Алданов Марк Александрович - Истоки

называет меня барыней! Ужасно смешно. Называй меня и ты барыней, а? Хорошо?.. Пойдем обедать, я голодна, как зверь.

  Они обедали на выходившей в парк веранде. От отца осталось бутылок двадцать вишневой наливки. Катя выпила несколько рюмок, ела с жадностью, все находила превосходным и нарочно обращалась с вопросами к прислуживающей бабе, чтобы услышать "барыня"; при этом лукаво, с торжеством поглядывала на Николая Сергеевича и хохотала.

  - Останемся здесь на всю жизнь! Никуда я отсюда не уеду. Ты - пожалуйста, куда угодно, а я нет! Впрочем, я и тебя никуда не отпущу! Разве тебе здесь нехорошо? Разве ты не рад, что сюда приехал?

  - Рад, - ответил он искренне. "Никогда мне не может быть хорошо, но здесь с ней лучше, чем где бы то ни было..."

  - К нам будут приезжать Алешенька, дядя Али. Я и Анюту приглашу! Можно?

  - Конечно, можно. Ведь ты тут барыня.

  Она опять хохотала, - тем звонким смехом, который когда-то так ему нравился. И ему казалось, что он снова почти влюблен в нее.

  - Но ты не думай, что я буду тебе мешать работать! - вдруг озабоченно сказала Катя, вспомнив наставления Алексея Ивановича. - И вот что! Тебе непременно нужен кабинет. Ты должен взять ту комнату у левого крыльца, ту, что в три окна. Только мебели для кабинета в этом доме нет. Я знаю, тебе нужен письменный стол, книжные шкапы, у тебя столько книг. Знаешь, поезжай в город и купи. Там я видела отличный мебельный магазин, рядом с кондитерской на Киевской.

  - Это, быть может, хорошая мысль.

  - А разве у меня бывают плохие мысли? Всегда меня слушайся... Знаешь что? Завтра же с утра поезжай и все купи. Ты мне завтра здесь и не нужен. Надо мыть полы и окна, а ты уборки терпеть не можешь. Дом чудный, и окна чудные, но их не мыли, верно, пять лет. Я уже говорила с ней, она сказала, что на деревне достанет баб. "Завтра С утра, барыня, придут..." Нет, я все-таки хорошо сделала, что согласилась выйти за тебя замуж! - говорила она, целуя его. - Это я целую тебя потому, что много выпила. Чудная наливка!.. Верно, твой отец был чудный человек, правда? И какой умница, что оставил нам этот дом! Я страшно рада, страшно! А ты? Нет, скажи правду!

  - Может быть, в самом деле завтра же поехать? Главное, мне еще надо бы повидать адвоката, чтобы оформить этот акт об отдаче крестьянам земли.

  - Ты отдаешь крестьянам землю? Да, правда, я забыла, ты говорил. - Катя была совершенно не в состоянии понять и запомнить что-либо связанное с делами. - Конечно, отдай им землю, ты отлично делаешь. Только дома не смей отдавать и парка тоже нет. И реки не отдавай! Ах, какой чудный парк! Мы с тобой будем купаться. Но у меня нет костюма! Какая жалость, что я подарила тот, немецкий.

  - Да здесь и не слышали о купальных костюмах. Будем купаться так.

  - А не неприлично? Ты забываешь, что я теперь барыня!.. Так ты поедешь к адвокату? А может быть, к адвокатше? Он женат, твой адвокат?

  - Нет, вдовец.

  - И ни за что не жалей денег на мебель! Ведь это раз навсегда, на всю жизнь. Ты на себя ничего не тратишь, все на меня и на других, - убедительно говорила Катя. Она, действительно, так думала, и Николай Сергеевич на минуту чуть было ей не поверил, будто он живет главным образом для других.

  После обеда они смотрели парк, строения, конюшню. "А где гумно? Ужасно смешное слово!

  

  Что такое гумно?" - спрашивала Катя. В конюшне стояли две лошаденки. Кучер почтительно доложил, что кобыла "ходит под верх". Кобылу звали "Житомирская".

  - У нее шея не круглая. Я люблю лошадей только с круглой шеей, и у этой голова как молоток.

  - Мы купим лошадей. И твоего Хохла сюда перевезем, - сказал Мамонтов. Мысль, что у него будут верховые лошади, тоже была ему приятна.

  - Сегодня мы рано ляжем, - сказала Катя, вернувшись в его будущий кабинет. - Это было "свадебное путешествие", а нынче у нас "первая ночь", правда? - Она залилась смехом. - Ах, как я рада, что мы сюда переехали! А ты? Только раз в жизни не ври!

  - Надоела. Отстань, - сказал он, сажая ее к себе на колени.

  

  

  

  

  

  V

  

  За составление договора с крестьянами адвокат не взял платы. "Вы ведь в сущности даром отдали землю, - сказал он, - да и всей работы у меня было минут на десять". Николай Сергеевич пригласил его с дочерью на завтрак. Адвокат очень хвалил ресторан при гостинице Минеля, славившийся старым медом. В этом тоже было что-то уютное. В Петербурге никто старого меда не пил.

  Затем Мамонтов отправился в мебельный магазин, пробыл там часа полтора и, истратив втрое больше того, что хотел истратить, купил огромный письменный стол, книжные шкапы, кожаные кресла, диван, ковры. Он был очень доволен своими покупками и даже несколько взволнован. "Теперь пойдет работа... Но какая?.." Владелец обещал прислать мебель на подводах сегодня же.

