аппетит и что он именно мечтал об индейке. Маша бросила ему благодарный взгляд.

  Павлу Васильевичу было скучно, но он знал, что у Галкина будет еще скучнее. "И речь будет о том же. Вся Россия говорит только о революции и делает вид, будто только о революции и думает. Те же, кто по-настоящему занимаются революционной работой, едва ли ясно понимают, к чему зовут. Революция это самое последнее средство, которое можно пускать в ход лишь тогда, когда слепая или преступная власть сама толкает людей на этот страшный риск, на эти потоки крови. Так ли обстоит дело сейчас у нас? По совести думаю: не так, пока не так. Там, где еще есть хоть какая-нибудь, хоть слабая, возможность вести культурную работу, культурную борьбу за осуществление своих идей, там призыв к революции есть либо величайшее легкомыслие, либо сознательное преступление. Эти "локомотивы истории" обычно везут назад, и только в первое время кажется, будто они везут вперед. Конечно, всякая революция будит народ и освобождает его потенциальную энергию, которая тратится и на добро, и на зло. Потом историки "подводят итоги"! В действительности же, подвести их невозможно, так как главные слагаемые не материальные и учету не поддаются. В какой же исторической катастрофе не было никакого добра? От извержения Везувия погибли десятки тысяч людей, но для историков Древнего Рима это извержение было кладом. Людовик XIV сам по себе был катастрофой и разорил Францию постройкой Версальского дворца, но есть ли теперь французы, недовольные тем, что Версальский дворец существует?.. Наш Александр Николаевич недурной человек и уж, во всяком случае, лучший из русских царей, однако, дело не в его достоинствах и недостатках: теперь решается вопрос о судьбах России. Перед ней, по-видимому, последняя возможность мирного более или менее безболезненного развития и оно может стать сказочным, благодаря ее размерам, мощи, богатству, в особенности же благодаря одаренности русского народа. Россия сейчас на волосок от того, чтобы в политическом отношении превратиться во вторую Англию, - Англию с населением втрое большим и с территорией большей раз в семьдесят. Точно такие же "волоски" были в британской истории. Там они не оборвались, а у нас, по-видимому, оборвутся. И хуже всего то, что оборвутся они не по чьей-то злой воле, а просто из-за чудовищного легкомыслия обеих сторон: бесящихся с жиру тупых сановников и кучки молодых людей, желающих блага России и столь же невежественных, как сановники. Волею судеб это даже не русская трагедия, а мировая. Чем была бы свободная и мирная Россия в деле свободного и мирного развития Европы! И не в одном русском могуществе здесь дело. От природы ли, или от нашей странной истории, скорее же всего просто по случайности, нам достался больший духовный заряд, чем другим европейским народам. Мы еще заряжаемся духовно, а они разряжаются, и, быть может, недалек тот день, когда возникнет опасность превращения мира в зверинец, - чистенький, благоустроенный, сытый, - но зверинец..."

  Павел Васильевич подумал было, не сказать ли здесь все это, но не сказал: он не верил, что, вне области точных наук, один человек может переубедить другого. "А уж за индейкой и вином разговаривать об этом просто совестно..."

  - ...Я никак не могу согласиться с вами в том, чтобы ваша политическая программа вытекла из социологических предсказаний Карла Маркса, - говорил Черняков, сдерживая себя из последних сил.

  - Она именно вытекает из предсказаний Маркса, имеющих силу естественнонаучного закона, - холодно сказал Валицкий.

  - Можно ли это утверждать? - нерешительно спросил Муравьев, оглянувшись на зятя. Как ни скучно ему было спорить, он, почти как Коля, чувствовал, что неудобно и молчать все время. - Не думаете ли вы, что какое-нибудь большое научное открытие может изменить ход истории и поставить в очень неловкое положение людей, занимающихся социалистическим или несоциалистическим гаданьем на кофейной гуще. ("Однако, только что гадал на кофейной гуще я сам. Вот так всегда", - с досадой подумал он). - Философы революции или контрреволюции создают ту или другую схему, но открытия какого-нибудь Фарадея совершенно меняют ход исторического процесса. Да вот сейчас, - не удержался Павел Васильевич, - если бы кому-нибудь удалось найти способ настоящего использования солнечной энергии, то человеческая жизнь изменилась бы гораздо сильнее, чем от десятка глубочайших социальных революций.

