Алданов Марк Александрович - Истоки

ы на выходе должно было ослабить слухи, будто он тяжело болен: даже теперь, после окончательного ухода Юрия Павловича со службы, Дюммлеры суеверно боялись таких слухов.

  В восьмом часу утра, как всегда в последнее время, приехал доктор Петр Алексеевич. Он осмотрел больного, - точнее, задал ему несколько обычных вопросов, измерил температуру, пощупал пульс - и зашел к Софье Яковлевне, узнав, что она давно встала.

  - Боже, как вы прекрасны! - сказал он, приложив руку к глазам, точно защищая их от света. - Очень, очень хорошо! Страшно вам идет.

  - Ну, как вы нашли его сегодня?

  - То же самое, - нехотя ответил доктор. - Как вы знаете, я очень надеюсь на операцию.

  - Ведь вы тоже считаете Билльрота гениальным хирургом?

  - О да! Тут не существует двух мнений. Билльрот делает операции рака желудка, которых никто не делал до него, он первый стал делать труднейшие операции пищевода, гортани, первый делает внутренние ампутации: вырезывает, например куски кишечника и сшивает концы...

  - Однако Некрасов после его операции умер, - морщась, сказала Софья Яковлевна. Доктор развел руками.

  - Медицина не всесильна. У Билльрота, если хотите, есть один недостаток: он не признает или, вернее, еще недавно не признавал идей антисептической школы... Что это такое? Ну, было бы долго объяснять... Так это и есть русское платье? Да, конечно, все наши бабы одеваются именно так, - сказал доктор, любуясь Софьей Яковлевной. На ней было белое атласное платье с открытыми плечами, с красным, шитым золотом, бархатным шлейфом. - А на голове что это за сооружение, если смею спросить?

  - Кокошник.

  - Ах, кокошник, - саркастически повторил Петр Алексеевич. - Просто ни дать, ни взять, мужичка. Вот разве бриллиантов немного больше, чем обыкновенно бывает у наших пейзанок. И все будут так одеты?

  - Кроме императрицы. У нее платье не белое, а такое, какое ей угодно. Великим княгиням тоже разрешаются какие-то отступления... Ах, какие драгоценности у царицы! Ни у кого в мире нет таких!

  - Как я рад! У вас даже загорелись глаза... Что это вы изволите просматривать? "Высочайше утвержденный церемониал святого крещения Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Андрея Владимировича", - прочел доктор. - Я пробежал в газетах, очень, очень забавно. А почему господа... как их, ну, мейстеры идут сначала младшие впереди, а потом старшие впереди?

  - Те чины двора, которые идут впереди государя, занимают места - младшие впереди. А те, что следуют за государем - старшие впереди: чем ближе к государю, тем почетнее.

  - Очень, очень тонко! А что такое "иметь вход за кавалергардов"? Вы имеете вход за кавалергардов? По-моему, это не совсем по-русски?

  - Да, все это архаично. У нас есть обычаи, оставшиеся от незапамятных времен. Знаете ли вы, - она засмеялась, - что наши дипломатические курьеры имеют право получать в дорогу из царских погребов к каждому завтраку и обеду три бутылки вина: по бутылке мадеры, бордо и рейнвейна. Гофмаршал Мусин-Пушкин пытался выдавать им вдвое меньше, ничего не вышло: в этом признали умаление царского достоинства. И если б вы знали, сколько связывается с каждой мелочью задач, обид, даже драм! Вот теперь, верно, долго спорили о том, какой даме нести на подушке новорожденного.

  - От таких драм просто подступают к горлу рыданья. Но по-моему, нести на подушке высоконоворожденного должна княжна Долгорукая, как первая дама России.

  - Ну, хорошо, пошутили и будет.

  - Ей-Богу, стыдились бы вы все в такое время заниматься китайщиной. Вам не совестно? "Вы, жадною толпой стоящие у трона, - Свободы, гения и славы палачи!" - продекламировал доктор.

  - Это тоже из присяжного поверенного Ольхина?

  - Нет, это из Лермонтова, - еще язвительнее сказал Петр Алексеевич. Он на днях читал Софье Яковлевне ходившие по России революционные стихи о царе, написанные адвокатом Ольхиным. Софья Яковлевна слушала с насмешкой и возмущением. Имени автора доктор ей не сказал; она узнала это имя от брата. - А знаете, Николай Сергеевич тоже едет сегодня в Царское Село, - многозначительным тоном добавил доктор. При всей своей доброте, он, как большинство людей, не всегда мог удержаться от замечания, не совсем приятного собеседнику. Петр Алексеевич не то заметил, не то слышал, что Мамонтов влюблен в Софью Яковлевну.

  - Кто это Николай Сергеевич?

  - Мамонтов, - сказал доктор озадаченно.

  - Ах, да, Мамонтов, я забыла. Он-то зачем же едет?

  - Говорит, что хочет набросать эскиз: как в девятнадцатом столетии высоконоворожденного на подушках везут в золотых каретах.

  - Да, это стоит изобразить... Что же вы, Петр Алексеевич, не поздравляете меня с семейной радостью?

  - С какой?

  - Разве вы еще не видели моего брата? Представьте, Миша женится.

  - Да что вы? На ком?

  - На дочери профессора Муравьева... Почему у вас, милый друг, passez-moi le mot [простите за выражение (франц.)], глаза полезли на лоб?

  - На Лизе Муравьевой?.. Лиза выходит за Михаила Яковлевича?