  Из магазина Николай Сергеевич отправился на почту. Там были для него журналы, газеты и несколько писем. Среди них ему бросилось в глаза то, которого он ждал и боялся. Сердце у него забилось сильнее. Он тут же распечатал конверт. Обращение "Tres cher ami" ["Очень дорогой друг" (франц.)] немного его успокоило. "По-французски потому, что ей так было удобнее меня назвать..."

  В ресторане его гостей еще не было. Мамонтов занял стол и стал читать:

  "Сын сказал мне, что Вы уезжаете в деревню. Немного позднее я узнала, что Вы женитесь или женились. Я солгала бы Вам (да Вы мне и не поверили бы), если б я сказала, что это известие меня обрадовало. Но я не только не сержусь на Вас: я думаю, что Вы поступили правильно..."

  

  "Я так и думал", - сказал он себе.

  "Милый друг, Вы мне когда-то цитировали Пушкина: "Il n'est de bonheur que dans les voies communes". ["Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах" (франц., из письма Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 г.).] Как умно он сказал! Или это он только кого-то сам цитировал из французов? Но я добавила бы, что самое важное в жизни личная порядочность. От Вас порядочность требовала именно этого. А от меня она требовала, чтобы я с Вами рассталась. Уж если нам суждено было сойтись... Вижу отсюда усмешку на Вашем лице. "Суждено"? - Божьей воли тут не было". Кроме того, mettons les points sur les i [поставим точки над i (франц.)], все-таки не я Вас бросила, а Вы меня. Формально, разумеется, это не так. Вы мне с самого начала "предложили руку и сердце". Но по существу это так. И еще раз скажу: я за это не сержусь на Вас. Если я вообще сержусь, то за другое, за многое другое. Прежде всего (хоть это давно было, но такие вещи не забываются) за то, что Вы мне тогда сказали в замке принца. Простите меня, милый друг, это было вульгарно. Вы думаете, что Вы знаете женщин, а Вы в их душе ничего не понимаете. Думаю, что мало понимаете и в жизни, так как без любви ее понимать нельзя, а Вы никогда никого не любили и не любите. Я все-таки хочу думать, что Ваши слова о "Madame Guizot" были сказаны в раздраженном состоянии. Нет, мое "общественное положение" тут не играло никакой роли. Для полной искренности (ведь я Ваша ученица) скажу: почти никакой роли. Дальше этого Вы ничего не видели!

  Вы тогда, к моему стыду, "добились цели". Но если Вы меня действительно любили, то, "добившись цели", Вы тут же все потеряли. Я по-настоящему любила Вас только до того, как мы сошлись. На следующий день я поняла, что все было нехорошей ошибкой. Кажется, это тотчас поняли и Вы. В этом нашем романе с самого начала был элемент непорядочности, который не уменьшился бы, если б я вышла за Вас замуж: это было бы непорядочно и по отношению к нам самим, и к моему сыну, и к вашей нынешней жене.

  Как бы то ни было, Вы меня разлюбили первый. Вы сделали что могли (не знаю, умышленно ли) для того, чтобы уничтожить мою любовь к Вам. О последних наших неделях я не могу вспоминать без ужаса. И эта необходимость скрываться, прятаться, страх встретить знакомых, страх, что это дойдет до моего сына! (мне иногда кажется, что он догадывается!) Все это можно было бы переносить, если бы мы любили друг друга. Но я почти стара (иногда Ваши глаза заменяли мне зеркало), а Вы, должно быть, не в состоянии любить дольше трех месяцев (Ваша жена... Но ведь я тут все прекрасно понимаю).

  

  Я мучилась, мучилась безумно (простите тривиальное слово, Вы научили меня бояться всякого слова, которое я при Вас произносила). Потом стало проходить. Теперь прошло. Я знаю, что моя жизнь кончена. Если бы Вы меня не бросили, я, быть может, бросила бы Вас. Жалость мне не нужна, да Вы и могли бы, очевидно, дать мне лишь половину Вашего запаса жалости. Со временем у меня пройдет совершенно, а Вы, конечно, "перенесли" это неизмеримо легче, чем я. Простите меня за правду: Вас во всем мире больше всего или даже исключительно интересует Николай Мамонтов, удобства Николая Мамонтова, чувства Николая Мамонтова, мысли Николая Мамонтова. Простите меня за правду, милый друг: этому я научилась у Вас же, Вы правдой дорожите больше, чем она того заслуживает. Отдаю Вам, впрочем, должное: Вы себя не любите, у Вас к себе не любовь, а именно интерес, но зато огромный, я сказала бы даже больший, чем это приемлемо для других людей. Кое-кому может надоесть следить за ростом Вашей души. А я в частности всегда недолюбливала мизантропов..."

  "Начала с добрых чувств и раздражалась все больше по мере того, как писала, - подумал он. - Иногда она пишет с черновиками, но это написала как вылилось. Может быть даже не перечла: есть повторения..."