  - Кто к чему, а солдат к солонине, - сказал, смеясь, доктор. - Павел Васильевич именно и занимается вопросом об использовании солнечной энергии.

  - Когда вы сделаете это открытие, а оно сделает ненужной социальную революцию, тогда и будем говорить, - ответил Валицкий еще холоднее.

  - Но как, папа, вы не видите, что так дальше жить нельзя. Народ пухнет с голоду, а наверху грабят его последнее достояние, - сказала Лиза и назвала нескольких сановников, которых молва обвиняла в казнокрадстве.

  - Я, как вам вероятно известно, не сторонник российского самодержавия, но позвольте узнать: что же в казнокрадстве специфически русского или специфически "самодержавного"? - спросил Черняков. - Казнокрадство существует во всем мире, и даже в Англии, при существовании парламента и свободной печати, оно еще не так давно было повальным. Томас Карлейль, с которым я во многом расхожусь и с которым не раз полемизировал ("ну, полемика была односторонней", - подумал Муравьев. Его раздражал тон зятя), Карлейль в своем этюде о лорде Чатаме ставит этому знаменитому государственному деятелю в заслугу то, что он не воровал казенных денег, не отдавал их на проценты в свою пользу, не спекулировал ими на бирже, как делали другие британские лорды, и это...

  - Что ж, если вы находите смягчающие обстоятельства для казнокрадства.

  - Позвольте, это маленькая неточность, чтобы не сказать передержка.

  - Дорогая хозяюшка, - поспешно вмешался доктор. - Вы обещали шампанское, а его-то и не видно. Виноват, его как раз несут, беру свои слова назад... Но собственно это против правил! Вы должны остаться с нами до полуночи. Кто же на Новый год пьет шампанское в десять часов вечера?

  - Это предрассудок, доктор, - сказал Коля. - Я по крайней мере могу пить шампанское в любое время дня и ночи.

  - Устами младенцев глаголет истина, - подтвердила Лиза. - Не хмурьтесь, Коля, все видят, что вы взрослый... Как жаль, папа, что вы обещали быть у этого... как его? Выпейте "за то, чего мы все страстно желаем".

  

  

  

  III

  

  Лиза велела извозчику остановиться на перекрестке, сняла теплые перчатки, расплатилась и стала дуть на окоченевшие пальцы. Когда извозчик отъехал за угол, она улыбнулась сестре и сказала:

  - Теперь пойдем.

  

  Маша, замирая от восторга, поняла, что это была конспирация.

  - Дай, Лизанька, я понесу сверток.

  - Ну, хорошо, теперь неси ты, - согласилась Лиза. Они до того, как нашли извозчика, долго об этом спорили. Лиза хотела нести тяжелый сверток потому, что была старше; Маша - потому, что была моложе. - Господи, какой мороз! Застегни горжетку.

  - Да, и ты надень перчатки, руки отморозишь... Ты думаешь, мы очень опоздали. Это еще далеко?

  - Вон за тем фонарем второй дом, - сказала Лиза.

  Дом был самый обыкновенный. У ворот на скамейке сидел дворник, окинувший их равнодушно-презрительным взглядом. Вход был со двора. Все окна были освещены. Решительно ничего таинственного не было и внутри, за узкой входной дверью. Отовсюду несся гул голосов. Где-то играли на рояле.

  - Узнаешь? "Лунная соната", - прошептала Маша. Лиза неопределенно кивнула головой. Машу немного успокоило то, что на первой площадке стоял мальчик с корзиной цветов. - Это здесь?

  - Нет, этажом выше... Так помни же, никого ни о чем не спрашивай, - сказала Лиза, остановившись перед квартирой, из которой тоже доносился радостный гул. Елизавета Павловна стукнула в дверь один раз, затем через несколько секунд два раза подряд. "Условный стук!" - подумала Маша. Никто, однако, не отворил. Подождав еще немного, Лиза с досадой дернула шнурок звонка. Гул сразу оборвался.

  - Это кто? - спросил за дверью приятный мужской голос.

  - Генерал Дрентельн. Пришел вас арестовать и повесить, - сказала Лиза. Маша в ужасе оглянулась. Дверь отворилась. Блондин с курчавой бородкой, не здороваясь, бросил взгляд вниз по лестнице, затем, заикаясь, сердито обратился к Лизе:

  - Вы бы еще громче острили!

