Алданов Марк Александрович - Бегство

рдец, был польщен и стал уделять Сонечке немало внимания. - Свежая, милая девочка, с душой и, кажется, не без таланта. - говорил он Мусе. - Дара сценической речи у нее нет, я пробовал, и голосок слабый-слабый. Но для Великого Немого есть большие задатки. Она чуть-чуть напоминает мне Веру Холодную... Разумеется, как распускающийся нежный бутон может напоминать пышную розу.  Березин в последнее время очень увлекался Великим Немым. Незадолго до октябрьской революции он подписал контракт с частным обществом, которое готово было дать до двухсот тысяч на постановку истинно-художественных фильм (тогда еще говорили фильма). Однако дело шло не гладко. Финансовый директор общества признавал чрезвычайно интересной теорию сцены, как кристалла-тетраэдра, но мрачно говорил, что наша публика еще до этой теории не доросла. Переубедить финансового директора было нелегко. Он очень ценил искусство, однако и себе знал цену: у него уже два раза в жизни дело подходило к миллиону. Вдобавок финансовый директор был туговат на ухо. - Вы говорите, милый, что надо идти на уступки вкусам толпы, - кричал Березин (убедительные интонации его превосходного голоса несколько теряли от крика). - Я это допускаю! Больше того, я на это иду!.. - Зачем вы так кричите?.. Вы на это что? - Я на это иду, иду на это!.. Но ведь надо же и публику поднимать до нашего уровня, поймите вы это, милый, ради самого Господа Бога! - Почему вы думаете, что я не понимаю? Я прекрасно понимаю! - Поймите же, что это все-таки Некрасов!.. Поднимется ли у вас рука на Некрасова? - Понятное дело Некрасов, разве я не знаю? - отвечал директор, но в тоне его, и обиженном, и властном, чувствовалось, что у него рука поднимется и на Некрасова. - Верьте мне, Сергей Сергеевич, это я вам говорю, от одной лишней роли с Некрасовым ничего не сделается. Что?.. А я куда Зарину дену, если они с ней заключили этот проклятый контракт!.. И потом вы же и сами все насочиняли. - Господи! Но ведь я же развивал некрасовскую тему в полном соответствии с его духом, я развивал ее художественно! А эта ваша женщина в маске, извините меня, ни к селу, ни к городу! Финансовый директор печально, но твердо стоял на своем и не утверждал написанного Березиным сценария "Еду ли ночью по улице темной". Временно общество занималось фильмом старого типа, тем самым, в котором должна была играть Сонечка. Это Березина не удовлетворяло. - Нет, милая девочка, еще, видно, не доросли мы до настоящего художественного кино, - жаловался он Сонечке. - Трудно иметь дело с этими господами. - Сергей Сергеевич, у вас все выйдет изумительно! Все! - Посмотрим, посмотрим... А вот они хотят поставить фильмы на высоту, не останавливаясь ни перед какими затратами. При некоторых условиях это может быть интересно, - вскользь заметил Березин. - Разумеется, на началах аполитичности. Их дело создать материальную базу и предоставить художнику свободу. Я так им и сказал, и они на это идут, - добавил он и спохватился, заметив ужас на лице Сонечки. - Разумеется, без этого о моем участии не может быть и речи. Независимость художника мне всего дороже. И так на меня милые собратья собак вешают! В артистических кругах действительно недолюбливали Березина. В последнее же время актеры, разделявшие общую ненависть к большевикам, отзывались о нем очень резко. "Карьерист-перевертень, - да и таланта на грош!" - говорил старый знаменитый артист.   Другие члены кружка тоже интересовались кинематографом, главным образом благодаря Березину. Беневоленский, оставшийся без заработка, был им привлечен к делу составления сценариев. К общему удивлению, автор непонятных стихов "Голубого фарфора" обнаружил в новом деле немалое дарование, быстро усвоил технику и составлял сценарии так, что сам финансовый директор чрезвычайно его хвалил и даже мягко ставил его работу в пример Березину. Беневоленский и написал, под руководством Березина, тот фильм, в котором Сонечка должна была играть роль Лидии. Муся, чрезвычайно чуткая к новым веяньям, одна из первых в Петербурге поняла, что больше не следует презирать кинематограф и называть его "пошлятиной", "позором нашего времени", - так же, как она в свое время одна из первых поняла, что надо перестать восторгаться "Миром Искусства" или (еще раньше) сборниками "Знания". Муся и прежде охотно ходила в кинематограф. Теперь она говорила об этом с несколько вызывающим видом и щеголяла разными техническими выражениями, - как подрастающие школьники щеголяют впервые заученными непристойными словами. Очень интересовалась кинематографом и Глафира Генриховна. Вид молодых, красивых людей, имеющих автомобили, обедающих в дорогих ресторанах, приятно ее волновал. После таких фильмов она выходила из кинематографа в настроении приподнятом и бодром, готовая к борьбе (в таком же приблизительно состоянии выходил из кинематографа Витя, повидав необыкновенные приключения необыкновенно энергичных людей, отряды вооруженных всадников, с места в карьер выносящихся из ворот гациенды). Трудная жизнь Глафиры Генриховны была подобна жизни полководца, вечно ведущего войну, от которой зависит все его будущее. Так, в сложных стратегических комбинациях, с постоянной оглядкой на противника, на обстановку, на поле сражения, проходили дни и годы Глаши. Никто ее не жалел. О ней все только и знали, что она злая и любит говорить неприятности. Глафира Генриховна и сама считала себя злой. Иногда она давала себе слово больше никому неприятностей не говорить - разве только изредка Мусе по дружбе. Но выполнить это было выше ее сил: почти все люди, которых она знала, были, по ее мнению, гораздо счастливее, чем она. Менее счастливы были, вероятно, горничные, извозчики, рабочие, но с ними себя сравнивать естественно не приходилось. От удара, нанесенного ей помолвкой Муси, Глафира Генриховна так и не могла оправиться. Муся делала блестящую партию в двадцать два года (про себя Глаша знала настоящий возраст Муси). У нее же был период полного затишья. В пору своих генеральных сражений Глафира Генриховна чувствовала себя, хоть нервнее, зато и много оживленнее. Свершились мировые события, шла великая война, создалось и пало Временное правительство, пришли к власти большевики, а Глафира Генриховна помнила одно и только об этом думала: Муся блестяще выходит замуж, а у нее никого нет. Она ненавидела Мусю тихой ненавистью и делала над собой усилия, чтоб не поссориться: Глафира Генриховна понимала, что ссора для нее гораздо невыгоднее, чем для Муси.   