  "Я не хотела писать в этом письме о так называемых Ваших убеждениях. Впрочем... Мне очень хотелось бы ошибиться, но боюсь, что Ваши "убеждения" тут имели и особую цель. Признаюсь, я когда-то не придавала им почти никакого значения: Вы все-таки слишком любите себя, чтобы рисковать крепостью или Сибирью. Позднее за границей это для меня оказалось страшной неожиданностью, - когда Вы вдруг объявили мне, что одно время к ним примыкали! Вы помните, когда это было? В Ватикане, после выхода папы. Вы говорили (Вы слишком любите красиво говорить), Вы сказали: "Да, это величественное зрелище, но стоит себе на мгновенье представить на месте этого старика на носилках Того, кого он якобы замещает на земле..." Конечно, Вы это сказали мне назло, как уже часто тогда говорили. Я что-то ответила, и Вы, слово в слово, мне поднесли этот сюрприз. Я не спала всю ночь. Но теперь мне кажется, Вы сказали это нарочно, чтобы ускорить разрыв. И Вы были правы: после 1 марта я почувствовала к Вам ненависть. Когда я "устроила Вам истерическую сцену" (цитирую Вас), я говорила о другом, - а мне казалось, что я вижу кровь на Ваших руках. Да, да, я теперь бросила бы Вас по одной этой причине. Эти злодеи убили добрейшего благороднейшего человека, и мысль о том, что они могли быть Вашими друзьями, была нестерпима. Не скрою, я в тот день ненавидела Вас, ненавидела себя самое, что могла Вам простить близость с ними, Вы теперь можете благородно меня презирать: сообщаю Вам, что я, вероятно, войду в одну организацию, которая здесь создается для борьбы с этими извергами..."

  "Вот оно что! - подумал Мамонтов. - Для этого, значит, она и переехала в Гатчину. Кажется, эта Святая дружина именно там и организуется. Не думал: для нее слишком глупо. Вероятно, она теперь советует своему брату бросить революционерку-жену. Эта внучка кантониста действительно всей душой любила Александра Второго... Ничего не поделаешь. У нас иногда романы расстраивались из-за того, что он был народоволец, а она чернопеределка. Здесь расхождение побольше. Я не монархист и никогда монархистом не буду. Разве тогда, когда во всем мире установится республика".

  Все раздражило его в этом бессвязном противоречивом письме, даже скобки, даже слово "самое", почему-то казавшееся ему глупым. В ресторан вошли адвокат и его дочь, радостно улыбнувшаяся Николаю Сергеевичу. "Вот эти - мои..." Он встал, спрятал в карман письмо и пошел им навстречу.

  

  

  

  

  VI

  

  В фаэтоне Мамонтов прочел конец письма. Он был написан совершенно иначе. Софья Яковлевна говорила, что перечла всё письмо, пожалела, что написала все это, и решила было не отправлять ("было", - но все-таки отправляет). Дальше писала по-французски, точно переменой языка бессознательно подчеркивала перемену тона. Просила на нее не сердиться. "В каком состоянии мои нервы, Вы поймете. Я брошенная, старящаяся женщина, никому на свете не нужная (Коле я тоже больше не нужна), тщетно ищущая, за что еще в жизни можно уцепиться. Конечно, я и виновата во многом. Отпустим же грехи друг другу и сохраним незлое воспоминание о том, что было. Какой это английский поэт сказал: "It's better to have loved and lost - than never to have loved at all..." ["Лучше любить и потерять, чем никогда не любить..." (англ.)] Поверьте, что я искренне, от всей души, желаю счастья Вам и Вашей жене, хоть и плохо верю, что Вы и она будете счастливы". - В заключение просила "к ней заходить", когда он вернется в Петербург.

  Его раздражение прошло. Он был взволнован и не мог понять причины своего волнения. Причиной едва ли могло быть письмо Софьи Яковлевны: "Конечно, жаль, что мы оказались чужими друг другу людьми, и оба скоро это заметили". И никак не мог его взволновать завтрак с дочерью адвоката: "Уж это совершенный вздор! Я и бывать у них больше не буду. Она на двадцать лет меня моложе... Вздор, вздор! Единственное что остается в жизни: работа..."

  Уборка в доме кончилась, полы и окна были вымыты, вещи разложены по шкапам и комодам. Николай Сергеевич за чаем радостно описал Кате купленный им кабинет, сказал, что ему было очень скучно завтракать с адвокатом.

  - А я теперь твой дом знаю как свои пять пальцев, - говорила Катя. - И в погребе была, чудный погреб. Ледник тоже очень хороший, но льда нет. Я велю привезти. Можно?

  - В десятый раз повторяю, ты в доме полная хозяйка. Это не "мой" дом, а наш.

  - Наш так наш, - сказала Катя и поцеловала его. - Тоже в десятый раз. Другие велят женам тратить меньше, а ты всегда говоришь, чтобы я тратила больше. Ты каторжник, но щедрый каторжник. Когда привезут лед, - она говорила, - чтобы прикрыть его соломой. У нас все лето будет чудная ледяная вода и пиво. Ах, как жаль, что лето уже через три месяца кончится! Но я осень тоже очень люблю. И варенье мы тоже будем варить! Я не умею, но она обещала меня научить. Она страшно симпатичная, ей-Богу! Как бы только ей сказать, чтобы она купила себе чулки и башмаки. Ты ведь ей за это заплатишь, правда? Она говорила, что фрукты в твоем парке кому-то сданы за пятьдесят рублей в год и что можно было взять больше, да приказчик попользовался. Но он симпатичный, приказчик, приходил ко мне и тоже говорил "барыня"! Ты на него не кричи за фрукты: главное, себе мы можем брать сколько хотим, так условлено! А какие у вас парники! Я и не знала, что это такое: я ведь городская. Ты ведь вишневое варенье больше всего любишь?

  - Вишневое, - сказал он, чувствуя, что от этих разговоров жизнь делается все более уютной.