  - А вы бы еще дольше не отворяли!

  Молодой человек впустил их в переднюю. Там было очень накурено. На сундуках и на полу в беспорядке валялись пледы, шубы, шапки, башлыки. Страшного ничего не было, кроме разве полной тишины в соседней ярко освещенной комнате. Кто-то заглянул в переднюю и громко сказал: "Да нет же! это Аристократка и кто-то еще!" Поднялся возмущенный гул: "Гнать их!" "Черти проклятые!"

  "Правил не знают!"

  - Сами вы черти! - весело закричала Лиза. - Орете так, что стука в дверь не слышите, и еще ругаетесь!

  

  Из гула выделился прекрасный густой баритон:

  - С обещанной закуской или без оной, Аристократочка?

  - С закуской, Тарас, не плачьте, - сказала Лиза. "То-то!" "Тогда впустить их!" "Простить за закуску!" - послышались голоса. Блондин, отворивший дверь, сказал недовольным тоном:

  - Да раздевайтесь же!.. Вы не м-можете не опоздать!

  Он внимательно оглядел Машу. Она как вошла, так и стояла у двери, не мигая, растерянно на него глядя. Маша не сразу догадалась, что Аристократка - прозвище ее сестры. Ей показалось, что их обидели и гонят отсюда.

  - Что это вы принесли?

  - Динамит... Самый что ни есть наилучший, первейший динамит, два с полтинничком фунт, только для вас, барин, верьте чести, в убыток продаю, себе дороже стоит, - замоскворецкой скороговоркой пропела Лиза. - Ну, что мы могли принести, Дворник? Вино принесли, ром, ветчину, еще что-то. Хотела притащить шампанского, да вы запретили.

  - Вот еще, шампанское, - начал блондин. На пороге ярко освещенной комнаты показался высокий, очень красивый человек с темной окладистой бородой. Он дружески поздоровался с Лизой, которая поправляла прическу перед зеркалом, и что-то ей шепнул. Лиза расхохоталась.

  - Ах, какая ерунда!

  - Что это вы г-гогочете? - спросил блондин, смотревший на них с некоторой насмешкой.

  - Сегодняшняя вечеринка и посвящена ерунде, - сказал Желябов и с улыбкой взглянул на Машу. - Позвольте вам помочь. Я Тарас, прошу любить и жаловать. Вы ее сестра? Очень рад, милости просим к нам... Разрешите вас освободить от этого многообещающего свертка. Мы все отдадим Гесе, кроме, конечно, бутылок, - сказал он Дворнику. - Да снимите же шубу, не простудитесь, здесь очень жарко.

  Он очень ловко снял с нее шубу, затем помог ей снять ботики, все время с ней разговаривая. Спросил, не замерзла ли она, обещал, что ей сейчас дадут горячего чаю.

  - А сколько вам лет?

  - Восемнадцать.

  - Боже, какая старая! - весело сказал он, отошел к Лизе и ей тоже помог освободиться от ботиков. - "Ах, какой милый! И красавец какой!" - подумала Маша. Блондин, которого называли Дворником, развернул сверток, спрятал в карман шнурок и неодобрительно посмотрел на бутылки.

  - Ваши ослепительные фурюры мы унесем на кухню, - сказал он. Маша почувствовала себя виноватой: лежавшие на сундуках шубы и полушубки были дешевенькие, с полысевшим мехом. "Надо было надеть мамину старую!.. Как нехорошо, что вышло в тот же вечер!" На обед к Черняковым, где был Коля Дюммлер, она не могла явиться плохо одетой. - А эта сюперфлю может нам при случае и пригодиться, - добавил Дворник, прикоснувшись с отвращением к бархатной ротонде.

  Маша пошла за ним, испуганно соображая, для чего нам может пригодиться ротонда Лизы. На кухне в разных местах горели три свечи. Сильно пахло рыбой. Весь пол был уставлен калошами, под которыми расходилась лужа. Дверцы кухонного шкафа от шагов растворились. Маша замерла, увидев на полке револьверы. Дворник сердито захлопнул дверцы.

  - Вот на табурет все и положите, - сказал он. "Хорошо, что Лиза не видит, куда я кладу!" - промелькнуло в голове у Маши. Вдруг на благодушном лице Дворника изобразилась ярость. - Экой м-мерза... Экой б-болван! - вскрикнул он и ногой вышвырнул из кучи одну калошу, за ней другую. Достав шило, он в одну минуту очень ловко выцарапал из калош металлические инициалы.