  - Да, ее зовут Лизой. Я страшно рада. Впрочем, я почти ее не знаю. Но она очень хорошенькая, и семья прекрасная. А главное, Миша в нее влюблен, мне это давно казалось. Ведь он не выходил из их дома. Как, кажется, и вы, а? Профессор Муравьев очень милый и достойный человек, - говорила Софья Яковлевна, поправляя перед зеркалом ленту и с любопытством поглядывая на доктора. - Так поздравьте же, наконец, меня, странный вы человек.

  - Поздравляю, - растерянно сказал доктор. - Но... как же это? Где и когда порешили?

  - На днях, в Липецке. Эта барышня там пила воды, а Миша, который нам всем хладнокровно объявил, что едет в Кисловодск, оказался с ней. Подробностей я не знаю. Мадемуазель Муравьева еще в Петербург не вернулась. Миша заехал ко мне ненадолго, объявил, что женится, и куда-то ускакал. Вид у него был странный, верно, от влюбленности... Вот такой же, как сейчас у вас, - тоже многозначительно сказала Софья Яковлевна. - А вы ни о чем не догадывались, видя их чуть ли не каждый день? Разиня.

  - Почему разиня? Я догадывался, что Михаил Яковлевич в нее влюблен. Только и всего.

  - "Только и всего"? Надо ли сделать вывод, что она в него не влюблена?

  - Я не знаю.

  - Вы точно чего-то не договариваете?

  - Да нет... Я просто удивлен. - А я очень, очень рада. Мише давно нужно жениться. Он семьянин по натуре. Досадно, что я не успела по-настоящему его расспросить, меня как раз позвали к Юрию Павловичу, Миша не мог подождать. Нынче он у меня ужинает. Приходите тоже.

  - Я не помешаю? Я, пожалуй, пришел бы. Мне все это очень интересно.

  - Конечно, приходите. Только мы будем ужинать рано, в девять. Я верно вернусь домой совершенно разбитой: часа три придется простоять на ногах. - Она посмотрела на стенные часы. - Скоро ехать.

  - Я испаряюсь. Но вы, ради Бога, не думайте, что я не рад вашему сообщению... Я просто...

  - Почему же мне было бы думать, что вы не рады?

  - Я просто был изумлен. Кланяйтесь высоконоворожденному, - сказал доктор, целуя ей руку.

  

  

  

  VII

  

  У дверей неимоверной высоты неподвижно, как статуи, стояли Чудовищного роста арапы. Все было театрально во дворце: и лейб-казаки в бешметах, вытянувшиеся на ступеньках растреллиевской лестницы, и дежурные кавалергарды, имевшие право снимать одну перчатку, и церемониймейстеры, постукивавшие на ходу жезлами с набалдашниками из слоновой кости, с двуглавым орлом и андреевской лентой. Но черные великаны в белоснежных тюрбанах, попавшие из Абиссинии в Царское Село, особенно подчеркивали театральный характер зрелища. Во дворце собрались тысячи людей. Тем не менее было тихо. По паркетам многочисленных зал скользили раззолоченные чины двора, дамы с портретами и с шифрами, офицеры в разноцветных мундирах, в красных супервестах, в лосинах. Люди разговаривали вполголоса, многие шепотом. Старые придворные говорили Софье Яковлевне, что все это существует только при русском дворе и непременно исчезнет с Александром II, так как наследник терпеть не может церемониала. - "Ах, какая красота! - подумала она, входя в Большую галерею. - Лучше версальской Galerie des Glaces!"... ["Галерея зеркал" (франц.)] Бесчисленные зеркала залы невероятных размеров отражали раззолоченных людей. "А он издевается над всем этим! - думала она, рассматривая толпу. - Неужели в самом деле он приехал в Царское Село? Однако на вокзале его не было. И слава Богу, что не было, если уже идут сплетни..."

  Мамонтов бывал у них в доме не чаще раза в неделю. Люди, считавшиеся близкими друзьями Дюммлеров и приезжавшие каждые три-четыре дня справляться о здоровье Юрия Павловича, служили как бы мерилом, которым руководились другие: в зависимости от степени близости одни заходили раз в две недели, другие раз в месяц. Николай Сергеевич как старый знакомый, как друг детства Чернякова, мог приезжать несколько чаще. Однако, перечисляя мужу по вечерам посетителей, Софья Яковлевна никогда Мамонтова не называла.

  В последний раз с ним вышел не совсем приятный разговор. Он начался с придворного торжества. "Дались же им эти дешевые насмешки!" - с неприятным недоумением думала Софья Яковлевна. То, что Петр Алексеевич говорил благодушно-иронически, у Мамонтова вызывало раздражение и злобу. А главное, с доктором она говорила с глазу на глаз, тогда как при последнем визите Николая Сергеевича был другой гость, с недоумением поглядывавший на нигилиста в доме Дюммлеров. Гость даже уехал раньше, чем ему полагалось бы.

  - Ну вот, вы его выгнали, Николай Сергеевич. Довольны?

  - Прошу меня извинить. Впрочем, что же церемониться с этими господами? Народ мрет с голоду, а они, видите ли, развлекаются.

  - Кажется, и вы, Николай Сергеевич, не целый день работаете на благо народа? Кто рассказывал о вчерашнем спектакле?

  - Одно дело ходить в театр, и другое...

  - В театр и из театра к Донону.

  - И другое дело возить "высоконоворожденного" на подушке в золотой карете, в сопровождении чуть ли не целой гвардейской дивизии. Нет, в этих божеских почестях ребенку их крови есть что-то от римских цезарей...