  - А я клубничное. Но и вишневое я тоже страшно люблю. У нас будет и клубничное, и вишневое, и всякое. И огурцы будем солить, правда? Она говорит, что это очень просто. Надо положить укропу...

  Баба взволнованно доложила, что из города пришли подводы. И так же взволнованно он вышел на крыльцо, в сопровождении Кати, бабы и повара.

  Приехавшие люди, под надзором Мамонтова, разостлали ковер, поставили у срединного окна письменный стол, расставили тяжелые шкапы, диван, кресла. Только чуть порезали в дверях один из бортов письменного стола, - Мамонтову потом было стыдно вспоминать, как его расстроила эта царапина. Катя, горничная, повар ахали от восторга.

  - Мебель в нашем доме, конечно, "дедовская", но чужого деда и дрянная, - объяснял Кате Николай Сергеевич. - Это и вообще вздор, будто старинная мебель, "чудесная" старина, всегда лучше нынешней. В это верит... - Он хотел сказать: "в это верит Черняков", но не хотел напоминать Кате о Софье Яковлевне. - Разумеется, отдельный гениальный человек может не иметь равных. Другого Рембрандта верно никогда и не будет. Но средний уровень ремесленников, столяров, переплетчиков понизиться просто не может: это противоречило бы всем законам логики и вероятности. Напротив, у нынешних столяров есть такие сорта дерева, которых в восемнадцатом веке не было. Разумеется, я говорю не о нынешнем машинном производстве, это дрянь. Но то, что я купил, все ручной работы, хорошее дерево, прекрасная кожа, все прочное, удобное, такое, какое нужно порядочному человеку...

  - Ну да, ну да, - радостно повторяла Катя. Его мысли о старой и новой мебели ее не интересовали. Она видела только, что он очень доволен и весел. "Три рубля на чай дал! Они даже не сказали ничего от изумления! Только сняли шапки!" - Чудный кабинет! Теперь у тебя пойдет работа.

  Его работа тоже не очень интересовала ее. Но Катя больше всего боялась, как бы он не пришел в свое прежнее ужасное настроение духа, и старалась угадать каждое его желанье.

  - Я знаю, тебе не нравятся обои. Мы потом переменим, нельзя же все сразу. Главное, клопов нигде нет. А на стенах надо будет повесить твои ...э-тюды, - выговорила Катя: в таких словах она никогда не была уверена, - Жаль, что ты не повез их в город, надо было отдать в рамку... Ну, в другой раз, это я не догадалась тебе напомнить.

  - Бог с ними, с этюдами, - беззаботно ответил Николай Сергеевич. - Им грош цена.

  - Как грош цена! Чудные этюды. Рамки должны быть золоченые. Непременно повесим их. Вот тут над диваном сколько места.

  Тотчас началась трудная работа. Из огромных ящиков, пришедших в деревню еще до их приезда, выкладывались на ковер книги. "Я и не думал, что их у меня набралось так много за все эти Wanderjahre [годы странствий (нем.)]. И в первый раз в жизни они будут разобраны и расставлены как следует", - радостно думал Мамонтов. Он предполагал разместить все по отделам, но как-то не выходило, на полках образовывались пустоты. Многие книги нельзя было включить ни в какой отдел, их пришлось расставлять как попало. Беспрестанно сгибать и разгибать спину было утомительно: он раза три ложился отдохнуть на свой новенький диван и радостно смотрел на шкапы, на кресла, на стол (царапины не было видно: она, к счастью, была со стороны окна). Все было хорошо, но больше всего ему нравились ряды книг на полках, сверкавшие золотом корешков. "Вот когда пригодились все мои покупки в Париже, в Берлине, в Петербурге... Я становлюсь похожим в этом отношении на Чернякова, но право я и не подозревал, что книги дают такую радость. И в первый раз в жизни я устроился по-настоящему, прочно, - что, если окончательно!.."

  Обед - опять с наливкой - прошел так же весело, как накануне. - "Ах, как хорошо, что мы будем здесь жить всегда! Но ты вправду женился на мне?" - все время спрашивала Катя. Он смеялся и отвечал, что вправду.

  - И ты больше не будешь от меня уезжать?

  - Напротив, именно теперь буду. Если мы женаты, то чего же тебе бояться? Я тебя буду оставлять "с детьми".

  Катя не улыбнулась.

  - Ну, а как же цирк?

  

  Она замолчала. У нее на глазах выступили слезы.

  После обеда Катя ушла мыть голову. Николай Сергеевич давно знал, что все в мире может быть изменено, кроме этого: она мыла голову в раз навсегда установленные дни и часы.

  Он допил наливку, заглянул в свой кабинет, снова им полюбовался и вышел в парк. Там у него уже было любимое место: внизу поросшей орешником аллеи, против купальни. Николай Сергеевич сел на удобную скамейку со спинкой и подумал, что, верно, ее здесь поставил отец. И, к некоторому его удивлению, ему было приятно, что его отец тоже любил этот уголок парка. "В самом деле очень красиво. Художник или романист должны были бы здесь написать пейзаж: "Заход солнца над заросшей водорослями рекой". В музеях я иногда испытывал некоторую nostalgic по живописи... После этого нахала Сезанна мне что-то перестало хотеться писать картины. Романисту же сюда вообще нечего соваться: словами этого не опишешь..."