  - Сюда п-положить? - прошептала Маша. Он посмотрел на нее. В первую секунду ему показалось, будто она его передразнивает. Поняв, что она тоже заикается, Дворник вдруг улыбнулся ей доброй улыбкой: на мгновенье сказалось масонство связанных общим несчастьем людей.

  - Где вы учитесь?

  - На курсах.

  - На курсах? Может, физике и химии учились?

  - Н-нет еще.

  - Так-с... Ну, теперь пойдем туда.

  "Тоже симпатичный, но тот лучше", - подумала Маша. Позднее она не верила ушам, когда Лиза, под величайшим секретом, сообщила ей, что Дворник - один из главных вождей партии, организатор покушения Соловьева и взрыва царского поезда.

  В большой комнате, за столом, на диване у стены, на стульях и кухонных табуретах, сидело человек пятнадцать мужчин и женщин. При появлении Дворника и Маши все замолчали.

  - Сестра Аристократки, - буркнул Дворник и усадил Машу за стол рядом с сидевшей у самовара некрасивой курчавой брюнеткой. - Геся, дайте ей чаю.

  - Ах, спасибо, не надо... Я страшно хочу чаю, - сказала Маша, садясь. Она никогда не слышала имени "Геся", но по наружности женщины догадалась, что это еврейка, и испугалась еще больше. Геся, очень ласково ей улыбнувшись, спросила с сильным акцентом, пьет ли она крепкий чай или слабый.

  

  Я... Да, п-пожалуйста, очень крепкий... Мне все равно, - прошептала Маша. Хотя теперь самое страшное было уже позади, глаза у нее еще разбегались, она с мученьем чувствовала на себе чужие взгляды. Как всегда, на нее больше смотрели женщины, чем мужчины. Сидевшая против нее миниатюрная девица уставилась на Машу очень серьезным, внимательным, почти хмурым взглядом, не шедшим к ее румяному круглому личику. Точно оставшись довольной первым впечатлением, девица приветливо ей улыбнулась. "...В высшей степени привлекательная и выдающаяся личность", - сказала она о ком-то, продолжая разговор с соседом.

  Маша украдкой осмотрелась и увидела, что Лиза сидит по-турецки на продранном ситцевом диване рядом с Тарасом. Она только ободрительно улыбнулась в ответ на моливший о помощи взгляд Маши: Елизавета Павловна решила поступать как те учителя плаванья, которые бросают начинающих учеников в воду и лишь наблюдают за ними со стороны. Миниатюрная барышня тоже оглянулась в сторону дивана. По ее лицу пробежала тень. Она отвернулась и сказала что-то юноше с полудетским лицом, готовившему жженку за столиком позади нее.

  - Выйдет на славу! - восторженно сказал он. - Аристократка принесла отличный ром!

  - Экий вы пьяница, Воробей, - с ласковой насмешкой сказала миниатюрная барышня и, опять скользнув взглядом по дивану, стала намазывать маслом кусок черного хлеба. "Кажется, она не любит Лизу", - подумала Маша и снова невпопад ответила Гесе, которая спрашивала, не подлить ли молока. Угощенье на столе было очень скромное. Сиротливо стояли на разных концах стола три наполовину пустые невзрачные бутылки.

  

  Не спешите, Воробей, действуйте с чувством, с толком, с расстановкой, - сказал Тарас. Он вскочил с дивана, на ходу потрепал кого-то по плечу, перепрыгнул через стул, загораживавший дорогу, и сел рядом с миниатюрной барышней.

  - Сонечка, мы сегодня с вами непременно должны выпить. Я нынче вспомнил нашу первую встречу. Помните, там на вокзале, у окна, садик с сиренью? - спросил он. Она вспыхнула. Ей напоминать об этой их встрече было не нужно.

  Геся протянула ему стакан.

  - Соня больше не хочет, это для вас. С тремя кусками сахару, как вы любите, Тарас. Я видела вас, смотря на самовар, - объяснила она, улыбаясь. Как все женщины, Геся его обожала. Он засмеялся, показывая крепкие, белые зубы, и поцеловал ей руку, хотя это в их обществе было не принято.