  - "Времен упадка Римской империи". - Да, именно, времен упадка Римской империи, хоть вы изволите иронизировать. Он и кончит, как обычно кончали цезари.

  - Об этом я просила бы вас мне не говорить! Прошу очень серьезно. - Лицо у нее стало ледяным.

  - Как хотите... Но почему мне не говорить правды? Поверьте, такие зрелища именно и создают террористов. Я уверен, что если б я на нем был, то это лишний раз убедило бы меня в совершенной правоте революционеров.

  - А я уверена в обратном: если б вы там бывали, вы смотрели бы на вещи иначе.

  - Я не имею ни малейшего желания там бывать. Это тот же балет, но в настоящем балете по крайней мере хорошая музыка... Впрочем, вы, вероятно, хотели сказать: "если б тебя туда звали, но тебя туда и на порог не пустят".

  - Я ничего такого сказать не хотела и не хочу. Вы отлично знаете, что я сама никак не аристократка. Если б не тридцать пять лет службы Юрия Павловича, то и меня бы туда "на порог не пускали". Нет, я просто хотела сказать, что вы как художник были бы увлечены красотой этого зрелища. Я ничего красивее царского выхода никогда не видела.

  - Вероятно, вы очень мало видели, если вы способны сказать такую... такую вещь.

  - Я говорю о вещах соизмеримых, с альпийскими горами я этого не сравниваю. Во всяком случае ваша демократия ничего такого создать и показать не может.

  - И слава Богу!

  - Пусть "слава Богу", но не может. Царское Село могло создать только самодержавие, все равно как и Версаль... По-моему, кстати Большой Царскосельский дворец не уступает по великолепию Версальскому. И уж, во всяком случае, такого ансамбля дворцов и садов в Версале нет. И вы это знаете лучше, чем я. - А вы так же хорошо знаете, что, сколько ни заключать неприятные вам слова в иронические кавычки, остается совершенно бесспорным, что все это создано рабским трудом... Но бросим это, мы не убедим друг друга. Как вы будете одеты?

  - Как все: буду в русском платье.

  - Я хочу видеть вас в русском платье! Я хочу написать ваш портрет в русском платье!

  - Очень польщена, но это невозможно. Вы не думайте, что я теперь буду вам позировать, - сказала она сухо, напоминая о болезни Юрия Павловича.

  - Я не прошу вас позировать, но дайте мне на вас взглянуть, я напишу вас по памяти! Где хотите, когда хотите... У меня, а?

  - Вы кажется, совершенно сошли с ума, Николай Сергеевич.

  - Королевы ходят в мастерские художников. Ну, не хотите, а я все-таки вас увижу! Я поеду в Царское Село и буду ждать вас у ворот.

  В эту минуту в гостиную вошел Коля. Мамонтов поговорил с ним об экзаменах, о деревне, куда он уезжал к товарищу на следующий день, - Софья Яковлевна не хотела, чтобы ее сын был в Петербурге в день операции. Коля отвечал односложно. Мамонтову теперь всегда бывало неловко в обществе этого мальчика, - точно так же, как в обществе Чернякова.

  "Кажется, никакой перемены нет", - думала Софья Яковлевна, тихо разговаривая со стоявшим рядом с ней знакомым, обмениваясь улыбками со знакомыми, стоявшими подальше. "Нет, конечно, здесь этого не показывают". Ей приходило в голову, что после отставки Юрия Павловича ее положение может стать иным. Софья Яковлевна часто бывала на выходах, и радость, которую она испытывала когда-то, впервые попав во дворец, теперь была далеким воспоминанием, уже не совсем ей понятным. Но и своей она себя здесь никогда не чувствовала; впрочем, ей по долгим наблюдениям казалось, что своими себя здесь чувствует разве двадцать или тридцать человек. "Если я "парвеню", то еще тысячи две человек такие же парвеню. Быть может, и Анна", - думала она с улыбкой, разумея Анну Каренину. Теперь она смотрела на все здесь как бы со стороны, почти как на прошлое. Не обо всем было приятно вспоминать. Она знала, что ее муж отчасти обязан своей карьерой ей: без него она сюда не попала бы, но без нее карьера Юрия Павловича, вероятно, шла бы менее успешно. "Конечно, кое в чем он прав, - неожиданно подумала она о Мамонтове и вспомнила, что он ее дразнил Анной: "все эти Каренины и Облонские органичны в этом обществе, а вы нет, прежде всего потому, что вы умнее, и потому, что вы чужеродное тело"... - Да, быть может, кое в чем он прав. Но они так все преувеличивают, так сгущают краски, так не способны оглянуться на самих себя. Может быть, как люди, эти не хуже, а лучше их", - думала она, улыбаясь знакомым, почтительно кланявшимся ей издали. Ее занимал вопрос, кто она без мужа: "Все-таки кто-нибудь или совсем никто? Нет, почти то же самое".