  Он закурил папиросу, и ему показалось, что он счастлив. "Как же я раньше не догадывался, что это так просто? То есть, не счастье, а приближение к нему, то, что в математике называется асимптотой: линия, никогда не совпадающая с кривой, но тесно приближающаяся к ней. Асимптота счастья, - вот чего надо искать в жизни. Конечно, настоящего счастья быть не может, хотя бы потому, что существуют болезни и смерть. Все же самым счастливым из людей был Пьер Безухов: он женился на Наташе Ростовой. А я просто не понимал, что лучшее в моей жизни была все-таки Катя, ее любовь ко мне, моя любовь к ней... Вот мудрость немудрой жизни. Нет, неправда, будто я не любил и не могу любить больше трех месяцев. Она и не знает, как я ее любил! Je l'avais dans la peau [Она была у меня в крови (франц.)], по новому выражению парижан. И мне с ней было интересно, по крайней мере в первое время. Для чего я говорил в этой идиотской иронической манере? Это правда, что тогда в замке принца я вел себя как наглый идиот. И я повторял ей то, что говорил и другим женщинам. Но не в этом дело, - таково устройство даже не моего мозга, а моего языка. Как же она не понимает, что у меня не было выбора? "Самое важное в жизни быть порядочным человеком"! Память ей изменила: это слова Вашингтона, и это я ей когда-то сказал, а она теперь моим добром, да мне же челом. Вашингтон в дополнение к этому был Вашингтон, я никто, но я почувствовал, что бросить ее значит совершить только нехороший поступок, а бросить Катю это совершить подлость. Coup de vieux тут ни при чем. Мое положение между ней и Катей было безвыходным. Я просто не мог из-за Кати оставаться за границей больше двух месяцев. Не знает она и того, что я по ночам не спал: деньги мои были на исходе, мне по одной этой мерзкой причине нельзя было жить с ней в дорогих гостиницах... Она тотчас предложила бы мне свои деньги, и я от одного этого предложения потерял бы последний, небольшой остаток так называемого уваженья к себе... Да, да, три четверти того зла, что я видел в жизни, было прямо или косвенно связано с деньгами, и люди, которые это отрицают и презрительно пожимают плечами, либо ничего не понимают, либо лицемерят. Как я могу не радоваться тому, что у меня уцелел этот уголок земли. Я знаю, что скоро проживу свой "капитал", c'est plus fort que moi [это сильнее меня (франц.)], но в эту судьбу, в этот свой кабинет я зубами вцеплюсь, чтобы сохранить его до конца дней. My house my castle [Мой дом - моя крепость (англ.)], это в России, пожалуй вернее чем в Англии, просто из-за огромности пространства: никакие власти сюда не заглянут..."

  Он вспомнил о народовольцах. "Я в Петербурге себя спрашивал, как после того, что было, можно думать и говорить о пустяках! А вот прошло несколько месяцев, и меня расстроила царапина на письменном столе! Позор? Конечно, позор. Но что же делать, если пусть не все люди, но девяносто девять человек из ста устроены именно так? Знаю, знаю, "барский подход к жизни", "собственнические инстинкты", "мещанская душонка"... Когда это презрение не деланое, то оно великолепно. Однако у всех людей, кого я знал, кроме одного Бакунина, это презрение было именно деланое. Как можно всерьез отрицать "собственническое начало" в душе человека? Оно почти так же естественно, как желанье есть или спать. Издеваться над этим, тем более стараться заглушить это, значит совершать насилие над человеческой душой, вдобавок совершенно безнадежное. Никакие коммунары с этим ничего не поделают, заглушай сколько хочешь, - все равно выйдет наружу, вынырнет из потоков, из морей крови... Да, да, - точно с вызовом коммунарам, народовольцам, революционерам думал он, - я очень рад, что у меня есть свой угол, именно свой: если бы усадьба была не моя, если бы я ее нанял, то удовольствие от нее было бы в десять раз меньше... Никакому французу, англичанину, американцу в голову бы не пришло в этом оправдываться. Я же перед кем-то оправдываюсь, потому что я все-таки русский интеллигент, и всегда им буду, и этим горжусь, как и говорил Лизе Черняковой. Конечно, они от таких чувств свободны. Александр Михайлов, вероятно, так и предполагал, что я кончу тихой радостью от текущего счета. Они ведь язвительны: "текущий счет"! Однако есть маленькая разница между мной и людьми, у которых, кроме текущего счета, ничего за душой нет. Я от мещанского строя прошу только того, чтобы мне дали немного пожить человеческой жизнью, не думая о куске хлеба, прожить скромно, без экстравагантностей. Все-таки я землю отдал крестьянам почти даром... Самодовольство? Нет, в этом меня трудно упрекнуть. Да и есть самодовольство в том, чтобы быть свободным от самодовольства. И у людей тройного сальто-мортале тоже есть самодовольство, разумеется, у каждого особое. Лиза Чернякова рисковала виселицей, чтобы доказать себе и другим, что она не "мещанка"... От народовольцев ничего не останется, кроме легенды. Доктор Петр Алексеевич уже теперь говорит о Перовской, закатывая глаза: "она". Так Плотин из благоговения не решался назвать имя Платона и называл его "Он"... Легенда имеет, конечно, свою практическую ценность, потому что создает подражателей. А хорошо ли это или нет, решит, как в таких случаях говорят болваны, "суд истории".