Номера 35 и 36 выходили недурно. Сонечке казалось, что страсть и чисто материнская нежность вполне ей удаются. Но 37-й номер, самый важный, от которого зависела вся сцена, не выходил. Сонечка добросовестно старалась себе представить, как тигрица, с дикой ненавистью, может бросаться на человека, - прыжок все же не удавался. Березин требовал вдобавок, чтоб беззвучные движения губ вполне соответствовали произносимым словам. Сонечка добросовестно исполняла и это. Однако беззвучные движения губ, соответствующие длинной надписи 37-го номера, явно вредили яростному выражению лица, да и дошептать всю фразу до зеркала было совершенно невозможно. "Нет таланта!.. Не возьмут!.. Что ж тогда?" - с ужасом и отчаяньем думала Сонечка. Участвовать в фильме это значило целый день, - да, целый день! - проводить с Сергеем Сергеевичем. - "Вдруг он в меня влюбится и сделает предложенье? Говорит же Мусенька, - она ангел, - что он в меня влюблен!.. Нет, пока еще не влюблен, я чувствую, но вдруг? За это можно полжизни отдать!.." - Сонечка честно себя проверила. - "Полжизни? Может, я семьдесят лет прожила бы, значит, до тридцати пяти лет. Шестнадцать лет осталось бы... Ну, разумеется, сейчас готова!.. Да и почему семьдесят? Вот ведь бабушке было восемьдесят два. Тогда сколько?.. И потом детские годы считать нельзя... Если с шестнадцати и до семидесяти, или до семидесяти пяти, да разделить на два, сколько выйдет?.." Сосчитать было нелегко. Однако Сонечка ясно чувствовала, что согласна. "Какая я глупая! Да сколько бы ни было, разумеется, согласна! Хоть на следующий день умереть!.. Другие тоже вчера заметили, когда он на меня там посмотрел сбоку. Но если не возьмут, что тогда? Нет, надо, чтоб взяли, я этого добьюсь!" - в припадке бодрости подумала Сонечка. Она еще раз отошла на край комнаты - для разбега все же было мало места, - перевела дыханье, изготовилась, уронила розу и стремительно бросилась на зеркало, вытянув вперед руки, искривив лицо и яростно шепча: "Это ты, злодей, тайный..." Дверь открылась. В комнату вошла Анна Сергеевна. Сонечка сконфуженно остановилась. - Совсем с ума сошла, мать моя, - сокрушенно сказала Анна Сергеевна. Сонечка хотела было огрызнуться. Но вид у сестры был такой усталый, что Сонечке стало ее жаль. Она очень любила сестру, знала, что та работает целый день и имеет немало прав ворчать. У нее не было ни Сергея Сергеевича, ни кинематографа, ничего не было. - Что? В гимназии опять что-нибудь? Неприятности? - кротко и робко спросила Сонечка. - Трещит наша гимназия, - сказала Анна Сергеевна, села на стул и вдруг заплакала. Сонечка тоже заплакала горькими слезами. - Ничего, ничего, скоро я начну зарабатывать... Увидишь... Вот увидишь!.. Я тебе говорю!.. - Все трещит, все! - вытирая слезы, говорила Анна Сергеевна. XV Аресты в городе все учащались и становились много серьезнее. В начале нового строя арестованных скоро освобождали или предавали суду Революционного Трибунала, который чаще всего приговаривал их к общественному порицанию. Но это длилось недолго. Теперь тюрьмы были переполнены, заключенные содержались в очень дурных условиях, и об их освобождении больше не было слышно. В числе арестованных в последние дни были знакомые Семена Исидоровича. Ему самому друзья настойчиво советовали не ночевать дома и лучше всего поскорее уехать из Петербурга. Вопрос, куда ехать, теперь решался сам собою. Все стремились на Украину. То, что Украина была захвачена немцами, уже никому не казалось препятствием, - сам Артамонов решительно говорил: "Что ж, батюшка, из двух зол надо выбирать меньшее!" - эта фраза почему-то очень его успокаивала. Украинская миссия в Петербурге выдавала паспорта неохотно, но для Семена Исидоровича, при его новых связях, дело затруднений не представляло. Ему выдали украинские бумаги немедленно, вне очереди и с особым почетом, даже как бы с торжеством. День отъезда, однако, назначен не был. Тамара Матвеевна переживала мучительную внутреннюю борьбу. Ей очень хотелось увезти мужа подальше от опасностей, грозивших ему в Петербурге; она понимала, что Семену Исидоровичу хочется ехать именно в Киев, где его несомненно ждала видная общественная роль. Однако Тамаре Матвеевне теперь было страшно оставлять Петербург. Кременецкие до войны каждое лето ездили всей семьей за границу, во время войны - в Крым или на Кавказ. Случалось Тамаре Матвеевне, с тех пор, как Семен Исидорович стал богатеть, уезжать и зимою, без мужа, вдвоем с Мусей, на Ривьеру, в Италию, - хотелось отдохнуть, заказать в Париже, в Вене новые туалеты, или просто, как говорил Кременецкий, людей посмотреть и себя показать (семья Меннера также уезжала зимою из Петербурга, но не за границу, а на Иматру, что было сортом пониже). Однако никакого сравнения с прежними путешествиями теперь, разумеется, не могло быть. Тогда все было ясно. Семен Исидорович, любивший порядок и определенность во всем, заранее заказывал билеты в международных вагонах, устанавливал дни отъезда и приезда, выписывал "аккредитив", всегда с излишком в добрую треть против того, что им было нужно, по мнению Тамары Матвеевны. "В дороге могут экстренно понадобиться лишние деньги. Или там тряпки какие-нибудь вам полюбятся", - энергично говорил он. Эту энергию, определенность и щедрость Тамара Матвеевна очень любила в Семене Исидоровиче, - они особенно ее умиляли. Ценила их в отце и Муся, называя "мужским началом". У Семена Исидоровича в дороге был всегда довольный, спокойный и уверенный вид, означавший, что все в полном порядке и что никаких неприятностей не бывает и быть не может. Теперь все было темно. Кременецкие не знали, на сколько времени они едут. Не ясно было даже, зачем они едут. Правда, каждый, кто мог, уезжал, и жизнь в Петербурге становилась все более тяжелой, но это определенности не вносило. Хуже всего было то, что Муся должна была остаться одна в Петербурге. Тамара Матвеевна расставалась с дочерью в первый раз. Это и само по себе было ей очень не легко, а теперь казалось Тамаре Матвеевне делом чудовищным. Вначале она о разлуке не хотела слышать и решительно доказывала, что, уж если ехать в Киев, то не иначе, как всем вместе. - Я знаю, Муся упрется как сумасшедшая, но, посуди сам, разве можно в такое время оставлять девочку одну в Петербурге? - с ужасом говорила Тамара Матвеевна мужу. - Где же это видано! Да и я там без нее с ума сойду! Семен Исидорович не согласился с женой, хоть и сам понимал, как все это тяжело и печально. - Муся невеста, отрезанный или почти отрезанный ломоть, - твердо сказал он, - и из этого надо сделать выводы. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. - Какие выводы? Какой гуж? Все уезжают всей семьей или остаются всей семьей. Одни мы! Наконец, пусть и он едет с нами, если так... - Он был Клервилль. Семен Исидорович улыбнулся. - Как же он может ехать на Украину, где хозяйничают немцы? Ты забываешь, что он человек военный, он английский офицер. - Ах, оставь, пожалуйста! Я уверена, что при твоих связях можно достать какое-нибудь разрешение. Разве этот Кирилленко не сказал, что для тебя они сделают все, что угодно? Семен Исидорович только развел руками перед такой политической беспомощностью и верою в его всемогущество. - Нет, золото, пожалуйста, не спорь: ему ехать в Киев совершенно невозможно, я тебе говорю. В Лондоне и в Берлине не будут считаться с тем, что он Мусин жених. Тогда, значит, расстаться до конца войны? Это, я прямо скажу, это было бы неблагоразумно! Он человек молодой... С глаз долой, из сердца вон, знаешь? Нельзя рисковать расстройством такой блестящей партии, всем счастьем Муси. Тамара Матвеевна испугалась: это ей не приходило в голову. - Лучше всего было бы, конечно, если б они теперь же, в два счета, повенчались... Если хочешь, поговори с ней. Но это, конечно, их дело, - сказал Семен Исидорович. На его лице выразилась крайняя деликатность. Тамара Матвеевна только вздохнула. Она склонялась перед мудростью мужа во всех важных вопросах, хоть часто удивлялась тому, как этот умнейший в мире человек не разбирается в некоторых практических делах: "Устроить свадьбу Муси в два счета! Это их дело! Он говорит об этом так легко..." Сама Тамара Матвеевна еще совсем недавно связывала с мыслью о свадьбе Муси представление об обедах, приемах, о подвенечном платье, и т. д. Теперь и она готова была на уступки. Она больше не говорила мужу, что сойдет с ума, расставшись с Мусей. Однако, когда Семен Исидорович получил украинские бумаги, Тамара Матвеевна в отчаянии сделала безнадежную попытку поговорить с дочерью. - Я думаю, Мусенька, - начала она, улучив удобную минуту, - я думаю на всякий случай необходимо приготовить эту бумагу и для тебя. - Какую бумагу, мама? - спросила Муся, сразу насторожившись при ласковом тоне Тамары Матвеевны. В последнее время все дома были раздражены и говорили друг другу неприятности. - Ну, этот украинский паспорт. - Украинский паспорт? Нет, это совершенно ненужно. - Почему, Мусенька, дорогая? - Потому что я не украинка. Это вы с папой украинцы, а я, слава Богу, родилась в Петербурге. - Какие пустяки! Пойми же, ведь это одна формальность. - Зачем же я буду проделывать такую странную формальность? Мне все равно скоро менять русский паспорт на английский, так хоть то по замужеству, и на английский, а не на украинский. - Хорошо, но если и тебе придется бежать отсюда? - Ах, вот что?.. Нет, мама, об этом вы и не заикайтесь. Вы отлично знаете, что я не могу уехать из Петербурга и не уеду. - Но почему же, Мусенька? - Потому что Вивиан остается здесь, - Мусе всегда было неловко называть жениха Вивианом в разговоре с матерью, хотя Тамара Матвеевна уже привыкла к этому и иногда сама называла так Клервилля, произнося имя "Вивиан" с особенной беззаботностью, как самое обыкновенное и ей привычное. - Но тогда, Мусенька... - начала было Тамара Матвеевна и остановилась, увидев раздражение на лице дочери. Муся прекрасно понимала, что хотела сказать Тамара Матвеевна: "но тогда пусть он теперь на тебе женится, перед нашим отъездом". У Муси с Клервиллем было с самого начала решено, что свадьба их состоится после окончания войны. Муся и сама не совсем понимала, почему ей нельзя было до того выйти замуж. Но так сказал Вивиан, и настаивать было больше, чем неделикатно. - Вы, мама, обо мне не беспокойтесь, - сказала Муся. - Со мной ничего случиться не может. - Ну, а если он уедет? - решительно спросила Тамара Матвеевна. - Ведь ихнее посольство уехало еще в феврале. - Он мне как раз вчера говорил, что останется по всей вероятности до конца войны в Петербурге, - ответила Муся. Это тоже было больное место: о своих служебных делах Клервилль очень сдержанно говорил даже с невестой. Муся до сих пор не знала, что он, собственно, делает в России и зачем ездит в Москву. - Это очень хорошо "по всей вероятности", - переходя в атаку, сказала Тамара Матвеевна. - Но ты должна помнить, он человек военный, он английский офицер, значит, его в любую минуту могут куда-нибудь послать. Например, не дай Бог, во Францию! Ведь в Лондоне не будут считаться с тем, что он твой жених! - Тогда его дело будет все решить, - сухо ответила Муся, перенося на мать раздражение, которое, в связи с этим вопросом, вызывал в ней Вивиан: "все решить" значило жениться. - Да, но пойми, что папа не может уехать, оставляя тебя в таком неопределенном положении. - В каком неопределенном положении? Да что же может со мной случиться? Денег вы мне в тайниках оставляете больше, чем нужно, на год хватит (Тамара Матвеевна так и замерла при этом слове "год", - мысль о том, что она может целый год не видать Мусю, была нестерпима). Кухарка остается, чего же в самом деле еще? Со мной будет жить Витя, ему теперь и ехать некуда. Вы сами видите, я в надежных руках. - Кстати, я хотела поговорить с тобой и об этом, - сказала, смущенно глядя на стол, Тамара Матвеевна. - По-моему, не совсем прилично, чтобы Витя оставался с тобой вдвоем на квартире, если мы уедем. Ведь он все-таки уже не ребенок. Муся весело расхохоталась. - Неужели не совсем прилично? - Представь себе! И не я одна, а папа тоже так думает! - Что ж, выгоните его на улицу, если он такой развратник и компрометирующий