  - ...Ну, слава Богу! - горячо говорил ей сосед, справлявшийся, как все, о здоровье Юрия Павловича. Софья Яковлевна знала, что его зовут Игорь. Имя осталось у нее в памяти потому, что было редкое, но отчества она не помнила. Этот человек в свое время бывал у них довольно часто на заседаниях кружка. В прежние годы у Дюммлера собирался кружок с длинным и скучным названием, - что-то вроде любителей - или ревнителей - генеалогии и геральдики. Софья Яковлевна показывалась там лишь на несколько минут до начала заседания и исчезала. В кружке обсуждались вопросы о гербах, о том, кто на ком женился в восемнадцатом веке, о пропусках в Бархатной книге. По ее наблюдениям, членами кружка состояли преимущественно люди, фамилии которых, по случайному пропуску, в Бархатную книгу не попали. "Игорь" был очень благодушный человек из разряда "добрых сплетников" (этих она любила; ей были неприятны только злые сплетники). Он перестал их посещать с тех пор, как Юрий Павлович заболел; но Софье Яковлевне было понятно, что этот веселый, бодрый и здоровый человек не выносит визитов к тяжело больным людям. "Я сама была такой..." Он приблизительно выражал средние мысли и чувства того общества, место в котором она завоевала. Ей было бы приятно, если б теперь это общество совершенно ее не интересовало. Но, по своей правдивости, она обманывать себя не могла. "Правда, меньше, гораздо меньше. Его влияние? Нисколько!"

  - ...Да, доктора находят улучшение.

  - Вы очень, очень меня успокоили. Я уверен, что все окажется пустяками, ведь у Юрия Павловича очень крепкий организм. А то кто-то рассказывал, будто вы выписали из Вены какую-то знаменитость.

  - Это правда. Я настояла на том, чтобы выписать профессора Билльрота для окончательного диагноза. Юрий Павлович ни за что не хотел, но я поставила на своем. Он приезжает в конце будущей недели.

  - Ну вот видите, как хорошо. Я знаю много таких случаев. Главное: организм, - говорил член генеалогического кружка. Как ни пусты были его слова, они действовали на Софью Яковлевну успокоительно. Она произносила отчетливо его имя, а отчество старательно скрадывала в скороговорке (ей было известно, что люди из-за ошибки в отчестве, вообще из-за любого пустяка, иногда становятся врагами на всю жизнь). Член генеалогического кружка обратил ее внимание на стоявшую не очень далеко от них даму: бриллианты у нее были действительно сверхъестественных размеров.

  - Каждым можно убить человека!

  Она знала, что этот небогатый человек наивно влюблен в богатство. "Помнится, он всегда как-то особенно говорил: "страшный богач!", "фантастические богачи!". Точно он гордится чужими миллионами!.. Но, может быть, мне теперь все представляется по-иному. И не потому, что я становлюсь лучше. Скорее потому, что я становлюсь хуже".

  - А кто, Игорь ...вич, генерал, который с ней разговаривает?

  - Как? Вы не знаете армяшку? Это граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, - сказал "Игорь ...вич", благодушно-иронически подчеркивая слова "граф" и "Тариелович". - Военный гений! Новый Наполеон! Ночной штурм Карса, поход на Эрзерум, одним словом, tous les hauts faits [все великие деяния! (франц.)]! Правда злые языки говорят, что под Карсом он действовал не столько наступательно, сколько подкупательно, как кто-то кому-то рекомендует в "Капитанской дочке": паша будто бы ему сдался за большие деньги.

  - Мало ли вздора говорят люди! - сказала Софья Яковлевна сухо. - Так это знаменитый граф Лорис-Меликов? Я его себе представляла другим.

  Вдоль зеркальной стены проходил невысокий, очень худой человек восточного типа, с болезненным лицом оливкового цвета, с зачесанными налево, почти прилизанными волосами, с большим мясистым носом, с густой черной седеющей бородой. "Довольно невзрачный, не похож на героя, - подумала Софья Яковлевна. - Странная голова, какая-то квадратная. А глаза очень умные..." О генерале Лорис-Меликове много говорили в России. За военные заслуги он в течение одного года получил графский титул, Георгия третьей и второй степени и Владимира первой. После войны с турками государь назначил его генерал-губернатором трех волжских губерний для борьбы с чумой. Ему было ассигновано на это четыре миллиона, он израсходовал 300 тысяч и положил конец эпидемии. Впрочем, враги и тут утверждали, что никакой эпидемии не было: чуму выдумал Лорис-Меликов для получения наград. Софья Яковлевна знала, что такую злобу вызывают только выдающиеся люди. Теперь Лорис-Меликов был харьковским генерал-губернатором и на этой должности тоже преуспел, установив добрые отношения с либеральным обществом, - это совершенно не удалось двум другим новым генерал-губернаторам, Гурко и Тотлебену. Защитники и почитатели Лорис-Меликова говорили, что он умный человек очень передовых взглядов и что он очаровал царя своим красноречием. Говорили также, что средства у него крайне скромные, а здоровье плохое.

  - ...Оратор он в самом деле очень хороший, только ужасно любит народные изречения и чисто русские поговорки, которых мы, русские, и не знаем... Его отец чем-то торговал на Кавказе. Кажется, суконцем, если не халвой и кишмишем, - сказал вполголоса член генеалогического кружка. - А его предки все были по-нашему пристава, а по-ихнему мелики.

  - Я слышала, что он очень замечательный человек, - сказала Софья Яковлевна еще холоднее.

  - Он сюда идет. Хотите, познакомлю?

  - Очень хочу.

  Лорис-Меликов подходил к ним. Софья Яковлевна успела заметить, что свитский мундир плохо на нем сидит, что на нем мягкие чувяки, которые носили при дворе только кавказские князья. Вследствие этого походка у него была уж совсем неслышная, "кошачья". Когда он поровнялся с ними, "Игорь ...ич" остановил его. Лорис-Меликов любезно с ним поздоровался, хотя, как показалось Софье Яковлевне, не помнил, кто это.

  - Только что о вас говорили, Михаил Тариелович. О вас все говорят.

  - Говорят, но что? - весело спросил Лорис-Меликов. - Ничего не поделаешь. За глаза, как говорится, и архиерея бранят.