  Он бросил папиросу, закурил другую, прошел от скамейки к мосткам купальной, вернулся и снова сел. Ему казалось, что он должен для себя решить что-то важное, от чего будет зависеть вся его жизнь. "Да, люди тройного сальто-мортале!.. Много хорошего в мире сделано ими и без них сделано быть не могло. Но зато почти все плохое идет именно от них. У человечества, собственно, два несчастья: то, что люди тройного сальто-мортале существуют, и то, что они талантливее других людей. Таким господам, как Бисмарк, нечего делать на мирной, тихой земле. Все, что они делают, это тот же цирк, та же "Блокада Ахты", только с окровавленными людьми вместо окровавленных чучел... Да, самые искренние, простые и серьезные люди, каких я знал, были клоуны. А эта подделка под клоунов тем в особенности и опасна, что далеко не сразу выясняется, что они были фигляры, что устроенному ими представлению была медный грош цена! Это становится ясным лишь после перемены исторической декорации, этак через полстолетья, когда им горя мало и когда им на смену приходят другие рыжие, а иногда и точно такие же. Да и у лучших людей тройного сальто-мортале зло так перемешано с добром, что только человеческая снисходительность может их посадить под образа истории. О четырнадцатилетнем Антонове, которого разорвала бомба Рысакова, Желябов и Перовская не думали, или это для них препятствием не было: "Лес рубят - щепки летят"... "Без крови ничего в истории не делалось", и т. д. Но историю можно писать и с точки зрения Антоновых, да и черт с ней, с историей! Она, как тронная речь английского короля. У власти либералы - король произносит либеральную речь. У власти консерваторы - король произносит консервативную речь. Так и историки в своем "суде" отражают господствующие мысли их страны и их круга. Это историки честные. А нечестные... Сегодня таких-то людей тройного сальто-мортале казенные перья поливают грязью, завтра другие казенные перья - а то и те же самые - объявляют их великими людьми. Между тем нет великих людей, кроме тех, кто думает и пишет..."

  Ему пришло в голову, что он должен написать книгу: настоящую, большую книгу, которая оставила бы память о нем на свете. "Нескромная, нескромная пришла мыслишка: где уж нам в великие люди!.. А то попробовать? Но, конечно, не ученый труд. Им и не оставишь после себя памяти, это самообман ученых. Пушкин называл "Историю" Карамзина бессмертной, а ее теперь никто в руки не берет. Вечны только произведения искусства: "Война и мир" не умрет никогда... Вот куда загнул! С новой профессией, дорогой друг! Дослужиться до Андрея Первозванного, а нет, так до Анны 4-ой степени, как в живописи, так в журналистике. О чем же писать роман? Да обо всем том, что я видел и пережил, о Кате, о Бакунине, о народовольцах, об Америке... Но не с чужих слов, как я писал свои дрянные статьи, - подумал он, с ужасом вспомнив статью о Соединенных Штатах. - Возможно проще писать: говорить "седой", а не "убеленный сединами". И чтоб каждое слово было выношенной в душе правдой... Хоть, может быть, эта "выношенная правда" уже первая ложь... Что ж, еще несколько таких увлечений, и я скажу о себе, как тот врач о своем пациенте: "Du moins топ malade est mort gueri..." ["По крайней мере мой больной умер вылеченным..." (франц.)] Мамонтов встал и пошел вверх по аллее домой.

  Для романа первым делом нужна была толстая, веленевая, с золотым обрезом бумага и золоченые тупые английские перья. Необходимы были также записные книжки, лучше всего в шестнадцатую долю листа, в мягком кожаном переплете. "Эх, досада, утром бы подумать: купил бы все в городе, там есть большой писчебумажный магазин. Или опять поехать в город?.. Зашел бы к адвокату... Неловко перед Катей..."

  В небольшой комнате пол был залит водой. Катя в рубашке расчесывала волосы. Он неслышно вошел и поцеловал ее сзади в плечо. Она вскрикнула и выронила из зубов шпильки. "Да, асимтота счастья", - подумал он.

  - Дурак, испугал меня!.. Уходи, братец.

  - Я в самом деле дурак, но не поэтому. Представь себе, я забыл купить в городе писчебумажные принадлежности!

  - Экая беда. Купишь в следующий раз.

  - Нельзя "в следующий раз"! Как пока работать?

  - У повара спроси, где-нибудь наверное, найдется пузырек с чернилами.

  - "Пузырек с чернилами"! - передразнил он. - Ничего не поделаешь, надо завтра ехать в город опять.

  Она жалостно на него оглянулась.

  - Завтра? Почему же завтра? - спросила Катя. Ей не очень понравилась эта его вторая поездка в город за два дня, но она тотчас вспомнила 6 совете Алексея Ивановича. - Ну, что ж, поезжай... Ты один хочешь ехать?.. Впрочем, поезжай один. Ты говорил, что тебе лучшие мысли приходят в экипаже. - Она процитировала его дословно, хоть не очень понимала, какие-такие мысли. - А я буду всю дорогу болтать, я себя знаю.

  - Совсем не поэтому. Разве ты можешь мне мешать? Но ты просто устала бы: я только туда и обратно. Мне нужно также купить кое-какие книги.

  - Еще книги! Да их и так у нас девать некуда!

  - А то смешно: всякие Лессинги у меня есть, а Толстого, Тургенева, Гончарова нет. Я не могу жить без "Войны и мира".

  - Я могу жить без "Войны и мира"... Скажи, адвокат, наверное, не женат?

  - Наверное. По крайней мере, он был не женат еще сегодня утром. Может быть, днем женился? Но я этого не знаю. И ты тоже будешь читать.