мужчина, - заливаясь смехом, сказала Муся. - Но ведь тогда я останусь совсем одна... Что же вы выиграете, мама? Муся на этот раз не проникла в мысли матери. Тамара Матвеевна, разумеется, нисколько не желала выгонять Витю. Напротив, она была искренно рада тому, что хоть он останется с Мусей. Под хитро выдуманным предлогом Тамара Матвеевна хотела добиться другого. - Знаете что, поселите с нами для приличия кого-нибудь еще, - сказала Муся, перестав смеяться. - Хотите, я приглашу Сонечку? Она будет страшно рада и ее сестра тоже: Анне Сергеевне как раз предлагают бесплатную комнату при ее гимназии. Хотите, мама, я возьму Сонечку? Тогда у меня будет совсем детский сад. Она опять залилась смехом. - Это, между прочим, совсем не плохая мысль, - поспешно сказала Тамара Матвеевна, - тебе с Сонечкой будет веселее, и я сама буду просить Анну Сергеевну... Но одной Сонечки мало, надо кого-нибудь посолиднее. Что ты скажешь о старике Майкевиче? Муся вытаращила глаза. - Помилуйте, мама! Вы, конечно, шутите? - с ужасом сказала она. - Зачем я возьму к себе этого старого идиота? - Муся, как тебе не стыдно! Он прекрасный, честнейший человек. Папа говорит, что Майкевич наш самый старый друг. Его еще покойный дедушка знал и любил!.. - Мама, это очень хорошо, что его покойный дедушка знал и любил, я это очень ценю. Но согласитесь, это не резон, чтоб перевозить сюда старого, больного человека, за которым мне же пришлось бы целый день ходить. Нет, вы шутите... - Ну, если ты против Майкевича, тогда надо пригласить Глафиру Генриховну, - сказала Тамара Матвеевна, открывая, наконец, свои карты. Майкевич был выдуман для того, чтобы Муся легче проглотила Глашу. Тамара Матвеевна знала, что Муся Глашу не любит, и поэтому сама не слишком ее любила. Но она очень верила в деловитость и практические способности Глафиры Генриховны: на нее можно было положиться в случае каких-либо осложнений. То, что Муся оставалась в Петербурге, было безумием, - в отчаянии Тамара Матвеевна хотела по крайней мере окружить дочь надежными людьми, постарше Вити. "Вот оно что", - сказала себе Муся. Ей показалось было, что Тамара Матвеевна хочет поселить с ними Клервилля. На это Муся не согласилась бы ни за что: жизнь рядом с Клервиллем до замужества была бы ненужной и неприятной переходной ступенью к настоящему и могла б настоящее испортить. Но мысль о Клервилле не приходила в голову Тамаре Матвеевне: по ее понятиям, совпавшим внешним образом с настроениями Муси, совершенно не годилось жениху жить на одной квартире с невестой. - Глашу? - переспросила Муся. Ей сразу представились приятные и неприятные стороны предложения. По этому вопросу Тамара Матвеевна с радостью почувствовала, что ее дело выиграно: она готовилась к энергичному отпору Муси. - Да, Глашу. Или Майкевича, или Глашу, выбирай, - твердо сказала Тамара Матвеевна, закрепляя завоеванную позицию. - Поверь, она в гостях у тебя, на всем готовом, будет очень милая. А что она интересная и интеллигентная, это ты знаешь... Она может спать в нашей комнате, - со вздохом добавила Тамара Матвеевна. - А Сонечка в будуаре. Или лучше Витю переведем в будуар, а Сонечку в его комнату. При всем гостеприимстве Тамары Матвеевны, ей не очень хотелось, чтобы чужие люди жили в ее спальной и в будуаре, нарушая порядок гнезда. Но делать было нечего. - Что ж, я ничего против этого не имею, - подумав, сказала Муся. - Глаша так Глаша. Да еще согласится ли она? - Она согласна, - проговорилась Тамара Матвеевна. - Ты ведь знаешь, она плохо живет с отцом, и он, кажется, получает финляндские бумаги и уезжает в Финляндию, а она ни за что не хочет... То есть, мы конечно, не уславливались с ней окончательно без тебя, но так, в общей форме, она согласна. - Ах, в общей форме она согласна? - тотчас раздраженно сказала Муся. - И отлично... Но зачем же ставить и выносить кровати из комнат? Пусть она спит у папы в кабинете на диване. - Что ты, Муся? Как у папы в кабинете! - испуганно возразила Тамара Матвеевна. На кабинет Семена Исидоровича нельзя было посягать ни при каких обстоятельствах и ни при каком строе. - Ну, ладно... Делайте, как знаете, - ответила Муся, устало зевая, как почти всегда после длинного разговора с матерью.   Несколькими днями позднее был арестован один из адвокатов, довольно близко связанных с Семеном Исидоровичем. Выяснилось, что арестовавшие его люди в кожаных куртках, допрашивая прислугу, интересовались разными знакомствами адвоката. Между тем в телефонной книжке арестованного несомненно должен был значиться телефон Кременецкого. Тамара Матвеевна очень встревожилась и своей тревогой заразила Семена Исидоровича, хоть ему и дикой казалась мысль о том, что найденный в книжке телефонный номер может быть какой бы то ни было уликой или поводом для ареста. Друзья настойчиво советовали Кременецким бежать из Петербурга возможно скорее. Семен Исидорович наконец принял решение об отъезде и велел ускорить приготовления, которые до того делались медленно. Этим тотчас занялся весь дом. Сам Семен Исидорович, несмотря на протесты и мольбы Тамары Матвеевны, принимал участие в приготовлениях и даже помог Вите и горничной снести с чердака вниз тяжелый чемодан жены. Делал он это с видом очень простым, скромным и кротким, - такой вид мог быть у императора Карла V, когда он, в Страстной Четверг, стоя на коленях, мыл из золотого кувшина ноги двенадцати нищим старцам. - Оставь, пожалуйста, я тебя умоляю! Мы все сделаем без тебя! - взволнованно кричала Тамара Матвеевна. - Ты, кажется, забываешь, что у тебя почки!.. XVI Послышался звонок. Витя оторвался от чемодана и пошел открывать дверь. В переднюю вошла высокая нарядная дама. Витя поклонился. Дама окинула его взглядом, - кто-либо из семьи или прислуга? - и, решив, что кто-либо из семьи, приятно улыбнулась. - Семен Сидорович дома? - Нет, его нет. - Ах, какая досада! - сказала дама. Она еще раз взглянула на Витю. - Может, он скоро придет? Я, пожалуй, подожду? - Тогда будьте любезны, пройдите сюда, - вежливо сказал Витя и проводил гостью в кабинет, где на диване лежали папки с бумагами, портфели, книги, а на ковре перед диваном был раскрыт чемодан. Витя, по просьбе Кременецкого, укладывал те вещи, которые Семен Исидорович