  - Спасибо, Гесинька. Просто удивительно, как вы все помните! А это у вас что такое? Рубленая селедка? Обожаю! Наше с вами, южное, - сказал он и стал есть с наслажденьем. На лице его сияла улыбка, относившаяся больше всего к миниатюрной барышне, но и к Гесе, к Маше, к Лизе. "Конечно, он самый главный вождь! Ах, какой человек!" - подумала Маша, восторженно на него глядя.

  - Гесинька, дайте и мне еще чаю, я передумала, - сказала миниатюрная барышня.

  - Какой теперь чай! - запротестовал юноша. - Внимание, братья и сестры! - прокричал он. Все на него оглянулись. Голос у него был слабый, как будто еще ломавшийся, хотя по его возрасту этого никак не могло быть. Он поставил чашу на большой стол и вдруг выхватил кинжал. Тарас засмеялся, Михайлов тяжело вздохнул. Молодой человек обвел их не то недовольным, не то задумчивым взглядом, положил кинжал на чашу, вынул из кармана другой кинжал, за ним третий. Укрепив кое-как на лезвиях голову сахара, он полил ее ромом. "Ну, что такое! На ска... На скатерть льете!" - сердито закричал Дворник. Воробей вылил весь ром в чашу и принялся его зажигать, быстро опуская и отдергивая спичку. Кусочек спички упал в жидкость, юноша подул на палец. "У меня на этот счет есть одна теорийка", - сказал он. Геся Гельфман, вздохнув, вытащила спичку ложечкой, насыпала в чашу колотого сахара и без теорийки зажгла ром.

  - Братья, тушите огни! - закричал молодой человек. Лампу тоже потушила Геся. Слабый свет теперь шел лишь из соседней комнаты, да еще фиолетовым конусом, лаская взгляд, дрожало и бегало пламя по чаше. Воробей затянул срывающимся тенорком:

  

  Гой, не дивуйтесь, добрые люди,

  Що на Украине повстанье...

  

  За ним не очень стройно запели другие. Мощный баритон Тараса тотчас покрыл весь хор. Дворник, недовольно качая головой, вышел в переднюю и приотворил дверь. Пенье, шум, гул неслись по дому отовсюду. Михайлов успокоился. На Новый год, как на Рождество и на Пасху, между революционерами и Третьим отделением в самом деле как будто устанавливалось нечто вроде молчаливого соглашения: революционеры не производили террористических актов, а полиция не производила арестов. Дворник вернулся в столовую и остановился у порога. Вдруг лицо его просияло улыбкой. Он молодецки повел плечом, поднял правую руку и подтянул песню крепким, верным, приятным голосом. В отличие от других, он совершенно правильно произносил украинские слова. При пении Михайлов не заикался.

  На пороге второй комнаты появилось еще несколько мужчин. Маша изумилась, увидев среди них знакомого: Мамонтова. Ей было и приятно, и не совсем приятно, что на этом собрании находился человек, бывавший у них в доме, - такой же человек, как все другие, прежние. Она закивала ему головой, но в полутемной столовой он увидеть ее не мог. "Позвать его? Но что если тут запрещено называть людей по имени-отчеству? Верно, у него тоже есть кличка? А как будут называть меня? Отчего Лизу называют "Аристократка"? Это обидно..."

  Рядом с Мамонтовым у двери стоял человек, резко выделявшийся наружностью среди народовольцев. Почему-то он не очень понравился Маше. На вид ему можно было дать и сорок, и пятьдесят лет. Лицо у него, с пробритым по-чиновничьи подбородком и с жидкими бакенбардами, было мрачное, серое, измученное, точно он неделю не спал. Тусклые холодные глаза ничего не выражали. Кто-то поспешно сказал: "Старику, старику дайте стул!" Ему тотчас подали стулья с двух сторон. Маша поняла, что это также очень важный вождь. Соня принужденно улыбнулась ему, проходя мимо него в кухню, но он не ответил улыбкой. "Верно, никогда не улыбается?" - подумала Маша. Больше она его не видела. Он незаметно исчез после жженки.

  Когда нестройное пенье кончилось, Тарас, державший в левой руке часы, нагнулся над чашей и поднял правую руку. Наступила тишина.