  - Я знаю, что я страшно необразованная, - сказала Катя, заплетая косу. - Ты сделал большую глупость, что женился на мне. Но когда я тебе надоем, ты не стесняйся и скажи, я уйду к Алешеньке. Но вот что, барин, ты составь список всего, что тебе нужно, а то в третий раз я тебя не пущу.

  - Правда, сейчас составлю.

  - И если уже ты едешь, то купи там тот торт, который мы ели в кондитерской. Чудный торт! Он называется, кажется, мариньян. Вафли и миньон, я обожаю. И знаешь что, купи сразу два: они не портятся.

  - Я куплю три, - сказал он.

  

  

  

  

  

  VII

  

  Первые представления цирка шапито должны были состояться поблизости от Петербурга, и решено было везти реквизит на подводах. Лошади, трапеции, ходули были отправлены накануне. Легкий реквизит был погружен рано утром. Артисты в большинстве тоже сели на подводы, кто по безденежью, кто, как Рыжков, из товарищеского чувства, чтобы не выделяться. Директор предпринял поездку по России с очень небольшими деньгами и предупредил об этом артистов. Они согласились работать на паях, зная, что директор честный человек.

  Погода была прекрасная. Как только подводы тронулись, все повеселели, даже те, кто не верил в успех гастролей. Алексей Иванович удобно устроился на своем собственном низком длинном сундуке, рядом с полной румяной мимисткой-физиономисткой, по сцене девицей Элеонорой. Около них поместились Али-египтянин и шпрехшталмейстер, для сокращения называвшийся просто "шпрех".

  - Так при царе Горохе путешествовали! Я так ездить не привыкла, - жалобно говорила мимистка-физиономистка.

  - Уж будто никогда, матушка, так не ездили? - усомнился Али-египтянин.

  - Ну вот, - сказала она. Это было ее любимое слово, иногда означавшее "да", а иногда - "нет".

  - Это оттого, что ты, милая, молода, - ласково-наставительно сказал Алексей Иванович. - А я, когда мальчишкой стал работать, то и не слыхал, какие-такие железные дороги. Прежде цирк, иначе, как на лошадях, и не ездил, да еще по рекам на плотах. И почище нынешних бывали труппы.

  - Да, почище нынешних! В деревнях показывали "Курицу с человечьим лицом", и мужичье вас кольями гнало: "бей балаганщиков!" Знаем мы эту вашу старину! Бывало, идут навстречу цирку колодники. Один гогочет: "Ахтеры! Ахтеры!" А другой арестант отвечает: "Чаво, дурень, смеешься! Погоди, может сами хуже будем!"

  Алексею Ивановичу анекдот не понравился.

  - Мало ли вздору говорят люди, да еще арестанты!

  - Нынешний цирк не в пример лучше прежнего. Искусство идет вперед, - сказал Али-египтянин. Однако Рыжков не согласился и с этим.

  - Такого артиста, как Гримальди, за тысячу лет не было и еще тысячу лет не будет. И очень это преувеличено, будто нас кольями встречали. Бывало, конечно, но редко. А то часто в провинции, когда подъезжал цирк, выходили за три версты встречать нас с музыкой.

  - И теперь встречали бы, если б злодеи не убили царя, - вздохнув, сказал Али-египтянин.

  - Нас без хлеба оставили, а говорят, что защищают бедных людей!

  - Они христиане, - саркастически сказал ненавидевший революционеров Али-египтянин. - "В церкви не состою, а сущность учения Иисуса Христа признаю", - процитировал он облетевшие Россию слова Желябова на суде. Алексей Иванович сердито его остановил.

  - Так нельзя говорить! Насмехаться над ними большой грех.

  

  - Я и не насмехаюсь! Кто же над повешенными насмехается?

  - Я был на Семеновском, когда их вешали. Ох, как нехорошо было! А они хоть бы что! Только этот Рысаков сплоховал, - сказал, морщась, шпрех. Рыжков с очень недовольным видом качал головой.

  - За время траура я проела все, что было, и теперь в долгу, как в шелку, - сказала мимистка-физиономистка. - Без Алексея Ивановича не знаю, как прожила бы! Сейчас всего капитала два двугривенных.

  - Могу тебе еще красненькую дать. Хочешь?

  - Ну вот! Только когда же я вам все отдам, Алексей Иванович?

  - После бенефиса и отдашь. Ведь тебе обещана "Черная маска"? Прекраснейшая пантомима, и роль Лауры Куртенэ одна из твоих коронных.

  - Обещана, да даст ли? - сказала девица Элеонора, утешенная и красненькой, и словами об ее коронных ролях.

  - Ну, уж это ты, матушка, вздор говоришь. Если он сказал, то можно положиться. У него слово свято.

  - Я с ним письменного договора никогда не заключаю. Договорились, хлопнули по рукам, значит верно.

  - Слышали, у него вчера сорвался плакат: "Все билеты проданы". Весь побледнел: "Плохая примета".

  - Нет такой приметы. Там если заяц перебежит дорогу, я не говорю. А это одно суеверие.

  - Провинция у нас чуткая: любит и понимает цирк, - сказал Али-египтянин.

  - Главное - это погода, - заметил шпрех. - И еще чтобы на первых порах не посадили в яму! Раз в Нижнем Новгороде у нас описали тюленя Маэстро. Директор хотел застрелиться.

  - Главное не в погоде, а в репертуаре, - сказал Рыжков. - Если не опустимся до какого-нибудь "Путешествия вокруг света за пять копеек", то и искусству послужим, и не стыдно будет глядеть в глаза людям.