  Член генеалогического кружка, так же весело засмеявшись, представил его Софье Яковлевне. Лорис-Меликов осведомился о здоровье Юрия Павловича, с которым когда-то познакомился в провинции, и сказал: "Ну, слава Богу!" тоже очень радостно. Затем он шутливо поговорил о русских платьях, изумляясь тому, как дамы могут ходить с такими шлейфами. "Игорь ...вич" перевел разговор на политику.

  - ...Как вы там ни хотите, а с Англией мы рано или поздно сцепимся. Британское правительство ведет против нас цепь интриг везде, где только может, - убежденно сказал он. Он всегда очень горячо говорил то, что говорили все в его обществе.

  - Да, коварный Альбион гадит, - сказал с улыбкой Лорис-Меликов и упомянул о смерти принца Наполеона.

  - Говорят, он был очень способный юноша, этот принц Лулу, он же так называемый Наполеон четвертый. Однако, я склонен думать, что династия Бонапартов слишком скомпрометирована во Франции и ни на что больше рассчитывать не может.

  - А нам какое дело? Пусть сажают хоть династию Гамбетты, - повторил "Игорь ...вич" пришедшую из Берлина шутку Бисмарка. Лорис-Меликов посмотрел на него.

  - Я не разделяю равнодушия к западным и особенно к французским делам, - заметил он и обратился к Софье Яковлевне, одобрительно кивнувшей ему головой. - Я новый человек в Петербурге, а тем паче в Царском Селе. Когда кончится сегодняшнее торжество?

  - В два часа. Вы спешите?

  - Приехал всего на день, хотел бы сегодня же уехать. Мужик проказник работает и в праздник, - сказал он и, поклонившись, пошел дальше вдоль зеркальной стены.

  - Чем не Гладстон? А вот будущий Биконсфильд, кажется, нынче не появился.

  - Кто это?

  - Константин Петрович... Как "кто такой Константин Петрович"? Победоносцев! Ума палата: он армяшку вокруг пальца обведет. Жаль только, что попович. У наследника цесаревича он первый человек.

  - Но ведь государь терпеть не может Победоносцева. Он его считает ханжой и обскурантом.

  - Будто? Во всяком случае, если, чего не дай Боже, у нас будет парламент, то за Биконсфильдом и Гладстоном дело не станет.

  - Почему "не дай Боже"? Было бы очень хорошо, если б у нас был парламент.

  - Ах, Господи, я и забыл: ведь вы либералка. Нет, никак не могу с вами согласиться: конституция совершенно не соответствует историческим началам России и духу русского народа, - горячо сказал Игорь.

  - А новгородское вече? - спросила Софья Яковлевна, подавляя зевок.

  - Вече, - начал он и не докончил. - Вы видите эту жемчужину на княгине Юсуповой? Это знаменитая "Пелегрина", она принадлежала Филиппу II. За нее Юсуповы в прошлом веке заплатили двести тысяч рублей, а теперь ей цены нет!

  - Да, я знаю... А ее диадема принадлежала Каролине Мюрат... Кажется, идут, - прошептала Софья Яковлевна.

  Царь шел в шестом разделе процессии, после двора Владимира Александровича и своего собственного двора. Софья Яковлевна, давно не видевшая Александра II, чуть не ахнула при его появлении: так он осунулся в лице. "Но еще красивее, чем прежде!" На царе был кавалергардский мундир, - караульную службу несли в этот день кавалергарды. Он играл свою роль хорошо, как всегда, благосклонно и величественно отвечал на поклоны людей, стоявших в несколько рядов вдоль стен колоссальной залы; все низко кланялись при прохождении шестого раздела. Эта волна поклонов, медленно шедшая по рядам вместе с государем, всегда напоминала Софье Яковлевне волны, пробегавшие по колосьям нивы в ветреный день.

  У императрицы был ее обычный в последние годы вид умирающей женщины; она, видимо, делала над собой усилия, чтобы не кашлять. За ними, вслед за министром двора и тремя дежурными офицерами свиты, шел наследник престола с женой. Он был одного роста с императором; но кроме гигантского роста в нем ничего величественного не было. Лицо его ничего не выражало. "Ох, не то будет, когда он вступит на престол. Как жаль, что умер Николай Александрович!" - подумала Софья Яковлевна. Далее шли великие князья и княгини в полагавшемся им порядке. "Зачем она надела свои сапфиры? На розовом хороши только бриллианты и жемчуг..." Несмотря на свои новые чувства, Софья Яковлевна, по долголетней привычке, все замечала и заносила в память. Легкий веселый шепот вызвал новорожденный, которого в пятнадцатом разделе несла графиня Адлерберг. Она держала ребенка на подушке еще с Запасного дворца и была, видимо, совершенно измучена, хотя подушку незаметно поддерживали шедшие рядом с ней генерал-адъютанты, князь Суворов и Толстой, нарочно для того приставленные. Ребенок горько заплакал, нарушая церемониал и вызывая общие улыбки. "Первая нетеатральная нота в грандиозном спектакле", - подумала Софья Яковлевна, всматриваясь в подходивший восемнадцатый раздел, в котором шли статс-дамы, гофмейстерины и фрейлины. Как и всех, ее интересовало, появится ли в процессии Долгорукая. Княжна шла в последних рядах. Она была очень бледна и не поднимала глаз. Никаких драгоценностей на ней не было, хотя всем было известно, что царь забрасывает ее подарками. Уже недалеко от выходной двери она оглянулась на Эрберовы часы и тотчас снова опустила голову, не замечая или стараясь не заметить, что ей почтительно кланялось несколько человек. Некоторые другие, напротив, демонстративно от нее отворачивались. Процессия медленно прошла по направлению к дворцовой церкви.