хотел взять с собой в Киев. - Когда уезжает Семен Сидорович? - Кажется, завтра, - ответил Витя, решив, что можно сказать правду, если гостья все равно знает о предстоящем отъезде Кременецких: из предосторожности отъезд решено было держать в секрете. Но эта нарядная светская дама, конечно, не могла иметь отношения к большевикам. - Ах, какая досада! - повторила дама. - Может быть, Тамара Матвеевна дома? Нельзя ли мне повидать ее? - Ее тоже нет... Никого нет. - Господи, как же мне быть? А когда они вернутся? - Вероятно, не скоро. Перед отъездом разные дела в городе, - ответил Витя и подумал, что надо было это сказать еще в передней, а не просить даму в кабинет. - Не зайдете ли вы сегодня вечером? - Нет, нет, я никак не могу, никак, - ответила дама и даже руками замахала, точно Витя умолял ее прийти. Она неожиданно села в кресло. - Садитесь, пожалуйста, - сказал Витя и смутился под внимательным взглядом дамы. - А вы кто, молодой человек? - спросила дама. - Извините меня, но, может быть, я через вас могу передать? Я вас у них не встречала... Вы из их семьи? - Нет, но я теперь живу у Семена Исидоровича. Я с удовольствием передам. - Ах, ради Бога, передайте, я вам так благодарна, - сказала дама с силой, тоже несколько преувеличенной по значению ее слов. - Видите ли, в чем дело... Я Елена Федоровна Фишер, - сказала она, понижая голос и чуть опуская глаза, совершенно так, как после смерти мужа называла себя Семену Исидоровичу. - Вы верно обо мне слышали? - Да, разумеется, - сказал Витя и окончательно смутился: "Не надо было говорить "разумеется", выходит намек на то дело... Так вот она какая"... - Вот в чем дело. Позавчера уехал в Киев мой добрый знакомый Аркадий Николаевич Нещеретов... Вы запомните эту фамилию? - Да, как же, я встречал здесь Аркадия Николаевича, - сказал Витя. Он слышал о связи госпожи Фишер с Нещеретовым. - Я не знал только, что он уехал. - Да, позавчера уехал и, представьте, как-то очень экстренно, неожиданно. Я даже боюсь, уж не случилось ли что-нибудь? Мы были хороши с Аркадием Николаевичем, - стыдливым тоном сказала госпожа Фишер, искоса быстро взглянув на Витю, - и я никак не могла подумать, что он уедет, не простившись со мной. Но, очевидно, он не успел, говорят, ему угрожал арест. Хотя я не понимаю, почему он... Одним словом, он уехал. Между тем мне совершенно необходимо с ним снестись. Какое теперь сообщение с Киевом, вы знаете. Только и есть, что оказии, и вот я так обрадовалась, услышав вчера, что Семен Сидорович едет в Киев. Ради Бога, упросите его взять с собой это... - Она вынула из сумки письмо. - Я надеюсь, Семен Сидорович согласится оказать мне эту услугу? - Передать письмо? Семен Исидорович, наверное, охотно это сделает, он много писем везет... Адрес на конверте? - Нет, в том-то и дело. Я понятия не имею об адресе Аркадия Николаевича, знаю только, что он уехал в Киев. Но я уверена, что разыскать его там будет очень легко, ведь его все знают... Решительно все! - Да, конечно... По крайней мере, я думаю. - Но только одно, это очень спешно... Очень! Я умоляю Семена Сидоровича, как мне ни совестно, разыскать Аркадия Николаевича возможно раньше. Это так спешно и так для меня важно! - Я передам. - Ради Бога, передайте!.. Вы тоже едете с ними в Киев? - Нет, я остаюсь здесь. - Ах, вы остаетесь здесь, - с видимым интересом сказала госпожа Фишер. - Простите меня, как ваше имя? - Яценко.На лице Елены Федоровны выразилось удивление. - Яценко? Вы не сын ли бывшего следователя? - Да... - Вот как? То-то ваше лицо показалось мне знакомым: вы очень похожи на вашего батюшку... Я встречалась с вашим отцом, - сказала она неодобрительно. - Правда, в такой обстановке... По тому делу, вы верно слышали, хотя вы и очень молоды... Мне говорили, что ваш батюшка арестован? - спросила госпожа Фишер, не очень искусно стараясь выразить в тоне вопроса огорчение и участие. - Да. - Он тогда меня допрашивал. Ну, я не сомневаюсь, что его скоро выпустят... Так вы, должно быть, поэтому и живете у Семена Сидоровича? Да, я помню, они приятели с вашим отцом. Очень рада с вами познакомиться, молодой человек. - Она протянула Вите руку. - Вы и после их отъезда будете жить на этой квартире? - По всей вероятности, - ответил почему-то Витя, хотя он должен был жить у Кременецких не по всей вероятности, а наверное. - Один? Совсем один? - Нет, дочь Семена Исидоровича тоже остается в Петербурге. И здесь будут жить еще две ее подруги, - добавил неохотно Витя: слово "подруги" показалось ему глупым. - Вот как? Значит, вы будете жить в женском царстве, - вдруг игривым тоном сказала Елена Федоровна. - Я знаю, она очень хорошенькая, дочь Семена Сидоровича. Муся, кажется, ее зовут?.. Вам сколько лет, молодой человек? - Девятнадцатый год. - Господи, какой вы старый! "Кажется, авансы мне делает, но что-то уж очень провинциальный тон, - подумал Витя. - Что бы такое ей ответить?" - Но ведь у меня и к вам будет громадная просьба, - продолжала Елена Федоровна. - Очень вас прошу, как только Семен Сидорович уедет, зайдите ко мне и подтвердите, что он согласился взять мое письмо... Ради Бога! Это для моего успокоения! - сказала она таким тоном, точно ее успокоение не могло не быть важным и для Вити. "Собственно, и по телефону бы можно", - подумал Витя. Но внимание Елены Федоровны ему льстило, и он тотчас, не без удовольствия, согласился. Госпожа Фишер не слишком ему нравилась. Он знал однако, что она считается очень красивой женщиной. Недаром сам Нещеретов остановил на ней свой выбор. Елена Федоровна горячо его поблагодарила. Она взяла из сумки изящный золотой карандаш и записала свой адрес. В передней опять прозвучал звонок. - Может быть, это Семен Сидорович? - Нет, у него ключ, - ответил, выходя в переднюю, Витя. Он по звонку узнал Мусю. Тамара Матвеевна не раз предлагала Мусе тоже носить с собой ключ от квартиры: "Все-таки совестно, теперь Витя всегда выбегает на звонок", - говорила она. - "Вот еще, мне нисколько не совестно, пусть побегает", - отвечала Муся. Елена Федоровна спрятала карандаш и встала с приятной улыбкой. Муся, в каракулевом жакете и в бархатной, отделанной каракулем, шляпке, вошла в комнату. Она довольно холодно поздоровалась с Еленой Федоровной. - Очень