  - Закликала, братцы, у нас мастер, - сказал Али-египтянин и благодушно передразнил шпреха: - "Давай, давай. - Билеты хватай. - Чудеса узрите. - В Америку не захотите! - Пошла начинать. Музыку прошу играть..."

  Рыжков строго показал ему глазами на девицу Элеонору. Последняя строка закликания была непристойной. Али-египтянин, однако, и сам знал, чего нельзя говорить при дамах. Он достал корзинку с едой, завернутую в афишу: "Невероятно, но факт".

  - Как только выедем за заставу, братцы, не грех будет перекусить.

  

  - Я, признаться, страшно проголодалась. Доктор говорит, что у меня ложный аппетит.

  - Хорошо будет, как поплывем по Волге, давно я по ней, матушке, не плавал. Поедим стерляжьей ухи. В Сибири тоже едят, дай Бог всякому. Я двести пельменей съедал в один присест.

  - Двести пельменей, дяденька, не съедите, - сказал шпрех.

  - Невероятно, но факт.

  - Если в бульоне, то он съест, - подтвердил Алексей Иванович.

  - Адин порция бульон, - сказал Али-египтянин и вытащил бутылку водки. Пронесся радостный гул.

  За заставой они закусили и выпили.

  - Один шнапс не шнапс, два шнапса тоже не шнапс, и только три шнапса это полшнапса, - сказал Али-египтянин. - Так говорят волжские немцы. Эх, братцы, рад я, что увижу матушку Волгу.

  - А я не люблю уезжать из Питера, - сказал, вздыхая, шпрех. - Говорят, только в одном городе на свете есть такая набережная, да я не помню, в каком. Еще приведет ли Бог все это увидеть?

  - А вы что, помирать собрались? - спросила мимистка-физиономистка.

  - В нашем деле нельзя знать. Может такое случиться, что костей не соберут. Я ведь и на трапеции работаю.

  - Зачем же говорить о том, что может случиться? - сказал Рыжков. - А если на арене и умрешь, то почетнее смерти нельзя желать! Всю жизнь служил своему делу и смертью послужил. Это самое главное: трудиться и уважать свой труд.

  - Это вы верно говорите, - сказал шпрех. Али-египтянин тоже одобрительно кивнул головой.

  - Правда, правда, - подтвердила мимистка-физиономистка.

  - Теперь, говорят, страхуют от увечья, да я не верю: одно надувательство, - сказал Али-египтянин. - Ну, что ж, Алешенька, по третьему шнапсу? За нашу-то, за помещицу Мамонтову, она всегда тебя звала Алешенькой. Уехала от тебя, старый?

  Они выпили еще по рюмке. Али-египтянин закупорил и спрятал бутылку. Шпрех приятным тенором затянул цирковую песню:

  У трамплина мандолина,

  На трамплине барабан...

  - Это он правильно. Отъезжая, надо петь, - сказал Алексей Иванович.

  Все подхватили хором:

  

  Клоун, рыжий, балерина

  Всех наречий и всех стран.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  Историко-литературная справка

  

  На протяжении 1930-х годов Алданов публиковал романы только на современную тему: после трилогии "Ключ", "Бегство", "Пещера" выступил с романом "Начало конца". Поселившись в начале второй мировой войны в США, он решил возвратиться к историческому жанру, к предыстории событий, воплощенных в трилогии, стал с 1942 г. писать "Истоки".

  Работа над этим самым крупным по объему из его романов продолжалась до 1946 г. Параллельно Алданов печатал короткие рассказы на актуальные, подсказанные войной темы, участвовал в создании в Нью-Йорке толстого литературно-художественного и общественно-политического журнала на русском языке. Он назывался "Новый журнал" и выходил раз в квартал, почти в каждом его номере печатались новые произведения писателя. Постепенно роман отодвигал на задний план все другие дела. Алданов задумал ввести в сюжет образы цирковых артистов и, чтобы достоверно изобразить характеры и обычаи неизвестной ему среды, отправился с бродячим цирком в турне по Соединенным Штатам. "Он знал, что быт и атмосфера этих цирков едва изменяются с годами и широтами. В результате даже в цирковой технике, описанной в романе, и там "комар носа не подточит". Писательская честность Алданова действительно была беспредельна", - свидетельствует мемуарист А. Бахрах. [А. Бахрах. "По памяти, по записям". М. Алданов. "Новый журнал", 1977, No 126, с. 159.] 29 июня 1945 г. Алданов сообщил И. А. Бунину: "Кроме "Истоков" я ничего не пишу"!.. [Там же, 1965, No 80.]

  Русское книгоиздательское дело за рубежом в первые послевоенные годы находилось в упадке. Сначала "Истоки" появились в переводе на английский язык (1947) под названием "Before the Deluge" ("Перед потопом"). В 1948 г. Книжное общество Англии избрало это произведение лучшим романом месяца. Лишь в 1950 г. роман появился на русском языке, его выпустило в двух томах парижское издательство "YMCA-Press". Деление на два тома было предпринято издательством, а не автором: на выставке "YMCA-Press" в Москве осенью 1990 г. демонстрировался автограф письма Алданова в редакцию, Б. М. Крутикову, от 29 сентября 1948 г., где писатель сообщает, что ему все равно, выйдет роман в двух или в трех томах.

  Вскоре после публикации "Истоков" в журналах русской эмиграции появились две в корне противоположных оценки романа: поэт Георгий Иванов увидел в нем проповедь безверия и скептицизма, нашел его вредным ("Возрожде