  Перед выходом император Александр в своих комнатах первого этажа прочел несколько верноподданнических адресов. Хотя со дня покушения Соловьева прошло уже немало времени, адресы по случаю спасения царя еще приходили каждый день с разных концов России. Как ни много их было, он читал их от первого слова до последнего. Теперь царь верил им меньше, чем прежде; все же чувства, высказывавшиеся в адресах, вызывали у него удовлетворение и благодарность. В этот день министр двора представил шесть адресов: от двух дворянских собраний, от трех городских дум и от владикавказской еврейской общины. Царь написал на каждом несколько благодарственных слов. Затем он еще раз просмотрел обряд крещения: на листе великолепной бумаги великолепным почерком было написано, что ему полагалось делать. Узнав от министра, что некоторые придворные чины по нездоровью сегодня не явились, он подумал и приказал взыскать с каждого по 25 рублей "на молебен об их скорейшем выздоровлении".

  - Так делала матушка Екатерина, у которой мы нынче в гостях. Ее апартаменты как раз над этими. Там, бывало, "изволила забавляться в карты и танцевала контртанец, и играно бывало на скрипицах", - сказал он с усмешкой, показывая рукой на потолок. - Умная была дама, но во многом ошибалась. Польшу разделила, это было печальной ошибкой, за которую довелось расплачиваться мне. Так всегда бывает, внуки платят по счетам дедов.

  Граф Адлерберг слабо улыбнулся, сочувственно на него поглядывая, и взял со стола бумаги.

  - Пожалуй, время, ваше величество. Двадцать минут одиннадцатого.

  Позднее знакомые говорили Софье Яковлевне, что безвыходное положение между императрицей и княжной сильно отражается на здоровье царя, что на нем очень сказалось пребывание на фронте в пору турецкой войны. "По доброте своей, государь плакал на виду у всех, провожая в бой каждую дивизию", - объяснил кто-то Софье Яковлевне. Никто не говорил, что император страдает от всеобщего к нему охлаждения и еще больше от всеобщей ненависти к княжне.

  Александр II никогда не был мизантропом. Но, как все правители, долго бывшие у власти, он знал и, может быть, даже преувеличивал человеческое раболепство. В этой зале собрались тысячи раззолоченных, знатных, чиновных, в большинстве богатых людей; проходя мимо них и благожелательно отвечая на их низкие поклоны, царь устало думал, что все они - или почти все - стремятся к получению от него должностей, чинов, наград, денег. По-настоящему теперь его любила лишь одна женщина.

  Никто не говорил и о том, что здоровье императора могли подорвать шедшие глухие слухи, будто на него готовятся новые покушения. Александр II часто думал об этих неизвестных ему таинственных людях, которые собирались его убить. По полицейским донесениям, это были в большинстве студенты или бывшие студенты. На фронте полтора года тому назад он видел немало студентов, работавших добровольцами в санитарных дружинах, и они своим самоотверженным, тяжелым, грязным трудом приводили его в восторг, о котором он говорил и писал близким людям. Солдатское дело было ему привычно - в той форме, в которой оно может быть привычно царям. Он сам был всю жизнь офицером, знал, понимал и любил жизнь офицерства. Но в походных лазаретах на Балканах грязь и ужасный воздух вызывали в нем такое отвращение, что он едва мог оставаться с ранеными требовавшиеся десять или двадцать минут: поспешно раздавал награды, поспешно говорил полагавшиеся слова и уезжал, причем в самом деле нередко плакал: быть может, все-таки было бы лучше пренебречь требованиями общества, предоставить славян их судьбе и не объявлять войны туркам. Он знал также, что студентами были до призыва очень многие новые офицеры, уступавшие кадровым по выправке и знанию дела, но не уступавшие им в храбрости и старавшиеся им подражать в манерах. "Кто же эти? Конечно, в семье не без урода", - старался себя утешить он, читая рапорты, которые ему представлялись ежедневно. Иногда на его утверждение представлялись приговоры судов, - он то утверждал их, то не утверждал и чувствовал, что запутывается все больше. Когда он смягчал приговоры, казавшиеся ему слишком жестокими, против этого почтительно возражало Третье отделение. Он знал цену людям Третьего отделения, но они охраняли его и княжну. Царь склонялся то к либеральным, то к реакционным мерам, то шел на уступки, то брал их назад и совершенно не знал, что ему делать.

  "Кажется, он и его отец и довели пышность до этих нигде не виданных высот". - Софье Яковлевне не раз приходилось слышать технические споры старых дипломатов о том, кто лучше в своей роли: Николай или Александр? "Какой это французский актер говорил о Николае: "I a le physique de son emploi..." [Его вид соответствует его положению... (франц.)] Нет, он, верно, еще лучше! И в Европе сейчас такого нет. Вильгельм слишком бюргер, Франц-Иосиф недостаточно высок ростом, о Виктории говорить нечего", - восторженно думала Софья Яковлевна, провожая царя влюбленным взглядом. Несчастная любовь к пышности не очень вязалась с переменой в ее чувствах, но она знала, что никогда ее в себе не преодолеет. - "И какая величественная благожелательность ко всем!" Она не догадывалась, что царь держал на лице эту маску просто по долголетней привычке. В действительности, все ему надоело, тяготило его и утомляло.