рада вас видеть, - еще приятнее улыбаясь, сказала госпожа Фишер. - Зашла по делу к вашему батюшке. Но я уже объяснила этому милому молодому человеку... Я хотела просить Семена Сидоровича взять с собой в Киев письмо... Для Аркадия Николаевича Нещеретова, - значительным тоном сказала она. - Он позавчера уехал в Киев. - Отец, разумеется, охотно передаст ваше письмо, - сухо сказала Муся. Витя взглянул на нее с удивлением. Муся никогда, даже в разговоре с чужими людьми, не называла Семена Исидоровича "отцом". Елена Федоровна заговорила о том, как теперь все сложно, неприятно и трудно; однако, не встретив со стороны Муси желания продолжать разговор, простилась. Витя проводил ее в переднюю. Муся в переднюю не вышла, но постояла на пороге кабинета. - Будьте совершенно спокойны, ваше письмо будет тотчас передано Аркадию Николаевичу. Его, наверное, легко найти, - уже любезнее сказала она. "Еще, чего доброго, подумает, что я ее ревную к Нещеретову!" - подумала Муся. В глазах Елены Федоровны, когда она разговаривала с Мусей, в самом деле скользило некоторое торжество. - Так вы, "милый молодой человек", принимаете дам в мое отсутствие? - погрозив Вите пальцем, спросила Муся, когда дверь захлопнулась и Елена Федоровна уже должна была отойти на достаточное расстояние. - Так точно, надо же как-нибудь утешаться, - сгоряча ответил Витя и тотчас сам испугался своего игривого тона. "Пошляк! И об отце забыл..." Мысль о том, что он ничего не делает для спасения отца, угнетала Витю. Вначале у него рождались самые фантастические планы освобождения Николая Петровича. Но слишком ясно было, что этих планов осуществить нельзя. Все говорили Вите, что его отца, наверное, скоро освободят, что надо ждать и только. - Погодите, я вас теперь вышколю, - сказала Муся. - Пока что извольте укладывать вещи. Муся взглянула на чемодан, нервно зевнула, вышла в будуар и там, не снимая каракулевого жакета, села в кресло. В будуаре тоже был беспорядок. Даже портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком висел на стене криво. Муся с гримасой смотрела на вещи, разбросанные на диванах, креслах, пуфах. "Ах, как мне все это надоело!" - опять зевая, подумала она. Ей опротивели беспорядок, отсутствие удобств, грубость жизни в Петербурге. Внезапно Мусе вспомнилась их поездка в Италию незадолго до войны, роскошная гостиница на Лидо, где они провели несколько недель: красивые бронзовые тела, раскинувшиеся на берегу моря, богатые, превосходно одетые люди, среди которых они немного стирались, несмотря на то, что Семен Исидорович сыпал деньгами, бесконечное количество почтительной, чистой, нарядной прислуги, бесшумно и быстро переносившей чемоданы, укладывавшей вещи, исполнявшей точно приказания, великолепные поезда, отходившие и приходившие минута в минуту по расписанию. Единственной заботой тогда было, как лучше поразвлечься, а главным огорчением то, что не удалось достать места на первый спектакль Карузо и пришлось взять билеты на второй. "Может, так жить было и несправедливо, но очень хорошо было, - подумала Муся, - и я за грехи мира не отвечаю. Дай Бог с Вивианом так прожить до конца в грешном мире... А теперь все скучно, грязно, бестолково..." - Витя, - позвала она, - бросьте же, наконец, ваши глупые чемоданы. Идите сюда, поболтаем... Но сначала повесьте мой жакет в передней. Живо! XVII Конспиративная квартира, в которой Федосьев проводил несколько часов днем, а иногда и ночевал, находилась на Петербургской стороне. В распоряжении его организации было несколько квартир, но в эту он верил немного больше, чем в другие: на ней из участников его организации перебывало только два-три человека, как будто самых надежных, - им он вынужден был там назначать свиданья. Федосьев рассчитывал, что один предатель должен приходиться в среднем человек на десять, - впрочем, он не скрывал от себя всей произвольности такого расчета. В ту пору, когда он руководил политической полицией государства, процент изменников в лагере врагов был много ниже. Но Федосьев учитывал и то, что неопределенно-шутливо называл "общим падением нравов", и неограниченные средства Чрезвычайной Комиссии. Его учреждению в свое время отпускалось гораздо меньше денег, чем он требовал (в глубине души он это считал теперь одной из главных причин гибели старого строя). В расходах приходилось соблюдать экономию, и громадному большинству тайных агентов платили очень немного. Федосьев сам иногда удивлялся, как дешево, целиком, без остатка, покупалась человеческая совесть. Квартира на Петербургской стороне имела два выхода. Двор был проходной. Тяжелая, хорошо закрывавшаяся дверь могла выдержать несколько минут осады: за это время, при некоторой удаче, можно было и скрыться. "Во всяком случае застрелиться можно с удобствами, не торопясь", - думал Федосьев. Браунинг, всегда и прежде при нем находившийся, теперь оказывался предметом первой необходимости, и носил его Федосьев не в том заднем кармане брюк, который предназначается портными для револьвера и из которого выхватить револьвер невозможно, а в боковом кармане пиджака или пальто. Ложась спать, он даже переводил на "fire" ["огонь" (англ.)] предохранитель браунинга: обыски и аресты обыкновенно производились ночью или поздно вечером. Федосьев принимал все меры предосторожности, хорошо ему знакомые по практике старых террористов. Но он в эти меры почти не верил, как, впрочем, не верил и в технику Чрезвычайной Комиссии. "Способные, кажется, люди, но пока все очень слабо", - говорил он, с усмешкой, своим сотрудникам. Зато главная опасность - предательство - представлялась ему неотвратимой. Всякий раз, принимая в свою организацию нового человека, Федосьев вглядывался в него с особым любопытством: "Этот ли?" Тех людей, которые с большой горячностью говорили о своей готовности погибнуть за великое дело, он считал особенно подозрительными и им никогда никаких адресов не давал. Сам же он, несмотря на все меры предосторожности, вынужден был рисковать беспрестанно и считал бы себя человеком обреченным, если б не слабая надежда на близкую развязку. Федосьев был совершенно уверен, что немцы могут задушить большевиков в несколько дней, почти без всяких усилий. Но он очень сомневался, пожелают