  - Вниманье, синьоры и синьорины. Одиннадцать часов пятьдесят пять минут. Разливай, боярин-кравчий, - сказал он. Маша, не удивившаяся "братьям и сестрам", не удивилась бы вероятно, если бы услышала здесь обращение "бледнолицые"; но "синьоры и синьорины", "боярин-кравчий" совершенно ее пленили. Воробей большой ложкой разливал жженку. В левой руке он держал один из своих кинжалов, и держал с таким видом, точно собирался тотчас вонзить его в чью-то грудь. К нему, наступая в темноте друг другу на ногу, с извиненьями, с шутками, с хохотом, пробирались и протягивали стаканы участники пирушки. - "Вы бы кинжал спрятали и на пол вина не лили", - посоветовал Дворник. Миниатюрная барышня передавала соседям стаканы, держа их двумя пальцами сверху за края. Передавая стакан Маше, она пролила на скатерть несколько капель и поспешно сказала: "Простите, ради Бога! Я вас не обожгла?" - "Нет, что вы, напротив", - горячо ответила Маша. "Ах, как глупо: "напротив"! Но, слава Богу, она, кажется, не слышала!.."

  - Братья и сестры, все получили по кубку? - прокричал Воробей. - "Все, все!" - послышались голоса. - "Не все, не все!", "Я не получил!" - возмущенно кричали другие. - "Себя забыл! Себе налейте, Воробышек", - с ласковой насмешкой сказал Дворник. "Коля Морозов. Очень способный мальчишка",

  - подумал Мамонтов с непонятным ему самому недоброжелательством. - "Весьма развитой и много читал для своих лет", - как обо мне в седьмом классе писал отцу словесник Федор Павлович. Морозова увлекла в революцию именно ее романтика. Он персонаж из "Эрнани", и для него все эти кинжалы и револьверы, кубки и гайдамацкие песни имеют неизъяснимую прелесть. Ему каждая новенькая идейка кажется гениальной, а каждая неуродливая девица красавицей. Он храбр и ничего не боится. В восемнадцатом веке он участвовал бы в дворцовом перевороте, был бы влюблен в княгиню Дашкову и воспевал бы ее в пылких стихах... Впрочем, я и к нему несправедлив: он талантливый, привлекательный человек... А Михайлов кем был бы в старой России? Михайлов зарезал бы патриарха Никона, никого не выдал бы под пыткой и взошел бы на костер с уверенностью, что чрезвычайно удачно и разумно прожил свою жизнь... Хотя это и слащавый вздор, будто на костер можно взойти "с улыбкой счастья", будто можно выдержать изобретательную пытку "не пикнув"... Умный человек, замечательный человек, но лунатик, большая душа, завороженная одной мыслью до слепоты. Он меня терпеть не может, как ненавидит всех недоверчивых, путаных, колеблющихся людей. А может быть, предполагает, что я уйду к тем и стану, скажем, директором банка?.. Тихомиров... Жуткий человек-шарада, сомневающийся во всем теоретик, вождь революционной партии, говорящий с усмешечкой, что революции можно было бы положить конец, если бы пороть террористов, Фома-дворянин на теоретическом безлюдье, цареубийца, ходящий по воскресеньям в церковь, чтобы помолиться об успехах террора - а может быть, и вовсе не об этом. Перед тем, как бросить бомбу в царя, он истово перекрестится: попадешь на виселицу, так хоть обеспечить себе и царство небесное, в дополнение к историческому бессмертию... Впрочем, он никакой бомбы не бросит: как теоретик, он слишком необходим партии, России, человечеству... Колодкевич. Да, это прекрасный, честный, чистый человек, ничего не скажешь (зачем же "говорить"?). Перовская или Геся тоже ушли в революцию лишь для того, чтобы помочь задавленным нуждой и горем людям. Таких среди них немало... Лиза Муравьева... Спортсменка террора, Карло в юбке, человек тройного сальто-мортале. У нее кажущаяся неестественность, это очень редкая черта. Она погубит себя ради сильных ощущений и из боязни прожить жизнь "как все"... А это кто? Не помню ни фамилии, ни клички. Помню, что любит произносить пламенные речи и обычно говорит о чаяниях... Если кто способен сказать "чаяния", то ясно, что это политический попугай или человек с заношенными от природы мозгами. У него тоже, верно, будет плохонький биограф, и он даже будет немного похож на свое изображенье в биографии, вот как тенор иногда бывает немного похож на свой портрет в иллюстрированном журнале... Какой ужас будет Учредительное Собрание, никто из них, кроме Желябова, там двух слов не сможет связать. Я тоже хорош! У меня ум бескорыстного разлагателя и душа вечного ренегата... Как люди, они все, конечно, лучше меня", - думал Николай Сергеевич. У чаши Тарас начал считать с часами в руке:

  - Десять!.. Одиннадцать!.. Двенадцать, с Новым годом! - закричал он, и без всякого его желанья, эти слова прозвучали так, точно он призывал людей к восстанию. Маша в восторге отхлебнула глоток горячей жидкости, поперхнулась, вскрикнула и уронила стакан. Жженка больно обожгла ей колено, но она об этом не подумала, не подумала даже о своем новом платье. "Боже, что я сделала!" Стакан не разбился, Маша быстро нагнулась, подняла его и стукнулась с кем-то лбом. Воробей налил ей еще жженки. Она зажмурилась, выпила все, как в детстве глотала касторку на пиве. На глазах у нее выступили слезы, она схватилась левой рукой за шею, широко раскрыла рот, затем закашлялась. - "Осторожнее, черти, ведь кипяток!" - "За свободу, братья!". - "Соня, с новым счастьем!" - "Друзья, за матушку Русь!" - слышались крики. Маша с минуту ничего вокруг себя не видела.

  Затем наступило блаженство. Вокруг Маши обнимались и целовались люди. Она сама обнималась и целовалась, с сестрой, с Гесей, с миниатюрной барышней, с Воробьем, который все еще держал в руке кинжал, с другими мужчинами. "Это не стыдно, это как на Пасху!" - думала Маша. Дворник отечески поцеловал ее в лоб. Ото всех пахло ромом, она еле разбирала, с кем целуется. Кто-то принес из соседней комнаты зажженную свечу. Маша еще увидела, как у бегающего пламени над чашей Тарас целовался с миниатюрной барышней. "Какое у нее лицо!" - успела подумать она.

  

  

  Сверток, привезенный Лизой, тотчас поступил в распоряжение Геси Гельфман. Она, вздыхая, выставила в кухне за окно ветчину, икру, семгу. Геся помнила, что в ее родном Мозыре целые семьи живут на пятнадцать копеек в день. Здесь же еды было, по меньшей мере, на десять рублей: она знала цены, так как часто останавливалась перед витринами гастрономических магазинов; выставленные там товары ее не соблазняли: у нее был хронический катар желудка, нажитый в Литовском замке. Но она грустно удивлялась, как людям не стыдно есть - да еще выставлять напоказ - такие дорогие вещи, когда кругом столько голодных.

  Геся выросла в чрезвычайно религиозной еврейской семье и в ранней юности строго соблюдала все обряды. Позднее она бежала из родительского дома и, чтобы приобщиться к цивилизации, стала акушеркой. Отец ее проклял. На акушерских курсах она сблизилась с русскими революционерками. Остальное сделала тюрьма. Революционеры уходили в народ - и она ушла в народ. Они признали, что надо убить царя, - и она послушно приняла участие в подготовке цареубийства. Геся сошлась с русским террористом, старалась забыть все мозырское и в целях борьбы с религиозными предрассудками считала себя обязанной есть пищу, запрещенную еврейской верой. Однако, вид и вкус ветчины все еще были ей не совсем приятны.

  

  

  После того, как Новый год был встречей и первые революционные песни спеты, Геся ушла на кухню. Она всегда, на всех конспиративных квартирах, уходила на кухню, которая скоро и поступала в ее распоряжение. Почти весь этот день она готовила трудное рыбное блюдо. Теперь надо было еще обложить рыбу картошкой и морковью. Этим Геся и занялась, издали прислушиваясь к пению и даже подпевая вполголоса "Марсельезу" без слов: впрочем, слов, кроме двух первых строк, не знал никто.

  - Гесинька, дело самонужнейшее, - сказал появившийся на кухне Александр Михайлов. - Вы, милая, оставьте чего-нибудь повкуснее для одного человека, который нынче не мог прийти. Что у вас есть? - озабоченно спросил он, думая о чахоточном Халтурине. Ему было известно, что во дворце прислуга ворует что хочет и ест что хочет; Халтурин должен был поступать как другие. Но необходимо было оказать ему знак внимания: товарищи о нем помнят.

  - Я сию минуту приготовлю!

  - Спасибо, Гесинька. А я вас еще по-настоящему не поздравил. С Но