  В церковь допускались только самые высокопоставленные люди. Софья Яковлевна решила не дожидаться конца богослужения. Мысли о болезни царя теперь смешались у нее с мыслями о болезни Юрия Павловича. При выходе из ворот дворца она на мгновение остановилась, придерживая рукой шлейф. В сильно поредевшей толпе, поглядывавшей на нее, как ей казалось, со злобой и насмешкой, Мамонтова не было. "Ну, разумеется! Какой вздор! Конечно, это была шутка, и слава Богу, что он не приехал!.." Ей теперь было ясно, что он не выходил у нее из памяти даже тогда, когда она говорила и думала о другом.

  

  

  Мамонтов был утром в Царском Селе. Он проспал, проклинал себя за это и поспел к воротам дворца уже после того, как проехали придворные кареты, доставившие с вокзала приглашенных. Николай Сергеевич в дурном и все ухудшавшемся настроении духа постоял с полчаса у ворот, погулял вдоль дворца, растянувшегося фасадом чуть не на полверсты. В сады никого не пускали. Везде стояла охрана, - этого прежде не бывало. Люди мрачного вида подозрительно оглядывали Мамонтова.

  

  Он думал, что этот несимметричный дворец с золотыми кариатидами у окон, с фантастическими галереями и садами, с янтарными комнатами и зеркальными залами - настоящее чудо русского искусства. "Весь этот пейзаж не менее русский, чем московский Кремль, и уж, конечно, более русский, чем какая-нибудь Кострома: тут настоящая, уже цивилизованная, Россия, а не предисловие к России, длиннейшее, скучноватое, нам теперь непонятное. Что в том, что строителем дворца был итальянец? Во-первых, Растрелли дал только идею, планы ансамбля, некоторые чертежи, а все чудо создали тысячи никому не известных русских людей, не оставивших потомству и своего имени. А кроме того Растрелли, быть может, чувствовал Россию, русскую душу, русский пейзаж гораздо лучше, чем какой-нибудь московский боярин, отроду не выезжавший с Остоженки или с Лубянки. Только у гениального человека, почувствовавшего все это, могла явиться мысль - построить на северных снегах южный дворец и сделать русским итальянское".

  Со стороны Запасного дворца показался поезд новорожденного. Вид золотых карет, придворных, конвоя, лакеев в красных ливреях и в треуголках с перьями вызвал у Николая Сергеевича крайнее раздражение. "Хвастают своим богатством не лучше, чем богачи из мещан. Покойный отец удивлял купцов-соседей фаэтоном от Иохима, а они - золотыми каретами... Ей же все это нужно, как воздух! Она почти так же мало принадлежит к этому миру, как я. Да в сущности, за исключением одной семьи, здесь все - те же лакеи, здесь Рюриковичи отличаются от "скороходов" только видом и цветом ливреи. Действительный аристократизм ненамного лучше мнимого, а уж у нее-то он совершенно мнимый. Нет, ждать, как идиот, до третьего часа, я не буду!" Экстренный поезд приглашенных отходил назад в Петербург лишь в 2 часа 25 минут. - "Не буду ждать, я ей не мальчишка!" - думал он, точно Софья Яковлевна пригласила его в Царское Село. "И с ней тоже все вздор! Разбита жизнь, не удалась жизнь!.."

  По дороге домой Мамонтов почти решил, что присоединится к революционному движению.

  

  

  

  VIII

  

  Софья Яковлевна предполагала сама встретить на вокзале профессора Билльрота. Но в день его приезда у нее разболелась голова. Чернякова, которому послали записку, не оказалось дома, и пришлось попросить поехать на вокзал Петра Алексеевича.

  - Я не возлагала бы на вас эту обузу, дорогой доктор, если б не чувствовала себя гак плохо, - сказала Софья Яковлевна, сидевшая в гостиной, против обыкновения, не на стуле, а на диване с флаконом солей в руке. - Надо беречь силы перед завтрашним днем.

  - Да, вам надо себя поберечь, - ответил Петр Алексеевич. Он посмотрел на нее и вздохнул. - Разумеется, я поеду на вокзал. Одно только: по-немецки я читаю более или менее свободно, но по части разговора совсем швах. Вероятно, Билльрот говорит по-французски. Ничего, как-нибудь сговоримся.

  - Я вам страшно благодарна... Впрочем, мне наскучило постоянно вас благодарить. Но узнаете ли вы его на вокзале?

  - Если я не узнаю, то ведь не узнаете и вы. Я видел его фотографии, он, говорят, немного похож на Леонардо да Винчи... Кроме того, как врачу чутьем не узнать Билльрота! От него верно исходит этакое медицинское сияние, - говорил Петр Алексеевич, старавшийся шутливым тоном подбодрить Софью Яковлевну. - Кстати, об его приезде уже прошел слух по всему Петербургу. Меня человек восемь коллег умоляли "дать им Билльрота" для их пациентов. Другие просто желали бы предстать пред светлые очи. Ведь он в хирургии тот же царь. Надеюсь, вы ничего не будете иметь против того, чтобы они завтра к нему сюда заехали?

  - Разумеется, ничего... Но ведь после? - спросила Софья Яковлевна, разумея "после операции". Теперь в доме говорили просто: "до", "после".

  - Большинство - после. А трое хотели бы видеть, как оперирует Билльрот.

  - Это уж пусть он сам решает. Конечно, пусть другие больные воспользуются его приездом. Конечно! - горячо сказала она. "Как подобрела, бедняжка... Вот и своего Билльрота отдает напрокат страждущим", - подумал доктор. Он очень любил Софью Яковлевну, в последнее время полюбил даже Дюммлера, но всю эту неделю был настроен раздраженно-саркастически.