ли немцы это сделать. Весь этот день Федосьев провел один, отбивая на машинке длинную записку, в которой именно и доказывал, насколько выгодно, легко и просто германским властям раздавить большевиков в несколько дней. Федосьев с трудом писал на машинке; гораздо легче было бы написать бумагу пером. Но ему не хотелось, чтобы где-либо сохранился такой документ, написанный его рукою, хотя он считал свой образ действий совершенно правильным и единственно возможным. Перечитывая законченную к вечеру бумагу, он поэтому оставил ошибки без правки. В одном месте записки, чтобы увеличить силу довода, необходимо было добавить несколько слов. Федосьев ввел бумагу под валик и, неумело примериваясь, отстучал на машинке между строчками эти слова, - они некрасиво загнулись, перекрестив верхнюю строчку; первые буквы шли в два этажа. Да и вся бумага, с многочисленными ошибками в буквах, придававшими ей глупый вид, с неотчетливыми порою строчками (он забывал переключать вовремя ленту), с неожиданно появлявшимися кое-где красными черточками, резала глаз Федосьева, привыкший к безупречно написанным документам. "Ничего, сойдет, - подумал он, - лишь бы только прочли внимательно теперь, пока он тут... Жаль, что написано не по-немецки. Да нет времени на перевод". Шел шестой час. Федосьев сложил бумагу, спрятал ее в карман, затем повернул стоявшую у окна высокую этажерку, на которой лежал, чуть наискось, небольшой кожаный чемодан, набитый ненужными бумагами. Это тоже было мерой предосторожности. Федосьев рассчитывал, что, если люди из Чрезвычайной Комиссии в его отсутствие проникнут в квартиру, они первым делом накинутся на чемодан с бумагами и либо вовсе не догадаются поставить его обратно, либо поставят не совсем так, как он стоял прежде: опытных сыщиков среди них было еще немного. Этажерку с чемоданом в не очень темный день можно было увидеть со двора. Мера предосторожности была весьма ненадежна, но ей пренебрегать не следовало; сходными мерами пользовались, иногда с успехом, прежние революционеры. "А смешно, какой, на старости лет, Майн Рид пошел", - подумал Федосьев, внимательно оглядывая комнату. Все было в порядке.Он надел пальто, расправил шарф, не застегиваясь (погода стояла теплая), положил револьвер в карман и послушал у дверей: на площадке лестницы как будто ничего подозрительного не было. Федосьев, не спеша, спустился по лестнице. Улицы были еще оживлены, жалким и страшным оживлением 1918 года. У лотков старые, очень непохожие на разносчиков, люди торговали какими-то лепешками, сахаром, "домашним шоколадом". На заваленных коробками и чемоданами дрожках, испуганно оглядываясь по сторонам, ехали господин с дамой. Прохожие с завистью смотрели на уезжающих. "А то не уехать ли и мне? Выбраться можно, - подумал Федосьев. - Бросить все к черту? Пусть он это и распутывает... Буду по крайней мере цел... В Киев поехать? Еще место там предложили бы?.. Ох, гадко, после того, как служил великой империи... Откуда у них, однако, столько мотоциклеток? Глупо и неудобно... Неужели узнал? Не мог узнать..." - У фонаря, закрашенного синей краской, мотоциклетка вдруг стала замедлять ход, "На меня смотришь? Ну, смотри, смотри... Перевести на "fire"?.. He остановился", - с облегчением подумал он, провожая взглядом сыщиков. - "Нет, меня выследить еще никак не могли. Адрес знает только Браун, он не предаст... Лишь бы он не сошел совсем с ума. А то чуть ли он не заговаривается иногда в последнее время. И глаза очень странные: смотрит и не видит..." Где-то вдали грянул выстрел, за ним другой, третий. Люди на улице заахали. Одни шарахнулись в сторону, другие ускорили шаги. Старуха, торговавшая котлетами, перекрестилась. Со стороны Невского показался конный патруль. Желтолицые косоглазые люди на худых лошаденках проехали в ту сторону, откуда слышались выстрелы. "Китайцы! Китайцы!" - послышались изумленные возгласы. Федосьев вышел на Невский, затем свернул на Морскую. Там было гораздо спокойнее. Улицы были ярко освещены. На каждом шагу стояли милиционеры, крупные, строгие, хорошо одетые люди. "Это из моих голубчиков, - подумал Федосьев, с любопытством вглядываясь в полицейских. - Тут к хозяевам ближе, да что-то уж очень все-таки подтянуты. Как в былые времена, перед проездом государя... Или ждут кого-то? Кого же это?". Он остановился у фонаря и посмотрел на часы. - "Четверть седьмого... Приду раньше, чем нужно. Ну, погуляю у дворца, посмотрю, как они живут..." Нахмуренный милиционер вдруг вздрогнул и вытянулся. Вдали у Синего Моста сверкнул фонарь и стал приближаться, наливаясь светом. Прохожий остановился рядом с Федосьевым, полуоткрыв рот. Мимо них, очень громко трубя, проехал огромный, великолепный открытый автомобиль. Промелькнуло надменное лицо. Моложавый человек в серой, непривычной русскому глазу, шинели, в перчатках, со стэком в руке, окинул недовольным взглядом людей у фонаря. Автомобиль, не переставая трубить и все ускоряя ход, направился к Невскому. - Граф Мирбах! - сказал взволнованным шепотом прохожий. Окна Юсуповского дворца горели оранжевыми огнями. По сторонам огромной резной двери с короной стояли навытяжку часовые в касках. Над освещенным тамбуром развевался германский флаг. По тротуару, здесь посыпанному песком, Федосьев обогнул дворец. Ворота сада были открыты, из них выехала телега. У начищенной до блеска решетки не было часовых. Федосьев вошел в сад и направился по дорожке между черных скелетов деревьев, ориентируясь по огням дворца, игравшим оранжевыми пятнами на ноздреватом грязно-синем снегу. Холодный ветер дул ему в лицо. "Вот, помнится, где это было, - подумал он. - Отсюда он побежал вот к тем воротам. Там его добили..." На месте, где добили Распутина, работал лопатой человек. Он был, видимо, очень весел и что-то пел довольно громко. Федосьев подошел поближе. Немец приветливо кивнул ему головою и продолжал петь. "Вероятно, принимает меня за члена комиссии", - подумал Федосьев. "Der edle Graf von Luxemburg..." [Благородный граф Люксембург (нем.)] - радостно пел выпивший немец, размахивая в такт лопатой. - "Да, помнится, тут он свалился. Так тогда говорили..." Федосьев постоял на дорожке. Вдали было темно. Все окна страшного дворца ярко светились. "Где же вход в канцелярию?.. Тот говорил, - пройти со двора. Да, очень все это странно!.. Немцы распоряжаются в Петербурге, в единственной столице, никогда не сдававшейся врагу... Китайская кавалерия на наших улицах. Вот, вот он, "фантастический город"! - Федосьев знал, что Петербург называют фантастическим городом, и считал это обыкновенной писательской выдумкой: ничего фантастического в Петербурге не было, была прекрасная величественная столица, которую он очень любил за имперский стиль, за барский размах, за барскую историю империи. "Да, вот до чего дожили!.. А то бросить? - опять спросил себя он. - Ведь все равно ничего не выйдет. Стоит ли унижаться? В лучшем случае пошлют мою записку в Берлин, там положат под сукно... Да не уходить же теперь? Вот, кажется, и вход", - подумал Федосьев и пошел дальше к боковому подъезду дворца. Немец радостно улыбнулся и загорланил с новым воодушевлением:... Der edle Graf von Luxemburg Hat all sein Geld verjuckt-juckt-juckt... [Благородный граф Люксембург Все свои деньги промотал-тал-тал... (нем.)] XVIII Яценко содержался в Петропавловской крепости уже довольно долго. Никакого обвинения ему не предъявляли и к допросу его не требовали. Гуманная инструкция, очевидно, не имела отношения к действительной жизни. С другими заключенными он не встречался и даже не знал точно, кто с ним сидит: многих видных политических деятелей перевели из крепости в "Кресты". Николая Петровича ежедневно выводили на прогулку в садик Трубецкого бастиона. Это было развлечением; но в первый же день стоявшие в коридоре солдаты без всякой причины осыпали Яценко грубой бранью, и с тех пор он выходил на прогулку с легким сердцебиением (сердце у него стало пошаливать еще в начале революции). После первой недели заключения Николай Петрович решил подать властям протест против беспричинного ареста и стал было составлять бумагу. Писал он в привычных ему старых формах, логично и стройно, закругляя придаточные предложения. Но, когда Яценко прочел свой черновик, ему стало смешно. "Все, что они делают, сплошное беззаконие и издевательство, что ж тут бумаги писать?" - подумал он и разорвал свой протест на мелкие куски. Жилось ему, однако, не худо. Николай Петрович получал пищу из ресторана. Кроме того, ему немало посылали провизии "с воли" (так говорил сторож). Записок при посылках с воли не было; Яценко догадывался, что о нем заботятся Кременецкие. "Вот, казалось иногда, смешные, а какие на самом деле добрые, прекрасные люди! - думал он. - Писать же, верно, никому не разрешают..." Спал Николай Петрович, к собственному удивлению, превосходно; он приписывал это гробовой тишине крепости. Постель была, конечно, значительно хуже, чем дома, но Яценко скоро привык и к впадине посредине койки, и к шершавому суконному одеялу, и к тому, что койка стояла не вдоль стены, а перпендикулярно к ней. Независимо от инструкций и правил, люди в крепости были разные: были грубые и злые, были вежливые и приличные. Солдаты в коридорах ограничились первым приветствием и больше при встрече не говорили: "Даром только балуются со всякой сволочью!" - оттого ли, что они привыкли к Николаю Петровичу, или потому, что им надоело повторять столь азбучные истины. Сторожа и вовсе не ругались, а бледный, худой смотритель, с которым преимущественно имел дело Яценко, оказался очень вежливым, тихим, даже любезным человеком. Николай Петрович с улыбкой думал, что смотритель похож на труп в "Уроке Анатомии" Рембрандта: "И выражение лица у него то же: теперь можете делать со мной, что хотите..." Смотритель условился с ним о доставке пищи из ресторана за плату и предложил пользоваться книгами крепостной библиотеки. Это предложение очень обрадовало Яценко. Как ни соответствовал его настроению дух "Круга чтения", афористическая форма книги немного его утомляла. - А у вас что есть? - недоверчиво спросил он. Смотритель принес ему каталог - старую, потрепанную переплетенную тетрадь, в которую, по алфавиту, разными почерками, разными чернилами, очевидно с очень давних времен, записывались книги. Вид тетради умилил Николая Петровича. Он подумал, что этими книгами пользовались Достоевский, декабристы; они же, быть может, рылись в поданном ему каталоге (хоть это было маловероятно). - Можно заказывать две сразу, - сказал смотритель. Николай Петрович торопливо перелистал тетрадь и выбрал философскую книгу. Другую он хотел взять из отдела беллетристики. - Может быть, желаете Священное Писание? - спросил смотритель. Яценко быстро на него взглянул: и самый вопрос, и особенно учтиво-равнодушный тон вопроса немного его задели. "Точно в моем положении надо это спрашивать, или точно это общее для всех лекарство", - подумал он; однако согласился на предложение смотрителя. К вечеру сторож принес ему две книги, а также перо, бумагу и чернильницу, о которых Николай Петрович забыл попросить. Все это очень его ободрило. Теперь камера стала почти уютной. Яценко много читал, кое-что записывал. Очень трудно было примириться лишь со слабым освещением камеры и с рано наступавшей полной темнотою. После вечернего чая ждать было нечего и делать тоже. Николай Петрович, следуя примеру заключенных, о которых ему случалось читать, ходил с полчаса по камере, затем ложился - сначала так, не раздеваясь, - и долго прислушивался, все ожидая курантов. Потом умывался, раздевался, - он научился это делать в темноте - и скоро засыпал. Иногда он спал и днем. Проснувшись, Яценко лежал с открытыми глазами, с бьющимся сердцем, дожидаясь музыки "Коль славен". В медленных звуках курантов он всегда находил что-то новое, - вместе и успокоительное, и грозное. Письма Николая Петровича сторож передавал по начальству, но Яценко не знал, доставляются ли они Вите. Из осторожности он никому не писал, кроме сына. Ответов от Вити Николай Петрович не получал. По делу о свиданиях он не мог добиться толка. Смотритель смущенно предложил ему поговорить с заместителем коменданта во время очередного обхода камер. Заместитель коменданта иногда обходил Трубецкой бастион. Это был невысокий крепкий человек с неестественно редкой и неестественно рыжей бородкой, - казалось, будто к его лицу приклеили худо сделанную вылезшую бутафорскую бороду. "Верно, и вся его ж