  По дороге на вокзал Петр Алексеевич волновался. Предполагалось, что он изложит Билльроту историю болезни. "Как же я это ему к черту изложу, хотя бы даже и по-французски? - сердито думал он. Для храбрости доктор выпил в вокзальном буфете бутылку пива, - было очень жарко. - И неужто ему говорить "Ваше превосходительство"? Нет, лопну, а не скажу!" Как всегда при, встрече с незнакомым человеком, Петр Алексеевич конфузился из-за своего роста.

  Он гулял по перрону, готовя начальную фразу, и одновременно думал все о том же, о странной новости, недавно сообщенной ему Софьей Яковлевной. Доктор не был влюблен в Лизу Муравьеву или был в нее влюблен не больше, чем в некоторых других женщин. Тем не менее ему было неприятно, что она выходит замуж за Чернякова. Елизавета Павловна еще не вернулась из Липецка. "Воды оказались ей очень полезны", - низким баритоном говорил тогда Михаил Яковлевич за ужином у сестры. Софья Яковлевна, по-видимому, не находила ничего странного в том, что невеста ее брата не приехала с ним в Петербург. Но Петр Алексеевич знал, что Лиза совершенно здорова и что воды они же с ней сами выдумали.

  За ужином Черняков почему-то счел нужным показать телеграмму, полученную им из Эмса от его будущего тестя. Павел Васильевич выражал радость, - хотя как будто ее можно было бы выразить горячее, - поздравлял дочь и Михайла Яковлевича, без настойчивости предлагал ускорить свое возвращение в Россию. "Все это странная история", - думал доктор, гуляя по перрону, нервно поглядывая на часы и стараясь угадать, где остановятся вагоны первого класса. "Впрочем, так и быть, скажу ему "Эксцелленц". Маслом каши не испортишь..."

  Когда поезд подошел, доктор побежал вдоль вагонов, всматриваясь в выходивших людей, и встретил Билльрота в конце перрона. Петр Алексеевич тотчас его узнал, хотя сходство с Леонардо было весьма небольшое, - узнал даже не по фотографии, а просто нельзя было не узнать, - "в самом деле в нем что-то такое есть!", - подумал доктор, подбегая. Билльрот, плотный, осанистый человек с большой седеющей бородой, с очень умным, благодушным лицом, быстро шел к выходу, держа в левой руке дорожный несессер, а в правой небольшой кожаный ящик, очевидно, с инструментами. Увидев подбегавшего к нему растерянного человека, он остановился с вопросительной улыбкой. Петр Алексеевич что-то говорил, якобы по-немецки, стараясь отобрать у него ящик, Билльрот отдал ему несессер, взял ящик в левую руку и, сняв ею перчатку с правой, крепко пожал руку доктору.

  - Я знаю, у вас снимают перчатку, я был в России, - сказал он. - Очень рад познакомиться, коллега. Как больной?

  Однако Петру Алексеевичу не пришлось ни сообщать о больном, ни объяснять, почему не приехала на вокзал госпожа фон Дюммлер (об этом его настойчиво просили и Софья Яковлевна, и Юрий Павлович): к ним быстро подходил Черняков; вернувшись домой, он получил записку сестры и успел вовремя приехать на лихаче.

  - Дас - брудер геррин Дюммлер [брат госпожи Дюммлер (нем. Bruder Gerrin Dummler).], - запинаясь, сказал Петр Алексеевич. Черняков только на него посмотрел.

  - Профессор Билльрот? Чрезвычайно рад знакомству, - поспешно сказал Михаил Яковлевич. Теперь все пошло прекрасно.

  - ...Да что вы, зачем же было приезжать жене пациента? И вы напрасно побеспокоились. Ведь я знаю адрес, - сказал Билльрот и назвал по-русски улицу Дюммлеров, смешно произнося русские слова. - Очень рад буду увидеть опять Петербург. Какой прекрасный город! Мне его показывал профессор Богдановский, когда я приезжал к этому бедному поэту... Некрасов... Очень, очень его жаль. Говорят, это был замечательный поэт? Но его страдания были невыносимы, смерть его от них избавила, - говорил он, поглядывая по сторонам, очевидно, всем интересуясь.

  Носильщик принес довольно потертый чемодан. Они вышли из вокзала. Билльрот, не переставая разговаривать, с любопытством оглядел орловских рысаков Дюммлера, предложил Чернякову сесть в коляску первым, - от чего тот отказался, - предложил доктору сесть между ними, - от чего тот тоже отказался (на скамейку сел Михаил Яковлевич). Экипаж покатил по улицам. Билльрот не переставал любоваться ими и, расспрашивая о положении больного, вставлял: "Ах, какая прекрасная площадь!" или "А это чей же дворец?"

  Познакомившись с Софьей Яковлевной, на красоту которой он, видимо, обратил внимание, Билльрот внимательно выслушал ее рассказ о болезни, задал несколько вопросов и прошел к себе. Ему были отведены в первом этаже, рядом с гостиной, кабинет Юрия Павловича и соседняя с кабинетом комната. Умывшись и выпив чашку чаю, он в старомодном черном сюртуке с бордюром поднялся во второй этаж, по дороге поглядывая на мебель и на картины.

  На пороге спальной он на мгновение остановился и впился глазами в больного, затем подошел к кровати, представился и заговорил, плотно усевшись в кресле, которое ему пододвинул доктор. Петр Алексеевич сначала слушал с благоговейным вниманием, точно Билльрот должен был и расспрашивать больного не